Цвела посередь сердца липа
Под липой котел был закопан
В котле двенадцать облаков
В облаках солнце юное
Мы разрыли сердце достать котел
Откопали те двенадцать облаков
А котел за солнцем следом нырнул
Из одной глубины в другую
И вгляделись мы в последнюю глубину
Что была глубже жизни
И перестали копать
А чтоб согреться срубили липу
Холодно было на сердце
Васко Попа
Спускались волосы до плеч, а на концах – р-раз, и заворачивались кверху.
Солженицын
Безответно влюбились друг в друга
Просто на ум пришло
У «Пролетарки»
Темнеет, естественно, поздно. Куда там! Когда с Рашидом, было дело, ещё в одиннадцатом классе, в дурацкую зиму, когда случайно оказывались на «Красногвардейской» в десятом часу вечера, в подъезде Колесниковой, я с ней - на этаж выше, а он - на этаж ниже с Аней Боярской, в дурацкую зиму шли на курсы по поступлению на филфак где-то в гадостном районе Таганки, Пролетарки ли, вечером, в холод (если один я ехал, то вдруг кассету в плеер не ту взял и эскалатор на пролетарке, длиннющий, мне вечностью показался), так вот я говорил Рашиду, а время-то было где-то около половины шестого и ноябрь, что, мол, я в это время ещё не всегда с пляжа-то ухожу, солнышко мягкое, теплое, и ужин через час, и на дворе безмятежность. Сравни просто, с летними-то месяцами, сейчас - шапка, снег, холод, а тогда - лето, купальник чей-нибудь (да не чей-нибудь, а Катин, чей же ещё) .Правильно, ведь это одиннадцатый класс, ещё до Колесниковой, но после Кати, поэтому Щелыково - естественно, Катя, РИАТ, приход туда после обеда, вредное солнце послеобеденное, мягкотелость и какая-то глупая песня Алсу, вещающая из магнитофона ларька, стоящего прямо на барже, говорящая о гармонии бытия, о неистребимости бытия, о том, что бытие хорошо, об ужине, последующим скоро, за которым вечер на РИАТе, со спуском с деревянных лесенок со второго этажа корпуса Кати, с её мамой, которая уходит к подруге в другой коттедж, оставляя записку, что ключ оставила в номере 11, на пример, где живут (он четырехместный), Шурик, Лена (нет, в том году Лена - уже уборщица на РИАТе, бросившая богословский факультет, но в бога верующая, впрочем, флиртующая с охранниками РИАТа), их родители (мамы) и новый возлюбленный мамы Шурика Татьяны Георгиевны, Сергей, которого она (работает в больнице) выходила там после какой-то травмы, от которой его жена бросила, а у них вдруг с Татьяной Георгиевной Грицко любовь образовалась (Шурик после моего девятого класса хотел уже брать фамилию матери - Грицко, по папе он Корягин был).
Впрочем, господь с ним - с РИАТом, С Шуриком, с Рашидом, с их мамами, папами и Катей, тоже естественно, Господь, ибо она уже, по-моему, вышла замуж, теперь она - принадлежит Антону, как когда-то не принадлежала мне (потому что в те времена - ох как звучит! - я не рассматривал сферой взаимоотношения - половые, принадлежность могла - сердца быть, не половых органов).
ВТО
Вечер медленно садится. С лавочек, что около пляжа (как спустишься по центральной лестнице от корпуса) наблюдают закат, который происходит на глазах, и на глазах у каждого, садится солнце за Белокамень на том, костромском берегу. Здесь собираются, тихо сидят, любуются. Скучающие девочки молодые, хорошенькие, как черт знает что, поэтому с интеллигентными мамами, от которых не отходят, хотя и скучают. Обращаются с тобой на «Вы», как в дистанцированном «Детстве» Толстого. Не замечают на улице, только если сам поздороваешься. Если где-то в городе встретишь, или даже невдалеке от тебя на пляже лежит, с Мамой и её друзьями, хоть с ними и скучно. Купальник хоть и раздельный, но кажется закрытым. Как будто и колготки, и юбка, и свитер, и шуба - всё как будто на ней, до того на «Вы» интеллигентно обращается, да исключительно на общие темы говорит. Тема такая - «Добрый день», например. Ну, или либеральничанье - «Привет». Но это уже - хватили лишка. Ещё здесь сидят актеры, порой с громогласными голосами, люди творческие, своя система знаков общения, чаще всего - чрезвычайно простая: люди на отдыхе. Они тоже изумляются, хоть уже по десятому разу, как солнце садится за тот, костромской берег, как на глазах, быстро. То же можно наблюдать и с Соборки, но туда идти, и подниматься. Там, в основном, наблюдают туристы с теплоходов, случайные какие-то люди, не Щелыковские, с фотоаппаратами. Какой же идиот носит с собой фотоаппарат. Так и вижу - ненавистно мне это - ходят с идиотскими чехлами, обязательно в новом месте фотографируются. С Соборки вид хороший, на солнце, заходящее на глазах. А у ВТО - на лавочках, на пляже, обнесенном в этом году декоративной изгородью, из-за которой (её погнули пьяницы какие-то) уволили (нет, премии лишили) несколько охранников (в каком же здесь падеже согласовать?). Даже в Августе солнце садится не так рьяно, как сейчас, в октябре. Непривычно. Но сейчас я - здесь, а тогда - там. Чуть можно замерзать начинать, если в августе сидишь, на заход смотришь. Так и Ксюша, гример из театра, в туфельках на босу изящну ногу замерзала, потому что собиралась идти на дискотеку пионерскую, но спустилась к нам с папой, мы сидели на лавочке, смотрели, бильярд ждали. Я им что-то сказал про Бергсона и Пруста. Бергсона - не читал. Пруста - читал. Про Бергсона рассказывал профессор Трыков. Если связать его с ВТО, то это как-то можно, потому что он в ГИТИСе какие-то лекции, по-моему, читает, я его видел в районе «Арбатской», впрочем, какая разница-то особо. Самое время после заката этого (а рядом, с мамой какая-нибудь из таких девушек, что на «Вы») кофту надеть. Подняться в номер, глоток воды сделать из графина, предварительно из кулера налитого, потом надеть кофту, или повязать её. (Возвращаясь к Кате - в наши прогулки (давно было) всегда повязывал цветастую кофту (у меня есть ещё одна такая же цветастая, но других цветов), чтобы рукава как галстук были. Редко приходилось кофту надевать - теплые вечера июльские были, лет пять назад, носовой платок мною использовался только чтобы пот со лба утирать, очень пить хотелось от сигарет, сохло во рту). Выйти на крыльцо (где под колонной выгрызены «С.С.», инициалы Сережи Саакяна). И дальше идти - в биллиардную, на лавочку. Ещё куда-то. Вот так солнце садится в Щелыково. Уже почти село, но ещё немного светло, темнеет пока рано, но уже поздновато, потому что август. Скоро станет совсем прохладно, и можно будет отойти к медсанчасти (направо от корпуса), позвонить. В крайнем случае - для меньшей слышимости - зайти за медсанчасть, но не с той стороны, где арочка, ведущая к балконам, что выходят на сторону канавы и леса (и когда-то - корпуса «Теплоход», его уже сломали, Кирилл и Алена называли его «Проклятый старый дом», в свое время, на второй год пребывания в Щелыково, там жили какие-то пионеры, там был, в частности, странный мальчик в очках, который написал мне адрес деревни ,в которой он жил, и заручился моим согласием к нему приехать, но я уже тогда, в девять примерно лет, понимал всю абсурдность таких знакомств, поэтому приехать обещал, держа где-то в голове тайную усмешечку над наивностью этого паренька), а с другой, где какой-то колодец (яма ли), там, где ещё дальше находится бывшая теннисная площадка с качелями, где проходила та самая последняя дискотека пионеров, лишившая меня надежд и обрекшая на блуждания по дорожкам асфальтовым над Щелыковым, выше кладбища, ниже солнышка (Катя, После Игре, что бездыханным меня оставляла, под пошлый мотивчик звезд эстрады), ещё там находится вышедшая из употребления яма для сбора нечистот (неэстетично, особо если про закат говорить). Если отойти от этой ямы чуть вниз, спустится к полуразрушенному кирпичному сарайчику, куда забивались, по стенам перебираясь, мы с Машей Мироновой - курить (она - нелегально, я, легально, - за компанию), если пройти чуть дальше, то там - склон, подняться выше - и кладбище, и выход через овраг к моим асфальтовым дорожкам (в этом году в первый же день мне там порвали штаны две маленькие собачки, визжавшие за мной полдороги – в этом году нам не могли часа три дать номер, мы тогда ещё разбудили консьержку Юлю, ту самую, которая потом под покровом ночи передаст мне записку через охранника Лешу). На этом склоне я думал, что не сдержусь (и она, наверное, думала) и поцелую её, меня переполняла преступная (у меня была возлюбленная) нежность, до дрожи в коленках, но ничего не было, а в губы и не целовались не разу. С Машей Мироновой (теперь могу назвать её имя - я видел её в последний раз почти полгода назад, с Валей, я был в белом плаще и всё время смеялся, а она так постоянно и носит солнцезащитные очки, хотя ещё в далекие времена на пляже - где её мама, Татьяна Леонидовна, уговаривала меня не заниматься литературоведением, потому что это муть - я просил - Машенька, покажи, открой глазки (я был смущен этой уменьшительной формой ещё тогда, да и до сих пор считаю её неестественной, видимо памятуя о глупой песенке, которую пел Силин в пьесе Козьмы Пруткова «Любовь и Силин»: Глаза имеет и коза, но ей – чтоб травку отыскать, а ваши глазки – чтоб пленять, глаза найдут свою дорогу, ей богу), не носи ты эти очки, и тогда она их снимала и улыбалась, смущенно, потому что у нас была влюбленность, а теперь-то чего я ей говорить буду, смысл-то. «Что ей память моя», как Тарковский написал. С тех пор мы не слышались, и не услышимся уже, я думаю.). Так вот, идти звонить за санчасть (там с Васей и Пашей пили однажды какую-то бражку, а ещё раньше - курил первую сигарету после почти целого дня некурения и спрашивал, как поживает сестра Паши, Оля, с которой в свое время был роман шести дней, я был в восьмом классе и немножко цитировал Онегина, чему Папа радовался - всё это записано на видеокассете, там же есть и Оля, но выглядит невыразимо страшной. Я сутулюсь, как и сейчас. И всё время говорю «вота как». Ещё там есть Катя Яворская, ей было одиннадцать тогда. На пикнике, после купания, она попросила меня отойти, когда переодевалась, а на позаследующий год я видел её всего полдня (она уезжала) и она стала такой, что - ойойоой! Жаль - уехала. Потом грудь у неё стала вообще какой-то очень большой. Сейчас она замужем. Пару лет назад мы ехали в метро вместе с какой-то неудавшейся встречи, и она читала молодежный журнал «Seventeen». Говорить было не о чем, и я читал журнал тоже, и был очень рад, что есть что-то, что нас может занять на те двадцать минут, которые надо потратить в вагоне, чтобы доехать от Юго-Западной до Библиотеки).
А потом - что угодно. Бильярд. Лавочки. Как раз в это время (нет, чуть раньше) я говорил и Алисе, кстати, если она вам где-то знакома, - мол, надень штаны, Алиса, кофту, с серым воротником, и всю серую. Штаны розовые - тоже говорил - нельзя в велосипедках ходить, уже холодно.
Да, Настя - говорю я в полупьяном состоянии, позвонив ей, после какой-то вечеринки. Настя - это которая моя приезжая возлюбленность, которая уехала на следующий день после моего приезда, которой рубашку свою набрасывал на плечи, когда дождик пошел, неучтиво прервав разговор с режиссером Анатолием Ахреевым, на выходе из столовой. - Я тебе ещё хочу сказать, я же написал повесть про этот год в Щелыково, и там, кстати, и ты есть. Даже сложно сказать, про что там.
А, понятно, - Настя говорит - мемуары пишешь?
Я задумался.
Я - что, как Муми-папа. Он удалялся к себе наверх, писать мемуары, если помните.
Улица Ленина
«Впрочем, всё это между нами началось намного раньше». Между нами - то есть между всеми. Подозреваю, что и между теми закатами на глазах тоже.
Вполне естественная разбредаемость. Праздная (в хорошем смысле) разбредаемость владеет всеми умами Щелыкова, приехавшими туда на 14\21 (ранее 12\18\24) дня (дней - и опять не знаю, с чем согласовать). Идя по улице Ленина днем (улица Ленина - верхняя, идет параллельно набережной, имеет три подъема наверх, по мощеным дорожкам, один - на улицу Залом, ничем не оканчивающуюся, другие два - к верхнему заброшенному пионерлагерю и пункту проката, тоже заколоченному. В этих самых домах бывшего пионерлагеря можно живописно бить стекла, что и делали мы с Валей и Сережей, а также Андреем, братом Даши, которая когда-то, лет двенадцать назад, играла с нами в пионербол, а уже спустя лет шесть после этого рассказывала мне, что тоже пила водку из горла и чего же здесь такого. Если идти по этой улочке дальше - придешь, пару раз хитро повернув, на автостанцию, у меня есть фотография, где мы стоим около автобуса, который через полчаса увез всю ту же Машу Миронову, это было 11 июля 2002, вероятно, года, а на следующий день был день города, какая-то музыкальная группа на теннисном корте и мы с Валей потерялись в лесу, что за МУ ДО Лагерем, в просторечии так и именуемом - Мудолагерем (когда это слово выговаривает Папа, он дипломатично прибавляет «в этом вашем»). На фотографии - я, Валя, Сережа, Маша. Я - в рубашке, в которой хожу иногда и сейчас, но под джинсовой курткой она смотрится не очень. В этой рубашке я ходил на свидание с консьержкой Юлей (в этом году), но не рассчитал, было очень жарко, но я боялся полностью расстегнуть её (Рубашку. Не Юлю. Не моя задача расстегивать Юлю, если только она уже кем-то не расстегнута), потому что у меня под рубашкой ничего не было и это выглядело бы как нарциссизм, идти с расстегнутой рубашкой. Впрочем, Папа позволяет себе лежать на пляже в трусах, почему же мне, его достойному отпрыску, не сделать нечто подобное. Впрочем, они всё равно похожи на плавки. Трусы - они. Не рубашка. Она - она. Вещи всегда в Щелыково возим одни и те же).
Вещи возим в Щелыково одни и те же. Замечаю, что не мы одни. У Кати было в свое время, повторившееся два года подряд платье, как мне казалось - с васильками. Может - бред. Не знаю. Это платье грезилось мне почему-то 31 октября 2000 года, на уроке естествознания, перед вечерней дискотекой, мы сидели за партой с Петьком, то был, как выяснится позже, последний день любви к Кате в том году, а Костя Шишкин, мой одноклассник, говорил «Перестань выпендриваться». В тот день, кстати, я познакомился с Анфисой, после чего Катю забыл, и в Иваново не поехал к ней в гости. А если бы поехал (но у неё заболела Мама, а Бабушка принципиальная, если даже вилку не туда положишь - объясняла мне её мама - будет недовольна), то не забыл бы. У Сережи тоже что-то повторялось. Я четыре года езжу в шортах «4you», где сбоку есть карман как будто специально для сигарет и куда я уже года три могу официально класть сигареты - пусть торчат, а раньше не мог, потому что тогда Папа ещё не знал, что я курю, а до этого у меня и шорт этих не было. Ещё я вожу несколько одних и тех же маек (майки, правда, бывают и новые). Одну с «Кока-колой» (подарил мне когда-то папа Тани Соловьевой, в ответ на то, что я похвалил такую майку, но он не с себя снял, а новую подарил), которая позволила каким-то детям, пробегавшим мимо, именовать меня «Дядя Кока-Кола». Больше обижаюсь на «дядю». В этом году не взял майку черную с белым воротником и рукавами, шедшую к моему загорелому лицу, но была хорватская майка (это я её называют так - на самом деле на ней просто есть шашечки, очень похожие на элемент хорватского флага), которую я надел первый раз как-то поехав на работу, на следующий день после возвращения Папы из Чехии (мы с ним вместе ехали в троллейбусе тогда - нет, не из Чехии, а на работу). Кстати, в Чехии Папа был в одной группе с некоей тетенькой, которую мы тем же летом (на месяц раньше) заперли в Щелыково на шестом этаже, на балконе телевизионной (это тоже, как и фотография, упомянутая мною раньше, было 11 июля, но несколькими часами до этого - я потом расскажу об этом. Если не забуду.). Да много ещё каких маек было. Папа - в модных длинных шортах, тоже года три их помню. Ещё есть сигаретница, но я постоянно ленюсь из неё старую пачку выкидывать, поэтому новую запихать не удается, а какая тогда польза от сигаретницы, спрашивается?
Ах, ну да. А если идти не к автостанции, а в другую сторону, то можно придти к детской поликлинике, а там, войдя в арочку, стоит памятник российскому здравоохранению. Это я его так назвал. Девочка гипсовая, с рукой оторванной. В другой руке - бабочка. Бабочка сломалась. Один каркас висит в пока ещё живой руке девочки, девочка грустно смотрит. Словно знает, проклятая (потаскуха малолетняя, свидригайловский сон), что в трагичным мир пришла, и нечего, так сказать, sa leptirom u ruci тут разгуливать. Дрянь, гадина. Откуда такие мерзкие дети берутся. Помню, мне лет десять было, а у корпуса дети гуляли. У девочки одной - лет пять ей было, шесть может, волосы были шикарные, пушистые (может, её сестрой Холдена Колфилда звали? Может, она тем ребенком была, «славным», что про «Если ты ловил кого-то...» пел(а). И Колфилд услышал? А - нет. Тот ребенком - мальчиком был). А вот мальчик - был плохой. Девочке кинул репейник в волосы. Я вытаскивал, а девочка пыталась плакать, но я педагогически её успокоил, назвав «ревой-коровой». И они пошли играть, и не было больше репейника. Нет, дети, конечно, да... Так вот - памятник российскому здравоохранению (А зачем, кстати, тогда Настя (дочь Ульяны) и Леша (сын Тани) подрались, когда ему пять, а ей лет шесть-семь было, на пикнике, где участвовали все мы: Катя, я, её мама, Папа, Борис Григорич, Миша, Таня, Ульяна, сын его (Бориса Григорича) Дима (помните, который ещё в лифте застрял?), ещё кто-то. Они вот чего-то и подрались. Мы ещё тогда прятались от дождя (дождь пошел) на дебаркадере у РИАТа, это на видео есть. Там очень маленькие комнатки без окон. 50 рублей в день, что ли, стоили. На видео есть. Там сидела какая-то девочка в комнатке в маленькой, ужасно несимпатичная, а рядом сидели Леша и Настя.
