Зрители

…После этого подняли занавес, и зрители лавиной посыпались по ту сторону подмостков, где не было задника и боковых кулис, зрителей всасывало с центра партера, подтягивались боковые места, ярусы и балконы, не обращая внимания на то, что плотная, похрипывающая и потеющая в бархате и кашемире масса так и влипла в упругие формы комфортабельных сидений…
В темном сгустке невидимой глазу перспективы слышался хохот, визги и обрывки бессвязных реплик. На мизансцене кривлялись статисты в глазированном гриме.

…Около суток мы ехали вместе в купе и неплохо провели время. Мама первый раз везла мальчика в Москву. И вот, конечная, платформа, вокзал. Пассажиры лавиной осыпаются на перрон, и проседающая под собственным багажом толпа течет в нумерованные входы и спуски. Втроем мы вошли в вестибюль метро. Я вставила карточку и прошла сквозь турникет. Пока мамаша зазевалась, мальчик радостно ринулся за мной. Мальчик развязно смеялся, растопырив руки, снова хотел играть. Створки турникета с хрустом хлопнули его по голове. Мамаша остолбенела. Мальчик упал на спину, захлебываясь визгом, ноги дергались в болезненных судорогах. От конвульсий его слегка вертело то вправо, то влево. Я не обернулась и пошла к эскалатору.

Мне снится сон. В час пик я вхожу на глубокий эскалатор, спускающийся на станцию. Эскалатор только что включили, он медленно ползет по кишке тоннеля, переполненный людьми, проплывают вертикальные лампы и встречные головы с параллельного ряда. Минута за минутой, вскоре я вижу, что спуск внизу перекрыт. Ремонтники забыли убрать ограждение. Послышался первый женский крик, растянутый визг на одной ноте. Передние пассажиры влипают в гофрированный металлический лист, на них наваливаются следующие, металл чуть проминается, но его хорошо закрепили, преграда выдерживает, и вот меня так же медленно втягивает в затор, под ногами катятся чьи-то помидоры, двадцатилетняя беременная прикрывает живот сумочкой, на мою спину заваливаются прибывающие волны толпы, вытянутыми руками я упираюсь в сдавленную людскую кашу впереди, но тяжесть все сильнее и руки дрожат от напряжения.

По всей станции отключают электричество. В полной темноте все замирает и замолкает одномоментно, только где-то внизу воют искалеченные и задавленные.

Стены маленькой прокуренной квартиры маячат в удушливой близости при каждом моем взгляде. Что-то вроде приступа клаустрофобии, как будто теплый сладковатый гной всплывает из желудка, забивая горло. Окна выходят во двор, где прыгают по земле голуби и толстые женщины в топорщащихся на животах куртках выгуливают своих пуделей – больше там не происходит ничего. Я обуваюсь и выхожу.

Из восьмисот сорока пяти тысяч видов живых существ на Земле около восьмисот тысяч, оказывается, только жуков. На перекрестке я закуриваю сигарету. Останавливаюсь, достаю из сумки новую пачку, вынимаю зажигалку, прикуриваю. Слева от меня – спуск в метро. На ступеньках стоит старушонка, собирает милостыню. Она стоит, прижавшись к стене, в больших грязных валенках, под мышкой зажала два костыля, обмотанных синей изолентой.

Неплохой вид и удачное время – конец рабочего дня. Старуха занимает совсем мало пространства и пользуется успехом. Она даже не успевает все сделать как следует. Протягивает руку в тихом бормотании, рассматривает мелочь на ладони, пытается отсортировать монеты по их достоинству, руки трясутся, костыли под мышкой доставляют неудобство, мелочь вываливается и рассыпается по ступенькам. Она просит проходящего мимо парня собрать ее, показывает, куда что укатилось, благодарит, обещает, что господь спасет, а рядом уже стоит какая-то работница с тремя набитыми пакетами, ищет свой кошелек. Женщина находит свой большой черный кожаный кошелек, достает десятку, протягивает старухе, та с благодарным причитанием прячет бумажку в дальние карманы своих лохмотьев, снова поворачивает ладонь к прохожим.

Все это действия занимают секунд сорок и непрерывно повторяются, наплывая друг на друга и пересекаясь. За несколько минут, что я курила у перехода, бабка добыла приличную сумму денег.

Я иду в кафе на другой стороне улицы. Загорается зеленый свет, я перехожу перекресток, запихивая в сумку бутылку с газированной водой. Бутылка выскальзывает из рук, разбивается. Я слышу, как сзади меня прохожие расшвыривают ногами осколки.

Чем старше становится человеческое существо, тем больше у него скапливается невысказанных эмоций. Безнадежность выгрызает на размякших лицах бугры и бороздки. Пожившие, они неуклюже передвигаются, смотрят по сторонам растерянно и призывающе, их ноги в дешевых растоптанных туфлях неизменно ноют, а сумки с кефиром и морковью всегда тяжелее, чем они способны нести. Их везде очень много. Они отдали свои жизни, так и не получив ничего взамен.

