Поэт смутного времени

«Уходя – уходи насовсем, и не будешь смешон:
Промедление – вот, что действительно смеху подобно…»
 Владимир Мишин


На голой холодной земле лежит человек. Недвижимый. Разбитый. Мертвый. Как мысль, неудачно сложенная скомканной бумажкой у мусорной корзины. По-башлачевски – жестко, надрывно, точно. Видел ли кто его последний, решительный шаг, его последнюю отчаянную попытку вырваться из сдавливающего пресса безысходности?.. Лежит, а холод медленно, но безвозвратно вбирает в себя тепло его тела, крови, чувств, мыслей. С ударом о землю онемело все то, что жило в нем – стихи. Стихи настоящего и, как до сих пор принято у нас, при жизни непризнанного поэта.

* * *

Владимир Мишин жил на перекрестке эпох, вобравших в себя как большие надежды, так и существенные каверзы прошлого. Он видел преимущества и препоны «застоя», настороженно верил и разочаровывался в «перестройке», бесконечно вздрагивал от триллера ельцинских перемен и безучастно взирал на путинское «затишье». Видел, верил и вздрагивал. Теперь, почти два десятилетия спустя много отчетливее видится реальная картина происходящего тогда. Так называемая «перестройка», фаталистически затронув главные (прогнившие к тому времени) устои государства и общества, а именно тоталитаризм - авторитарность власти, партии и комсомола - явлением «гласности» вскрыла замки, висевшие на нашем мышлении, на наших желаниях и чувствах. Таким образом, гигантская плотина, десятки лет сдерживающая мощный поток народной энергии была открыта. Слегка. И, как казалось поначалу партийцам, под полным контролем власти. Но просчитались. Перестройка началась слишком поздно. Напор освободившейся людской мощи один за другим стал смывать древние подпорки и великая плотина государства – рухнула… Пробудившиеся страсти, почуяв слабость власти, негласно провозгласили убийственный лозунг: «Все дозволено!» Так началось время безответственности, повсеместного мошенничества и разбоя. С м у т н о е в р е м я .
Мы жили т о г д а. Каждый на своем месте. И наверняка очень смутно осознавали, что творится вокруг – за что, почему, зачем?! Погруженность в личные проблемы часто не дает подняться над обыденностью. Кругозор ограничен пределами семейной, в лучшем случае, рабочей суеты. А на окружающее – близоруко щуримся. Не приучены смотреть широко, да и хлопотно это. Меньше знаешь, лучше спишь. Эгоизм для многих из нас – самый распространенный вид защиты от разбушевавшихся стихий жизни. Можно ли эти наблюдения отнести и к Владимиру Мишину? Безусловно, он был по-человечески близок нам – не без недостатков. Часто предавался «зеленому змию» - по слабости воли или?.. Скорее всего, это говорит о другом – об отчаянном желании выкарабкаться из тисков удушливой тоски. Искал любые пути. А что для подлинно русского человека наиболее близко и знакомо? Мишин не стал исключением. Но в то же время он не мог жить как все. Зуд творчества не давал ему покоя. Стихи – стали его второй жизнью, речью и ярким свидетельством смутного времени.

* * *

К сожалению, стихов у Мишина немного. Смогут ли они всесторонне показать глубины его души? Отчасти. Ощущается недосказанность, потайная мощь, но задавленная, затухающая, больная. Перед нами – пронзительная, страдальческая лирика. Поэзия кровоточащего сердца, для которого творчество – единственная возможность воспарить над жизнью, ощутить себя сильным, свободным, независимым, - быть Человеком.
Поэзия Мишина – глубоко личная. Его лирический герой – он сам. Во всей обнаженности, неприкрытости. Страдания героя – его муки, которые пытается преодолеть. Этим он особо ценен для читателя.
Главная тема его стихов – любовь. Полная драмы, скорби, одиночества:

Мы повстречались в високосный год…
…и разминулись тоже в високосный.
(«Примета»)

Я был бы рад, каб это были слухи,
нелепый фарс, необъяснимый сон…
скажи, зачем ты женишься на шлюхе –
какой тебе от оного резон?..
(«Смутные воспоминания многолетней давности»)
Или то же самое, но в ироничной форме:

