Рассказы. Для журнала

 Владислав Муштаев
 Рассказы

 
 Кто автор слов гимна Москвы?


 Хочу рассказать занимательную историю, которая началась в далеком сорок втором. Школа, в которую должен был пойти учиться, с первых дней войны стала госпиталем с четырехзначным номером полевой почты, а нас разместили в бараке, перегородив классы фанерными щитами.
 Чем старше становлюсь, тем чаще вспоминаю третью переменку, когда в классы приносили по куску черного хлеба, посыпанного сахаром, и азартные игры в перышки. О, это была не просто игра, это был заработок! На поселковом рынке за десяток перышек можно было получить четвертушку хлеба или целый брикет жмыха. Потому и мечтой каждого было заиметь перо «рондо» - плоское и устойчивое, как утюг. «Рондо» редко переворачивалось на «спину», а приподнятый носок высоко подбрасывал «вражьи» перья. На «рондо» меняли пять перышек «86» или два школьных завтрака.
 Азартные баталии проходили на уроках военного дела. Пока военрук Клава, высокая, рыжая деваха, о которой говорили, делали на троих, одной досталось, пристав на цыпочки, сосредоточенно выписывала на доске куплеты песни, бьющий подводил перышко под бок противоборствующей стороны и…
 Я по свету не мало хаживал,
 Жил в землянках, в окопе, тайге.
 Похоронен был дважды заживо,
 Знал разлуку, любил в тоске.
 Спустя полвека эта песня стала гимном Москвы, и на доме, у метро «Аэропорт», где жил поэт, благодарные москвичи установили мемориальную доску автору гимна - поэту Марку Лисянскому. Только вот мало кто знает, что автором гимна был не один Марк Лисянский.
Небольшое стихотворение молодого лейтенанта Лисянского «Моя Москва» было опубликовано в сдвоенном номере журнала «Новый мир» в октябре 1941 года, но в нем не было строк о Красной площади и кремлевских курантах, не было и о подмосковных рощах и подвиге 28-ми панфиловцев, задержавших под Москвой танки Гудариана. Вместо незамысловатых строк -
 «У комбайнов, станков и орудий,
 В нескончаемой лютой борьбе
 О тебе беспокоятся люди,
 Пишут письма друзьям о тебе», -
 в песне «Моя Москва» звучат совсем иные слова:
 «Я люблю подмосковные рощи
 И мосты над твоею рекой.
 Я люблю твою Красную площадь
 И кремлевских курантов бой.
 В городах и далеких станицах
 О тебе не умолкнет молва,
 Дорогая моя столица,
 Золотая моя Москва.
 Мы запомним суровую осень,
 Скрежет танков и отблеск штыков,
 И в сердцах будут жить двадцать восемь
 Самых храбрых твоих сынов.
 И врагу никогда не добиться,
 Чтоб склонилась твоя голова,
 Дорогая моя столица,
 Золотая моя Москва!»

 Почувствовали разницу? Так в чем же дело?
В начале лета 1974 года в отдел литературы Центрального телевидения, где я в то время работал, зачастил полковник, военный журналист с занятными материалами. Однажды полковник принес слова и ноты песни о белой кавалерии, которую все знали, как песню Покраса «Мы – Красная кавалерия», а потом и любопытную записку в Агентство по охране авторских прав:
«Мы, авторы текста песни «Моя Москва», музыка И. О. Дунаевского, просим выслать причитающийся гонорар по следующим адресам:
Лисянский Марк Самойлович - полевая почта № 16726-Б.
Агранянц Сергей Иванович – 2-я Извозная ул., д.30, кв.77».
А дело в том, что И.О. Дунаевский писал музыку песни «Моя Москва» далеко от Москвы, выехав с оркестром на гастроли в Сибирь и Дальний Восток за месяц до начала войны. С началом войны оркестр в Москву не впустили. Москва была на осадном положении, даже правительство в ночь на 16 октября покинуло Москву. Об этом знали все москвичи, но это долго оставалось тайной. И только в начале века в печати появится документ, что ввиду неблагополучного положения в районе Можайской оборонительной линии Государственный Комитет Обороны постановил эвакуировать из Москвы в г. Куйбышев иностранные миссии, Правительство СССР, Президиум Верховного Совета СССР (т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке), Наркомат Обороны, Наркомвоенмор, а в Арзамас – группа Генштаба. Товарищам Берия и Щербакову было поручено взорвать предприятия, склады и учреждения, мосты и электростанции, включая водопровод, канализацию и метро. Минировали столицу ночами, скрытно, качественно, чтобы немецкая разведка не обнаружила следов. Всё это должно было взлететь на воздух при оккупации Москвы.
