Чуток ленинградской ностальгии

 Торчу на крыше. Снизу, из колодца двора, воняет сиренью – там во всю цветут эти зловредные кусты. На сирень у меня аллергия. Равно как и на шоколад – тоже вещь омерзительная.

 А они едят. И радуются. Придурки.

 Да пусть едят на здоровье. Мне-то что.

 Приятно с высоты в родной двор заглянуть! Бачки пищевые – стайкой сбились, кормильцы; под кустиком скамейка рахитная, сотнями задниц отполирована до заполярного сияния – славянский наш базар, пока на перерыве. Это не просто скамья – это клуб. О нем – позже…

 У арки диван скальпированный притулился, политурными страстями прожжен да пропорот; а у подвала насос хрюкает, трудяга – воду откачивает. Вода, правда, позавчера вся кончилась; ну и что с того? – пусть еще похрюкает денек-другой! Глядишь, и вспомнят про него… А там вот, в третьем этаже, сегодня рыбу уничтожали, на постном масле. Еще и сковородку спалили... Интересно, кто кого раньше съел: они – рыбу, или их – соседи? Горелым до сих пор несет. Но на лестницу к ним наведаюсь – ревизию произвесть в бачке. Думаю, пара головок и мне перепадет…

 Да, о бачках. Тут умник один из пятой квартиры – ну, лысый, в майке ходит с «Динамо», брюхо долу тянет – так вот, динамовец этот не поленился, булыжник со двора на четвертый этаж припер и на крышку бачка водрузил: вот, мол-де, попробуйте еще влезьте в бачок обчественный за харчом халявным! коты проклятые вконец одолели! все беды наши из-за таких вот дармоедов! а заразы сколько таскают! опять-таки блохи на них! теперя похаваете у меня!

 Ха. Ха. Ха.

 Я сходил, ночью крышку подцепил когтем – нежно так, а она – ой! – перевернулась; булыжник – ай! – прям в салатик прокисший и чмокнулся… экая досада! Теперя дяде с Глашкой-дворничихой объясняться – как это булыган давешний в бачке обчественном оказался и кто его будет оттудова, из разносолов тех, эвакуировать…

 А черт знает, кто. Дядя пусть подумает – он умный. Коты его одолели, видите ли. Прожил жизнь, как овчарка на выгуле – поводок, намордник и таблички вокруг: «штраф 50 руб.». Ну, погремушки на шее – морды с вывешенными языками, идеал и гордость. А вечерами футбол смотрел под мутное пивко, да с соседями лаялся на кухне… Блохи на них, понимаете!

 Простите, увлекся.

 Вон, у трубы водосточной, Бася развалилась, рыжая в яблоках. Пузо проветривает. Прибудет скоро нашего полку. Вообще-то, она при хозяевах, на первом этаже обитает, но как-то выходит, что все на воздухе да на воздухе… Вот и вентилирует теперь свой барабан. Она ничего, добрая. Но глуповата, прости господи.

 А рядом с ней Волосан. Морда поперек себя шире, бакенбарды, хвостяра… Хитер и нагловат, да и брехун изрядный: я, блин, чистокровный сибирский! моего пра-пра-пра сама княгиня Волконская любила за ушком почесать, у камелька! долгими, блин, вьюжными вечерами!

 Ну, если его «пра-пра-пра» из-под снега прошлогоднего на иркутской помойке заячьи мощи откапывал – это еще, знаете, не повод хвост, как хоругвь, таскать… Молодожены с третьего этажа как-то вышли во двор проветриться – у него усы пшеничные, кудри с дембеля уже отросли, костюмчик в искру от «Кировского» универмага; у нее ушки розовые, клипсы-ромашки с чайное блюдце, прическа «мелкий бес», глазки блестят: - «Ой, киска! Какая пушистенькая! Фетик, хочу кысаньку!» Фетик ее под ромашку – чмо-о-ок! – кысаньку так кысаньку…

 А им завод родной, как молодой династии, жилплощадь выделил – пенал десять квадратов. Коллеги на свадьбу люстру преподнесли – «Каскад». Фетик с Ромашкой обой голубенький справили, тюль нейлоновый, стенку собрали – красота!
 Вообщем, Волосана под микитки – и в эту красоту. Из грязи, так сказать, в князи.