Отражалась в асфальте до нитки промокшая улица.
Продолжали машины свои тараканьи бега.
И несла петуху подгулявшая мокрая курица
любопытный подарок – большие оленьи рога…
(«Бытовая зарисовка»)

И не только. Замкнувшись на негативе потери, поэт не стал бы поэтом. Взгляд его не угас. Не эта душевная травма оказалась для него роковой. Наоборот, может быть, именно она обострила его чувства:

Может, то Ваша супруга была,
что вдохновенье…
…Нет, я отвечу, совсем не жена,
полноте – право, какие там жала?!
Мало, что не помогала она –
но исключительно только мешала!..
…Ну, а когда удалятся оне,
хитро подумаю, холя синицу:
кабы она не мешала бы мне –
вряд ли бы я написал и страницу.
(«Стансы-авансы»)

Тем не менее, удары жизни не могли плачевно не сказаться на его душевном самочувствии. В редких стихах Мишина отсутствует удушающая тоска. Холод одиночества – неотвязчивый спутник:
Холодно… Боже, как холодно!
Холодно будто в раю…
(«Нетрезвое посвящение А. Григоряну и группе «Крематорий»)

Поэт страдает из-за любви, от ее катастрофического недостатка:

Ложишься спать и – будто невзначай –
заметишь вдруг, что н и к о м у не нужен…
(«Наболевшее»)

Не быть любимым – для любого человека сущая пытка. Отсутствие простого сердечного тепла, искренней сорадости окружающих – наибольшее мучение. Особенно для Поэта. Горячо чувствующее сердце легко воспринимает разнообразные тональности человеческих чувств – жала ненависти, слизь лицемерия и лести, лед равнодушия и успокаивающий бальзам сочувствия. Резкие перепады людских настроений, помноженные на бытовую и, более того, государственную неустроенность – испытание не из легких. Мишин познал его предостаточно. Но кто-нибудь спросит: мы тоже жили в э т о время, тоже страдали, терпели лишения и, возможно, по более, чем он, а между тем – живы, не значит ли, что мы прочнее его? Не отвечу однозначно. Каждый решит для себя сам. Только отмечу – Владимир Мишин воспринимал происходящее с ним и вокруг него нестерпимо близко к сердцу. Был в сердцевине страданий, оттого восприятия его были необычайно остры и убийственны в своем воздействии на него. Обостренная чувствительность сердца не давала покоя. Подобно лакмусовой бумаге в нем выявлялась истинная, не приукрашенная жизнь на стыке тысячелетий:
Как вниз неприятно смотреть,
но – тянет и тянет к окошку…
А жаль, что нельзя умереть
на время, шутя, понарошку.
Ужо бы забегали вы,
заохали и загалдели:
какой человек был, увы,
да как это мы проглядели?!

Вот так вот жуем и живем,
печемся о неграх в Марокко –
а люди сгорают живьем
у самого бока до срока!
 («Рождественская реминисценция,
 или Еще один угол зрения на проблему суицида»)


Думается, не случайно Мишин вспоминает о Саше Башлачеве в марте 1993 года и посвящает ему свой «Февральский сон» - щемящую быль о сонной, тяжелой на подъем России. СашБаш также шагнул из окна, но значительно раньше – на пике перестроечного бума. Словно предвидел грядущий хаос и, не желая быть его соучастником, отвергнул земную юдоль. Мишину это трагически близко. К сожалению, их обоих легко обвинить в дезертирстве, предательстве перед жизнью, но
…к черту мысли – авось да небось,
к богу домыслы – абы да кабы…
(«Февральский сон»)

Честности перед людьми и, в особенности, перед собой им было не занимать. Простая незатейливая искренность, столкнувшись с тотальным лицедейством, не позволила им быть как все: отупевая от суеты, плыть по течению…
Мысль об уходе свербела в мозгу Мишина долго. Еще в 92 году он оставил ясное стихотворное завещание:

 «Прощайте. Ухожу. С меня довольно.
 Блажен, кто верит: истина – в вине.
 Простите все – кому я сделал больно.
 Прощаю всех, кто делал больно мне.
 Прошу не много: берегите дочку…
 …за сим желаю долгих лет и зим.
 Ну, мне пора. Прощайте. Ставлю точку».
 