Там запечатлено, на видео, сначала пикник, с чем-то смешным (Таня, в частности, рассказывает, как папа на спектакле, где он кошку играл (Шишок, по-моему), однажды напугал живую кошку своим костюмом, а ещё Борис Григорич изображал настоящего трудовика, труженика, тем, что сучья ломал, Катя сидела рядом со мной, и я имел право брать её за руку, поэтому на пленке запечатлен я как-то чрезвычайно интимно, боком смотрящий на неё, во взгляде - заботливая нежность, но - мне не нравится - какая-то официальная, у нас есть фотография того же года, на лавочке, На РИАТе всей компанией (Петек как-то сказал про эту фотографию - о, и дети тут у вас какие-то, ему наверное не понравилась фотография, потому что на ней было слишком много посторонних людей, которых он не знал, никого кроме меня - и по моим рассказам - Кати он не знал, чего ему смотреть), там я тоже как то официально держу Катю за руку, чуть склоняясь к ней. Видимо, в то время я находил некоторое удовольствие от того, что могу, не скрываясь от родителей (её мамы, моего папы) держать её за руку, даже обнять, в принципе. Особенно четко это проявится в следующем году, когда я поступил в институт, и мне вроде как всё можно (тогда мы много пили пива, а потом я пил молоко, которое мы брали у молочника, который, я вам говорил, умер, у него была собачка Миша, которой я носил из столовой хлеб, а хозяйка (жена молочника, с каким-то очень русским именем - вспоминает папа) говорила, что ты, мол, ему хлеб носишь, ты давай ему колбасу неси. И я иногда носил), вот тогда появилось много фотографий в обнимку, впрочем - есть и неудачные, где мы втроем у дерева (я, Катя и её Мама), дерево это наклоненное, около музея Левитана, по-моему, находится. У Кати там ужасное выражение лица, и губы как-то выпячиваются, словно специально. Иной малыш так специально щеки надует, из баловства, а как у маленького Илюши Обломова не получится. Ещё есть отличная фотография в лодке, посередь реки (лодки в основном тогда брали на спасалке, на реке Шохонка, там работал Булыч такой, я его в свое время обыгрывал в настольный теннис, до этого лодки брали либо на спасалке, около ВТО (там, где застоявшаяся вода в канавах и всё время пахнет болотом, эти лужи находятся прямо над теннисным кортом), либо на городском пляже (но это очень давно), где висел плакат, на котором было нарисовано, как люди плывут через реку на лодке и попадают под волны баржи. Картинка грустная: на водной глади лишь чья-то рука и корзинка с грибами, которые теперь так предательски никогда не понадобятся утопленникам. Ещё картинки с голыми бабами, но это на спасалке всегда. Это нормально, поэтому я не понимаю, почему помимо голых баб на автостоянке в будке (там можно велосипеды брать - рублей двадцать час, но велосипеды плохие) висит и ещё плакат группы Soundgarden), но фотография получилась темноватая, поэтому лица красивые, благородные, но темноватые. Все, кто смотрели на эту фотографию, говорили - не получилась. А она на самом деле получилась, только темноватая вышла, вот и всё. Есть и хуже - например, где я стою с глупым лицом на склоне ниже Кати, и поэтому кажется, что я ниже её. Есть и более идиотские фотографии, ещё после девятого класса (первый год познакомились - это тогда она мне сказала, когда мы шли через Вайкики и играли в своеобразную игру-флирт, помогал я ей переходить через буераки, давая руку, рука была тепла (а в хрустале пульсировали реки, тянулись горы, брезжили моря), и вот на одном из участков (сложных), это почти на выходе к тому самому дебаркадеру, на котором от дождя прятались, я опять ей руку подал (там корни из земли обнаженные видны, корни дерев), а она взяла - а потом говорит - давай так и пойдем. Это было как раз тогда, после чего я полюбил её на всю свою жизнь, длившуюся три месяца, а потом ещё по полпорции (полпорции, пожалуйста). Но я об этом расскажу потом.). На этих фотографиях я бесконечно усат. Ира, продавщица из ларька, думала, что меня зовут Димой, когда в Иваново передавала мои записочки Кате, когда я приходил на оскудевший без неё (Кати) пляж, уже после 11 августа того года. Записочки были глупые, отрывистые, да и потом их было-то всего одна. Причем два раза переписанная, но не потерявшая в себе цитат из «Смешинг Памкинс». Катя прислала через Иру письмо, в конверте. Я, естественно, был счастлив, возможно, что меня даже могло покачивать от удовольствия (потом я буду свято уверен, что получив, уже в Москве, письмо с фотографией Кати, я чуть не упаду в обморок около почтового ящика, фотография получилась очень удачная, но сейчас бы, глядя на неё, Катя рассмеялась. Есть мнение, что она – специально – для меня сфотографировалась. Я в ответ отправил ей какую-то свою позорную, заросшую морду, взятую у Юры, у которого почему-то моих фотографий было много. Ира тогда сказала, ты, Дима (я то есть), пойми, что Катя не относится к этому так серьезно, как ты. Это не было ударом, тогда я этому не верил. И это не было так. Ира просто оказалась добрым, но хреновым знатоком человеческих душ.
Под дождем-то спрятались на дебаркадере. Не знаю, почему там Настя с Лешей не поладили. Мы с Катей ладили, мы ушли на другую от всех сторону дебаркадера, стояли под тонюсеньким навесом, я курил и мы пили пиво, которая дала Таня («Премьер», ивановское, потом, у корпуса, мы и с Мишей его пили, спустя пару часов). Таня сказала - стойте, я послежу, отец тебя не увидит. Мы стояли и целовались чуть-чуть, а Таня это увидела, сказала - нет, ничего не сказала. Но на видео есть предательский момент. Съемка с дебаркадера, в дверном проходе видно, как Таня ведет нас на ту сторону, где никого нет. Снимает отец, но он был больше занят Лешей и Настей, сидевшими в комнатушке с какой-то рыжей девчонкой. Ещё там была Тата, дочь Нины Антоновой, актрисы нашего театра. С Татой в Сочи, в пять лет, я хотел ходить на танцы. На пикник Тата приехала на лошади. У нас ходила такая кибитка, от ВТО до музея Левитана (или пейзажа) и в те далекие времена, когда у нас появилась видеокамера (третий год в Плесе), мы на ней ездили, и папа это снимал на камеру. Помню, мы только отъехали, и у Мостков кто-то из купавшихся пацанов крикнул - Тпру. А наездник на лошади, наш водитель, сказал - я тебе сейчас потпрукаю (может, это видеозапись того же дня, когда Папа снимал, как я иду с графином от родника (он находится между вторым и третьим поворотом наверх по улице Ленина, только надо чуть вниз спуститься, к тому дому, где бабушка Миши Москвичева жила), и заходящее солнце освещает, может и освящает графин, воду в нем (простые вещи – таз, кувшин, когда…). Папа потом говорил – я горжусь этим кадром). Всё это есть на видео - и мой смешливый хмык на эту его угрозу. Так вот лошадь она взяла у них, от кибитки ей отсоединили. На тех лошадях, что в поле за моими асфальтовыми дорожками, ездить нельзя - они РИАТовские. Можно смотреть, как они красиво пасутся. Можно погладить. В этом году лошади были только с утра, и мало, только на пастбище у дороги, ведущей на Выголово (мы с Валей и там как-то плутали, в первый непогожий день прошлого года, 31 июля). На пастбище у самой Миловки лошадей нет, там фотографировались мы в этом году в стогах сена (Ну, это больше девчонки - Ксюша, Маша, Оксана, Настя). Мы сидели поодаль. После этого пикника отдали все консервы Кате и её Маме. Вот как поругались дети. Потом они помирились.
Вот такой памятник российскому здравоохранению. В прошлом году я водил туда Настю с Машей, они его никогда не видели, по дороге рассказывал им смешные, но непристойные скороговорки. В этом году водил туда Ульяну с собакой, с папой, с Настей. Не впечатлило, но ноги промочили - там трава. От этой болезненной девочки с проволокой, с каркасом бабочки вместо бабочки, видно ВТО, внизу.
Ну да. Идя по улице Ленина днем, минуя все эти подъемы наверх (туда зачем особо идти, только разве что если своих сигарет нигде невозможно купить внизу, в Плесе. Так было в прошлом году, когда мы с Сашей (девочка) курили одни и те же сигареты, и шла своеобразная борьба - кто, где найдет и укупит. Бывало, во всём нижнем Щелыково их не достать, поэтому приходилось идти к ларьку, что у автостанции. Годы до этого - после девятого класса вообще денег на сигареты не было, стрелял. Однажды у спасалки мужик дал сигарету «XXI век», ещё однажды какой-то хрыч приминой угостил, на РИАТе, уже через несколько дней после отъезда Кати, и сказал - тебя ж отец убьет, чего ты куришь. Потом курил всякий Бонд, который, в основном, покупал там, на РИАТе. Как-то, за несколько дней до отъезда той самой Кати, бросил курит на четыре дня, хотя у какого-то мужика по имени Валера в тот же вечер моего бросанья был «Русский стиль», а это был предел мечтаний, выше был только «Парламент», но я сдержался, хотя Стас упорно пытался меня совратить с пути истинного (потом с Пашей Чернышевым опять начал, курил «Вирджинию Слимс» за старым корпусом «Теплоход», проклятым старым домом). Неважно. Ещё иногда сигареты приходилось прятать в тумбочку, которая стоит на каждом этаже, в холле. За неё, ближе к стене, я вечером, когда шел в номер, и прятал сигареты, а с утра доставал, чтобы выкурить первую сигарету натощак (для чего уходил в арочку за корпус или ближе к прачечной, за столовой, как подниматься к Дому Персонала (белому дому). Там же мы первый раз курили со Стасом из Иванова (Катя тоже из Иванова), который был только после моего девятого и два дня после моего десятого класса. На память у него хранится коробок из -под спичек, на котором написано «Mellon Collie and the infinite Sadness», в честь одноименного альбома Смешинг Памкинс. Сомневаюсь: ни этот ли коробок спичек я купил на деньги Феди Баландина, когда мы с ним, с Юлей Студницыной (она живет в Строгино) и её братом Мишей (мы с ними ещё в начале десятого класса, и с их Мамой Татьяной Ивановной ходили (ах да, ещё с Ромой и с Петьком) на бесплатный концерт Земфиры на театральной площади, но Рома концерта тогда не дождался) ходили как-то в город за продуктами (это надо было Феде, а мы пошли за компанию, к тому же Юля была влюблена в Федю, поэтому на день рождения ей я дарил букет астр и его фотографию, что ,конечно, чрезвычайно пошло, но зато она была рада, фотографии за несколько дней до этого он принес в театр целой пачкой и я что-то выбирал, а он доверительно мне рассказывал про какой-то роман с девушкой, окончившийся не очень хорошо). А - ну вот. Однажды я спрятал сигареты в ящик тумбы в номере, но отец понял, что я там чем-то хлопнул, и зародилось подозрение. Как в рассказе Хармса «Федя Давидович» - жена склонна была видеть в звяканье крышки масленки украденное масло, расположенное во рту у Феди Давидовича. Так вот наверху обычно мои сигареты бывают, впрочем, я туда ещё хожу, чтобы узнать расписание автобусов, в билетную кассу и так далее. Иногда я просто прохожу мимо автостанции, или кого-то провожаю (тогда туда можно доехать на автобусике ПАЗ, который едет прямо от корпуса, вместе с отъезжающими и провожающими, которые едут бесплатно, хотя записываться на автобус надо за три дня до окончания срока путевки. Эта надпись – долгожитель, это предупреждение о преждевременной, предусмотрительной записи на автобус существует в холе ВТО с самого моего первого года, и она не исчезла даже после того, как в холле всё поменялось. Только теперь она напечатана на принтере и лежит на стойке, а раньше в виде таблички висела на стене. Ещё хочу сказать, что автобус этот, ПАЗик, в точности не соответствует тому автобусу, который был нарисован в Столовой на стенде, на котором писали расписание разных экскурсий. Там, оп краям расписания были рисунки, изображавшие активный отдых, так вот там был нарисован автобус, у нас действительно раньше был такой, старинный совсем, пузатый, но его несколько лет назад заменили, и теперь картинка не соответствует истине, впрочем, в этого расписания нет в этом году, стенд куда-то убрали). В этом году, пока Ульяна, папа, Вера Николаевна, Маша, Маша. Настя и Мария Михайловна (та, что на фотографии в бигудях) вылезали из катера и шли к ВТО (почти от музея Левитана, нет, ближе, где-то в районе бывшей стекляшки, которую давно закрыли, это магазин такой был - там мы однажды с Машей и Настей покупали им глазированные сырки, и я сказал - что сырки эротичные (то есть хорошие), а продавщица сказала – перестаньте тут пошлости говорить!), я успел сбегать наверх (через площадь, подняться - мимо лавочки, где сидели в свое время с Машей Мироновой и Валей в её предпоследний день, и Валя явно был лишний) в кассу и вернуться на пляж, а они ещё не пришли. В этом магазине в свое время отмечали день рождения Вали (всего я был свидетелем двух его дней рождения, первый - ещё когда он дружил с парнем Женькой, там ещё была Надя, девочка в которую все были влюблены (Наелась пончиков в столовой - вон какую попу себе отъела - резонно замечал Костя, у которого лет семь назад пару дней спустя я отбил девушку, Олю Чернышеву). Мы с этой Надей столкнулись пятками ног под столом во время этого дня рождения, и так и сидели - ступня к ступне. И иногда ногами раскачивали. Подарка я Вале не купил, а купли шоколадку, но сам её и съел. Надя уплыла несколько дней спустя на теплоходе «Капитан Рачков», что вызвало бурю восхитительных эмоций у всего населения, по возрасту уже представляющего себе хотя бы на словах, что эта фамилия может значить. А отмечали тогда, на этой лавочке, около того магазина, день рождения Вали уже много лет спустя (4 июля это было), с Машей Мироновой, Сережей, и Валей. Пили пиво «Миллер», нам встретился по дороге Папа, который на это никак не отреагировал, потому что мы пили пиво. Кстати, в Щелыково я уже давным-давно ничего не пью, даже пива. Помню, что Сережа, местный, щелыковский, как-то давно угостил за аркой пивом «Ярпиво светлое». Мне оно чрезвычайно понравилось, и потом - когда я в Москву приехал - мы с Ромой его пили где-то в районе Таганки, и я рассказывал Роме о любви и дневнике Анны Франк.
Минуя все эти подъемы наверх, ты выйдешь на площадь, где магазины «Чувиль», ещё какие-то продуктовые и «Ароматный мир», выбивающийся из колеи, из антуража, из остальных магазинов. До этого в этом здании был кабак, сбоку - хозяйственный, не знаю, продавали ли там сапоги резиновые, но знаю, что нам, в третий год пребывания в Щелыково, когда погода была очень дождливая (то есть все восемнадцать дней, несмотря на то, что когда мы ехали ещё в первый, нет, в минус первый (мы на день раньше ехали) на автобусе из Фурманова (обычно мы ездим на ракете из Нижнего, но в тот год ракеты не ходили, как и в этот год, поэтому мы опять же ехали до Фурманова), утро было удивительно безоблачным и после бессонной ночи в ушах играла песня, которая, казалось, играла на радио. Но это был скорей всего шум колес, отдававшийся в бессонном детском мозгу какой-то песней, по-моему, почему то группы «Дюна», а может и чем-то более лирическим. И даже проезжая какой-то Совхоз я, по неведомой мне дороге ехав, думал - Щелыково. Но было до Щелыкова ещё полпути. Ещё Приволжск, и пара мелких остановок. Автобус был старый, мы сидели на самых задних сиденьях. Ну так вот год был ужасно дождливый. В тот год я был влюблен, по- детски (поэтому сочинял про эту любовь). Рыжая собака, Настя, девочка на два года младше меня. Бегала по улице со мной, Олей (толстой), Русланом (местный парень, сейчас у него девушка Юля работает консьержкой в ВТО, но не та Юля, которая дочка консьержки Тани, с которой я ходил на свидание в этом году, а другая) в резиновых сапогах только после дождя, вот только-только он закончился. Это есть на видео, например. Папа снимал с балкона, а я этого не знал. Этому видео предшествует очаровательные сцены моей борьбы с козой, норовившей меня бодать. Видеоряд сопровождается голосом физрука Андрея Геннадьевича - она бодачая! (Через год Андрея Геннадьевича сменит Слава, потом опять вернется Андрей Геннадьевич. И поныне. ). Выражение «рыжая собака» заимствовано у Павлика Кирюнина, приятеля по Б. Пикино. Никогда так Настю не называл, но мыслил. Собака у неё была кусачая, и в конце концов Настю саму и покусала. Покушалась покусать меня (собака). То, что я лазил от неё на дерево - детская ложь, оттого простительная. Эта история хорошо известна моим одноклассникам. Через семь месяцев после того, как Настя уехала, я, будучи в седьмом классе (через пару месяцев у меня появится компьютер), сказал на выходе из туалета Сереже Андрюшину (ныне - Лысому) - ты знаешь, у меня есть тайна. Какая? - спросил он. Я влюблен в эту рыжую собаку. А, а я думал... ну я вообще так и думал, но я думал, тебе компьютер купили. Так вот в это лето мы брали сапоги то ли в прокате, то ли из Б.Пикина привезли. Набирали много опят. Встретив однажды, после этих сборов (набирали опята в мусорное ведро, которое в каждом номере есть), Настю с мамой (Настя - девочка из Иванова, в первый год пребывания в Щелыкове играла с нами в пионербол, играла и в последующие, есть на видео где-то), ужасно засмущался и как-то нелепо кивнул ей, покраснел.
Впрочем, рано заворачивать на площадь, потому что я недоговорил главное. Вот, уже идя по улице Ленина можно встретить много разных людей из ВТО, кто, не измученный обеденной жарой, не лежит себе в номере, дремлет (как мой Папа), а боговдохновенно скачет по магазинам или отдохновенно прогуливается с семьями. Далее набережной и улицы Ленина их интересы не простираются.
Улица Ленина начинается сразу же, как заканчивается ВТО, точнее - ВТО и есть составная часть улицы Ленина. Если идти от столовой ВТО, по этой самой улице, будет сауна (Никогда там не был. Недорого.), а затем административный корпус. В административном корпусе я не бывал, за исключением разве что люкса, который раньше там располагался (других люксов не было тогда, это лет пять назад крайние два номера на Волгу каждого этажа совместили, сделав из них люксы на каждом этаже. В люксе обычно живет Валя с папой, ещё я там видел Матвея Абрамовича Ошеровского, в этом году в одном из люксов жила девушка Ира, у которой молодой человек из очень далекого места, из Панец, поэтому она знает испанский. Учится на философском в РУДН. Я сказал - знаю сербскохорватский, а она - арабский, она круче. Уехала, когда мы играли в волейбол в один из вечеров.), в этом люксе (второй этаж, деревянные полы в комнатах, два балкона, вообще уютно) жил как-то главреж РАМТа А.В. Бородин с семейством, и мы туда с отцом ходили смотреть какое-то кино, не знаю. Там тогда был единственный приличный телевизор, другой приличный телевизор был в баре, но бармен Юра ( у него черная большая собака, вечно привязанная у деревянного домика над столовой, я встречаю её почти каждое утро после прогулки по моим дорожкам (бар на первом этаже столовой). Раньше Юра жил в кедровой роще, это девять километров от Щелыково вверх по Волге по направлению к Костроме. Мы туда ездили как-то на «галоше», на маленьком теплоходике, раньше курсировавшем между Щелыковым, Серковой слободой и Карьером, ужасно она, галоша эта, тарахтит. На видео есть. Звукоряд испорчен.) его не давал никому. Вслед за административным корпусом - дом, в котором на первом этаже живет Ваня, парень из Щелыкова, в детстве кем-то из нас награжденный кликухой «Улыбка доброго поросенка» (Справедливо отметила Позднякова (на видео есть), что каждому бы такую улыбку, мы тогда сидели на РИАТе, он ещё не был перестроен, перестроен он стал в год нашего знакомства с Катей, это как раз тогда, когда Оля Чернышева (на видео) страшная была, и ещё Федя Баландин и «вота как» (восьмой класс, значит, когда я Олю Чернышеву у Костика отбил). Тогда Ваня встал на загородку, и думал с неё в воду спрыгнуть, но не спрыгнул, а слез обратно. На видео он спиной стоит, но я знаю, что это Ваня. Я его вычислил.) Дальше дом, где живет Мила, точнее - летом отдыхает с мужем и сыном, сын - альбинос, по-моему. Может - альбатрос. Откуда знать их. Мила каждый день (если нет дождя - а то знаете, как в этом году один сумасшедший пришел к нам в волейбол играть, он правда какой-то сумасшедший, похож на Сталкера очень, с безумными глазами. Ребята его «мистер Самогон» прозвали, как будто отца Илюшечки за мочалку Митя Карамазов тянул. Мне его жалко стало. Он и на следующий день утром у столовой оказался, сердце у него болело. Он сказал, что вечером придет играть в волейбол, а днем предлагал мне с ним в шахматы сыграть (мне его жалко было, кто-то сказал, что у нас тут турнир по шахматам идет, он и пришел утром), а пока - говорит - я пойду на пляж позагораю, покупаюсь. Он, конечно, пошел, да только потом и дождь пошел. И стало хмуро (как раз дни, когда с Алисой сидели, она молила, чтоб был дождь, чтоб плакать, я - чтоб нет, что играть в волейбол, а не плакать) Ну так вот, какое купание ему к черту, если дождь. Вот и Мила не ходит, если дождь. На террасе, наверное, сидит) купается, на пляже лежит, она вся шоколадная прямо. Она нам мячик дает волейбольный, чтоб играть. А дальше заброшенный какой-то дом, по-моему, в нем Женя Мызгин снимал что-то типа полдома, может - целый. Женя Мызгин сейчас работает осветителем в театре в Иванове, там и живет (не там, где работает, а в Иванове). Пару лет назад он, пьяный, восклицал, что у него есть фотография, где мы с ним около елей (напротив корпуса - ели), которые совсем ещё маленькие, вот такие - пьяно-рьяно показывал он мне, два вершка от горшка, а сейчас высокие. Это, правда, мы с ним ещё в первый год были знакомы, у него ещё брат есть, Макс, про которого ходили слухи, что от передоза умер. Это неправда. У этого Макса ещё была подруга по фамилии Панталонова (!!!), которую все называли Трусова. Я её не видел, она в Иванове. Да и было это лет шесть назад, может она уже замужем, даже скорей всего. С Женей много играно в пионербол и футбол. В пионербол он был капитаном, как Шурик. У Шурика (Иваново) была любовь с Настей (с которой я смущался поздороваться), они меня использовали, чтобы передавать через меня друг другу всякие вопросы, если находились в ссоре и в разных частях ВТО. Я тогда был маленький. Женю Мызгина последний раз видел в прошлом году, на Мостках, там же был я, Прохор, его мама Лада, и ещё кто-то, ах да - мы с Валей пели какую-то матерную песню, но только матерные из неё слова, остальное - замалчивая.