- 65 лет назад я сам заминировал левое крыло Госснаба (нынешняя Госдума), - рассказывает ветеран ОМСБОНа Виктор Озерецковский. - А в Большом театре минировали глубоко в подвале, прямо под сценой. – Никто тогда никаких схем минирования не вел, понимая, что схемы могли попасть в руки немецкой разведки.
-В замаскированных стяжках из бетона, - вспоминает другой ветеран ОМСБОНа Иван Воскресенский, - мы устанавливали специальные детонаторы и мины-ловушки на вскрытие колодцев, ведущих к фугасам. Детонаторы были очень чувствительные, одному саперу даже руку оторвало в 1941 году.
 Бессмертный подвиг защитников Москвы отменил эти поручения.
 Вот в эти дни Дунаевский и попросил завлита оркестра Сергея Агранянца добавить к строчкам стихотворения молодого лейтенанта, который был на фронте, строки о панфиловцах, о Красной площади и спасенных «мостах над твоею рекой», о «дорогой столице и золотой Москве», и песня сразу стала популярной.
Одно время указывались все три автора – И.О. Дунаевский, М.С. Лисянский и С.И. Агранянц, но после смерти Дунаевского и Агранянца, а умерли они рано, Марк Лисянский перестал упоминать соавтора, а чуть позже, открывая этим стихотворением все свои поэтические сборники, и вовсе публиковал стихотворение как своё собственное.
 Не мне судить о его забывчивости, но настырный полковник, побегав по редакциям и вышестоящим учреждениям, добился таки того, что последовал грозный оклик из Союза писателей СССР предоставить слово поэту Лисянскому, который объяснит причину своей забывчивости. Звонок то был, да вот Марк Самойлович промолчал, а когда песня стала гимном Москвы, и вовсе забыли про соавтора.
 На этом можно было бы поставить и точку, но автор начинал со школы, и, по законам жанра, школой должен закончить.
До весны мы пели, а потом деваху Клаву сменил однорукий майор. Одни говорили, что Клава уехала в деревню, другие, что видели её на ткацкой фабрике в Раменском, только за партами петь перестали сразу!
-Встать! Смирно! – гаркнул майор, входя в класс.
Класс, ошалев, замер. За фанерной перегородкой учительница немецкого с перепугу уронила мел.
-Чем занимались до меня? – строго спросил майор.
-Пели! – выдохнул класс.
-Петь будете в строю! – отрезал он.
И не обманул.

 Без названия

Среди невозможного всегда можно найти что-то, что поспособствовало бы почувствовать себя счастливым человеком. Почти уверен, у каждого были такие мгновения, когда ощущаешь это состояние. Нельзя сказать, что это происходит часто, но пока всё удачно складывается, пока состояние покоя посещает нас, все счастливы.
Вот о таком счастливом мгновении и хочу рассказать назидательную историю, даже не историю, а обрывок истории. В этом обрывке четыре участника: Константин Симонов, Алексей Сурков, Сергей Михалков и Виктор Некрасов. И произошло всё это в семидесятых на съезде Союза писателей СССР.
В день открытия съезда Георгиевский зал Кремля всегда шумно оккупировали телевизионщики и киношники, стараясь занять удобные места. Первыми, как правило, приезжали писатели, кто хотел попасть в информационную программу «Время» или в киножурнал «Новости дня», считая, что только так и можно шагнуть в будущее, будто это будущее что-то вроде пригорода.
Исключением из общего правила была творческая группа литературного отдела Центрального телевидения: и телевизионная камера у них стояла особняком в Георгиевском зале, и никто к ним не спешил, зная, что писателей в программу «Литературные беседы» приглашает только сам Алексей Сурков.
Это была его программа, и он был ведущим этой программы.