Но не решился. Поставив точку -
 ушел…
 …за водкой в магазин.
(«На столе записка»)

Подобно невидимому подводному течению мысль о самоубийстве повсеместно вращалась в российском сознании. Вращалась, касаясь и захватывая созвучные души, и увлекала их в свой призрачно заманчивый водоворот. Мишин поддавался не сразу. Слишком много надежд связывало его с жизнью – маленькая дочь, родина («Я устал ничего не любить, кроме родины, лета и дочки» («37 декабря»)), творчество. А потому мучительно искал некой опоры, сил. Так, обращаясь к невидимому другу, он в отчаянии взывает:

Посади меня в землю, зарой по колено в нее,
 утопчи и полей ключевою холодной водицей –
 и, пока не привьюсь, проследи, чтоб меня воронье
 на корню не склевало бы в духе вороньих традиций.
 И я корни пущу – и пущу их, даст бог, глубоко;
 набурю под землей я ходов сообщенья и скважин –
 и по ним допьяна буду пить из нее молоко.
 И похмельный синдром для меня будет больше не важен.
 . . . . . . . . . . . .
 А весною, когда отойдут холода и снега,
 ты мне кожу надрежь – и пущу я до неба побеги.
 И под тяжестью неба моя костяная нога
 навсегда похоронит крамольную мысль о побеге.
 И я буду цвести, как другие деревья вокруг –
 обрастая листвою, корою и доброй молвою…
 Посади меня в грунт, посади поскорее, мой друг!
 А не то посажу себя сам – только вниз головою.
(«Нетрезвое посвящение Мичурину»)

Пронзительная и необычайно простая по искренности жажда жить, творить, быть Человеком.
* * *

Любовная лирика Владимира Мишина несет на себе несмываемый отпечаток личных неудач. Однако, как случается у новоиспеченных на любовной почве поэтов, в ней нет саможаления. По-мужски, конкретно и незатейливо он констатирует факты поражений – «я козы отставной холостяк» («К Нике»), «ну, а ныне опальный супруг» («Любовный триколор, или Ночная исповедь перед иконой»). Иногда бывает зол, пример тому «Смутные воспоминания многолетней давности» с многозначительно-ироничным – «Кретинам с большой буквы посвящается», где как опытный муж горячо советует читателю-мужчине:

…сынок, зачем ты женишься на шлюхе? –
 пожалуйста, останься холостой…

Такое ощущение, что он обращается из настоящего к самому себе прошлому, искренне пытаясь остановить от поспешных шагов.
Но более всего поэт тоскует о сердечной близости. Нередко он фиксирует у себя усталость – некую апатию в отношении женщин:

Где-то в море бушевал цунами
под луною, сбросившею шаль.
Ничего такого между нами
не было похожего – а жаль.
Не было ни жеста, ни намека
на огонь, бушующий внутри…
…Кровь играла в венах – но не очень
резво, несмотря на алкоголь…
(«Полнолуние»)

Или
…Я уже не тяжёл на подъем –
 но не лёгок на ногу и руку,
 но не лёгок на сердце и руку.
(«Глухой телефон»)

Однако, это не главное. Это только фон. Сокровенное, желанное и действительно бушующее в нем бытие прорывается удивительно нежными строчками:

За окном на дворе замерзают последние звуки,
в тёмной кроне небес притаилась луна, как сова.
Знаю точно: и ты в этот час помираешь от скуки –
позвони мне скорей, мы с тобой поиграем в слова.
Ты из дюжины слов мне составишь такие вопросы,
что застигнешь врасплох мои слабые тело и дух.
И проклюнется вдруг беспорядочно звёздное просо,
пока солнце блудит за морями как блудный петух…
(«Взрослые игры»)

… В скором поезде, в пятом вагоне
едешь ты и считаешь во сне
многоточия звезд – и того не
знаешь даже, что едешь ко мне.
(«Ночной экспресс»)