 Ну, накапали князю молока в блюдечко с голубой каемочкой, колбаски «отдельной» настрогали – рай, блин! Всосал князь молоко, колбаску схомячил, а в туалете уже коробка с драными газетами ждет. Мол-де, все для Вас! Его сиятельство бумагу вышвырнул к едреной фене, да завалился в коробку – лапку мыть. Аристократ.

 Фетик с Ромашкой улыбнулись – ничего, привыкнет Кысанька, разберется. И не ошиблись. Кысанька разобралась. Но позже.

 А пока – молодые «Рабыню Изауру» посмотрели – душевный такой фильм, Ромашка даже слезу пустила, - и в койку. Вернее, на тахту. Перед этим хозяйка попрыскала Волосана дезодорантом «Нежность» - дабы не пах подвалом. Тот с ума чуть не сошел – забился под тахту и затих, болезный.

 Вообщем, лежат молодые, тешатся. Луна в окошко светит, где-то на улице песню хором поют, в кухне раковина рыгает – ночь. Самое то.

 Между тем, Волосан в себя стал приходить. Тахта над ним ходуном ходит, труха в уши сыпется…Ну, обнюхался князь, осмотрелся, от души нагадил на болгарский палас да и закидал, чем бог послал. А послал он, между прочим, ромашкин бюстгалтер огуречного цвета, фетиков носок с дыркой на пятке и его же любимые трусы кооперативной породы с английским словом «UP!» в самой середине…

 Наверху, между тем, все движется к развязке – нет, не движется – несется! летит! – это Фетик опять сжимает в руках танковые фрикционы, и скачут мимо телеграфные столбы, и жаркий ветер поет в распахнутом люке, и рев двигателя сливается со счастливым матом в шлемофонах, и вот, вот он – конец пути! Газ до упора!.. но машину подбрасывает в воздух, и рваный металл впивается в спину, и все летит куда-то…Это Кысанька заскучала на полу, да и прыгнула со всеми своими когтями Фетику на спину – на третий, так сказать, этаж…

 Ну, Фетик коршуном взвивается к потолку, изрыгая нечленораздельное. У Ромашки в зобу дыханье сперло – такую рожу, как над ней разорвалась, и у Хичкока не увидишь. И треск неприятный слышится – это тюль под когтями разъезжается сверху вниз – оттуда, куда Кысанька взлетела, интуитивно оценив ситуацию.

 Далее.

 С фугасным ревом растопыренный Фетик рушится на Ромашку. Тунгусский метеорит. У тахты разом подламываются три ноги, и всеобщее падение происходит одновременно – Фетика на Ромашку, тахты с ними на пол и Кысаньки с тюлем, занавесками и железным карнизом – на всю эту икебану…

 Что-то с давлением не то – левая задняя лапа ноет. Иль буря магнитная? Пять лет назад Волька с первого этажа рассадил ее, лапу эту, кирпичом. Тут опять будет про танки – тысяча извинений. Упырек этот недоношенный устроил, видите ли, во дворе Курскую дугу: - вижу «тигр»! последним снарядом по фашистскому гаду – огонь! Хорошо, я подпрыгнуть успел, а то с утреца бы Глашка на фанерной лопате потащила в помойный бак: отгадил свое, паскуда! ишь как его – ажно мозги навыворот…

 Спасла реакция – только лапу зацепило.