А далее - как раз подъем (его не назвал в прошлый раз, безуспешно и с полной топографической неграмотностью считая до сих пор улицу Ленина начинающейся не от ВТО, а как раз от первой мощеной дорожки наверх, спускающейся к набережной в районе дома, на воротах которого вырезаны какие-то причудливые животные, замеченные мною лишь в этом году), первый подъем (другие, ведущие к автостанции, пока не считаются, даже несмотря на то, что я был, после окончания 11 класса, когда мы уезжали 19 августа утром (все восемнадцать дней была прекрасная погода, кроме второго числа, когда я приехал, тогда ещё на РИАТе сидели все - и Катя, и её Мама, и Лена, И Шурик, и все прочие, и даже была какая-то Маша, которую мама Лены возила с собой в Плес по её, Машиному, бедственному положению - у неё отец от всей семьи ушел в монастырь. Вот тогда я не купался почему-то, в первый день свой. Но это не было связано с Машей, а с капризами было связано, хотя даже Папа не имел ничего против того, чтобы я не купался). Так вот, мы уезжали 19 утром, прощавшись с Катей и всеми другими в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, у нас был типа пикника в одной из беседок на РИАТе, и пили мы «Оболонь», заедая копченой рыбой (спустя почти год, но без месяца, мы также, на каком-то пикнике в одной из беседок РИАТа, окончательно потеряем общий язык с Катей, и тогда я скажу себе - всё, Катина эпоха кончилась, началась Танина эпоха, Катя - в прошлом осталась). Мы прощались все, когда уже они пошли нас провожать через Вайкики ночью, но мы с Катей прощались чуть раньше, в номере их (13, по-моему, они тоже всегда жили на Волгу окнами, потому что не на Волгу в номерах стены были покрашены каким-то ужасным лаком, и Кате всё время плохо становилось, один раз ей даже пришлось в Иваново уехать и в больнице три дня провести, это было в тот год, посредине которого я, после вечной любви, изменил ей с Анфисой, Динарой, а потом полюбил Лику, но, приехав в Щелыково, в первый же день опять полюбил Катю, и мы долго ходили, выясняли отношения, а потом опять настала любовь. Так вот как раз она уехала на три дня в больницу, а я ей позвонил из таксофона в ВТО домой и говорю - когда приедешь? Она была приятно удивлена), ну целовались, естественно, куда ж там дальше, в какие горние-дольние пределы могла моя душа устремиться, если бы и коснулся груди (а я коснулся), то случайно - не нарочно - извинился даже, да и меня в краску бросило, да и не заметила она. Впрочем, об этом, может, ещё расскажу. Ну так вот, когда уезжали девятнадцатого утром, провожать они уже не приходили, потому что автобус-то уезжал часов в шесть утра (от РИАТа идти до станции автобусной час с лишним, наверное, где-то). Большую часть дороги до Иванова я наблюдал утренний туман, лежащий на полях, дивился божественным природы красотам, и думал - на кой ты меня оставила. 23 августа я был поражен полной надежд любовью с первого ещё не студенческого, но и не школьного взгляда к Татьяне. Но данная история находится вне компетенции автора, и относится к наиболее нехаризматичным эпохам его жизни, к тому же - выходит за пределы г. Щелыкова.
Так вот первый подъем, рассекающий улицу Ленина, ведет мимо дома бабушки и дедушки Паши Чернышева (и Оли Чернышевой, следовательно. Паша рассказывал, что она приходит домой часа в три ночи и врубает свет, так что у него чуть глаза из орбит не выскакивают. Это было давно, лет семь назад. А ещё до этого она с каким-то мальчиком из пионерлагеря по ночам гуляла, для этого он вылазил из своего этого пионерлагеря, а она - из дома). Они, кстати, умерли. (Дедушка и Бабушка), потом мимо белого дома (дома обслуживающего персонала, там живет Мария Васильевна, бывший главный администратор ВТО, её муж, Виктор Федорович (культруководитель, сейчас на пенсии, пережил инсульт - теперь он говорит Марии Васильевне - пойди на рынок, купи мне такое длинное и большое (значит, рыбу). Беда), ещё сын его Эдик, после каждой фразы говорящий «нах», но «х» всегда проглатывающий, замечательный мужик, работает тоже в ВТО, это он посвятил меня в тайну моей тайной воздыхательницы (было это в этом году так: Я играл с отцом и ещё кем-то на бильярде, и тут охранник Леша (охранники первый год появились в ВТО) приносит мне записку, а там - номер телефона. И говорит - девушка просила передать. Я партию отыграл, пошел на улицу - позвонил, говорит - познакомиться хочу, Юлей зовут. Я в недоумении, спрашиваю у Леши - что за Юля, а он говорит - симпатичная такая девушка сейчас приходила, в сарафанчике (почему в сарафанчике? Она ж в брюках была). Потом у Эдика на следующий день спрашиваю - а он говорит, да это наша консьержка, дочь Тани, Юля. Хитрая лиса.) Я - неверный, и Кате тоже в Щелыкове почти изменял. Познакомился (давно это было, лет пять назад) с девочкой Викой. Ну как познакомился - у неё ноги были стройные (ещё Борис Григорьевич отмечал это), она сидела и скучала у телевизора на первом этаже (тогда там ещё был телевизор и диваны, сейчас на этом месте как раз, так сказать, рецепшн, а раньше он был у другой стены, там же висел стенд, куда ключи вешали, сейчас, чтобы повесить ключ, надо обратиться к консьержке - она повесит, но я вешаю сам, переступая через стул, сзади обходя стул консьержки или - когда она там сидит - Людмилы Викторовны, нынешнего главного администратора), я подошел, познакомился. По вечерам, когда я от Кати возвращался с РИАТа, мы болтали с этой Викой. Один раз я шел с Катей, а навстречу - Вика с родственниками. Хорошо - не заметила меня. От дома обслуживающего персонала дорога ведет наверх, к пионерлагерю. Надо ещё добавить, что рядом с белым домом располагается автостоянка, где как раз и висит плакат «Саундгарден» вперемешку с голыми бабами. Там можно брать велосипеды напрокат, но они там достаточно плохие. В этом году мы брали велосипеды с Настей и Машей, причем Маше велосипед был несказанно мал. На велосипеде здорово съезжать по мощеной дорожке вниз, к набережной, но можно снести колеса. На подъеме наверх теперь стоит какое-то заграждение, и автомобиль туда не проедет. Там тоже можно пройти на автостанцию, но каким-то неизбранным, потому что для избранных (сведущих) есть дороги и покороче (уже описанные мною подъемы дальше, по улице Ленина, к бывшему пионерлагерю, с ворот которого мы с Валей и Сережей хотели содрать буквы и составить из них неприличное слово, но эти деревянные буквы были высоко, поэтому сделать этого не удалось, поэтому мы довольствовались тем, что на набережной, на стенде с надписью «Выставка палеха и холуя» заградили руками буквы «па» и «ол», в результате чего получился смех (у меня есть и зимний вариант этой фотографии, с Хегаем и Костиной). По этой дороге на автостанцию я как-то провожал Папу, который был вынужден уехать раньше на пару дней, потому что ехал потом в Чехию. В этот год, первый знакомства с Катей, были художники и художницы из ивановской области, которые поселились на балконах второго этажа на ту сторону, не на Волгу. Там, кстати, расстояние от асфальта до балкона гораздо - на порядок - меньше (в прошлом году, в последний день, мама Саши, Ольга (Саша - которая конкурировала со мной за сигареты) попросила меня зайти утром за ней, чтобы пойти на мою обычную утреннюю прогулку (ту, по асфальтовым дорожкам, с выходом в поле - тогда - с лошадями, ныне - без лошадей - выше кладбища, ниже солнышка), которую я обычно совершаю с плеером, но я забыл, в каком номере они живут, поэтому её я выкрикивал тихо утром (8 утра), пройдя за мою арочку, с той стороны (нет, не зеркального стекла), с той стороны корпуса, выискивал её по балконам, и нашел, после чего мы отправились на прогулку, которая могла бы не состояться, если бы я не нашел её с той стороны корпуса, в одном из номеров. Я сказал - у нас много вещей, а она говорит - непохоже, что же ты все 18 дней в одних шортах проходил-то. Так вот там жили эти художники, там был Женя, такой рыжий, у него ещё был смешной комбинезон, джинсовый, над которым все девчонки потешались, а я, обнадежено влюбленный в безнадежно уехавшую Катю (она так потом мне и писала в письмах - не грусти, до встречи осталось всего 321 день), ухаживал за какой-то девицей в открытом сарафане с большими формами, которая рассказывала, что её избаловали мальчики, и каждое утро в родной деревне ей мальчик утром приносил букет роз со своего сада (так и сказала - нет, не родителя меня избаловали, мальчики меня избаловали). У неё был хороший открытый сарафан, я пару раз сидел с ней на балконе. Ещё она рассказывала нам с Васей и Пашей, что у них в городе на дискотеке какого-то парня убили. А Вася сказал - да что ты говоришь. Она сказала - гудбай, мальчики, и ушла. Это тот самый Вася, что наступил мне на замшевый ботинок, однажды, около прачечной, то есть около автомобильной площадки. Он - щелыковский, сейчас у него отличная загорелая фигура и он меня всё время спрашивает, теплая ли вода. В него была влюблена Катя Болотова, дочка Лены Болтовой, официантки (я почему-то их всё время называю «подавальщицы», это невежливо, и Константин, приятель Марии Михайловны, мамы Маши, подруги Насти, но не той, что Настенька, а именно подруги Маши, меня постоянно исправляет) в нашей столовой (у неё ещё есть сестра Галя. С зелеными глазами, я учил её однажды в теннис настольный играть, мы в то время с Катей всё время в настольный теннис играли, это ещё тогда, когда у меня были широчайшие шорты (сейчас я их только дома ношу), и длиннющие тоже, за которые меня Ддшники (то есть детдомовцы) называли «трамваем переехали». Паша рассказывал, что они однажды они на велосипедах поехали на плотину купаться (я, кстати, понять не могу до сих пор, что за плотина - вероятно, Паша имел в виду место где-то в районе села Спасского, что рядом с Плесом, если идти через Северцево и пересечь шоссе на Москву. Не знаю, что там за плотина, но купаться там достаточно забавно, наверное, я не знаю - папа купался в этом году 2 августа, когда мы все ходили в церковь в Спасское (не было только Маши, были Настя, Вера Николаевна, Ульяна, Настя, Маша (дочка Веры Николаевны), Ксюша и Лена (Лена уехала, по-моему, числа седьмого, в последний день у неё были ненакрашенные глаза, мы чуть из-за их медлительности не опоздали на автобус, хорошо, что шли по быстрому пути (через улицу Ленина, первый после того поворота к белому дому, а не второй - как утверждает, что должно быть, Папа, - поворот наверх, через разбитый пионерлагерь). Мы ещё тогда нашли плот и катались на нем, сначала -Папа, а потом мы с Настей (дочкой Ульяны, которая мне в свое время принесла записку от Алисы с адресом её почтовым). Есть на фото. Ещё потом кидались рябиной, что вызвало бурный восторг Лены. Лена работает костюмером в нашем театре. Ксюша, как я уже говорил, гримером. Настя и Маша не работают в нашем театре никем, просто мы щелыковские товарищи. Дочка Ульяны, Настя, тоже не работает никем, потому что ещё учится в школе и может наизусть спеть песню «Ночной Дозор», что мне и продемонстрировала в последний день в этом году, пока мы пересекали поле, оставив отсутствующих лошадей позади, кстати - там мы нашли дорогу на Кедрову Рощу, она оказывается куда как более легко достижима, нежели чем мы думали и шли. Настя ругается так - Чеширский Кот! Вообще сходили хорошо в Спасское) Так вот Катя поехала с ними, и Вася с Пашей спросили, нравится ей Вася. Она сказала - да. Но это не имело никакого значения, потому что Катя не очень симпатичная, с мальчишеской фигурой. Зато как-то в подошве её ботинок была смятая «примина», которую мы с ней курили, потому что больше курить было нечего (надо заметить, что в тот год, по окончании девятого класса, курить вообще было нечего, единственные две пачки. Мною купленные за всё время пребывания - Нос Стар, в магазинчике, который назывался, по-моему, «Татьяна», да пачка «Балканской звезды» у Почты, куда мы ходили с Саней (он про себя говорил - я рыжий, да ещё и мордвин), там я оплачивал разговоры - 2 минуты с Москвой (Юля Студницына) и 3 минуты с Иваново (Катя, которой я звонил 15 августа в честь дня рождения, Юле, кстати, тоже в честь дня рождения, но какого числа уже не помню, по-моему, тринадцатого, Кате я тогда звонил с вахты (то есть с рецепшена), что, естественно, могло как-то ограничить мой словарный запас в её адрес, но я и так тогда не имел опыта любовных разговоров, да и мы скорее бы себя назвали не влюбленными, а друзьями, ещё путаясь в терминах и называя черное-белым, белое-черным, простое – вздорным и так далее, и по тому же пути, поэтому я на прощание Кате сказал странные слова «Всего тебе», и я до сих пор не понимаю смысл их) А почему нас в твоем рассказе «После Игре» нет - дивились Настя (Настя не та Настя, а другая) с Машей (Маша не та Маша. А другая. У неё ещё на мобильном есть фотка, где её мама в бигудях. У Мамы фамилия Новохижина. Её папа (мамы) был ректором Щепки. Я недавно читал в «Культуре», что у него день рождения. Мама Маши обещала привести в Щелыково запись с радио, где её папа выступал. Не привезла.). Вот, значит, мы тебе безразличны.
Кстати, сейчас практикуется услуга такая, всякие известные писатели (КИНГ, например) за некоторую (умеренную, вероятно, аккуратную) плату включают каких-нибудь реальных людей, под их именами, в свои произведения. И вот они там, среди каких-нибудь зомби-вампиров фигурируют мистеры Смиты какие-нибудь. Учесть в будущей практике.
Ну как - говорю - я же в вас не влюблялся.
Ну так вот на этом подъеме, на котором я провожал Папу. Я тащил наш чемодан (у нас был тогда, вплоть до последнего года, огромный серый протертый чемодан на колесиках) на себе. Если идти этим путем мимо пионерлагеря (в этом году мы там с Настей и Машей потеряли фотоаппарат, когда я с ними, и с Ксюшей и с Леной ходили туда на дискотеку, ещё там когда-то была Крыса Вероника, и Каланча Люда, которая имела какую-то интрижку с Шуриком с РИАТа, а в этом году там была модна песня Хлопай ресницами и появился ОМОН, охранявший пионеров, хотя еще лет семь назад я видел выходящего из корпуса Булыча, который затем мило помочился на дверь безобидного вместилища пионеров, а затем вялой походкой пошедшего себе восвояси), мимо озера (В предпоследний день наших с Катей взаимоотношений любовных в этой жизни, мы здесь проходили, и даже здесь целовались первый раз после моего приезда, и где прозвучало «я люблю тебя» и такой же мой ответ в какой раз в какой раз, но уже лживый, потому что тогда я любил уже Татьяну, и даже не стеснялся говорить об этом Кате по телефону, упоминая при этом, что мне снится - снится - снится Татьяна, но Катя всё равно тогда - у озера, на котором папа раньше пару раз ловил рыбу (обычно рыбачил с мостков, где был в свое время какой-то режиссер, у него ещё внук был, Жоржик, так вот этот режиссер там постоянно рыбачил, ему даже супруга в какой-то посудине туда, на мостки, гречневую кашу приносила, а тот специальные колокольчики привязывал к удочкам, чтобы слышать, когда клюет. Он, впрочем, умер, а что делает его внук - не знаю. Я же не знаю, что делает, например, Сережа, с которым мы во второй ли, третий ли год вместе строили песочные города, потом он променял Щелыково на Францию и поехал туда, или Федя, певший в хоре и даже бывший на гастролях в Люксембурге, с которым мы прыгали по плитам около административного корпуса и ходили к пансионату «Русь» за черноплодной рябиной в обеденный отдых, причем я проспал, и встретил его у лифта с сонным лицом, по дороге нам ещё встретились какие-то парни, просившие закурить, но нам было-то всего лет по девять и мы не курили, а Федя сказал - не беспокойся, я по французской борьбе мастер, папу на лопатки кладу, или Виталик, есть на видео, был в пятый, и, по-моему, в шестой год пребывания в Щелыково, которого я заставлял выходить из-за корпуса с Олей Чернышевой, хотя заходил-то туда я с ней («хотя» - здесь союз, а не деепричастие), просто стеснялся встретить своего папу, поэтому просил Виталика с ней выйти оттуда, встретив его на следующий год я сказал - А ты совсем не изменился, Виталик (звучало так взросло), но в тот год почти с ним, по-моему, и не общался, да и много кого ещё можно вспомнить: Диму, сына Бориса Григорьевича, Катю кудрявую, которую я влюбленно тянул за косы на площадке для пионербола, двух Ань (одна из которых оказалась Марианной, дочерью незабвенного, как в романе у Ивлина Во, Олега Ивановича. Кстати, Ивлина Во читал как-то на РИАТе дядя Володя Яворский, отец Кати Яворской, с которой мы однажды упали в воду случайно, причем у меня в кармане были часы-пейджер, так называемые, а у Кати вообще был за ухом слуховой аппарат. Но читавшим И.Во я его видел только один раз.) - сказала что меня любит, и я ответил тем же, чтобы на следующий день начать свое отдаление от неё, в результате чего она стала сначала проводить время с детьми Фандеевой, которой фамилию я вообще долгое время слышал как Фадеева, и которая, поговаривали, с кем-то там спит, а потом сменила меня на гамадрила Мишу, который сейчас уже женат и есть ребенок, зарабатывает тысяч девять долларов в месяц, его мама в этом году показывала фотографии ребенка Кате и её Маме и расточала комплименты Кате, называла нас «молодежь»), - то тоже можно выйти к автостанции. Я так не хожу.
Ну и напоследок упомяну ушедшую было из памяти лавочку на второй повороте с улицы Ленина к автостанции, которая стоит прямо на подъеме, поэтому немного косит вниз. На этой лавочке я читал книгу, когда мимо пронеслась когда-то Саша Власова на каком-то механизированном средстве, не помню, как он называется (на этом механизированном средстве однажды её старшая сестра (Власовы - хозяева РИАТа), вместе с подругой Юлей где-то сильно шлепнулись и Юля ходила с побитой рожей, у них ещё тогда была подруга Инга, за которой ухаживал Федя, который тогда купил мне коробок спичек, и он всё утро провел в полях (как мы с Валей, когда я набрал в прошлом году букет ромашек для Веры Николаевны), собирая Инге чудесный букет, но она сказала, мол, фу - это полевые цветы. И Федя удалился восвояси. Не могу не сказать, что я испытывал чувство неловкости, как и во все первые дни разрыва с Катей, потому что все привыкли, что я нахожусь на РИАТе, а козница из одного из домов по дороге на «Русь», чуть не доходя некоего Вениамина что ли, у которого мы, по ходатайству папы Валентина Валентиновича Вершинина Валентина, в свою очередь, Валентиновича Вершинина, брали лодку, а обратно плыли уже без Папы (он вышел на РИАТе, я тогда туда - не ходок был), и, проплывая мимо Вайкики, с Сережей и Валей орали «подстрахуй», а эхо вторило нам чудесными отзвуками, хлеще, чем в одноименном стихотворении Пушкина, сказала маме Кати, что, мол, дочка, я гляжу, замуж вышла. Вроде так когда-то и думали, наверное, не знаю, но я чувствовал себя неловко, потому что уже не был на РИАТе (это было после моего первого курса), поэтому когда мимо меня, с книгой, проехала Саша (есть ещё младшая дочка, Лиза, она в детстве говорила «Ням» (не только букву «Ю» знала, видать), когда её спрашивали - Лизонька, а что лиса с колобком сделала), я почувствовал себя не в своей тарелке, но потом и это прошло, читал, по-моему, госпожу Бовари, нет, впрочем, госпожу Бовари я скорей всего читал в беседке на Холодной горе, а что я там мог читать - не помню. Ещё я на этой лавке как-то видал алкашей.
Мы, конечно, посетили далеко не все объекты в районе улицы Ленина, интересующие нас. Мы говорили о закатах, о том, что летние дни теплые и солнечные, а зимние - холодные и бессолнечные и о том, что у девиц с Мамами всегда закрытый купальник, так что животики (порой стройные, как лани) не загорают, как и другие живописные, радующие глаз части их тленных тел и не менее бессмертных душ. Я, было, собирался рассказать также о том, что происходит, когда все разбредаются, и как своей жизнью живет Щелыковские отдыхающие, ВТОшники. Но выйти за пределы улицы Ленина нам пока не удалось.