В парке на лавке спит старичок с тростью, изможденное сморщенное личико мучается в отчаянных судорогах. Девушка на высоких каблуках ест конфету и бросает скомканную бумажку в этот открытый храпящий рот.

Я захожу в кафе, сажусь за свободный столик. Сзади меня две дамы с детьми пришли пообедать и пообщаться. Один из мальчиков тихо ест рядом, слушает разговоры. Второй убежал играть. Мамы обсуждают психологические темы. Второй ребенок пытается взять пирожное со стойки, но его отгоняют. Мальчик бежит назад и врезается в декоративное дерево. Дерево падает. Мамаши за моей спиной разговаривают сдержанными голосами:

- Может, ты успокоишь сына? Смотри, он всем мешает.
- Мне он тоже мешает. Я не хочу его видеть.
- Он мог бы сидеть здесь, как мой Миша, и играть с ним «в слова».
- Он немой. Мы не учили его говорить.

Пауза. Женщины положили в рот еще по кусочку.

- Извини, что я задела тебя этой дурацкой репликой.
- Это не обидно мне, поверь. По-моему, это ты обиделась. Извини, если обидела тебя. Не хотела тебя обидеть.
- Кто обижается, тот виноват. От этого тебе вдвойне обидно, но ты не хочешь признавать.
- Сделав удачный ход (тебе обидно), ты оказываешься в этой ситуации – добрый гигант по неосторожности задел какого-нибудь сморчка, сам того не желая, конечно же, и теперь сморчок плачет, а он его утешает, извиняется.
- Я понимаю, что в глубине души должно быть ужасно обидно, что тебя не понимают, не понимают всего того огромного количества интерпретаций, который ты выдала в защиту вывернутого наизнанку тезиса.
- Если ты еще не окончательно обиделась, мы можем перейти к твоим ошибкам.

У мамаши застревает что-то в горле, она заходится в кашле, хватает салфетку и держит ее у рта, другой рукой поправляя очки. Кафе переполнено, шумно, официантки в сарафанах носятся между столиками как красные мухи. Немой ребенок от скуки падает на коврик у выхода и лежит там неподвижно, разбросав руки и ноги. Возле него собирается кучка женщин, уговаривают встать. Он отрицательно качает головой. Перекрывая шум голосов и музыку, официантка орет, обращаясь к залу:
- Чей это ребенок?
Никто не отвечает.

Позор первой женщины – дети - каста самых низших, слабых, безвольных существ, которым можно силой открыть рот и влить туда свекольный борщ, угрожая расправой. Или разрешить им немного погулять возле окон в овечьей шубе с негнущимися рукавами. Инородные организмы, возникшие из чужих слизистых выделений, внутриматочные паразиты, кормящиеся страхом и умилением, выползают из утроб ради блаженного подчинения, ради продолжения родов.

Акушерка приходит домой принимать роды, ребенок не вылезает в течение восьми часов, акушерка разрезает влагалище и выдергивает ребенка за ноги, сминая череп, ломая шейные позвонки. Ребенок быстро умирает. «Вы плохо рожали,» - говорит акушерка, - «наверное, вам не нужно иметь детей, вы их не любите. И квартирка у вас маленькая и грязная. Ребенок скончался вне утробы, у него воздух в легких, так что можете звонить в скорую и в милицию, они составят на вас протокол. Ну или мы его сами закопаем, если хотите.» Мать-убийца молча качает головой. Акушерка забирает свою тысячу долларов и быстро уходит.

Мне снится сон. Куски разломанных виниловых пластинок ссыпают на вертушку проигрывателя, ставят иглу, вертушка крутится, начинается музыка, резкий ритмичный нойз. На школьном дворе дети с криками играют в футбол.

Поезд из Петербурга в Москву уходит около полуночи. В коридоре, рядом с первым купе, стоит толстый подросток в очках. Из купе выглядывает женщина:
- Костя, иди, стели свою постель.
- Потом.
- Это что у тебя там, пиво?
Костя прикрывает банку телом.
- Я потом постелю.

Костя с другом, невысоким, худым мальчиком, стоят на тесной площадке напротив туалета. Они пьют пиво из банок и болтают. Рядом с ними трется серый мужичонка, сильно выпивший. Худой подросток рассказывает:
- И тогда он взял проститутку, поебаться…
В первом купе открывается дверь:
- Костя! Иди сюда! Костя!
Очкастый Костя прижимается к двери туалета. Разговор не прекращается.
- Я с лестницы слышал, как она орала.
- Как будто ее режут.
- Или как будто она рожает.
- Или бьют ногами в живот.