Во многих поисках Мишина нет удовлетворенности. Знакомство по переписке видится ему рассудочно-бесчувственным действом и в результате:

…Я о себе уже поведал столько –
что сам с собой знакомиться боюсь!
(«Знакомство по переписке»)

А там, где его чувства перерастают пределы обычной чувственности он с горечью шепчет:

… Как нелепо, что ты уже замужем –
почему, догадайся сама…
(«Загадки с отгадками»)
Сердце, жаждущее любви не находит созвучия в окружающих. Никто не льнет к нему со всем самоотвержением, не считая разве что дочери:

За окном почти что ночь,
и луна бела.
«Здравствуй, папа!»
«Здравствуй, дочь!
Как твои дела?»

«Хорошо. А как твои?»
«Тоже хорошо –…
(«Нетелефонный разговор, или Страшные сказки-2»)

В любви, по большому счету, он одинок. Не оттого ли несчастлив? Скорее всего. Бытовой и семейный неуют. Сердце страстно ищет просвет, но кругом – потемки. Большая часть стихов написана ночью. Это чувствуется. Редкие стихи можно назвать светлыми. Сумерки, а иногда кромешная ночь сквозит между строчками.

* * *

Мишин осознает себя полноценным поэтом. В нем незаметно ханжеской скромности или же откровенного самолюбования. Незатейливо, просто, даже с иронией он заглядывает в будущее:

Когда глухая канонада пушек
по всей земле умолкнет наконец…
…и в небеси, на море и на суше
настанет рай, как завещал Творец…

А также, когда
…даст-то Бог, несчастная Россия
во тьме обрящет свой (особый) путь:
и по весне всё так же будут реки
как прежде выходить из берегов –
и на виду в любой библиотеке
лосниться будет том моих стихов –
и чуть добрей друг к другу станут люди
и будет жить приятно и легко!..
…вот только жаль: меня уже не будет –
тогда уже я буду далеко…
(«Посвящение моей первой публикации,
или Помирать – так не от скромности»)

Еще с большей иронией Мишин пишет о своем недалеком завтра в стихотворении «Стансы-авансы», когда «вездессущие корреспонденты» будут одолевать его тысячью вопросов и, в частности, допытываться:

Вы, как известно, не холост, не вдов –
кто она все-таки, кто Ваша Муза?

Но это только случайная и, пожалуй, невозможная для Мишина картинка:

…мягкие кресла, в углу образок,
письменный стол и клубника на завтрак,
сауна, яхта, массаж и кун-фу,
русская водка – и импортный тоник,
в красного дерева книжном шкафу –
мой поэтический двадцатитомник,

в энциклопедии – тысяча строк,
премии, звания, мантии, ленты,
вытертый напрочь дубовый порог…

Он прекрасно осознает, что настоящий поэт (нынешний российский), хотя и

 …больше, чем поэт!
Но – меньше, чем электрик либо дворник.
(«Псевдопародийное, самоироническое»)
Владимир Мишин страдал от несвободы - патологической зависимости от обстоятельств, от рабства перед деньгами, от невозможности вырваться в сферу радости и любви. Размышляя о судьбах бродячих циркачей, он не выдерживает:

…Когда бы знала публика, как хочется
все бросить – и… поехать далеко…
(«Бродячий цирк»)

Так далеко, чтобы больше никогда не сталкиваться с двуличием:

…Я хотел бы вернуться на тысячу лет, когда
была менее изысканной, но более прямою речь:
когда «мясо» значило мясо, «вода» – вода,
а «огонь» – огонь, ну а «печь» – так и вправду печь;
человек разумный уже приручил собак
(так как не был знаком с трудами Экзюпери),
сеял хлеб, разводил овец и курил табак…
Я б собакой стал. Скажешь, глупо? Не говори.
(«Забег на длинную дистанцию с языковыми барьерами,
или Разговоры заполночь с самим собой»)