 А герою нашему пришлось рожу на ленточки-то распустить. Я свалился тогда – шок, и тут гнида эта с кирпидоном: по башне! бронебойным! контакт!.. Вот на «контакт» я и вскочил – и в глаза, в морду сопливую, зеленкой перемазанную, всеми четыремя - нет, уже тремя, - лапами впился. Орал он…

 Впрочем, Ромашка верещала круче – децибелл этак на двести. Видимо, когда на нее сверху еще и Волосан сверзился, с когтями и карнизом, в зобу ее что-то сдвинулось – и прорвало…Соседи проснулись, стали дверь таранить, кто-то в милицию звонить побежал; вломились, наконец, электричество врубили – свет по комнате скачет-мечется, люстра качается, как пьяный маятник, подвески с нее градом звенят-сыпятся во все стороны… И картина соответственная – мама, не горюй… Волосан, конечно, смылся, как дверь открыли.

 Ромашка с тех пор заикается, голова у нее к ночи трясется. Фетик запил сильно, завод родной бросил. А Волосан…

 Да вот он, экс-кысанька, с Баськой валяется. Ему-то что.

 Замечательная пара.

 Э, вот и Волька гребет, жертва аборта. Говорят, верной дорогой идет, человеком стал – учится в ПТУ. На слесаря, говорят. Ну-ну. Рожа у него, правда – будто в танке горел. На Курской дуге.

 Его папаша-алконавт за мной, помнится, в подвал полез. Вендетта!

 Ага, щ-щас. Семь футов под килем!

 Корсиканец наш недолго лазил – сначала балку двутавровую башкой приголубил с разгона (дом вздрогнул!), затем копытом в арматуру старую вделся – и на бочок, отдохнуть в трясину фекальную: труба-фанина там гнилая. Течет себе потихоньку с тридцать девятого года… В этом подвале я родился, во-он за теми трубами, знаю здесь каждую трещину. И, если надо, умею развлечь гостя. Группа инвалидности - по желанию пациента.

 Фу, какой пакостью понесло – мылом горячим и какой-то парной дрянью. Это от Фонарной бани ветер дует. Каждую субботу это амбре, чтоб сгорела та баня! Там, во дворе, квартирка была – нора. Дворник жил. И кошка – глаза медовые, лапки долгие, хвостище – люкс.

 Захаживал я туда, захаживал, да-с…

 Ну и доходился. Поймал меня дворник. Наипостыднейшим, доложу я вам, образом поймал – прямо за шкирку. Кошка из-под меня ракетой вжахнула – Белка со Стрелкой на том свете от зависти с шампуров адских на угли сыграли. А я те угли уже вижу – супостат навалился, к земле прижал. Здоровенный был мужичище, пудов на восемь: грабли, как у гориллы, шеи нет, глаза горят юбилейными рублями… Его из сантехников смайнали, за скудоумие да пьянство безмерное.

 Вообщем, лежу – плоский уже, как камбала. Дыханья нет, урчу невразумительное нечто, когтями землю порю, глаза из башки рвутся – абзац котенку. А земля те-е-ерпко пахнет, травинки перед носом дрожат-качаются… И букашка рыжая – знай, ползет себе мимо.

 А примат жэковский кряхтит радостно, да к горлу пальцами подбирается. Пальцы – сардельки волосатые, чесноком воняют и лещом копченым.

 Дух этот навсегда запомнил. Как услышу чеснок прогорклый, уши сами к затылку прижимаются…

 Вывернулся я тогда. Дворника позвал кто-то, он хватку ослабил. Ух, как я летел! Никогда в жизни так не бегал. Надеюсь, что больше не придется. Да и не смогу – стар, господа. Тем и интересен.