Я иду по городу. Поздний вечер, прохожих мало, на шестиполосном шоссе летят фары мощных потоков машин. Из арки жилого дома выходит пара, муж с женой, с ними выбегает маленькая рыжая собачка. Собачка жмется у края тротуара, приветливо виляя хвостиком, посматривая то на хозяев, то на меня, то на автомобили. Я думаю: «Какое отвратительное животное». Хозяева тихо окликают своего пса, тот продолжает махать хвостом на обочине, а потом вдруг бросается поперек шоссе. На второй полосе ее сшибает машина, собачка падает на спину, тонко визжа, дрыгая лапами, от конвульсий ее тело вертит то вправо, то влево. Через секунду следующая машина добивает ее, визг и агония прекращаются. Хозяева смотрят на шоссе, не останавливаясь, идут дальше вверх по плохо освещенному тротуару, продолжая тихо разговаривать.

Мне снится сон. Уткнувшись, наконец, в бетонную лестницу, я думаю, что стоило бы позвонить и предупредить, но гардеробщик молча берет пальто, а лакей открывает ключом гостиную и выдает мне кошелек, полный ненужных вещей – губной помады или монеток другого времени. Первый этаж. В гостиной среди темных портьер, зеркал и полированной мебели уже сидит кто-то, человеческое тело оптимальных пропорций, мастерски выполненное из мясного фарша, красные-белые шарики, так и хочется надавить пальцем. Он сидит в кресле, в развалку, и хвастается, как отлично он все устроил, вот ведь и я тоже пришла, практически по собственному желанию. Хочется курить. Я подхожу к окну, мимо которого, переваливая с ноги на ногу огромный таз, идет ожиревшая женщина, а он в это время нажимает кнопку на музыкальном центре. Я успеваю заметить, как прохожие вздрагивают на тротуаре, смотрят на меня. Наверное, музыка транслируется наружу. Это не совсем музыка, а радиопостановка, голос существа раздваивается, и теперь он в комнате говорит одно, а через аппаратуру немного другое. Но различие трудно уловить.

Около полуночи поезда метро ходят с большим интервалом. На скамейке платформы сидит старый неопрятный дед. Его голова трясется, он положил руки на колени, в руках маленькая мужская кожаная сумочка, чистая и новая. Поезда все нет. Милиционер в фуражке делает обход, неспешно и уверенно проходит по платформе, легким движением выдергивает сумочку из руки деда, идет спокойно дальше. Старик только сильнее трясет головой и шевелит опустевшими пальцами. Несколько пассажиров на платформе делают вид, что ничего не заметили.

Клаустрофобия. Прогулка ночью одной, пара жестов не в ту сторону вызывает подозрение на шизофрению или наркозависимость, все граждане свободно оперируют клиническими определениями, симптомы странно совпадают с положением дел. Результаты электронного теста, ага, такие дела, такие дела.

Вместе с шизофренией появилась проблема избыточного веса, поэтому современные психотехники советуют не переедать на прибывающей луне, а только на убывающей, не носить темное и свободное, особенно синее, каждый день употреблять пищу какого-то одного цвета, а зеленого – всегда и помногу. Чтобы внешнее и внутреннее омерзение совпали. Потому что ожиревший человек чувствует себя тонким и хрупким, хотя снаружи выглядит массивным и грубым. Такие дела, такие дела.

…У нас была небольшая театральная труппа и деревянная постройка, в которой проходило действие. Спектакль был всегда один и тот же. Никакого репертуара. Никаких премьер, расписаний, сроков и билетов. Играть начинали, когда вздумается. Ну и конечно, зрителей было мало.

Нет, я выразилась неточно, заявив, что спектакль был один и тот же. Просто мы все чувствовали, что пора. Расставляли декорации, выходили на сцену и начинали играть. Освещение было мерзким, декорации – старая деревянная рухлядь – покрыты пылью, но нам это было только на руку. Мы играли многоактовые трагедии, модернистские фарсы, а иногда просто занудно декламировали со сцены какие-нибудь тексты, выбранные наобум и без особой причины. Удивительно, но зрители обычно у нас были. Иногда вдруг зал оказывался полон, воздух заполнялся спертыми человеческими запахами, а мы ощущали, как эмоции толпы энергетически искажают наши собственные чувства. Но чаще на стульях за сценой сидело два-три человека. Они молча, но терпеливо дожидались конца представления, и только тот факт, что они никак не проявляли недовольства и досматривали любое, даже самое скучное и длинное, действие до конца, показывал нам, что им все же скорее нравится спектакль.

Темно. Я иду по городу. На тротуар за моей спиной въезжает каток ярко-желтого цвета. Он едет следом с той же скоростью. Мотор надсадно ревет, железные детали гремят и лязгают. Я определяю расстояние между нами на слух. Оно почти все время одно и то же. У светофоров каток останавливается позади меня. Загорается зеленый, каток немного выжидает и опять ползет за мной на той же дистанции. Я стараюсь не оглядываться. Эта монотонное преследование длится минут пятнадцать. Ни с того, ни с сего грохот катка удаляется, он сворачивает в сторону так же неожиданно, как и появился.