Он страшно устал от того кошмара, который свалился на плечи простых россиян. Личные драмы, семейное несчастье жестко били по его нервам, усугубляя положение. Нервы как струны звучали, нота за нотой фиксируя бытие. Говорят, он играл на гитаре, хорошо играл, самого Бутусова учил первым аккордам (все же оба учились в Архитектурном!). Недаром многие его стихи видятся песнями – крепкими, ясными. Те же, уже приводимые ранее «Нетрезвое посвящение Мичурину» или «Февральский сон», так же «Весенняя охотничья» - бодрое дыхание жизни, живая природа, живое время, сочные эпитеты – «калеки-дерева, восставшие из пепла, все гуще и черней отбрасывают тень…», «уж лето точит нож на наждаке луны…», «и задрожит асфальт под струнами дождя…». Более того, иногда в них прослушиваются песни СашБаша, Высоцкого («Нетрезвое посвящение Крылову»), Галича («Любовный триколор или ночная исповедь перед иконой», «Колыбельная для больного»), Визбора («Нетелефонный разговор, или Страшные сказки-2»). Впрочем, остановимся. Все же эти творения – Владимира Мишина. И мало ли кому-либо они могут быть созвучны. Они – его. В них – его музыка, слог, ритм, мысль. Как и в «37-м декабря»:

Так бывает: захочется пить –
так уж пить непременно из бочки.
Я устал ничего не любить,
кроме родины, лета и дочки.
Над плитой – в три ряда ползунки,
как линялые шкурки овечек.
Я устал на чужие звонки
отвечать, будто автоответчик…
Из норы выползает трамвай –
я устал быть его пассажиром...
Я устал имитировать бег
по делам, магазинам и бабам…
Я устал унижаться с утра
перед всякой законченной дрянью…
Я устал ненавидеть того,
кого должен жалеть по идее…
Я устал отмываться вотще
от родимых и солнечных пятен…
Я устал ничего не иметь,
кроме имени, пайки и срока…
Я устал укрощать свою плоть,
повинуясь велению духа...
Я устал укорачивать ночь,
засыпая под самое утро…



Не в этих ли строчках ответ на вопрос, поставленный им перед нами 6 ноября 2005 года?


* * *

Владимир Мишин никогда не замыкался в себе, на своих переживаниях. Для него, как Поэта, это было не под силу. Именно этим сокровенным качеством подлинный творец отличается от простых людей. Оторваться от жизни, значит погибнуть – духовно, творчески. Невольно предчувствуя и осознавая окружающее, с максимальной достоверностью он чует атмосферу жизни. Вбирает в себя все ее яды, борется с ними. Ибо неизбежно ими отравляется бодрое и трезвое восприятие. Борется, преобразуя грязное – в чистое, мерзкое – в лучшее, пытаясь среди безобразия узреть Прекрасное. Но, отравляясь, погибает сам. Редко, кто выживает.
Мишин боролся. По-своему. Он не был общественным деятелем. Политики сторонился. К экономике не был причастен. Тем не менее, он стремился к порядку – доброму, искреннему и справедливому строю жизни. Вокруг – хаос страстей: алчность, злоба, зависть, лесть. Внутри – побеги любви, честности, вдохновения. Что победит? Удастся ли взрастить свой, независимый от невзгод крепкий мир? Он прекрасно понимал, что источник его силы – творчество. В стихах – он оживает. Выговаривается, изливает боль и незаметно для себя слагает произведение искусства. Каждое такое творение – живо само по себе. Питает его самого и читателей. Но

Я все реже пишу –
если можно назвать писаниной
раз в два месяца сто
жалких строчек в случайную ночь…

Капля за каплей уходит вдохновенность. Наступает засуха, самая жестокая – духовная засуха. Когда хотел бы творить, но не жаждешь и не можешь. Медленное, всепоглощающее отупение:

Я все реже пишу –
у меня нынче новое хобби:
караулить авто
от таких, что не пишут совсем.
(«Сегодняшние заботы»)


Как бороться с опустошающей тоской одиночества? Мишин тщетно искал пути-выходы. В чем-то ограничивал себя, в чем-то сдавался. Может потому и угасало творчество, когда огонь мысли, готовый к прорыву заливался вином? Ведь тоска нередко – предвестник вдохновения. Но
Порой не удивительно уже:
кого ни встретишь – непременно третий.
Как муторно, как пусто на душе –
не то что рифм, нет даже междометий!