 Ага, в нашем «рахит-баре», на скамье, ночные клиенты. Двое залетных – рожи незнакомые. Но хороши! уже хорошие, я хотел сказать. А с третьим я знаком – вполне шапочно. Говорят, лет десять назад от него ушла жена. И он так обрадовался, так обрадовался – до сих пор отмечает…Пока радовался, вторая ушла. И третья. На этом (или на этой?) жены кончились; ничто боле не мешает отмечать. Тем более, в нашем дворе все условия. Не то, что до Указа! В каждом окошке на первом этаже – лабаз. Круглосуточно, без обеда и выходных, заметьте. Только тюкни в стекло условным стуком, и все будет! Белое-красное? водочка? портвешок? политурка? нитхинольчик свежий имеется! первачок-слеза, сами гоним! иль спиртяшки желаете? – только получили от Боткинских бараков! а то пивка?- оттягивает! И вся эта благодать – в любое время года, распивочно и навынос. А своим и в долг нальют, и огурчиком осадят. Можно и натурой – шапку там, или часы – все берем! Паспорт в залог? Запросто. Все для блага покупателя.

 Конечно, и конфликты случаются, стекла по ночам звенят…

 А напротив меня – два окна темных. Квартира номер тридцать восемь. Эту фатеру хорошо помню – кухня там в прихожей и комната пятиугольная; давно отрезанный аппендикс коммунального кишечника. И там жил человек.

 Жил. Был. И я там мед-пиво… Черный ход. Площадка в пятом этаже. Окно, где промеж мутных стекол замурована бутыль из-под «шерри-бренди» и шахматный конь вороной с отбитыми ушами. Обросшая рваным дермантином дверь с вечно торчащими записками. Можно поскрестись – и дверь откроют.

 Чего я только там не ел! И сосиски, и пельмени, и котлеты, и даже шашлык от домовой кухни, что на Крюковом канале. И студень «аппетитный», и колбасу «прима», и филе трески, и «частик в томате»… Человек смеялся: карский раз! зубрик два! фляки господарские!.. Что это, я не знаю. И не узнаю уже никогда.

 …А потом – потом лечь, развалиться на теплом паркете у батареи, и умываться себе спокойно, а во дворе пусть льет дождь, и валит снег, и визжит битое стекло, и ревут навек забытые насосы…

 Его окна частенько горели до утра, и двор рядил-гадал: а чего это? Динамовец брюхатый даже в Смольный писал – мол-де, в то время, как все советские люди спят наповал перед новой трудовой вахтой, этот оппортунист без определенных занятий палит всенародное электричество; пьет, гаденыш, не только горькую, но и очень даже сладкую; а на какие шиши пьет? дамочки «прости-господи» табунами после двадцати трех часов! музыка эта волосатая! в домком его вызывали – так не идет, контра! а органы родные не реагируют! где ж наше классовое чутье, товарищи?! Доколе?!

 Человек опять смеялся, во двор кивал:- нерушимый союз писателей! все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой… ты пока хозяйствуй здесь, я буду скоро – отужинаем вместе; даму охраняй, пусть поспит.

 Ну, эту задачу я выполнил – таракана от постели отогнал. А потом в дверь забарабанили…

 Я подошел, конечно.И шерсть на хребте ирокезом встала – чую, за дверью не просто гад какой-то, а весь домовый комитет. В парадном составе. Этих уродов я сквозь любые стены вычисляю на раз! Ща я вам устрою. Будет вам «трудовая вахта» - трусы отстирывать; там и «классовое чутье» не помешает – оценить качество работы…

 Встал я на задние лапы к замочной скважине. Сосредоточился. Дождался паузы. И – как заорал иерихонской трубой, аж краска с косяков посыпалась… Если надо – я могу. Научился у водолазного бота, когда в Мойке алкаша утопшего искали.
 Больше не стучали. И не звонили.

 Дама, кстати, не проснулась. А я в тот день похозяйничал еще – и много интересных штук нашел: лапу кроличью сухую, рыбу-шар с ватой внутри и покрытую вонючим лаком, мощи морского ежа – колючий он, зараза… Саксофон еще был старый, мятый: из него восхитительно пахло мышами. Человек не играл на саксофоне. Говорил: я не умею играть на саксе; так что? выбросить? нет уж, пусть живет…

 Пусть живет. Говорят, в Гамбурге. Кошачьим кормом, говорят, в лавке торгует и пьет вечерами. И закусывает своими консервами. Вообще-то, он звукорежиссером был на радио, ночные передачи делал: ночной зефир струит эфир…

 А в квартире номер тридцать восемь обитает жэковская паспортистка. Она рано ложится спать и одинаково ненавидит и женщин, и мужчин, и котов.