Когда - то Владимир Даль сказал о времени так: «пространство в бытии, последовательность существования, когда дни идут за днями, а века за веками». Получается, что живущий не начинает всё с начала, а как бы продолжает последовательность существования, и, следовательно, сопричастность со временем никому не даёт право выборочно судить о тех или иных событиях, выбрасывая неугодные и оставляя лишь то, что нравится. Но вот беда, опережая время, резко меняются оценки. То, что когда-то вызывало повышенный интерес, многих сегодня раздражает. Даже друзья, когда я вспоминаю Алексея Александровича Суркова, с которым проработал долгих семь лет, понимающе переглядываются, мол, каждый волен заблуждаться, а у этого ещё и мухи в башке. Конечно же, я знал о злополучном послесловии к сборнику стихов Анны Андреевны Ахматовой с бессовестной и жестокой фразой Суркова - «У Ахматовой не хватило ума», стоявшей ей сильнейшего сердечного приступа, знал и о том, что Суркова не было на московском собрании писателей 31 октября 1958 года, где Бориса Леонидовича Пастернака исключали из Союза писателей СССР, знал и о том, что когда началась война Сурков поехал не на восток, как это сделали многие писатели, а на западный фронт.
 Видно, выписал писарь мне дальний билет,
 Отправляя впервой на войну.
 На четвертой войне, с восемнадцати лет
 Я солдатскую лямку тяну.
Зло запоминается, доброта нет. Так уж устроен этот мир. Вот только доброта - язык, который слышат даже глухие.
Итак, за полчаса до начала съезда приехал Алексей Сурков, и, вбегая в Георгиевский зал, крикнул нам:
-Костя приехал! Успеем снять?
-Зачем спешить, Алексей Александрович, – весело ответил ему редактор программы Илюша Эстрин, - снимем Константина Михайловича в большой перерыв.
Не прошло и пяти минут, как в Георгиевский зал Кремля величественно вплыл высокий, седовласый красавец, овеянный очаровательными и обворожительными легендами. Заметьте, не вошел, и не ступил, и не вбежал, как Сурков, а именно вплыл!
-Симонов! – прошелестело по залу, и тут же всё смолкло.
И было от чего! Левая сторона шикарного светло серого костюма всеобщего любимца, от плеча до пояса, украшало изысканное мозаичное панно, собранное из разноцветных орденских планок. Сосчитать все эти орденские планки было так же трудно, как сосчитать миллиарды звездочек Млечного пути! И над всем этим великолепием ярко выделялась Золотая Звезда Героя Социалистического Труда.
Но это ещё не всё! Правую сторону от плеча до пояса выстилали золотые рельсы, на которых плотно, планка к планке, крепились бесчисленные медали Сталинских премий, международных, государственных и литературных премий. И над всем этим золотым запасом, красовалась Золотая медаль лауреата Ленинской премии. И всё было продумано до мелочей: орденские планки были вшиты в темно синий кусок плотной шерстяной ткани, края которой были искусно оверлочены, а лауреатские знаки закреплены на золотых рельсах с соблюдением исторической очередности и размерности. Никакой случайности и беспорядка.
Все, кто был в Георгиевском зале, затаив дыхание, разглядывали это великолепие, а те, кто спешил до начала съезда заглянуть в роскошный кремлевский буфет, перебегая зал по ковровой дорожке, на мгновение замирали, как изваяния, а потом, оглядываясь, бежали дальше. Настоящие телячьи сосиски, кофе со сливками, бутерброды с красной и черной икрой были посильнее любого иконостаса.
И зачем, спросите, это было нужно Симонову? А просто в тот день Константин Михайлович решил подарить самому себе это ощущение счастливого мгновения, о котором еще в мае 1941 года сказал:
 И, состарясь, дети
 До смерти без толку
 Все на белом свете
 Ищут эту ёлку.
Должен сказать, что наша группа деликатно отошла в сторону, не мешая беседе двух друзей. Для тех, кто забыл, напомню строки стихотворения Константина Симонова, посвященного Алексею Суркову:
 Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
 Как шли бесконечные, злые дожди.
 Как кринки несли нам уставшие женщины,
 Прижав, как детей, от дождя их груди.
Но их мирную беседу прервал Сергей Михалков. Признаюсь, мне тогда показалось, что не желание поздороваться с ними заставило его стремительно направиться к ним, а симоновское великолепие. Михалкова, судя по всему, так поразил весь этот иконостас, что, подойдя к ним, он смог произнести, заикаясь, только одну фразу:
-К-к-остя, и я так хо-очу!