Усталости известная печать
наутро искажает наши лица.
С листом бумаги – тяжело начать.
С бутылкой – нелегко остановиться
(«Экспромт о вечном»)

Мусоргский – пил, Рубцов – пил, Высоцкий – пил, Мишин … Не было рядом крепких надежных друзей? Не доглядели? Ведь такие творцы – наше богатство. Ими – земля держится и процветает. Без них – все чахнет, мертвеет. С их уходом – пробегает трещинка в сердце народном. Каждый из них – кладезь совести нашей. Она пробуждается от весеннего тепла читаемых строк, когда оттаивает продрогшее сердце и льды бесчувствия становятся мягче, не в силах подавить свет внутреннего жара. Возможно, это одна из главных тайн подлинной поэзии. Постичь ее нелегко. Но несомненно, что основное отличие поэзии от обыденного рифмоплетения состоит в глубине постижения действительности. Когда каждая строчка прорастает из реальных течений жизни – видимых и невидимых глазом, постигаемых внутренним слухом, чутьем, интуицией. Только тогда построенное из них стихотворение становится крепким, живым. Только тогда оно сможет затронуть сердце каждого человека, ибо его строй, звучание и ритм созвучат с общечеловеческой жизнеутверждающей музыкой бытия. И здесь не столь важны темы, понятные и известные всем – темы приземленные, бытовые с терпким привкусом натурализма. Важно то, какие чувства вызываются ими, какие струны затрагиваются. Человек внутренний – вот цель. Человек внешний, поверхностный – малозначителен. Если стихи пробуждают внешнего человека – они немного стоят. Стихи-однодневки. Вспыхнули блекло и погасли. Но пробуждение человека внутреннего, духовного – сокровенно. Творения такого рода, несмотря на древность, нетленны, а потому безусловно ценны.
Жизнь человека внутреннего глубоко волновала Владимира Мишина. Неизбывная тоска, неудовлетворенность жизнью, окружающими людьми – свидетельство сложной, ни на час непрекращающейся борьбы в его сердце. Но ему было тесно. Внешние рамки неблагополучия жестко ограничивали, между тем, и его внутренний мир. Но он сопротивлялся – искал решения точные, верные:

«Человек рождается на муки…» –
доказать несложно, но еще
в целом свете нет такой науки –
Библия, естественно, не в счет –
жизнь мы не по библиям учили,
примеряя истины на глаз,
ведь за нас решили: или-или,
даже выбор сделавши за нас:

«Человек рождается для счастья,
аки птица – виться в небеси!»
Только счастье балует нечасто
в нашей Богом проклятой Руси.
Ну, а может – это так и надо,
и давно пора понять уже:
вечные мучения – награда
 для страданий созданной душе?.
…Вот и ищем, не жалея порох,
правду (на войне как на войне):
первые – в дискуссиях и спорах,
а вторые – в водке и вине,
третьи – совмещая то и это
под дымок дешевых папирос.
И давно никто не ждет ответа
на ребром поставленный вопрос.

Сломаны и копия, и луки
в битвах ратных – на мильёны счет…
«Человек рождается на муки»? –
а на что ж, действительно, еще?!
(«Разговоры заполночь»)

Обыкновенная поездка в парикмахерскую превратилась в священнодействие – редчайшее, необычное событие:

Чтой-то часто я нынче стригусь –
раз в году – да когда ж это было!
В час златых шоколадных конфет –
не до жиру (читай: не до рожи),
паче тем – всякий раз марафет
мне влетает раз в девять дороже.
И день ссудный для Оль и для Маш
завтра будет богатым на «ахи» –
ведь для них мой нечастый демарш
дик не меньше, чем постриг в монахи.
Бывший конь, превратившийся в лань,
так нелеп, не сменивши аллюра…

Вот и все – о цирюльничью длань
обожглась и моя шевелюра.
Сдав без боя за пядию пядь –
от лопаток до кончиков носа,
профиль мой воротился опять
в ложе вечного знака вопроса.
Три глубоких морщины на лбу
сохранили количество, вроде…

И вдруг поэта прожигает яркая, как солнечный луч, внезапно пробившийся сквозь тучу, мысль:

И лишь жизнь вылетает в трубу –
будто дым в Верх-Исетском заводе.
(«На очередной постриг,
или Проезжая окраиной ВИЗа-4»)

Мишин был живой, остро чувствующий окружающее человек. В день окончательного вывода советских войск из Афганистана он пишет о событиях десятилетней давности, когда мысль о вводе войск т у д а уже витала в воздухе. В далеком 1979 году поэт спрашивал сослуживца:

 «Да, кстати, как считаешь:
введут иль не введут войска т у д а?»