В моей жизни в Щелыково оставили след (разный по размерам, от сандаликов до кроссовок Найк, ещё - пляжных тапочек) следующие лица женского пола (привожу, стараясь сохранять хронологию). 1 год - вероятно, только Катя с кудрями, 2 год - Ира Маринова, 3 год - Настя, рыжая собака, 4 год - опять же Ира Маринова, 5 год - Надя (с попой), Оля Чернышева, 6 год - Аня (черненькая, маленькая), Марианна (дочка Олега Ивановича), Катя (кагор на Соборной горе), девочка, избалованная мальчиками с цветами, 7 год - Катя, Вика (со стройными ногами), 8 год - Катя, 9 год - Настя (дурочка из Костромы, липнущая к Сереже), 10 год - Маша Миронова, 11 год - Катя (После игре), 12 год - Настенька (как в Белых Ночах), Алиса (Otkuda moje oci na licu tvome andjele brate ). Естественно, что данный список не включает случайных взглядов (что-то мне было надо), загорелых купальников и прочих физиологических притягательностей, коим подвержен любой. Вполне естественно, что по своей природной забывчивости (и вновь авторская ирония), я мог что-то и позабыть, потому как посещал в Щелыково достаточно большое количество пионерских дискотек. Я, сейчас уже понимаю, забыл включить в этот список, например, нынешнегодишнюю Катю, когда-то спросившую меня адрес ВТО, и если кого-то ещё забыл, то они меня, я думаю, не помнят (хотел написать - великодушно простят, но потом подумал - глупость). Дотошному может показаться, что я занимаюсь неблагодарным делом и уравниваю в правах разновеликие величины (ну кто, скажем, возьмется сравнивать, любовь всей жизни трех лет (штук сто писем - хорошо я живу не на маяке, иначе почтальон бы замучился возить мне от неё письма) и нелепые танцульки и балконы третьего этажа), не знаю, не философ и не берусь рассуждать на такие темы.
Площадь
Теперь, минуя, наконец, улицу Ленина, мы остановимся чуть-чуть на площади, которая никак не называется, и на которой тоже можно встретить определенных прогуливающихся отдыхающих с вафлями, йогуртами и прочими атрибутами магазинов. Здесь ещё чрезвычайно много в определенные дни отдыхающих с теплоходов, порой иностранцев. Я сам был не раз свидетелем прибытия теплохода к берегам Щелыкова. Однажды даже я был свидетелем вместе с Катей, мы пришли с ней днём, в лучах нашей любовной ауры, не отпуская ни на секунду ладони рук друг друга, перебирая пальчиками в замочке (ещё после девятого класса, когда мы ходили так, ладони постоянно потели от теплоты, нам приходилось меня руки, но никогда дольше, чем на несколько секунд не отпускали друг друга, а если обе ладони запотевали, то я брал её за талию, худенькую, но надо сказать, что так ходить не всегда удобно и вышагивать так по дорожкам, по моим, но не ставшим тогда ещё моими, асфальтовым дорожкам так остаточно тяжело, тем более, что всегда мы ходили в некотором темпе, почему-то быстром, почему-то скором, хотя лес подразумевает менее быструю ходьбу, для нас «пройти за руки мимо ВТО» (цитата из её письма, в действительности, предел мечтаний, осуществленный тогда в девятом классе несколько раз, предел обнародованности наших отношений, наибольший, ещё нелепый, оттого чрезвычайно милый официоз) было пределом мечтаний, причем хотелось так специально подстроить, чтобы кто-то из знакомых нас увидел, как мы бодро вышагивали под балконами ВТО, так однажды моя мечта сбылась и мы встретили там двух Ань, одна из которых потом оказалась Марианной, дочкой Олега Ивановича Пивоварова, того самого редактора журнала «Театральная жизнь», в обеих я был влюблен до Кати, потом, после Кати – нет, к обеим клеился, по выражению Олега Ивановича, как «Бандерас», они остановили нас, и они познакомились с Катей, а Катя потом сказала – и вот эта Аня (маленькая ростом она была, я однажды ей - верх бестактности! – сказал, что с маленькими целоваться удобнее, хотя к тому времени количество моих поцелуев с девушками (серьезных поцелуев) даже не перевалило за десять, и никогда не целовался я тогда с девушками, маленькими по росту, да и в жизни моей будет и была (но не разговор это про Щелыково!) только одна маленькая девушка, её зовут – слишком известно как – и не здесь, в Щелыково её вспоминать, здесь её забывать, и забыть. Катя потом сказала - и вот эта Аня, по-твоему, красивая? В тот год очень часто выключали электричество, и нам часто приходилось ждать завтрака-обеда-ужина. Я почему-то сказал двум Аням, что мы идем чистить картошку, хотя это было неправдой, я никогда не принимал участие в чистке картошки на РИАТе (нет, там был символом чайник, который приходилось ставить на газовую плиту, на одну из газовых плит, на первом этаже корпуса, это потом его переделают, сделают там столовую, где будет работать некая Света, а пока – там замызганная кухня, но картошку наверху, в номере (13 ли, 12 ли) чистит Катина Мама, отпуская Катю гулять со мной, не имя с собой часов, поэтому я могу опоздать на обед или ужин) некоторую расслабленную сосредоточенность даже, вот и мы с Катей как-то .в лучах нашей любви, что не могла тогда знать своего конца, пришли к теплоходу, я усадил её на бортик пристани, мы были красивы, как я не знаю что, как Настенька с моей рубашкой на плечах, как Маша Миронова после пионерского концерта, когда мы с ней и её сестрой Сашкой пошли гулять к верхнему пионерлагерю, как Маша Миронова во время нашего единственного поцелуя почти в губы, случайного, как любой почти поцелуй в губы, на лестнице между первый и вторым этажом столовой) и Катя сидела на перилах на этих, а я обнимал её за всю ту же, ничуть не ставшую менее стройной (напротив, как-то изящней) талию, и люди с теплохода выходили, и были почему-то как будто злые, смотря на нас. Катя сказала - они завидуют нам, я в изнеженности своей, согласился с Катей. Там, около прибывших, на вернисаже художников, располагающемся прямо на маленькой аллее около пристани, любит ходить без майки, если жарко, мой папа, и общаться с художниками и свистульщиком Юрой (который, когда приехали в этом году французы - справедливо Папа сказал ,увидев одного француза в куртке, как будто зимней, - что он думает будто, что на него в глубокой России (я бы сказал - Рассеи) медведь нападет, справедливо, потом те же французы (Вечные, как и Кузнецкий Мост) фотографировали бабулек, продающих малину, землянику и прочее - Цены у них, надо сказать, у теплоходов если они сидят, крайне завышенные, то ли дело когда приходят к нам к ВТО, правда регулярно своими ягодами пачкают первую скамеечку, но зато дешевле, иногда бывает они раскладывают стаканчики с ягодами на перилах нашей лестницы, ведущей к пляжу, впрочем - чаще там бывает мужик. Продающий мед, он приезжает на мопеде. Эти ягоды я помню ещё и потому, что мы ели их очень много в первые годы, сейчас - меньше, а тогда на месте какой-то отвратительной палатки-ресторанчика «Толстяк» был импровизированный рынок, с деревянными прилавками, где продавали ягоды. Малиной я угощал Настеньку и её маму Ларису, голубику, я помню, как-то у меня попросили Ддшники, купавшиеся на пляже (лет восемь назад это было), а ещё Папа любит покупать вишню, но я не могу есть вишню не с дерева непосредственно, она кажется мне немного кислой, пьяной как будто, он - любит. Малину нам в этот год носила (кроме того случая, когда я купил малину у бабульки без зубов, этой малиной я как раз Настеньку с Мамой её и угощал, вся перемазанная была малина, уже растекающаяся, брать её надо было горстями. УХ ты - я - Солоухин!) Татьяна, мама той самой Юли, с которой у меня было свидание в этом году, хорошо, что я однажды у Юли видел фотографию (она её Леше, охраннику, показывала), где она сидит с гитарой и почему-то глупым лицом (при всей её миловидности) на спинке дивана - нам было о чем говорить хотя бы примерно до площади, нет, может - до музея Левитана, потом мы дошли до Музея пейзажа, самое забавное, что в этот день я за Музеем пейзажа уже был, мы там купались и была ужасно зеленая вода, которую первым разгонял Папа, а потом Ксюха, и я потом тоже был, а Ульяна купаться не пошла, хотя напротив карьера (мы чуть не дошли до крепости, но к крепости я водил отдельно Оксану потом) купаться очень приятно). Юра, свистульщик, который, когда приехали французы (и вечный Кузнецкий мост), свистел на свистелке Марсельезу, впрочем, в одной какой-то ноте очень ошибаясь, казалось, что он хочет просвистеть All you need is love, но это была Марсельеза. Этот Юра-свистульщик как-то раз меня дезинформировал, сказал, что вечером будет теплоход, а теплохода не было, это он потом мне передал через Веру Николаевну, но я уже и сам знал, потому что купался на нашем пляже, доплыл до буйка и увидел отсутствие теплоходов. От нашего берега нельзя увидеть, есть ли теплоходы, для того, чтобы увидеть, надо выйти на мостки или доплыть до буйка, ограничивающего дальность плавания (об который очень легко порезаться, как известно), тогда будет видно. Я как раз купался днем, перед ужином, преодолевая известную лень, нежелание купаться, столь свойственную последним дням в Щелыково). Папа всё время купается перед ужином после дневного сна, что ещё сложнее, потому что вот тогда заходить в воду совсем не хочется, а хочется, как бы ворчать, обижаться скомканным настроением. На пляже днем, особенно в выходные, чрезвычайно много народу, просто не то чтобы яблоку, изюминке негде упасть. Той изюминке, что есть в очаровательных девушках, купающихся там, не с толстыми ногами, но в элегантных купальных костюмах. Обычно если займешь маленький фрагмент лавочки, считай - повезло, есть куда положить полотенце и не тянущуюся, першащую в горле дневную жаркую сигарету, очки Папины, если мы идем вместе купаться, я держу на голове, пока он плавает, или он кладет их рядом с полотенцем и говорит - осторожно, Тима, тут я положил очки. Днем солнце, если находится лицом к корпусу, находится справа, туда и обращены животы и спины, солнце иногда загораживается деревом, растущим почти посреди пляжа, около его края, около лавочек. Если погода плохая - народу нет. Можно совершать банальные вещи - купаться в дождь, тогда ты вылезаешь, а твое мокрое тело потом трется о мокрое полотенце, в мокрых, полных песка шлепках - быстрей в номер. Мы купались так с Машей Мироновой, не хватало только целоваться под дождем (однажды, уже в последнее её утро, мы пошли на Русь, ещё до завтрака (первоначально ей удалось вытащить меня до завтрака, потому что ей хотелось покурить на голодный желудок, что мы с ней и сделали. Было это так - Маша Миронова по утрам бегала (на ней были шорты и кроссовки) до музея Левитана и обратно, я - стоял на балконе и слушал музыку, добежав как-то до нашей волейбольной площадки, она повернулась прямо на бегу - изящно ли было - не знаю - увидев меня на балконе, вернулась. Впрочем, вру. Это было позже, с тем же результатом - пошли курить. А первый раз - я услышал тихий шопот-крик с балкона телевизионной - крик моего имени, и там была Маша Миронова, в которую уже был влюблен, и которая уже - и счастье было - ставлю многоточие, ибо не знаю, как сформулировать. Так вот в последний день мы пошли на Русь, она купалась (я не мог заставить себя купаться по утрам и до сих пор не могу, ходит купаться Папа, который даже в плохую погоду идет купаться, не ходил он купаться, на моей памяти, в прошлом году, в последний день (я уехал накануне вечером), потому что было холодно, в этом году он, по-моему, пропустил один только день, купался даже несмотря на недомогание, всегда свойственное ему в первые дни в Щелыково), а я сидел на лавочке и говорил себе - запоминай, Тимур, этот момент, это момент счастья, это момент объединения влюбленных в любви, сопереживании, преданности, близости, сострадании, обожании, увлечении (пуская и мимолетном, Щелыковском, не Московском, не подкрепленном Москвой, то есть общей сферой взаимоотношений -институтом, школой), видишь, вон она уже плывет обратно, а туман-то ещё утренний, и вода кажется утром (не купался, но знаю) холодней. Потом она вышла, вытерлась полотенцем, и мы пошли обратно. Момент я запомнил, но - несмотря на то, что думал, что всегда буду придавать ему экзистенциальную значимость - теперь не придаю ему такой значимости экзистенциальной, а храню его как подленькое воспоминаньце, ещё пошлее, чем фотография в альбоме. Жалко, и мельчает). Не хватало ещё целоваться под дождем, но мы искупались, даже не обнимаясь (я даже с Катей в воде не обнимался, хотя выныривал прямо у её уст порой, как будто в клипе СП «1979», где выныривает парень и целует в уста девушку, обалдевшую от нежданности-негаданности этого поцелуя), потом мы ходили в номера в свои, в души, в души (два омоформа перед вами), а потом ходили на концерт пионеров, и я ждал Машу внизу, в холле, он тогда ещё был такой же, как раньше, то есть был телевизор (его любил смотреть там Вова, из Щелыкова, живший около подъема к моим асфальтовым дорожкам, у него ещё сестра была, он работал одно время в ВТО, у него была собака Чарлик, которую потом сожгли в котельной, папа называл её Дрожемент, было это лет семь назад), то есть не переделанный, как сейчас ,и я сидел в кресле и читал «Голод» Гамсуна (Мы вместе с Аушенбахом тогда, в тот прошлый (2001) год, внимали зову языческой красоты, дьяволу, мы с ним, с исписавшимся писакой, тогда вместе поняли, что такое оппозиция жизнь-смерть. Что жизнь невозможна там, где красота, что жизнь духа - смерть тела, что художник должен быть болен, что у Тадзио, у Ганно Буденброкка, у Детлефа Шпинеля, «гнилого сосунка», у них у всех были гнилые или плохие или слабые зубы. Это признак того, что форма скоро погибнет. Их форма. У них слабые зубы. Это ещё тогда, с книжкой Т. Манна, с новеллами, потом мне доставшимися, где-то купленными, а до того ставшими предметом обожания Таниной книжки, у неё была точно такая же - в мягкой обложке, серия «Классики и современники», с удивительным портретом, как мне казалось всегда, как раз Тадзио на обложке, хотя может быть, это был и не Тадзио, откуда мне знать, вот с этой книжкой я единожды спустился с горы Свободы (нет Собороной), и встретил около площади, в бывшем там ещё тогда кафе под названием типа «Ладья» Мишу, Кирилла и Сережку, поедавших там чипсы Принглс и запивавших Байкалом, есть фото у нас даже оттуда такая, у Кирилла вообще можно найти много альбомов с фотографиями, ныне бесценными, которые хочется смотреть постоянно, узнавая каких-то знаковых для себя потом знакомых и перебирая любовные истории - Алена и Кирилл у меня всегда ассоциируются с одной из моих последних дискотек в верхнем лагере, где Кирилл отказывался приглашать Алену (возлюбленную, за руки ходили) на танец, потому что танцем была не панковская музыка, а Кирилл был панк), так вот тогда они спросили меня - откуда я иду, я сказал с горы и показал Сереже книгу, обложку, чтобы он и со мной пал ниц перед языческой красотой как мне казалось Тадзио, но он только засмеялся этой обложке, этой, как ему показалось, какой-то кошачьей (собачей) улыбке, разрезу губ мальчика, нарисованного на обложке, не заметив разлета его волос), а мимо бегали пионерки, ещё того созыва, который мне почти не был знаком, за исключением какой-то девочки ,единожды искупавшейся в одежде. С ними активно дружил Сережа, и была там ещё такая Алиса, которая в ужасающе открытых нарядах ходила, какая-то жуткая проститутка из Костромы, которая встречалась с каким-то парнем, которого я видел ещё и в прошлом году, как он на нашей дискотеке (на пионерской) танцевал прямо с рюкзаком за плечами, как усталый путник, с рюкзаком прямо, «бродяга судьбу проклинаяяяяя». А потом я ещё один раз ходил купаться один, в ветер и дождь, я плыл вдоль линии буйков к спасалке (на этой спасалке, как известно, можно брать лодку, но в этом году у них она вообще только одна, её брали пару раз Папа с Ульяной или Настей, ещё Анна Анатольевна тоже покушалась её брать. К тому же они там, на спасалке, ужасно много пьют), а Сережа стоял на шестом этаже в телевизионной (его любимое место; мимоходом замечу, что как раз там мы и заперли тетеньку в день отъезда Маши Мироновой, придвинув кресло к входной двери, открывающейся наружу. Нам потом ничего не было, только с Сережиной бабушкой эта тетя (по фамилии Козак) пыталась потолковать о Сережиной нравственности) и сосредоточенно крутил пальцем у виска, считая меня сумасшедшим (мы с Папой, например, очень любим купаться в любую погоду, обязательно надо искупаться, даже если холодно, на нас, к тому же, с уважением смотрят те, кто идут в кофтах по корпусу, а мы идем в полотенцах, и я - в сандалиях, потому как купальные тапочки (а также безрукавку и колонки, которые потом пришлось в Горьком покупать) я успешно забыл ещё в Москве, а папа и вообще идет босиком, прямо по холодному кафелю, потом асфальту, потом песку, потом опять асфальту, потом кафелю и, наконец, по кафелю ванной (туалетной) комнаты, где для того, чтобы не стоять на кафеле, есть резиновый коврик, но мы им почему-то не пользуемся). Ещё на вернисаже есть художница Савостьянова (каталожная, сидит в машине, курит), у которой интересные картинки, лубочные такие, с кошкой) ,ещё иногда бывают глиняные поделки, я купил там кружку и Настя (подруга Маши), тоже купила там кружку, только чуть позднее, да и Ксюха, в предметах деревянных, купила там такие, знаете, китайские палочки для волос, заколка такая. Вера Николаевна и Ульяна атакуют серебро (нет, ещё Ксюха, она накупила каких-то колец и серег). Вера Николаевна в прошлом году в Щелыково потеряла сережку, в этом году ей сделали, а она в первый раз пошла купаться, и тут же её опять потеряла. Это было на пляже «Русь», куда мы ходим купаться по утрам, потому как на нашем пляже очень много народу, да и на Руси как-то лучше. Ужасные там правда переодевалки. Остальные художники, в основном, интереса не представляют, их картинки напоминают лубочные. Ещё продают много комплектов белья - постельного, а также разные полотенца. Ивановские, вопреки устоявшейся традиции (предубеждению, убеждению) брать не стоит, а лучше брать - Шуйские (а я думал, только бальзам Шуйский стоит брать. Мы когда ехали в поезде в этом году, там была девушка как раз из Шуи, и я обращался к ней на вы, хотя это глупая привычка обращаться на вы, надо следовать за пушкинской героиней в этом отношении, сближаться, любить, нравится. Мне, может, та девушка, тоже очень и понравилась, но она покинула нас в звездной, ночной Шуе, а мы поехали дальше, и ещё она постоянно говорила по мобильному телефону).
Не будем спускаться на набережную к вернисажу, не будем проходить дальше по ней, по направлению к ВТО, а лучше от площади отправимся по улочке к подъему на соборную гору, она же - свободы. Что мы увидим там?
Калитку, внизу которой порой торчит собачий нос собаки, которая хочет выглянуть наружу, но не может - мало отверстие, поэтому она носом на мир смотрит; камень, не похожий на тот фаллический символ, что стоит у истоков улицы Залом (мы всегда с Сережей, Валей и прочими играем в игру - кто быстрей добежит до камня и коснется его - тот молодец, а кто последний - импотент. Мы пару раз играли в эту чисто мужскую, только мужчине понятную игру, когда с нами (с мужской компанией) были этакие конденсаторы, разбавители мужского грубого обществ, лакмусовая бумажка, катализатор, светофор, светодиод, датчик (показаний) - лица женского пола. Один раз играли с Машей Мироновой (она не бегала до камня) и Настенькой (ещё не бывшей Настенькой, а только Настей, которая сказала, что ей больше нравятся спортивного типа мужчины, типа, к которому я никак не относился, потому что худ, поэтому мне бы заранее нечего было ловить сетями своих красноречий в бездонных, как все мировые океаны, впрочем, мало тогда меня привлекавших банальностью как раз такой вот бездонности, да ещё и с примесью глаз, Насти (не Настеньки, до «Белых ночей» ещё ой как далеко. Маша - «Капитанская дочка», Настя - «Белые ночи», Катя - «Преступление и наказание», Катя - только «После игре», Алиса - А-студио «Улетаю», Маша - Ышо-Ышо «Пришла весна», Катя - «Disarm», Катя - «Take your time», Алиса - «Забавы», Маша Миронова - незаконченные «Радости старого Ретвера», Катя - неначатая (незачатая) ещё какая-то повесть, Катя - «Не отпускай»), Настя тоже до камня не бегала, смеялась; подъем на гору Свободы (Соборную) (минуем его); железный щит «Не влезай - убьет!» - любимая картинка Кирилла; далее мы должны выйти к Шохонке, миновать мостик и выйти в Заречье, или подняться наверх на Соборку.