Кстати, и по количеству орденских планок, и лауреатских знаков, и Звезды Героя Социалистического Труда, и золотого знака лауреата Ленинской премии, Михалков ни в чем не уступал Симонову, а сейчас, пожалуй, и вовсе его опережает. Только всё это было приколото вразнобой и бессистемно. Впрочем, потом я видел полный парад на его груди, но это уже был плагиат.
 О чем они говорили, не знаю, но с первыми звонками из буфета потянулся народ занимать места ближе к президиуму. Сначала это был плотный поток, потом одиночные фигуры, а с появлением худощавого человека в мятых китайских брюках, рубашке апаш и сандалиях на босую ногу, вся венценосная троица сорвалась с места и, позабыв про величие, стремглав бросилась к нему.
-Кто это?! – удивленно спросил кто-то из нас.
-Виктор Некрасов, - сказал оператор АПН, - я его в Киеве снимал.
Каждый из нас читал роман Виктора Некрасова «В окопах Салинграда», а кому повезло читал и «Рассказы с постскриптумами» и «Маленькие портреты», изданные в 1971 году в издательстве «Советский писатель» тиражом всего лишь в 30.000 экземпляров.
На съезде Виктор Платонович Некрасов не остался. Перекусив в кремлевском буфете, он уехал, как потом рассказывал А. А. Сурков, в Переделкино к Лидии Корнеевне Чуковской. После смерти К. И. Чуковского, а умер он в 1969 году, она осталась хозяйкой дома. Но даже если бы Некрасов и остался на съезде, мы не смогли бы его снять. Он был под строжайшим запретом на tv.
Признаюсь, в тот день я наглядно убедился, что настоящий талант и гражданская позиция писателя превыше любых наград и премий.
 
 Рождественская сказка
 
Люблю перебирать старые фотографии. Вот кто эта женщина? Шляпка, похожая на клоунский колпачок с маленькой вуалеткой, тёмное платье. Лицо строгое, даже сердитое. Рядом, опираясь на небольшую колонку, стоит военный. Судя по форме, пехотный офицер. На обороте, выцветший от времени, чернильный штампик – «Фотография Семеняки. Киев, Фундуклевская, 17». Две фотографии, незнакомых мне людей, закрученные в обрывок старой газеты - «…Его Величеству Государю Императору, в пятницу, имел счастье представляться военный атташе при японской миссии генерал Учи Яма и морской атташе при японской миссии капитан 1-го ранга Тейжиром Курой» храню в старом мамином альбоме с бронзовой защелкой, даже не зная, откуда взялись это японцы? Надо бы выбросить эти фотографии (к чему незнакомые, чужие лица?), а вот почему - то жалко. Кто знает, глядишь, расскажут когда-нибудь ошеломительную историю, похожую на рождественскую сказку.
Вот такую рождественскую сказку однажды подарила мне старая фотография отца в форме военного летчика 30-х годов, сидящего сзади гордого «ваньки». Судя по извозчику, ехал он от вокзала. Не удивляйтесь, предположить это могу со знанием дела. Раньше ведь извозчики делились на одноконных лихачей, на зимних «парников», их называли «голуби со звоном», на «троечников» - эти катали на тройках, на «колясочников», возивших «парой в дышло» и на обыкновенных «ночных», их называли «ваньками». «Ваньку» днём можно было нанять у вокзала, а ночью поймать на улице. Вот эта фотография и одарила меня дружбой с Иваном Спиридоновичем Рахилло, у которого оказалась такая же фотография, и на долгие годы свела с потрясающим человеком Анатолием Васильевичем Виноградовым.
Но всё по порядку. Ведь любая сказка от начала начинается, до конца читается, а в посередке не перебивается, как учит Владимир Иванович Даль.
В конце 1930 года по путевке ЛОКАФа (литературное объединение Красной Армии и Флота) приехал в Новочеркасск молодой писатель Иван Рахилло, чтобы написать книгу о летчиках. В Новочеркассе в те годы, как знают читатели газеты «Частная лавочка», базировалась 13-ая Авиабригада. Кстати, первый самолет в новочеркасское небо поднялся осенью 1927 года. И поднял его командир 15-го отдельного корректировочного авиаотряда А.В. Добролеж, а через два года формируется и легендарная 13-ая Авиабригада, ставшая первым крупным авиационным соединением Северо-Кавказского военного округа. В бригаде было 150 самолетов Р - 1 и Р - 5 и командовал бригадой И.Д. Флоровской.