А тот отвечает:
«Ты что, земляк, газеты не читаешь?
Уже вот-вот: у них такой «завал»,
а нам, считай, на полчаса работы!»


Так было. Так верили. Искренне. И вот

Позже – из газет –
Узнали дома: всё-таки с л у ч и л о с ь.

Немного просчитался мой сосед,
И «полчаса», увы, не получилось…
(«19 мая 1979 года»)


Несмотря на свои неудачи Мишин не переставал замечать окружающую несправедливость. Когда в газете сообщили о замерзших в канун Рождества детях он подвигся на кощунство, написав «Анафему Рождеству». Возмутился неистово, грубо:

Да где ж ты был, Иисус Христос,
души не рвал на части?
Ужель и ты решал вопрос
о разделеньи власти –

меж Духом, Сыном и Отцом
тасуя полномочья?
А может, баловал винцом
ты тою страшной ночью
во славу новых именин
от рождества до ныне?..

От бессилия проклинает страну, обрекшую «однажды на муки у златого дна от голода и жажды», проклинает Слуг и Царя народа, погоду, зиму, постылую землю:

…Всему анафема – авось
меня услышит небо –
коль в целом поле не нашлось
для них тепла и хлеба…

Бессилие, отчаянье душили его. Не удивительно, что мысли о смерти непрестанно сопутствовали ему. Впечатляет стихотворение «25 июля 1994 года» - своеобразный диалог со смертью – с будущей смертью. Он усадил ее за стол, подал «остатки агдама в немытом стакане» и «может лишь с нею впервые» поговорил по душам: «о жизни, о боге, о детях…» и т.д., и т.д. – обо всем, что может волновать человека, говорил долго, поил вином и вновь говорил, пока она не уснула…

И я, закусив… удила,
в последних штанах и рубашке
(буквально – в чем мать родила)
и в валенках на босу ногу
сумею соблазн превозмочь –
присесть, как всегда, на дорогу –
и выбегу в темную ночь,
оставив в прихожей записку
в три слова: «Ушел на войну…»
И – вновь поменяю прописку.
И, может, её обману.

Не желал смерти Мишин, не желал! Но с другой стороны, словно в каком-то забытьи настойчиво и упорно призывал свою «моложавую даму, беззубую не по годам». В стихотворении «Год без Бродского» мы видим подробное описание приготовления к смерти, после чего, приведя себя в порядок, герой решает

 …лечь и умереть,
задув огонь, но газ не выключая…

А дальше?.. Он видит себя освободившимся от «остывшей туши», взлетающим в облака – вольным, беспечным, счастливым, надеющимся «в самое Христово рождество в младенца безымянного вселиться»… Верил ли сам в написанное? Наверняка, доведенный до отчаяния Мишин был готов поверить самому черту. Лишь бы не жить, нет! лишь бы не быть т а м , где он был, жил, здравствовал и страдал. Только очень больно, что путь к свободе выбран крайне нелепый…

«Уходя – уходи насовсем, и не будешь смешон:
Промедление – вот, что действительно смеху подобно…»
(«Пограничные стихи, усугубленные високосной годовщиной
 (Уходя – уходи)»)

Он не видел себя в этой жизни. «Лишний» человек. Душила бессмыслица дальнейшего существования. Не желая понапрасну тянуть время ради продления и без того беспросветной жизни, безвестный Поэт шагнул с высоты… в еще горшую безысходность…

Но живы стихи Владимира Мишина. При жизни он страдал от жесткости нелюбви и вряд ли, если будет забыт, страдание его прекратится. Наоборот, усугубится. В своих стихах он взывает к любви. Не забудем.