На Соборку есть два подъема - один - по мощеной дорожке, другой - чуть дальше - просто по земле наверх, на гору, прямо к тому месту, где наблюдают со своими идиотскими фотоаппаратами, как солнце садится, туристы там, с теплоходов. На этом подъеме как-то Настенька, превратив его в спуск (потому что спускались), шла босиком, потому что в туфлях спустится там невозможно. Это знали ещё лет семь назад и Оля Чернышева, и Ира Аренова, обе в разные годы (в тот - Оля) мои возлюбленные, с нами ещё был Костик, тот самый, у которого я отбил Олю, а потом он стал ходить гулять с какой-то семьей, по горам по долам, отец пустынник, жены непорочны, и я боялся, что он меня теперь ненавидит (а всё дело было в ветрености женского сердца, и если в один день Оля Чернышева наклонялась над столом для настольного тенниса так, что из выреза её топика была видна по крайней мере часть груди, ложбинка - но для Костика, то теперь я был её возлюбленным, и первый раз голову свою на плечо мне (и сладостные мои минуты замирания) положила как раз в комнате для настольного тенниса, где тогда ещё были кресла. До этого - когда я ещё учился играть книжками (потому что ракеток не было) в настольный теннис (есть на видео, третий год), там стояли какие-то древние тренажеры, на которых Сережка из-под Шуи раскровенил себе всю ногу, ещё там были гигантские дыры в полу, поэтому шарик - такой маленький, незаметный - зачастую проваливался в канализацию, в царство каких-то труб, идущих под полом. В тот год я со всего размаху хлопнулся рукой об угол стола для пинг-понга, потом у меня на руке была повязка. На видео есть момент, когда я гребу на лодке ( в первые годы мы с Папой вообще очень часто брали лодки. Почему лодки, а не катамараны (как Маша с Настей, распевавшие на катамаране «я не знаю», что мне делать с этою бедой» в прошлом году так, что это было слышно с набережной от Руси до ВТО, то ли Маша душевную драму переживала (нет, скорее в этом), то ли река вызвала избыток чувств, дум о вечном, потому что прекрасно смотреть на вечернюю реку, думая, например, о жизни и смерти, зная, что и то, и другое, в аспекте твоего смотрения на реку, являются не какой-то серьезной категорией (серьезной они становятся, когда ты, например, идешь сдавать важный экзамен, в военкомат или у тебя кто-то из родственников болеет), а лишь сладкой констатацией факта их существования, совершенно соглашательского, не могущего понравится какому-нибудь Белинскому, примирения с их существованием)? Да потому что на катамаране, хоть с него и удобней купаться, а с лодки - неудобно, никак не приспособлен для того, чтобы на нем переплыть, например, Волгу, на ту сторону, чтобы уплыть. Там, в первый год, мы открыли другие берега: берег погибшей чайки, например, где нами был найден череп чайки, были и другие берега, есть на видео, как купаюсь с лодки (Мама говорила, как он долго ныряет. Папа говорил - не зря в бассейн ходит, тогда я ещё туда ходил), потом с трудом залезаю, биясь ногами о её дерево. Есть глупая фотография с того берега, Катя стоит на возвышении, а я чуть ниже - кажется, что я ниже её (это не так), и лица у нас очень, почему-то, выпученные и глупые. В этот же год (год моего поступления) у нас с папой сделана фотография вдвоем, чуть ли не единственная, где мы вдвоем на фотографии, этакая семейная идиллия), и на руке у меня повязка, которую я демонстрирую так похвалебно, дескать, ветеран, Георгий Жуков, пострадавший за отчизну и игру настольный теннис. В первые свои годы в Щелыково мы в основном бродили как раз с Папой, только по вечерам объединяясь с ровесниками и постарше для совместны игр: футбол, пионербол. Футбол происходил на той самой площадке, которая когда-то была теннисная, а сейчас её продали под какой-то отель что ли, впрочем - может и слухи. В первый год мы с Папой записывали первые несколько утр на аудиомагнитофон, мы тогда возили с собой однокассетник такой, Филипс (на этом же магнитофоне слушали музыку - по вечерам, чтобы уснуть, мы ставили звуки природы или Энио Мориконе, из фильма «Однажды в Америке», я это было ужасное ночное, предзасыпное страдание, рожденное этой музыкой, в которой, кажется, ничего больше и нет, кроме бесконечного, красивого страдания, трагичного, не мелкого, но какого-то титанического, от которого, в пространствах маленьких номеров нашего ВТО, как будто некуда деться. Это страдание, навевающее слезы, хотя нечему тогда было страдать, и не от чего плакать, прерывалось на этой кассете лишь дважды - после чего я засыпал, первый раз оно прерывалось похоронным маршем, включенным в саундтрек, но это было страдание по причине, конкретной, какой-то очень земной, и оно не вызывало страданий, а второй раз - развеселым фокстротом, который мог даже помешать заснуть, когда ты уже начинал засыпать в безбрежной красоте тех безостановочных грустных пассажей. Примерно как в звуках тропического леса вдруг, минут через двадцать, начинались крики бегемотов, мешавшие заснуть, поэтому Папа вставал и выключал эти тропические завывания бегемотов. Всегда была с собой кассета Саймона и Гарфункеля. По этой кассете, особенно по песне «Фор Емили», я научился моделировать любовные ситуации, и эта песня до сих пор ассоциируется у меня со мной и Катей, бредущим по полям над РИАТом, около Миловки, и хоть никогда и ни за что не испытывал я в эти, в общем для Щелыкова обыденные моменты, прогулки, тех самых чувств какой-то глобальной, всевозвышающей любви, которую я испытывал во время прослушивания этой песни и мыслей о Кате, но оно постоянно напоминает мне - хоть я и не знаю текста - о возможности такой всеподавляющей, благодарной, вечной если хотите любви, которую я если в жизни и испытывал, то вряд ли долго и вряд ли к кому-то или чему-то. Наверное, в своей жизни только к Лике, но ей у Саймона и Гарфункеля посвящена другая песня, и это не предмет нынешней истории, и если бы я дописал свою «Лику», то там наверняка бы упоминалась эта песня - Мост над рекой проблем. Если мы слушали эту кассету (Папа привез её, по-моему, из Америки, она ещё образца начала восьмидесятых, но играет до сих пор неплохо, хоть где-то уже начинает плыть, к тому же все песни уже давно есть на СД или формате МП3), то практически никогда не играла последняя, самая громкая, ритмичная песня, «Сесилья», мы всегда выключали кассету, прослушал предпоследнюю, самую короткую песню. Я никогда не знал, какой там текст, не знаю и сейчас, но мне кажется, что такой: «Да, было такое время. Время невинности, время тайн. Это было давно, у меня есть фотография. Я сохраняю память о тебе, которая тебя уже давно покинула». Я знаю, что текст там не такой, но мне хочется, чтобы он был там таким, несмотря ни на что. И я знаю, что и в «фор Емили» есть ледяные луга, и они есть там, даже если их там нет, потому что иначе зачем было кого-то любить, и думать, что моя любовь переживет расстояния и прочие важные вещи, если там не было холодных лугов, по которым мы никогда и нигде, и ни с кем и не бродили), на этом магнитофоне был встроенный микрофон. Там, на первой записи (первое утро приезда, видимо), Папа говорит о том, что мы встали рано - нас разбудили Вороны (в действительности, это скорее грачи, которые и до сих пор являются бичом божьим для всех живущих на Волгу, потому как вьют свои гнезда на деревьях, на которые выходят наши благодатные балконы). Папа говорил, что Вороны эти каркают - с таким же звуком Юрий Васильевич делает зарядку. Я думаю, что может быть это так и есть. А потом там возникает мой голос - Хочу борщ! Это относилось к обеду, который - по естественным причинам - должен был быть после завтрака. Я не знаю, зачем я говорил что-то про борщ, да и при чем он там был. Больше, к сожалению, я ничего не помню с этой кассеты, хотя она, вероятно, ещё сохранилась. Вот в первые годы больше всего времени мы с Папой проводили. Тогда лодки ещё можно было брать прямо на нашем пляже, там и брали. Или бродили в лес. У нас былая такая полянка, с которой сейчас начинаются мои - и только мои - асфальтовые дорожки, прямо как поднимаешься от спасалки по мощеной дороге, но не до конца, а чуть не дойдя, по земле, сразу к бывшему картофельному участку, там, в рощице, было безумное количество белых в один год, нам даже не приходилось пробираться куда-то дальше, в глушь. Реже ходили за музей пейзажа, практически и не ходили. А после моего - на третий год - увлечения настольным теннисом, я вообще (в год четвертый) редко куда выходил из душной, потной теннисной комнаты, где стояли два стола, где не было ни шариков, ни ракеток. И то и другое было редкостью, отсутствовало в прокате. Всё это привозилось с собой (у меня была чудная ракетка «Ленинград», где она сейчас?), добывалось где-то, одалживалось. Шарики шли на вес золота. Никогда не забыть, когда ты стремишься, с только что найденным где-нибудь напарником, к вахте, к консьержке, чтобы взять у неё ракетки и шарик, и натыкаешься на безличное «шариков нет, все сломали», и в разочаровании выходишь, от нечего делать садишься на лавочку, скучно, делать нечего. Но появляется кто-то, с шариком. Начинается игра, на победителя, парами, нечестным путем, по очереди (очередь человек по восемь). Что тут ещё скажешь. Там я познакомился как раз с Пашей и Васей, там я научился достаточно неплохо играть (никогда не забуду матч с Тараторкиным, тогда ещё главным в ВТО, если я не ошибаюсь, причем он был почему-то в резиновых сапогах, он обыграл меня на тай-брейке, с разницей, как это там принято, в два мяча, игра была упорная, она напоминала матч века, кубок кремля, чемпионат мира, олимпиаду (и летнюю и зимнюю) - и я проиграл. Я, конечно, не играл так, как Валера, художник, или Николай Борисович, врач (ныне работающий в медчасти), которые - виртуозы. Валера, когда проигрывал мяч, говорил - «Сууу...харики», и все очень смеялись. Валера прекрасно играет ещё и волейбол, а с карьерой художника, по-моему, завязал. Не надо путать этого Валеру с другим Валерой, дворником, который долгое время (ещё в первые годы) ходил в очках с одним стеклом, второе было треснутое и залеплено изолентой. Они с папой - приятели. Самое мое яркое воспоминание о нем, как он рвал пионы (значит, ещё июнь? Не первый ли год в Щелыково, если июнь, когда Папа приехал за мной в Горький, а я ещё спал в кровати, он вошел в комнату, довольный, на отдых, и кинул мне футбольный мячик в специальной такой сетке, для того, чтобы учиться играть в футбол, мы тогда ехали на Метеоре, тогда ещё не надо было пересаживаться в Сокольском на другой Метеор, и, подъезжая к Плесу, перекидывали этот мячик друг другу чуть ли не через весь салон, боясь, что он выпадет в окно, потому что народу в заднем салоне почти и не было, был только ровный гул мотора), а когда его спросили - кому, он сказал - матери. Мать у него тогда болела, потом умерла, сейчас он живет один. Он - настолько неотъемлемая часть ВТО, что в этом году, когда мы на такси ехали из Фурманова, он был первым, кого мы увидели, ещё не доезжая, собственно, до ВТО, он шел по набережной на работу. Валера приятельствует с Эдиком. Он помогает с чемоданами, когда кто-то приезжает - уезжает, но теперь он работает только до трех часов дня, поэтому в проводах уже и не участвует, в этом году Сережка уезжал с утра, так вот тогда я застал Валеру в восемь утра (я собирался на свою утреннюю прогулку, по моим асфальтовым дорожкам) помогающим утрамбовать многочисленные чемоданы в багажнике машины Сережиного отца. Валера не дурак выпить, и однажды, когда они меня с Папой встречали из Москвы (не путать с тем годом, когда, после института, кажется, после того, как я в него поступил, поэтому заезжал на день в Москву, а Папа сразу отправился в Щелыково поездом «Нижний Новгород - Щелыково», потому что тогда меня встречали у автобуса Папа с Мишей Ивониным, впрочем, может быть, и наоборот. Помню, что в тот год, когда я после первого курса ехал в Щелыково с опозданием (Это год Крысы Вероники, Миши, Кирилла, Сережки, Прохора, Алены, Томаса Манна и Госпожи Бовари, разрыва с Катей и хождений по горам в одиночестве, где на горе соборной как будто бы даже и черные птицы, преследовавшие Ван Гога были), это было время, когда в Москве начиналась время Тани, следовательно - по всем известным законам - окончание времени Кати, я ехал в автобусе, вот только что - часа три назад распрощавшись с Таней - поэтому всё, что могло быть с ней связано, было мне дорогим. В автобусе ехала мама с дочкой Таней, дочке был годик отсилу, мама называла её «Татьяночкой», и я мысленно повторял за ней эти же слова, но только в адрес своей Тани. Впрочем, не это предмет наших бесед в этот раз. Это был единственный год в Щелыково, когда я никому не изменял, и ни в кого не влюблялся (в противоположность следующему, последующему, позаследующему годам), исключением только стала Настя, дурочка из Костромы, которая мне чем-то нравилась, с которой я как-то играл, но она - хитрая изменница - выказывала внимание только Сереже, а тот - в свою очередь - не выказывал внимания ей. Я, было, как-то пытался установить с ней отношения, приобнять даже, но ей это было не интересно. Была ещё некая Лена, жительница села Красное-на-Волге, по прозвищу «черепашка», которая подарила мне камешки с видами города Щелыкова, нарисованными на них красками и ещё много календариков, которые она раздаривала всем, на них нарисованы были разные изделия ювелирного завода села Красного-на-Волге, и я - со свойственной мне деликатностью - их взял, и даже долго хранил, как память о девочке, в которую я сам не понимаю, почему так и не влюбился, хотя почему - иногда казалось, что и влюбился) выпивал водочку, сидя на автостанции (водку купил ему отец, в качестве подарка), закусывая конфеткой. Из горла он пить не стал, потому, как это себя не уважать, но нашел какой-то стаканчик. Ещё характерная черта Валеры - он не знает формулировки «заслуженный артист России», он всегда говорит, например, про кого-то (хоть бы и про Потанина): «Ему дали заслуженного России» или «Он теперь заслуженный России». Он этому очень радуется, действительно - радуется. Потанин, кстати, уже несколько лет не приезжает, от него - ни слуху, ни духу, ни писем, ни приветов. Что он там у себя в Воронеже делает, я не знаю. Последний раз он был здесь в наш шестой год пребывания, в год начала моего романа с Катей, того самого, начавшегося с руки и резкого подъема на Вайкики. Он всегда живет в последнем номере на втором этаже, выходящем не на Волгу, и редко ходит в номер через двери, чаще - через балкон. В четвертый год нашего пребывания в Щелыкове, в тот год, когда был Дима, сын Бориса Григорьича и Ира Аренова (влюбившись, и попрощавшись с которой в последний день, когда мы бегали по коридорам нашего этажа, - пришел в номер я, где ждал уже Папа. Он спросил - вы обменялись телефонами, и я, уже в свои тогда, по-моему, двенадцать лет, с обреченностью меня же времен «После Игре», да и нынешней, ответил - Нет, а какой смысл. Уже в двенадцать лет зная, что Щелыковские взаимоотношения никуда и никогда не ведут, кроме как в Щелыково, и нет других тем для разговора у тех, кто отдыхал вместе в Щелыково, кроме Щелыкова, и нет у них мест встреч, и общих интересов тоже нет. Все они живы тем, что было там. И отними у них это - они рассыплются, как бусы с порвавшейся ниткой, разбредутся, как дареные лошадки на заре, исчезнут, как те самые лошадки в Поле, после моих асфальтовых дорожек. На следующий год Ира стала толстой, подростковой и некрасивой. Она рассказывала нам (был ещё Костик и Оля Чернышева, начинался её, Оли, год) о каких-то двух её хахалях, которые отдыхают вместе с ней (она приехала на несколько дней из другого дома отдыха, расположенного в районе Кинешмы, из города Плеса), всё это было неинтересно, мы ушли гулять, мне досталось поднимать Иру в гору, а не Олю, бывшую тогда уже моей (нафига эта Ира), возникло какое-то стеснение, а потом её папа чуть с ума не сошел, разыскивая её. В общем, очарование детства увяла, и до сих пор к той же самой Рыжей собаке Насте я отношусь, наверное, с большей любовью, она для меня не была испорчена всеми этими отягощающими душу и сердце деталями. Впрочем, Ира ведь тоже была хорошая, я уверен, что сейчас красива, к сожалению, я даже не помню, как она выглядит, хотя где-то на видео, вероятно, есть. Элегический тон, и потерянные в памяти лица.
С одного из холмов, вытекающих к площади, единожды, в первые дни нашей симпатии, перешедшей потом в некоторые важные чувства, кубарем скатилась Маша Миронова, а потом стирала джинсы ночью в мусорном ведре (!). В тот год я любил всех таскать по горам, причем залезали мы в самых неожиданных местах, там, где, кажется, были какие-то помойки, где подъема-то и быть не могло по определению. Мы - это Сережа, Валя, Маша Миронова. Подъем в гору был одним из способов выразить свою симпатию, игра в бутылочку, в кошки-мышки, не знаю ещё во что с тем человеком, который тебе нравится, возможность взять руку, теплую, столь желанную (именно руку, не тело, не душу желанную, руку именно, в ней было всегда сосредоточение всего, плотского, духовного, я до сих пор не знаю большей близости, однако уже давным-давно разучился её чувствовать, теперь рука - часть тела, тело - часть человека, а человек имеет и другие, куда как более притягательные по форме, содержанию и теплоте органы, стыдливо - в отличие от рук - скрываемые, оттого столь притягательные). Такое чувствовал я с Машей, чувствовал в свое время и с Катей, да и ещё много с кем чувствовал, чего греха таить (и даже наша первая с Машей близость - и единственная - это близость случайно, как будто бы неожиданно, но очень целенаправленно, рядом располагающихся тоже как будто по неведению, по невинности, по безопытности, близость случайно столкнувшихся и охвативших друг друга рук с тем, чтобы потом повторять это снова и снова, рук, нет - не рук, всего лишь ладоней, и переплетенных пальцев, поглаживающих друг друга, а не рук, рук - уже эротика, рук - не пойдет). Много кому элегантно помогал я слезать или залезать по склонам в Щелыково, и Настенька, босоногая, опиралась об мою руку на спуске с Соборки к набережной, и Настя, уже другая, - на спуске с Соборки к заречью, и Оля Чернышева, и даже те, кого, может не вспомню, не говоря уже о Кате, и не надо забывать, как ловила - ловила - ловила (но так безуспешно) мою руку, пыталась с какой-то не детской, даже женственной напористостью, охватить мою руку, вплоть до повыше локтя, безбрежная Алиса, с глазами, как в том стихотворении «Каленич» (откуда - откуда? - Думал я), но ей не удавалось этого сделать, я деликатно и мягко постоянно убирал руку свою, словно нечаянно, словно бы молчаливо соглашаясь на то, чтобы она обхватила меня за локоть, за плечо, но как бы по неведению постоянно убирая руку, локоть, плечо, себя, убирая, держа в стороне. И преступно брал за руки Оксану, Ксюшу, После игре, с которой мы пару раз танцевали, брал за руку именно для того, чтобы идти танцевать, или она меня могла взять за руку. Многие руки. Пошел по рукам. Руки вбоки. Руки вверх (столь популярные на всех дискотеках, которые я помню в Щелыкове). Руки не для скуки. На руки надейся, а сам не плошай. Пусть твоя правая рука не ведает, что делает левая. Левая обнимает, правая - держит за руку. И обе обнимают. И обе увиливают. На руках надо стричь ногти. Руки почти никогда я не резал, только ноги, об дно, да об буйки.