 Саксофону на старости лет применение нашлось – его подобрал на помойке Волька сотоварищи, и три дня двор «играл на трубе» и «дудел в дуду». Динамовец пресек – «дудку» от мальчишей отняли и торжественно расплющили молотком. …И хрипло пел саксофон…

 Но в окне лестничном я и сейчас вижу бутылку «шерри». И конь вороной, конечно, там же… Привет вам, осколки!

 А народу внизу прибывает. Мелочью бренчат. Скоро, глядишь, и споют что-нибудь…
 Дальше, дальше - между антенн, вокруг хлипкого купола над лестницей – пыльные стекла, в глубине желтые пятна лампочек – и вспрыгнуть на печную трубу, где ржавое железо и копченый кирпич.

 И наступает белая ночь.

 Отсюда видно окно в углу – рамы настежь, алоэ криворогий в треснутом горшке, лампа зеленая горит-светится.Там сиамская кошка живет. Из дома ее, конечно, не выпускают, но…

 Короче, каждый год у нее появляются нежно-серые котята с черными, как сажа, полосками. Я в детстве такой же был…

 Как сиамка просачивается на волю – тайна. И ночью тайна крадется по ступеням черной лестницы… Мимо грязных окон и мутных лампочек. Мимо дверей и бачков. Выше, выше – к чердачной двери, где пропилен лаз для кошек (кто его сделал? когда?). И тайна проскальзывает в теплую пыль чердака. И дальше – под мокрыми подштанниками и сизыми простынями, по шуршащему шлаку, по битому кирпичу бывших печей и каминов, по трубе отопления – к слуховому окну… Я , конечно, жду под трубой. И мы прыгаем сюда, на самый верх… Ветер шевелит шерсть на спине… белые сиамские когти впиваются в сырой кирпич… и дрожит над нами желтая луна… И уплывает к чертям старый двор, уносятся в никуда все Мальчиши, Динамовцы, Паспортистки, все глашки-фетики… Белая ночь. Купол Исаакия. Кресты Николы морского. Крыши. Над рекой «мосты на дыбы», длинные теплоходы несут мимо слепых дворцов горы стреноженных бревен, так вкусно пахнущих смолой и лесом…

 Однако, ветерок. Ноет лапа. Стар я. И лампа зеленая погасла – спят усталые игрушки. Да и мне, кстати, пора…

 Чую, что пора. Может, лучше прямо сейчас? нырнуть в дымоход – и усохнуть в саже, никому не мешая… А то, помню, дружок мой Барс тоже почуял, что – пора, и отошел себе тихо… за горячими трубами в теплоцентре. Ну и вонь пошла! Крысы морщились. Жильцы СЭС вызывали…Нет уж, увольте. Поживу пока.

 Над крышами – луна. За Исаакием закат, цвета битого арбуза. Недавно Пузыриха – бутлегерша наша – из лавки арбуз тащила, да поскользнулась под аркой на блевотине… Пируэт был – Плисецкая отдыхает! Арбуз ядром в стенку – хр-р-ряп! Пять бутылей «агдама» об асфальт – бз-здынь! Пузыриха задом наперед - в помойку… Аустерлиц.

 А внизу уже песню поют: ледяной горою айсберг! из тумана вырастает! и несет его несет! Бис, господа. Но лучше «мурку»… Боже, как воняет сирень!

 Да нормально все. Окошки желтят-светятся, телевизоры бухтят про ускорение, в кухнях кастрюльки-миски брякают, водица в раковинах хлюпает, насос позабытый икает, во втором этаже старик со старухой у разбитого корыта под лампой стосвечевой «науку страсти нежной» познают… И музыка звучит – а ты такой холодный!..

 Бис, господа. Бис.