Потом, в другие, более поздние годы (четвертый, например) мы тоже продолжали с Папой ходить всё теми же маршрутами (их не так много, на самом деле), вот и в четвертый год бродили асфальтовыми дорожками, через мостик, в поле, в деревню Миловку. С нами были Михаил Михалыч Гутерман и его дочка Наташа, Наташа старше меня на несколько лет была, и поэтому я не знал, как к ней обращаться - на вы, на ты ли, поэтому никогда и ни разу не обратился к ней напрямую, используя ещё не пройденные в школе безличные или неполные предложения, мы ходили и кормили яблоками быка, одинокого, привязанного на лужайке, яблоки растут там же - около Миловки есть несколько деревьев. Есть ещё такая фотография - бычка (нет, уже не того же) мы тоже пестуем, вчетвером, Папа, Маша Миронова, Валя, я, в какой-то достаточно дождливый день, в день, когда были сделаны практически все фотографии, на которых есть Маша. Маша любила грызть какие-нибудь орешки, типа фисташек (впрочем, у неё была астма и на фисташки она реагировала плохо), вот такой пакетик арахиса, который она забыла, лежал у меня в кармане безрукавки (забытой мною в этом году) целый год, пока на следующий после Маши Мироновой год я не обнаружил их уже в Москве, в своем кармане. Это был арахис «Афанасий», видимо, прилагающийся к пиву с таким же названием. Год хранения в безрукавке его не испортил, и я его съел. В этом не было символичностью докуривания последней сигареты из пачки «Голуаз» своего отца, как это было у Момо, в этом просто было неострое удивление и гастрономическая необходимость - орешки были вкусные. Между тем, этот пакетик орешком неизбежно наводил на тучи и облака различных ассоциаций, фотографий, и даже погодных условий - накрапывал мелкий дождик. Потом все (в том числе Маша) утверждали, что Катя ревнует меня к Маше, впрочем - это вряд ли было так, просто Катя очень пристально смотрела на неё и на меня. Пап объяснил это тем, что у Кати плохое зрение, а очки она не носит, поэтому и создается впечатление, что смотрит пристально. Я склонен в аспекте загадочных женских сердец всё же в большей степени верить Папе.
Вместе с Папой мы никогда не были - это абсолютно точно - у «дерева любви», что находится за туберкулезным санаторием (если идти от автостанции, то надо миновать почту, потом свернуть через ворота к аллее, на которой расположены неузнаваемые бюсты известных писателей, потом пройти мимо заброшенных корпусов и, по сосновой роще, спустится чуть вниз, там и будет дерево любви). Наверное, это единственное место, где мы именно с ним и не бывали. Папа верно заметил уже после моего девятого класса (до этого мои самостоятельные выходы за пределы ВТО не поощрялись, более того - практически и воспрещались, так же, как и отдельное от Папы купание), что (иронично) - мол, сынок, по пивным разгуливает. В действительности, ни по каким пивным я не разгуливал, просто наступил другой (с возвращением к ВТО не позже, чем в десять часов вечера; когда в следующие годы я стал пропадать у Кати на РИАТе: в номерах, непосредственно на барже, на балконе, на близлежащих лесных дорожках, я непременно уходил ближе к десяти домой, и порой папа встречал меня у «Руси» с фонариком, одиноко светящимся, сначала лишь светлым пятном тебя ослепляющим, а потом - вырисовывающиеся контуры человека в очках и шортах, идущего тебе навстречу с вопросительным «Тима?». Однажды мы шли с РИАТа с Юлей и Мишей, и я плевал сквозь зубы, Папа сказал, что это ужасная и вульгарная привычка, шпанская даже. Я согласился с этим, но потом ещё долго плевал через зубы. ) этап, такой обычный и такой закономерный, что рассказывать о нём как-то нелепо, как писать роман о смене молочных зубов на коренные.
Встречая Мишу около дома (мы живем рядом) не устаю ему напоминать про Карину, лет шесть назад влюбленную в Мишу и угощавшую всех орешками. Помнишь, Миша, Карину - ехидно каждый раз спрашиваю я. Миша смущается, но всегда находится - У неё, говорит, лицо на всех фотографиях получалось треугольное какое-то.
Я смеюсь. Не знаю насчет треугольного, но орешки были вкусные. Пользуясь Кариниными альтруистическими наклонностями, мы с Катей их ели. По-моему, самой Карине ничего и не доставалось.
Итак, мы спустились к вернисажу, на котором Папа знает всех художников, да и половину цен. Хотя бы примерно - это точно. Но зачем мы спустились к вернисажу, особенно если это день, когда теплоходов нет. Тут пусто и безлюдно, поэтому мы возвращаемся на площадь (здесь раньше был магазин «Мызгин и Ко», который принадлежал маме Жени и Макса Мызгина (может и не маме, но кому то из родственников), теперь этого магазина есть, уцелел, по-моему, один «Чувиль», и ещё какой-то рядом, где теперь есть автоматы для вытаскивания мягких игрушек, которым чрезвычайно ловко оперирует Настя, дочка Ульяны, раньше такой же автомат был и у нас в корпусе, до этого на месте автомата стояла машинка для чистки обуви, громоздкая, ни разу на моей памяти не работавшая, хотя на ней и имелась щель для монет. Потом эту машинку убрали, и поставили автомат, точнее два - во второй надо было, ударяя по кнопке, забивать шар в баскетбольную корзину, и потом получать приз - игрушку. В этой игре специалистом был Эдик, а в хватательном автомате, где надо было зеленой лапой тащить понравившегося зверя, чемпионами были Сережа и Прохор. Как-то Николь, внучка Людмилы Владимировны, попросила, чтобы я достал ей кота. Николь была десяти или одиннадцати лет отроду. На этого кота я извел рублей тридцать своих, и рублей тридцать людмилывладимировских денег, но достал. Николь была подружкой Насти, соседки нашей по балкону в том году (617 номер, соответственно). Самое яркое воспоминание о ней - как она уронила яблоко с балкона, только собираясь его съесть. Настя читала «Приключения капитана Врунгеля», и они с Николь не давали мне спокойной жизни, когда сидели в номере. Я имею привычки читать после обеда, развалившись в плетеном кресле на балконе, они имели привычку - трещать и смеяться. Впрочем, читать не всегда хотелось (так и Катя, есть на видео, постоянно пыталась читать на пляже, на РИАТе, «Преступление и наказание», от чего её постоянно все отвлекали, например - я отвлекал, и постоянно говорил, смотри Катя - я (одержимый романтическими порывами, ведь в романтической порыве хочется неизбежности смерти, самоубийства от несовершенности мира, и чтобы при этом твоя возлюбленная рыдала от невозможности исправить несовершенности мира, вернуть тебя, разубедить тебя - не делай этого, и чтобы она также с тобой ушла от злого существования, в ореоле мученичества, с терновым венцов, надетым на две головы - «Убийца в тебе - убийца во мне» - ) как Свидригайлов, в я тоже уеду в Америку, потом Катя всё же дочитала, и всё про Свидригайлов узнала, и сказала - не надо, не уезжай в Америку, а может - «Я тебе уеду», не помню), иногда просто и беззаботно хотелось смотреть на реку, на тот берег. Обзор начинается с карьера, ныне уже не действующего, по-моему, на нем осталось лишь несколько домов, кирпичных, в которых живут те, кто раньше работал на карьере, далее -Серкова Слобода, в этом году с новой пристанью (раньше там стоял синий дебаркадер, к которому, впрочем, «галоша» всё равно не причаливала), пристань теперь - ресторан, во тьме светится огоньками, туда организуются теперь экскурсии, почему-то этот дебаркадер ныне позиционируется как «Остров Буян», далее берег и полянка, за которую (когда едешь на метеоре в Щелыково) ты начинаешь принимать все полянке ещё далеко до Щелыкова, ещё до Кинешмы, не учитывая даже математическую, логическую невозможность появления полянки противоположного /Берега Щелыкова не доезжая, собственно, не только Щелыкова, но даже и Семигорья, порой и Кинешмы. Уже после того, как заканчивается горьковское море, ты начинаешь искать эту полянку. Поляна кажется ровной и гладкой (я об этом уже говорил). На самом деле - трава на ней высоченная. Дальше вновь берег, какие-то гаражи на воде, верхушки деревень - и далеко-далеко - Белокамень, церковь, красивая издали, обычная вблизи (я не видел, Папа говорил, а ему тоже кто-то говорил). В другом магазине (сейчас его, по-моему, уже нет, там теперь какой-то паб, ресторанчик то есть) мы с Катей купили когда-то бутылку кагора, в эту несносную июльскую городскую (В Щелыкове в июле нельзя выходить во второй половине дня в город - это воспринимается как наказание, послеобеденное солнце - вредное, от него незагоревшие люди мгновенно становятся красными на пляже - я видел сам неоднократно, как распивающие водку, в жару, после полудня, в полдневный жар в долине Дагестана, потом засыпали прямо на пляже от водки и жары и потом, чтобы прийти в себя, вползали в воду на четвереньках, был ещё кода-то на нашем пляже у ВТО какой-то бомж, спавший в тени дерев, по сенью девушек в цвету (какие девушки бывают на пляже, я думаю, все знают - никак не забыть мне (и посредством меня - и Вале) Юлу Варнер, которую я так прозвал, по имени героини одного из романов Фолкнера, постоянно что-то жующую (это Юла такая была, а не эта девушка), от которой непреодолимо тянет - именно тянет, тащит - женственностью, какой-то брутальной женственностью, как сладкий, липкий мед - такой вот женственностью, при том, что ничем эта девушка не выделялась, ни особой красотой, ни размерами чего-нибудь (и души тоже), но ради только этого сладковатого ощущения можно было кануть в воду, кануть в лету, сгореть от и так палящего солнца, зашипеть, как растворимый аспирин «Упса», входя в Волгу (сравнение, придуманное, кстати, Катей, после наших жарких, долгих прогулок днем в город, по возвращении на РИАТ (километра три), где маленькую тень дает только Вайкики, а носовой платок весь мокрый от пота и даже невозможно взять друг друга за мокрые ладони, оттого, что между ними - и даже не в силу любви - жар достигает невероятных размеров). Так и в этом году была своя нимфа, свое притяжение нашего пляжа у ВТО, девушка с длинными светлыми волосами, с миниатюрными формами только начинающей складываться, собираться в женщину (в противоположность Юле Варнер), с купальником, верхнюю часть которого она постоянно снимала, ложась на спину загорать, и с нижней частью купальника, всегда так - кажется - ни к месту надетого на ней, постоянно задирающегося, открывающего нечто больше, чем он должен бы открывать. На лицо девка была страшная. Как-то её заметил и отдыхающий ВТО, актер, по фамилии Павлов, он указал мне на этот купальник, нижнюю его часть, кокетливо откровенную, тем более откровенную, что сама девушка вряд ли знала, какие вещи вытворяет нижняя часть её купальника. Павлов сказал - посмотри, какие тут девушки. Я говорю - она страшная на лицо. Павлов сказал - ну не всё же сразу. Ей, наверное, было лет пятнадцать. По другим предположениям - все двадцать. Девушки безвозрастны. Иными словами - акселератки. Когда я познакомился с Катей (после девятого класса, в первый день нашего приезда - а это было первое августа - дул ужасный августовский ветер, так знакомый всем отдыхающим, раскалывающим теплое солнце ложкой дегтя в бочке меда, и мы - недовольные - с папой лежали на лавочках на РИАТе, потому что лавочки, стоящие у бортов баржи, загораживали нас от ветра. И всё то чудилось неприятным мне, и мыслями я был в ностальгии прошлого года по Оле, потому что в Щелыково всегда любой год начинаешь с ностальгирования по избранным моментам прошлого, потому как не прибавилось ещё новых впечатлений, по которым ты будешь ностальгировать в следующем году. Вот тогда-то и пришли на баржу Катя с мамой, с которыми мы познакомились, а потом сели играть в карты. Катя (указав на Катю), Мила (указав на себя). Так и произошло знакомство. Так вот тогда я думал, что Кате - семнадцать. Судя по лицу (серьезности), по другим некоторым факторам, которые бы надо стыдливо замолчать (в следующем году Миша-Земфирник, наш сосед по столу, слушавший постоянно в диктофоне Земфиру или какое-то ретро (Папа особенно был недоволен долгим затягиванием Земфиры в песне «Девочка-скандал», металлически звучащем из плохенького динамика диктофона в столовой, диктофон стоял прямо на столе), увидев те самые вещи, стоящие (нет, конечно же не стоящие) замалчивания, удивленно хлопнул глазами - как, ей четырнадцать? Меня переполняла гордость, не знаю уж почему), и поэтому мы замолчим) жару. Мы купили в магазине бутылку кагора (его выбрал именно я), и стали бесконечно блуждать по набережной в поисках штопора, прошли дальше, к музею Левитана, но нашли его, по-моему, в стекляшке, или в каком-то магазинчике рядом. Ещё при нас была шоколадка, стаканчики (не надо думать, будто бы мы один раз посещали Щелыково в жару, и будто бы мы всегда были там вдвоем с Катей. Один раз с нами, помнится, ходили Шурик и Лена, мы встретились около пляжа ВТО (там, куда потом, после разрыва, стала приходить Катя со своим хахалем Мишей, который зарабатывает сейчас несказанные бабки, занимаясь бизнес-консалтингом. Справедливо сказала Таня - а что это твоя Катя с какой-то обезьяной на пляже лежит? Таня обладала сведениями устаревшими, потому как тогда уже всё было кончено, о чем я ей сообщил. О том, что между Мишей и Катей появится некоторое подобие романа, я узнал (точнее - это я понял, опять несогласованность в падежах) вот как: Он, вместе со своей достопочтенной мамой, Татьяной Александровной, пришел как-то на РИАТ, Миша и Катя оказались старыми знакомыми, я сидел, читал книгу и наблюдал, как они долго стояли посреди баржи, разговаривая, а потом вместе пошли плавать. Почему-то именно в этот момент я понял, что там будут какие-то отношения, и даже не знаю, как понял, но оказался прозорлив: именно в этом их стоянии посреди, долгом, увлекательном и в решении (намеренно ставлю здесь знак тире) - вместе пойти поплавать (брассом, без ныряния), уже содержались зачатки симпатии, вылившиеся потом в роман. Впрочем, в тот момент мне было это уже безразлично, только - любопытно. ), и на Кате был - костюм. По Катиному виду можно было догадаться, что надела она его впервые, а если и не впервые, то впервые в Щелыково, он было красив. Мне ещё тогда - в эпоху влюбленности в Катю, нет, любви даже жадной - почудилась некоторая несостыковка этого костюма с происходящим, с антуражем, что ли. Катю нельзя упрекнуть в дурновкусии, в кокетстве - свойственном любой - можно (в кокетстве можно упрекнуть и Алису, её мокрый рукав серого, саллихолдфилдского, свитера - кокетство, кокетство Кати (После Игре) - смущение, когда я говорил про сон и про её волосы, кокетство Маши Мироновой - смущенная улыбка, когда я просил её снять солнечные очки и четырнадцать нарядов на четырнадцать дней, которые она пребывала в Щелыкове). Так вот мы с Катей отправились на гору Свободы (на Соборку то есть, мы редко бывали на других горах, иногда ,по вечерам, вместе с ней, с Папой, с её мамой, выбирались и на другие горы - на Левитана их приходилось затаскивать, они мели привычку надевать обувь на платформе или с каблуками; или иные походы в город - в один из последних наших дней любви с Катей (почему я так заметен в своих любовях - Когда уехала Маша Миронова, через несколько дней (тяжеленько мне было в эти дни) я стоял на крыльце нашего ВТО и разговаривал с Катей Яворской, к тому году уже ставшей чрезвычайно беспомощной в общении (странно, она бы тоже должна была походить на Юлу Варнер, по всем своим габаритам, но никогда с ней у меня не ассоциировалась), и Валентин Валентинович Вершинин, отец Вали, всегда сидящий на балконе в люксе, иногда сопровождаемый в этом занятии своей собакой Джеем, выглядывающим с балкона, с которым он ходит гулять часто (чаще - Валя) ,а первый раз выводит его чуть ли не в четыре утра, это единственно время, когда собаку можно отпустить с поводка, учитывая его, Джея, буйный характер. Он - бульдог. Папа Вали сказал Кате - обратите внимание, барышня, вот этот молодой человек ещё недавно ходил с другой девушкой, а теперь вот она уехала - и теперь он с вами тут. Он резанул мне по сердцу этими нехитрыми словами, потому что никто не мог мне заменить Машу Миронову тогда, и даже сама мысль о подмене тезиса казалось мне ужасной. Дело вовсе не в романтической моногамии (ибо она бывает либо романтической, либо от усредненности её носителей (усредненности - по многим параметрам, хотя среди моногамных бывают люди и неплохие, что уж тут и говорить), а в том, что мало (даже по моим меркам - 4, 5) дней прошло с момента отъезда того автобуса, с Машей, которой я звонил через десять минут после того, как она уехала, когда мы спускались от автобусной станции с Валей и Сережей, но не через пионерлагерь, а напрямую, через ту дорогу, по которой поднимается автобус (автомобильную дорогу) ,везущий людей из\в ВТО. Я от расстройства тогда выкурил две сигареты подряд, и когда Маше позвонил - слышно было очень плохо, так что потом мы обменивались только СМСками, самое ласковое слово, услышанное (нет, прочитанное, конечно же, не услышанное, такого быть не могло) от Маши - было «родненький», тем более увеличивавшее свое значение, если учитывать понимание нами обоими отсутствия продолжения той истории, тех маленьких одиннадцати дней. Так вот я заметен в своих любовях - в один из последних дней нашей с Катей любви, тогда уже затемненной моей любовью к Тане, на прогулке в город, с Катей, с её мамой, с папой, мы встретили в районе бывшего рыночка большую компанию гуляющих ВТОшников (были среди них, например, и Лученки). Так вот интересен сам интерьер этой нормальной, с точки зрения здравого смысла, встречи- мы с Катей шли под руку, впереди родителей, как-то очень официально (что, дочка замуж вышла - помните - спросила молочница у Катиной мамы), чинно, как давно устоявшаяся пара (мы и были давно устоявшейся парой, если возможно такое понятие -устоявшейся парой с перерывами), и вот сам момент, как мы шли прогуливающейся походкой, под руку, а навстречу шла компания взрослых ВТОшников, неизбежно вызывает у меня сравнение с тем, как однажды я передал Папе в биллиардной привет от Колесниковой, чему он очень улыбнулся, так как видел её один раз в жизни и, видимо, не представлял себе реальной картины наших с ней взаимоотношений (любовных, по всей видимости), некоторая официальщина, свойственная детству, нет - взрослению ,самому махонькому взрослению, тем более, что и в тот, и в другой момент я чувствовал себя как бы статным кавалеров, у которого есть - дама ,с которой он ведет серьезную прогулку. ВТОшники никак не отреагировали на встречу, разве что поздоровались, но момент всё равно запечатлелся в моей памяти, наверное ещё и потому, что служебно шли под руку два человека, которым через пару дней предстояло разорвать невинную, подростковую пелену (если не сказать плеву) своих взаимоотношений навсегда, достаточно безболезненно и странно для их вечности легко и реально. Раз - и всё.
Необходимо добавить, что на Соборке мы эту бутылку Кагора и выпили, дальнейший наш разговор известен вам из «После игре», и, собственно, можно уже покидать район, условно обозначенный нами, как площадь (потому как он выбивается из пределов площади) и следовать дальше, но не по направлению к Шохонке и музею Левитана и Пейзажа (хотя и там есть, что вспомнить, например, как Папа рвал с клумбы около музея пейзажа цветы, которые потом принесли Вере Николаевне, а кто-то, может Сережа Браун, служит отвлекающим маневром, зайдя в музей, в магазинчик, окна которого выходили на клумбу, и заняв дам, работающих там, разговором. Впрочем, не стоило было уходить и с Соборки, потому что здесь можно было бы вспомнить и то, как от нас с Костиком спрятались в кустах Оля с Ирой, и то, как я помогал спускаться с горы Насте (не Настеньке из «Белых ночей», а Насте), выдуманного нами с ребятами мужика с двустволкой, выходящего из дома, расположенного у основания горы (у берега Шохонки), обеспокоенного тем, что Кирилл и Сережа кидают в его крышу яблоки (там же растущие, на Соборке, дикорастущие), и ещё много чего). Итак, мы, спустившись с площади, оказываемся на набережной, проходим мимо вернисажа и отправляемся мимо нашего ВТО туда, к РИАТу.
Именно здесь я шел тогда, в те дни уже разрыва с Катей, напевая: Time to get up and take a long walk home. For the first time - I go alone. В моих словах не было горечи, я любил Татьяну. В моих словах была констатация факта.
Много раз пытался рассказать Маше Мироновой по телефону о своих прошлых чувствах, потому как такое занятие вселяет в человека неизбежную ностальгию и пьяный румянец на щеках. Не передаю свою речь, потому как описывал всё с помощью достаточно общих формул. Маша отвечала незнанием, да и вообще была далека от этого. Маша, ты помнишь, эх, как я в тебя влюблен был - разразился я откровенностью. Потом мы стали говорить о чем-то другом. Поспешишь - людей насмешишь, но а если опоздаешь - сочтут тебя анахронизмом.
РИАТ
Мимо спасалки, на которой можно брать лодку, мы уже прошли, прошли и мимо моего подъема к асфальтовым дорожкам (этот подъем, особенно утром, после того, как ты полчаса - нет, в других случаях -и минут пятнадцать назад проснулся, только успел ещё распутать запутавшиеся провода наушников - чрезвычайно труден для ещё там, в кровати спящего твоего тела, только успевшего восстановить силу для дня нового, упавшего в сон из дня предыдущего, едва доползшего до кровати, прочитавшего несколько – двадцать, тридцать – страниц и уснувшего, сопровождаемого счастливым безмыслием, свойственным засыпающему только в Щелыково или счастливой мыслью, образом, лучистым, на пляже ли, или просто образом глаз, волос, или просто самого факта наличия того или иного человека, в которого ты влюблен или начинаешь влюбляться, или счастливое страдание по безвозвратно, безвременно почившему в Москве, уехавшему из Щелыкова человеку, так и я, в день отъезда Настеньки в этом году, после почти 48-часовой бессонной беготни, в день своего приезда, лежал, думая, что Настенька уехала так безвременно, и почему-то просил кого-то, возможно и Господа, чтобы все и у всех, и моих родственников, близких, родных, было всё нормально, и я не знаю, как моя мысль перешла с Настеньки – на них, не могу понять, но знаю, что это было естественное течение мысли, естественное, как впадение притока в большую реку, без препятствий, без домысливаний, без сюрреализма и инакомыслия, и вот поднимаешься - к асфальтовым дорожкам, с тяжестью, ещё не проснувшееся, так и я, в прошлом, столь странно-счастливом году, увидев, на выходе из корпуса, пионеров на бывшей нашей теннисной площадке, которые готовились к утренней линейке, во главе которых была Элина, вожатая, та самая, записавшая мне потом диск с разными песнями, которые крутили на дискотеках, та самая, которая - к сожалению – не была вожатой второго, Катиного (после игре) отряда, поэтому не смогла понять меня в моих переживаниях, что-то им говорила, строила на линейку, и в этот момент –когда в ушах уже заиграла «Сказка» ДДТ (с альбома «Любовь») я ощутил невиданное доселе спокойствие, такое, что даже подумалось мне, что всё и всегда будет хорошо, радостно, спокойно, да-да, именно умиротворенность, и поэтому всю «Сказку» (а если я её слушаю, она заканчивается как раз на самом конце подъема к асфальтовым дорожкам, словами «Мир да победа… (и далее: Ангел-хранитель в небе летает, крутит плечом)», как раз ровно тогда, когда передо мной открывается вид на Волгу с холма, где ещё заброшенный картофельный участок (именно там я впервые рассказал Маше Мироновой анекдот про абитуриентов, тогда был ещё Валя и Сережа), с того самого холма, на котором, после моего поступления в институт, мы впервые с Катей вновь взялись за руки, и я сказал – «Мы снова вместе». Звучало глупо, как «Together again».), и теперь идем дальше, мимо маленьких пляжных островочков, пляжиков, расположенных прямо внизу асфальтовой дороги, обрывающейся у Руси. Здесь я даже не вспомню, когда я купался-то, хотя один раз мы здесь купались с Папой, и я ушел плавать прямо в бейсболке, которую тогда очень любил и никогда почти и не снимал (правильно говорит моя бабушка – сними бейсболку, дай голове подышать, впрочем, сейчас я бейсболок не ношу). Силюсь вспомнить – а где чаще всего мы купались раньше с Папой (сейчас – понятно, на Руси, после обеда – у ВТО), прихожу к выводу, что не знаю. Помню только, как в первый год, когда мы приехали в Щелыково ещё в июне (ещё раз в июне, точнее в последний день, мы приехали в год Маши Мироновой, и вода была жутко холодна, разогрелась лишь примерно к 4-5 июля, думается мне), тогда мы первый раз купались на том берегу, а не на нашем, Щелыковском, тот берег более пологий, поэтому идти там надо дольше, чтобы попасть на хоть какую-то глубину, между прочим, там, на том берегу, очень много растет в воде лилий, кувшинок, которые очень сложно оторвать, проще отрезать ножом, такие кувшинки мы там срывали, когда плавали с Катей и Папой, да и ещё много с кем плавали (но из моих Любовей – наверное – более не с кем). Однажды мы с Папой, Сережей и Валей поплыли на лодке вдоль нашего берега туда, к кедровой роще, за РИАТ. Машу Миронову не отпустили, ей надо было заниматься английским (а интересно, помнит ли Маша Миронова, как они с родственниками уехали на целый день в Кинешму, потом вернулись, причем ровно тогда, когда я ковылял от пляжа ВТО с порезанным большим пальцем (мы потом с Машей ещё ходили в аптеку покупать напалечники, не стоит рассматривать это как латентное половое влечение). Тогда я впервые сказал Маше, что я по ней скучал, и встретил в глазах (не были ли они и тогда прикрыты этими чертовыми солнцезащитными очками?) понимание, впрочем, понятное мне ещё ранее, до этого, ещё в самом способе, как она давала мне руку на подъемах холмов). Там, за РИАТом, мы набрали (Папа нашел) каких-то диковинных цветов, занесенных, по словам Папы, аж в красную книгу. Я привез эти цветы Маше, воткнув их в дверь номера, где она жила (шестой этаж, вид не на Волгу, они брали два номера, потому что ездили вчетвером. Валя один раз видел Машу, переходящую из одного номера в другой в пижаме, что произвело на него какое-то впечатление, впрочем, не знаю, и это едва ли надо рассматривать как латентную чувственную любовь между нами). Потом Валя подглядел у Маши СМСку (она ушла зачем-то в номер, оставив ему телефон, нет - не номер телефона, а сам аппарат, у неё был тогда какой-то сименс, приехав в Москву, она его обменяла на Нокию, точно такую же, какая была у Артема Магидовича, с которым мы тогда некоторое время работали в ВАГРИУСе, едва ли, однако, эта параллель вызывала у меня мысли о Маше, потому что их вызывало слишком многое другое, так что даже у меня на телефоне мною был выключен звук на входящие СМСки, чтобы никто не слышал, как она мне пишет), где она рассказывала подруге о том, что (цитирую почти дословно)«Tima tak krasivo uhazivaet, darit cveti, zanesennie v krasnuju knigu». Я не хочу ничего сказать о ботанических познаниях своего Папы, но дело в том, что, зайдя в этот же день за корпус столовой, мы обнаружили ровно такие же цветы, в изобилии, и растущие около нелицеприятной помойки. Впрочем, это совершенно лишняя юмористическая деталь, ровно ничего не прибавляющая, и не убавляющая тем более. От той, июньской воды того, не нашего, берега, ломило ноги, она заставляла привыкать к себе постепенно, белому, городскому телу входить в неё в первый раз потихоньку, чтобы потом – дней через пять – телу уже отдыхающему, загоревшему, нырять в неё стремительно, как будто занимаясь привычным делом, а к дню восемнадцатому – она успевает немного надоесть, поэтому купаться - надо. Надо, потому что жарко, или потому что потом уже купаться не придется в этом году (каждый раз есть мысль – а вдруг и в жизни, это тоже надо учитывать). А потом – автобус, и вода на следующий, уже московский день, тает в безнадежной пелене. В Москве купаться негде и незачем.
Все эти маленькие пляжики, которые пляжиками-то и не назовешь, мы проходим мимо, там теперь очень много выстроено железных мостков, к которым причаливают небольшие катера, лодки. В одном из шикарных домов, расположенных на участке от ВТО до Руси (дом правда шикарный), по слухам. Сменилось уже несколько хозяев, их всех поубивали, потому что больно богатые были. Это было бы поучительно и приятно для бедных, но это не совсем так, потому что (слух этот в этом году опроверг мой Папа) это всё неправда, а хозяин там один, и он живет и здравствует, вот только я никогда его не видел ни в окнах его дома, ни во дворе, ни где-нибудь поблизости.
(А вот чего я всё время – подумалось мне – Папа да Папа. Ведь у меня Мама здесь, в Щелыково, тоже была. Интересно. Любопытно. Она тут была, получается, двадцать один год назад, когда была беременна мною, и купалась тогда (мне Папа рассказывал) с баржи, которая тогда ещё не была никаким РИАТом (то есть нет, РИАТом была, но тем, что мы привыкли называть РИАТом -то есть построенный лет пять назад - ах черт, а я даже не знаю ,как это называется, то, что там построили, и где столько всего происходило, всё равно историческая память (я ещё помню эту баржу, в первые года нашего пребывания в Щелыково она там была - может быть, именно тогда путеводная звезда впервые встретила наши с Катей детские взгляды, которые потом – через лет шесть – аукнулись нам в вечную любовь, длившуюся, правда, всего пять дней (в первый год знакомства) заставляет называть эту штуку «баржей» (Папа только недавно стал употреблять слово «РИАТ», раньше он всегда говорил «Баржа», как консерватор, намеренно употребляющий это наименование, как славянофил в борьбе с Западниками, Аксаков против Герцена, не знаю там, против Чаадаева). Да, купалась с баржи, а в полях, где теперь нет лошадей, и где мы бродили с Катей (For Emily опять всплывает в голове, за счет упоминания там Frozen Fields, это я там Кате пытался объяснить нехитрый смысл неважности слов – Words are very unnecessary – they can only do harm – но никаких мороженных полей там быть тогда не могло, потому что было лето, мороженные поля были зимой, уже позапрошлого года, и в них стояла Галя, а я фотографировал, и бежали мы с Хегаем, но тогда это не вызывало аналогий с Саймоном и Гарфанклем), там – когда Мама была здесь – были поля цветной капусты, которую она любит, а я нет. И вот там – по рассказам Папы – она поедала эту цветную капусту. Если делать банальные выводы, то именно тогда я полюбил Баржу (РИАТ), поля без лошадей и разлюбил (никогда не любив) цветную капусту. Впрочем, о Маме здесь всё – она была в Щелыково только один раз, а сейчас ездит в Одессу).
Городской пляж находится чуть-чуть не доходя до дома молочника, ну или козника, если угодно. Козник жил, вместе с сыном и женой (мы до сих пор не знаем, а теперь никогда и не узнаем их имен, хотя брали у них молоко лет шесть подряд, в какие-то года, правда, больше, в другие меньше, потому что то хозяйка болела, то сам козник крепко выпивал) была у них ещё собака Миша (есть на видео), которой я всё время приносил из столовой какую-нибудь еду, остатки еды, впрочем, иногда я халтурил и приносил ему просто кусок хлеба, который Миша (странное имя для собаки, она была кусачая, поэтому хозяин никогда почти не выпускал её на улицу без поводка, но меня не кусала, любила наоборот) ел. Хозяйка ещё говорила – чего ты хлеб-то, ты ему мяса принеси, колбасы. Есть на видео, как я пью молоко из полуторалитровой (мы брали пол-литра) бутылки, ещё у них были свиньи, и лодка, деревянная, мы её тоже один раз брали. Сейчас, когда все уже умерли (хозяйка не умерла, её забрали родственники), весь приусадебный участок порос какой-то сорной травой. Его всегда видно, когда идешь от Руси, и каждый раз вспоминается.
На городском пляже (напротив него стоит железная будка-туалет-переодевалка, мы всё время ею гнушаемся и думаем, как там в жару, в железной-то будке, наверное, здорово, не было почти ни разу, чтобы, идя с Руси (шумно и много, в большой компании), эта будка не была каким-то образом – словами, образами, - задета, или использована (для мимолетного туда забегания, потому что на самой Руси туалета, простите нет). На городском пляже мы не были очень давно, лет шесть или семь, вспоминаю, что однажды Булыч купал там собаку, у него был какой-то спаниель, а ещё по пляжу бродили козы, в целом же этот пляж ничем от других не отличается, там раньше была лодочная станция с картинкой, изображавшей перевернутую лодку и утопающих, из-за того, что больно близко рядом с баржей проплыли, волны большие. Если чуть-чуть не доходя городского пляжа, то там тоже маленький пляжик, на нем есть переодевалки, но без дверей, к тому же сверху, с дороги, видно содержимое этих переодевалок, но я никогда никого там не видел, чтобы кто-то там переодевался. Если пройти дом молочника, то как раз и будет Русь, пансионат Русь, за калиткой. В этом пансионате, когда ему ещё не придали статус какой-то автономии, какой-то фешенебельной базы отдыха, отдыхали многие мои знакомые ,в деревянных двухэтажных домиках, например, Стас из Иванова, который в последний вечер ел с мамой рыбу на балконе своего домика, я был у него и внутри домика, нормальный домик, но больше мне там не приходилось бывать, зато рядом с ним есть собственно главный корпус Руси, где под навесом – как на ВТО – тоже есть лавочки. В один из дней позапрошлого года там мы прятались от дождя, заставшего нас на пляже «Русь», с Валей. Маша Миронова, с Мамой, Сестрой, и Бабушкой (Машу даже на пляже заставляли заниматься английским языком) ушли чуть раньше, но Маша, как на беду (счастье) забыла пляжные тапочки сестры (Саши), поэтому ей под дождем пришлось возвращаться на пляж, но тапочки уже взял я, и теперь мы сидели с Валей под навесом, и тогда я впервые услышал песню скабрезной группы «Оргазм Нострадамуса», в которой кукольный театр сгорел очень на неприличное слово (существует миф, будто мы с Валей хотели потом обучить этой песне сестру Маши, Сашу, трехлетнюю девчушку). Появлению этого мифа, выдуманного нами самими и с молчаливого нашего же согласия претворенного как бы в реально существовавшее событие, способствовало два фактора: 1) некоторые попытки так сделать, пресекаемые, впрочем, Машей и 2) Однажды по пути на пляж, Саша огорошила нас своим тоненьким голосом, невнятно произнесшим – «Купаться, суки». Я не уверен, что она сказала именно так, да кроме того – чего только ребенок не наслушается от посторонних, но и этот миф твердо засел в наших головах, и сейчас он, наверное, остается тем единственным, что ещё хоть как-то связывает меня и Машу, давно уже утративших какие-либо связи (и даже объятия в её октябрьском парке около Кунцева, уже там, здесь, точнее, в Москве, не спасли нас, а «Купаться, суки!» -ещё хоть как-то спасали.
Примерно тогда же я услышал песню, ставшую гимном Маши для меня, небезызвестную «Счастья рецепт» (по-моему, так она называется) какой-то группы «Ышо-Ышо», уж не знаю, существует ли она сейчас. Не буду приводить здесь текст песни, скажу только, что он без какого-либо повода (как позднее и Scarbourg Fair – She once was a true love of mine) проецировалась на Машу, и хотя в грустной песне поется о расставании, которое так естественно (а наше - не было естественным, потому что было прервано, нагло и мерзко ,за что я никогда не прощу автобус, хоть уже и не люблю Машу, и хоть иногда очень люблю автобус, везущий меня в Москву к любимой или из Москвы от любимой (что взаимозаменяемо)), она всё же актуальна для меня, и даже не словами, а ситуацией, но ситуацией на самой песни, а – ситуации, в которой звучала песня. Первыми днями одиннадцатидневной любви был тот момент под козырьком, с едва переодетыми плавками, с неожиданно прерванным пляжем, с Валей, с «Оргазмом Нострадамуса», с много чем ещё.
Я Эпонина, мне почему-то всё время кажется, что я - Эпонина.
На Русь я обычно прихожу первый. Теперь, когда завтрак в девять, а не в полдевятого (обычно, как вы знаете, мы ходили есть в первую смену, поэтому ели на полчаса раньше второй смены), каждая минута, проведенная за столом в столовой кажется потерянной. Как на зло, еду иногда по утрам несут ужасно долго. Уже выгуляна первая прогулка, выкурена первая сигарета сразу же после подъема к моим асфальтовым дорожкам, которая кончается обычно на полупути к пересечению с дорогой, которая ведет к пионерлагерю и - если в обратном направлении – к мостику, а потом – в поле с лошадями. Сигарета оставляет ощущение сухости во рту вплоть до столовой, пока не выпьешь пол стакана воды из кулера, а раньше – несколько лет назад – на столы ставили бутылки с минеральной водой, которые теперь не ставят. В этом году в первое же утро, когда я ходил с Настенькой, я увидел её с балкона шестого этажа, и крикнул – Настенька, пойдем на пляж. Так вот обычно кого-то ждать – сущее мучение, все постоянно очень долго едят, и очень долго собираются, особенно лица женского пола, поэтому бегу на Русь один, или с Папой, бегу занять наши места, там есть такие, их даже трудно географически обозначить, они расположены где-то ближе к пирсы, на некотором возвышении (песочном возвышении), там гора моих окурков в прошлом году была обнаружена Ольгой, мамой Саши, за что она меня ругала, будто бы я пляж засоряю. Чаще всего потом на Русь приходит Папа (я вижу его издалека, он идет с сумкой с красным крестом на плече, если её заранее не унес я (эта сумка – постоянный спутник, когда ещё на РИАТе был свободный доступ и туда ходили все желающие, пионеры и свадьбы в белых нарядах и уже при пьяных но уже нынешних мужах, то папа всё время говорил, что сейчас будет прививать пионеров от ящура, а что это такое я не знаю, но все смеялись, потому что нас ужасно бесили эти пионеры, шумные, бурлящие воду. Теперь пионеров там нет, зато они есть на пляже ВТО, им там периодически устраивают какие-то игрища, а в прошлом году дошил до того, что загородили реку какими-то ограничительными буями прямо у берега, за эту перегородку пионеры (и все отдыхающие, как следствие) просто не имели права заплывать. Вожатые у пионеров смешные. Одна тетенька с усами, главная их вожатая, один раз приняла за пионерку Людмилу Владимировну Гнилову, бабушку Николь, которой я игрушку доставал, если помните, но Людмила Владимировна конечно ростом маленькая, но на пионерку не похожа, да за пионерок в этом году принимали (вернее, я врал вожатым) Катю, Олю, Алису, всё это сопоровождалось смехом и отсмехом), он никогда не идет купаться сразу же, потому что купался с утра, когда я ухожу на свои асфальтовые дорожки, ещё утренние, он ложится на подстилку и дремлет, так же он делал и на РИАТе, раньше, когда мы туда с утра ходили, но тогда он ещё и пил кофе по утрам там, а на Руси никакого кофе нет, это вообще, по сравнению с РИАТом, пляж диковатый, я лежу и ничего не делаю, а потом начинают (если начинают) подходить все потихоньку.
Я уже сказал, что после завтрака. И уже говорил, что электричество в шестой год пребывания в Щелыково очень часто отключали, сложно было помыться даже порой вечером, и еду ужасно – на час, два – задерживали. Задерживали её и 11 августа, в день отъезда Кати с мамой, поэтому я ел обед, и торопился, Папа давал мне чеснок, а Позднякова справедливо отмечала, что не надо ему давать чеснок, ему же идти провожать. Папа тогда не знал о всей серьезности наших отношений, для него сие было не аргумент. Но при чем тут чеснок, если на прощание тогда я лишь неловко поцеловал Катю в щеку, чего не ожидала ни она, ни весь автобус с рабочими, отходивший в этот момент от РИАТа, с небольшой асфальтовой площадки под корпусом, рядом с тогда деревянными кабинками туалетов, их было две и однажды в неё никак не могла втиснуться какая-то невеста в платье, отмечавшая на РИАТе свадьбу, в неё не желала входить и Оля Чернышева, которая за какой-то год превратилась из объекта моей любви (5 год) в объект насмешек (6 год) из-за безудержного жеманства и плавленья голосом, растягивания звуков, из-за каких-то великосветских, избалованных поступков, как та девушка, избалованная мальчиками, которой мальчик каждое утро букет роз носил. Катя и сама не ожидала тогда поцелуя в щеку, мы как-то не думали о поцелуях, и это было как-то не принято. Всевышним удовольствием, как я уже говорил, могло стать лишь пожимание рук, рука в руке, объятия, утопание носа в Катиных волосах (Катины волосы неизбежно вызывают память о другой Кате, и тоже с волосами, да и о третьей, тоже такой же, удивительно, сколько Кать с волосами – одна – Кагор на соборной горе, другая – После Игре, третья – моя пионербольская влюбленность), Катя тогда не красилась, у неё даже уши не были проколоты, она проколола уши ровно в тот день, как получила паспорт, то есть - чисто математически – когда ей уже исполнилось четырнадцать, а тогда ей было всего лишь тринадцать, и четырнадцать должно было исполнится ровно через четыре дня после того, как я проводил их. На следующий год Катя уже красилась капитально, вместе с Мамой, даже перед выходом на пляж. Из косметики в первый год нашего знакомства у Кати была только плойка, прибор для подкручивания волос, у неё был маленький шрамик на руке – она обожглась этой плойкой, и был порез то ли от неосторожного обращения с ножом, то ли ещё один шрамик от неосторожного обращения с чайником, который она несла с первого на второй этаж по деревянной лестнице, где я курил, ожидая, когда она оденется, чтобы идти со мной гулять, там был по этому поводу плакать «Не курить!», или ждал её в красных замызганных креслах на веранде, либо с лицом, обращенным к закату, либо на родник, вглубь РИАТа, родник там был, из него брали питьевую и прочую воду для всех нужд, потому что в первый год моего там появления никакого туалета и водопровода в корпусе не было, воду надо было набирать стоя на корячках, эта поза называлась продавцом Сережей (который один раз искупался с двумя тысячами рублей в поясной сумочкой и который является автором сакраментальной фразы «В Щелыкове мы живем, а остальное время существуем» (Что, может быть, уже и лишнее)) «Стойте так, я всё устрою». Итак, Катя тогда уехала, а я сидел на барже (был ещё Женя, некий молодой человек, ухаживавший за всеми девушками подряд, в списках были Юля Студницына, которую потом дружбой от него переманил я, Катя, с которой он катался на катамаране (или лодке), и которая потом полюбила меня, а я – её, Лена Соловьева, та самая, которая тогда ещё не работала уборщицей на РИАТе (на фото есть она, читающая книгу Ромена Гари «Жизнь впереди», но запечатлена она не в самый момент чтения, потому что книга лежит на столе, эту книгу издала иностранка в 1988 году, в мягкой обложке, тогда вместе с этой книгой я зачем-то принес Лене и Воннегута, которого она не успела открыть, потому что мы уже уезжали), в принципе, был у него некоторый роман с Олей Чернышевой, но это было в предыдущий год и, по-моему, на следующий день после её пролитых слез в честь моего отъезда. Есть фото, где Женя обнимает Лену, там есть и я, но там я никого не обнимаю. Есть фото, где я как раз Катю и обнимаю, точнее – взаимно обнимаемся, это было в номере, в последний вечер, то есть 10 августа, когда что-то (видимо, отъезд) все дружно праздновали на РИАТе. Мы тогда в городе купили по бутылке пива, положили в морозилку, но оно так замерзло, что вместо пены из него шли какие-то ватные шарики. Нет на фото, что мы сидели так же в обнимку, я – погрузив голову в Катины волосы, и приходит Папа, был дождь, и он позвал меня идти домой. Однажды я спросил у Кати – тебе не страшно со мной встречаться (то есть я некрасив), она сказала – наоборот. Иногда я приветствовал её (она стояла на балконе) словами «Здравствуйте, любезная Екатерина Матвеевна» (видимо, это из фильма «Белое солнце пустыни»), так я узнал её отчество – Александровна.
Я утром разминаю затекшие за год члены. Смешно видеть худенького мальчика с короткой прической на пляже (короткую прическу я ношу только летом в Щелыково, потому что нигде иначе она мне не идет, не идет и в Щелыково, но есть какая-то традиция – эх, первый раз употребляю это слово – и даже если мне и вспоминается год, когда я был с волосами своими обычными – впрочем, нет, выгоревшими до блондинистости – а это было вгод воссоединения с Катей, то есть по завершении 10 класса, когда мне казалось, что после Щелыкова жизнь кончится, и так оно, наверное, и было, особливо, когда провожали нас с Папой Катя с мамой на ракету, был ещё Борис Григорьевич, Таня с Мишей и Леша, и Борис Григорьевич смешно пел в камеру (есть на видео) – «Ну что сказать тебе, мой старый друг, мы в этом сами виноваты. Уносит пароход из Плеса вдруг.. (запнулся, а кто-то неловко подпел «вдаль», но смех, и строка не получила продолжения), так вот в тот год носил свои обычнее, длинноватые волосы, и, идя с Риата с папой, проходя как-то мимо тех самых болотных запахов, что у спасалки (прямо над нами – теннисный корт, ныне уже не теннисный, а тогда – именно такой, и есть фотография Сережи Саакяна в майке теннисной, мы сидим на ступеньках нашей главной лестницы, потому что в этот день уезжал кто-то, какая-то Юля, ещё не давшая номера телефона Роме, по-моему, в год нашего распада с Катей, когда я краем уха примкнул к той компании, и Алена, и Сережа, и Миша с Кириллом, и Прохор, замутивший с Катей Яворской, бывшей когда-то любовью Сережи, что вызывало некоторые разговоры ли, расспросы ли Сережиной Бабушки Людмилы Яковлевны, меня расспрашивала) и мне казалось, и я думал – почему же такие мягкие мои волосы, что ж их, Волга таковыми делает, но ведь в ней даже иногда бывают мазутные пятна, и я даже пару раз в такие вляпывался, их невозможно потом отчистить), мы шли мимо спасалки, я всё думал, будет ли воссоединение с Катей, на моих замшевых ботинках оказалось пятно от пролетающей птицы, и Папа сказал -что это к счастью, да и впрямь в тот же вечер оно произошло, когда мы пошли с Катей нашим маршрутом – поднявшись мимо Миловки, по большей части моей асфальтовой дороги, мимо поля, выше кладбища – ниже солнышка, и вот там, на одной из дорог, уже ведущих в верхнее Щелыково, ехала машина, и я лег на дорогу, и только когда Катя дала мне - руку, я поднялся, а машина смеялась внутри в салоне, и бибикала, Катя дала мне руку, и я схватил её так неправильно, не отпуская, что только спустя несколько счастливых шагов, Катя сказала, давай возьмемся поудобнее, то есть уже не возражала, чтобы держаться за руку, но только взялись не правильно, как-то ортопедически неверно, не в соответствии со строением рук, я сказал – давай, думал, что она отпустит и уже руку не даст, но она дала, и с тех пор – только за руку, и даже мы один раз убрели с Катей в верхнее Щелыково, там остановился автобус с группой иностранцев, и они попросили нас что-то показать им, я показал, Катя показала, мы поехали с ними на автобусе, а высадили прямо у выезда из города, и мы ехали все эти несколько минут, как будто коренные счастливые, загорелые, отдохнувшие и отдыхающие жители, блеща, а тогда – после той машины, что бибикала, Катя ещё сказала – они радуются, что мы счастливые. Который расправляет плечи, подобно атланту, тогда как размах его плеч – как у бабочки, смешно мне, я делаю это – и смущаюсь сам себя, так бы должен выходить из воды русалк, мужского рода русалка, расправляя бронзовый загар, но так - важно – выхожу я, смущаясь и импонируя себе своей худобой.
Кстати, что мы с Миланом должны пожениться, хотели вернее (Мы – это Маша Миронова, персонифицировавшаяся, в соответствии со всеми законами русского местоимения в «мы»), и я даже почти вышла за него замуж – всё это, сообщенное мне, по-моему, как раз у разрушенного зданьица, что на подъеме к закрытой церкви (той самой церкви, где находится старое кладбище, и где Кирилл с Аленой так любили ассоциировать Короля и Шута с антуражем кладбищенских камней, да так, что даже единожды принесли с собой куклу, певшую на батарейках «I’m the barby girl in the barby world», и заставили её выпевать-выплясывать на какой-то могиле (что есть святотатство, возможно), и была эта ночь, ночь – 12 часов, наверное, - в тот счастливый год без романов в Щелыково, с книгами на горах, с Татьяной в мыслях, с легкой влюбленностью, уже ныне неважной, в год – такой важный – расхода (без схода) с Катей, так ярко давшей о себе знать в первые же дни, когда уже в первую же встречу – я как всегда пришел на РИАТ, наверх, в номер, назвал я её Татьяной, вместо Кати, и хотя поцелуй и привкус печенья застал нас в районе озера, где Папа ловил рыбу, но он был последним у нас, а конец настал на какой-то вечеринке там же, на РИАТе, был он выражен грубыми интонациями Кати, и умиротворенными моими, как расставались навсегда, так и сходились мы тогда навечно с Татьяной). Странно, но я почти не испытал ревности тогда, законной ревности, без каких-либо прав ревности, и лишь позже всегда всплывал у меня Милан, но как нечто досадное и – прилагающееся, потому что не было у Милана того утреннего тумана на балконе, в котором я получил СМСку от уже приехавшей в Москву Маши с её каким-то странным словом, может – запоздалым, может – приехавшим чуть ли не раньше на месяца - «Родненький», возможно – она не назвала меня «миленький», потому что слово похоже было бы на «Милан». Кстати, насчет опоздания – тогда машин автобус (а ведь есть фото, где моя рука лежит на этом автобусе, где Маша, Валя, Сережа и я, я в клетчатой рубашке) опоздал часа на три в Москву. У Кати до меня был – Макс, в тринадцать лет, то есть за несколько месяцев до меня, и лета, и августа (как Аня, та самая, что когда-то нравилась мне, которой я пел «Лав ми, тендер», сидя на диванах в корпусе, говорила Маме своей – Мама, ну что ты вспоминаешь про Рому, а имелось-то в виду, что был у неё какой-то молодой человек, да Рома), меня это нисколько не смущало тогда, как не смущает и сейчас. Собственно, если подумать, то нет таких людей, у которых кто-то был первый, и сами люди никому первыми не бывают. Я, например, никогда таких не встречал. И не то, чтобы я везде опаздывал.
Да, бронзовый, худоватый загар, сначала я вхожу в воду водобоязненно, затем расправляю руки и плыву брасом, я практически всегда плаваю именно брассом, потому что именно это – лучший способ общения, если ты плывешь с кем-то, но я редко плыву с кем-то, потому что плыть с кем-то скучно. Я обязательно, отплыв чуточку от берега, плыву против течения, к Вайкики, в сторону Риата, но проплываю немного, вплоть до того места, где из Вайкики холодный ручей впадает в волгу (не совсем Вайкики, это самое начало Вайкики), затем разворачиваюсь обратно, так что перед моими глазами оказывается надувной плавучий аквапарк, которого так в прошлом году боялась Настя, дочка Ульяны, а затем, вот уже затем – плыву к берегу. Теперь я проснулся окончательно, даже после того, как уже прошел километров семь своими тропками, позавтракал, но вот только теперь – я проснулся. Дальше – сигарета, подстилка, иногда – ленивая книжка, иногда – просто ожидание, когда и кто придет. А приходят. Первый обычно Папа (раньше он приходил, как и я, на РИАТ, где первым делом пил кофе, а на Руси кофе нет, поэтому он просто укладывается в утреннюю дрему, уже искупавшись предварительно утром, пока я гулял по своим дорожкам). Тут некоторый разброс – потому что далее могут прийти кто угодно, всё зависит от года, два года назад – в первый год освоения Руси - это Валя и Маша Миронова, с родителями, Маша, скрывавшая глаза очками, Маша, вернувшаяся из Кинешмы, когда я разговаривал с ней, курили, за корпусом, а из моего пальца героически текла кровь, впервые я тогда сказал, что соскучился, Сережа, реже конечно, но и Сережа, может - Прохор, издалека видный, хоть и невысокий, с полотенцем вокруг тела, имевший роман с некоторой Катей, работавшей в небольшой палаточке – баре на Руси, которая единожды читала «Воскресенье», чем меня удивила. Прохор был тем объектом, который в тот незапамятный незапятнанный год дискотек наверху, описанных в «Крысе Веронике», привлек внимание – по крайней мере, по словам девчонок – некоторой девочки в белых штанишках, в каком-то непотребстве, очень красивой и вызывавшей наши восторги; тогда мы хотели заставить Кирилла танцевать с Аленой, но он говорил, что он панк, и не делал этого. Но ту дискотеку описывать нет уже смысла. В прошлый год посетители Руси – те же Прохор, Сережа, в этом году были там мы с Настенькой (что есть Белые ночи), но об этом и так всё сказано. Лена, Ксюша – объекты этого года, никогда не купавшаяся Лена, нечасто купавшаяся Настя, Маша, купавшаяся чаще, все – купающиеся. Здесь в первый после приезда, почему-то морозный, а потому пустынный день лежали втроем на пляже, я, Маша и Настя, там ещё была этакая лесенка, вделанная в землю, на которой я любил приподымать себя, или поднимать ноги под прямым углом. Здесь, на Руси, когда у входа в Вайкики ещё стояла лавочка (лавочки, точнее некоторые деревянные обрубки, сохранились и чуть позже, даром что есть фотография, на которой я лежу на таком вот обрубке, а надо мной, как Домоклов меч, стоит Валя, и почему-то кажется, что вдалеке Маша Миронова, хотя в действительности это не она, а она – она только на тех фотографиях, где мы у поля с Лошадями, когда чуть начался дождь, Папа фотографировал, и на обратном пути, когда я решил сделать фотографию Маши случайную, и сделал ровно в тот момент, когда она ела орешки. Вот такая есть фотография, в частности), лавочка уже тогда покосившаяся, мы сидели с Катей в тот день, когда уехала её Мама на три дня, к Бабушке, и Катя осталась одна, на моем попечении, вот здесь мы с ней сидели в тот вечер, в обнимку (в тот – ничего не означает, это лишь указание на тот, а не на другой), после пережитого – Катя чуть было ни уехала с Мамой – всё представлялось мне свободным, легким, словно по маслу, дышащим грудью, такой, как Катина например, никогда мною не видимая. Как в «Basta, pepeo» , единственное эротизированное (нет, не эротическое, потому что неосознанно эротическое) воспоминание о Кате – это всего лишь ромашка. Ромашка, может иной цветочек на её нижнем белье, единый раз увиденная мною в тринадцать лет, лежа на десяти матрасах в их комнате (в тринадцатой вероятно, там на одной из четырех кроватей лежало 10 матрацев, там же мы потеряли ключ, от 11, где жили Шурик, Лена и их родители, но потом нашли, он был на шкафу), когда Катя сидела на кровати рядом, пониже, облокотившись на стену (всегда отдающую лаком, заставляющую прилипать). Это было мне тогда неэротично, это была констатация факта ромашки, или иного цветка, иных эротических моментов я никогда не имел. Если Данило Киш видел розовые – и пошел длинный монолог о божественном страхе за это самое розовое белье, то я был менее развит, чем Данило Киш, у меня была лишь констатация факта. Впрочем, мы равны с ним в одном – мы оба запомнили. Такие вещи - сам не знаю почему- надо помнить, может быть, даже крепче первых поцелуев. В тот вечер, на той самой лавочке на Руси, мы сидели в объятиях, а потом пришел Папа с фонариком, предусмотрительно присвистнул, деликатно, и мы пошли провожать Катю, потом были ещё два свободных дня, тогда и был Кагор на горе Соборной, и долгие объятия, и – что уж греха таить – поцелуи в номере, а были и потом – каждый раз, когда Катя мне капала в глаз (у меня было небольшое воспаление), мы поднимались для этого в номер, я ложился на кровать – она мне капала в глаз. Мы целовались. Катя изначально не умела целоваться, и лишь только потом научилась. Сейчас мне приходит мысль в голову, что я мог каждый год её проверять – не изменяла ли она мне, по поцелуям и их качеству. Но они тогда совершенствовались только мною и, следовательно, Катя была кристальна.
Однако ж время уделить время дальнейшему продвижению, мы чуть застряли на Руси, не упомянув лишь пионерок, которых здесь в прошлом году было в изобилии, но это -скорее для сладости, нежели чем для сюжета. У них, конечно, были разные купальники. От нелепых, прозванных нами «совковыми», до почти стрингов – триндцатилетних, пятнадцатилетних стрингов, на одну девушку я даже смотрел выжидательно, но ничего не получил взамен. На Руси можно играть в карты и домино, карты здесь гораздо меньше улетают, чем на РИАТе, видимо, это объясняется тем, что РИАТ больше выдвинут к Волге, а Русь более вдвинута в берег, РИАТ ведь дебаркадер.
Мы устремляемся на Вайкики, здесь началась запись на видео – которую папа глубокомысленно обозначил голосом за кадром – Плес, двухтысячный год. Он долго снимал виды Вайкики – корешки, об которые я цеплялся уже такими холодными и темными августовскими вечерами, от Кати шел, несколько крутых обрывов вниз, к берегу, к тоненьким слоям берега, на которых песок мелкий, и очень чистый песок, а вода, чуть отойдя от берега, зацветает, как в августе, так и в июле, в жару. Здесь – вот на этом хитросплетении коряк, Катя взяла меня впервые за руку, сказала – давай вот так и пойдем, давай – сказал я. Вот почти на этом месте, если чуть раньше, я закуривал сигарету, каждый раз идя на РИАТ, когда необходимость ходить туда отпала – я шел и думал – For the first time I go alone. Впрочем, потом Папа с камерой пришел-таки на РИАТ, Катя читала «Преступление и наказание» из 12томного 12томника, я сидел рядом, с гордой блондинистой депешмодовской прической, наверх прической, иронично (манера от папы) что-то рассказывал, шутки Папы, но на пленке всё слышно слабее. Помню, была там собака у хозяев РИАТа, и говорили про него, про Нормана, будто он – гомосексуалист. А Тесса, лабрадорша Мариничевых, в этом году забеременела. Она очень радовалась, когда приезжал хозяин. Саше Власовой, дочке хозяина, у которых собака-гомосексуалист, я проигрывал в карты, потом она пела, и даже записала целый альбом – была там песня «Лето в Плесе – чудо-пора». Он есть у Юры, парня из Миловки. Однажды его плавки лежали в кармане шорт и было пятно на кармане. Ещё на РИАТ приезжал Якубович, и там однажды видели негра. Что тут ещё скажешь.
. Когда-то я говорил Лике (это было в то безумное лето, вплоть до отъезда и возрождения любовей с Катей, когда я помнил каждый день своей жизни начиная с 26 февраля и заканчивая 5 июля), используя пошлую метафору река-жизнь, о том, что, дескать, одни предпочитают плыть по течению, другие – против, а я – сидеть на бережку и болтать ножками (нет, болтать ножками – это мое нынешнее прибавление, может быть не без каких-то аллюзий). Теперь я бы ещё добавил – и стирать носки. По крайней мере, так однажды делал Женя Мызгин, чуть ли не в первый год пребывания нашего в Щелыково. Ну да, мыл голову в реке, потом ещё носки стирал, мылом. Я тогда не задумывался, что пенные воды текут по Волге вниз по течению.
Август 2005-февраль 2006
Липа посередь сердца
© Copyright: Тимофей Алексеев, 2006
Свидетельство о публикации №206060900091
Свидетельство о публикации №206060900091
Рецензии
Тимур!!!
неожиданно нашла этот сайт и взволнованно читала, так как являюсь героиней(хоть и маленькой) твоего рассказа.С радостью узнаю родные щелыковские места, до боли знакомые имена и все то прекрасное летнее время.
к сожалению, память девичья имеет свойство забывать людей,но я помню папину шутку о "Бандерасе".Если будет желание, то напиши побольше о щелыково и о том как мы с тобой познакомились.
Марианна (дочь Олега Ивановича)
Марианна Пивоварова 17.08.2006 02:11 • Заявить о нарушении
неожиданно нашла этот сайт и взволнованно читала, так как являюсь героиней(хоть и маленькой) твоего рассказа.С радостью узнаю родные щелыковские места, до боли знакомые имена и все то прекрасное летнее время.
к сожалению, память девичья имеет свойство забывать людей,но я помню папину шутку о "Бандерасе".Если будет желание, то напиши побольше о щелыково и о том как мы с тобой познакомились.
Марианна (дочь Олега Ивановича)
Марианна Пивоварова 17.08.2006 02:11 • Заявить о нарушении
Марианна!
Очень было приятно вдруг неожиданно тебя тут увидеть.
Рад, что понравилось. Жаль, что не поняла - речь идет о Плесе, а не о Щелыково. В Щелыково я никогда не был, просто Плес в своих произведениях называю Щелыковым, основываясь исключительно на том, что твой отец, Олег Иванович, говорил, что в Плесе кормят плохо, а в Щелыково дают красную икру. Поэтому я и назвал Плес Щелыковым.
Историю нашего знакомства могу рассказать емейлом, пиши мне на адресок parcy@mail.ru и я тебе расскажу, это пожалуйста!
Ещё раз спасибо за уделенные пару минут.
Тимур.
Тимофей Алексеев 20.08.2006 16:52 Заявить о нарушении
Очень было приятно вдруг неожиданно тебя тут увидеть.
Рад, что понравилось. Жаль, что не поняла - речь идет о Плесе, а не о Щелыково. В Щелыково я никогда не был, просто Плес в своих произведениях называю Щелыковым, основываясь исключительно на том, что твой отец, Олег Иванович, говорил, что в Плесе кормят плохо, а в Щелыково дают красную икру. Поэтому я и назвал Плес Щелыковым.
Историю нашего знакомства могу рассказать емейлом, пиши мне на адресок parcy@mail.ru и я тебе расскажу, это пожалуйста!
Ещё раз спасибо за уделенные пару минут.
Тимур.
Тимофей Алексеев 20.08.2006 16:52 Заявить о нарушении