С иронией могут заметить, что автор считает 13-ую Авиабригаду легендарной потому, что в этой бригаде когда-то служил его отец, но поспешу успокоить, не я первый об этом сказал. Впрочем, судите сами: первые курсы штурманов РККА, первые ночные полеты. Кстати, Анатолий Васильевич рассказал мне, что в начале тридцатых участились катастрофы при ночных полетах. Причиной были просчеты в пилотировании и слабое оснащение навигационными приборами. Тогда многие командиры авиационных соединений пострадали: и из партии их исключали, и из ВВС изгоняли. Многие оказались в лагерях и тюрьмах. Ночные полеты прекратились. Кому охота рисковать собственной судьбой? Но прошел год, и ночные полеты вышли из-под запрета. А спустя много лет, уже на фронте, он узнал, что на докладной записке наркома обороны Сталин начертал синим карандашом, что летчиков, мол, надо обязательно учить летать ночью, хотя любому грамотному летчику понятно и без этой резолюции, что авиация не может существовать без ночных полетов.
  В 13-ой Авиабригаде проходили и первые испытания скоростного авиационного пулемета ШКАС, и первые полеты в строю, и первое световое посадочное Т, и первые кодовые огни на самолетах, и первое испытание кислородного оборудования на высоте (испытывал К. К. Коккинаки), и первые испытания буксируемой мишени для стрельбы в воздухе, и первое прицельное бомбометание учебных авиабомб, придуманных летчиком П. Гроховским (репрессирован и погиб в 1937), и первое десантирование техники, и первые уроки высшего пилотажа, и первые взлеты и посадки звеном. Обо всем этом, кстати, ростовские кинооператоры Давыдов и Александров сняли фильм «На страже СССР», но в Госкинофонде СССР я смог найти только аннотацию к этому фильму. То ли от старости пленка осыпалась, то ли тридцать седьмой перечеркнул не только судьбы многих авиаторов 13-ой Авиабригады, но и киноисторию.
А дело в том, что все эти летные эксперименты шли как бы в русле тактики, разрабатываемой маршалом Тухачевским: крупные авиасоединения, крупные механизированные корпуса, крупные танковые армии. Всем этим потом удачно воспользовались немцы в начале войны. Кстати, в Липецке немецких асов учили летать наши летчики. Геринг, в память об этом, обвел на карте город Липец красным карандашом, и в годы войны не одна бомба не упала на этот город.
Новочеркасск, должен заметить, не только столица славного донского казачества, но и Авиации. Сами посудите, 13-ая Авиабригада, 81-ый легендарный авиаполк, бомбивший в августе 1941 Берлин, ставший потом 5-ым гвардейским дальнебомбардировочным авиаполком. Какой ещё город может похвастаться такой историей?! Но и в этом нет ничего удивительного: авиационные полки царской России формировались из кавалеристов и только из Гвардии! Пилоты и шашки носили! Авиационная символика с полным правом может быть вплетена в герб двухсотлетнего Новочеркасска.
Но вернемся к лётным будням 30-х, о которых молодой писатель Иван Рахилло рассказал в романе «Летчики», закончив роман не очень удачной, как мне показалось, но неслучайной метафорой: «Пропеллер разнес солнце серебряным кругом». Почему он выбрал именно эту метафору, понял, когда был однажды приглашен заглянуть к нему в гости, где меня ждал Анатолий Васильевич Виноградов.
Есть в Москве Серебряный переулок. Не всякий его найдет. На старом Арбате, рядом с «Зоомагазином», почти напротив памятника Булату Окуджаве, есть небольшая арка, заглянув в которую, попадаешь в Серебряный переулок. «Я полвека живу в Серебряном переулке, на Арбате. В те далекие времена, когда я впервые, в буденовке и в длинной кавалерийской шинели, вошел сюда, много бессонных ночей было отдано любимому литературному труду. Вот полвека я здесь и прожил …» - так начинается творческая биография прозаика Ивана Спиридоновича Рахилло, автора книг «Мечтатели», «Летчики», «Чкалов», «Маяковский», «Есенин», «Русское небо», «Чугунные часы», «Смелое сердце».
 Серебряный переулок - серебряный круг…
С Анатолием Васильевичем Виноградовым до этой встречи мы только переписывались, рассказывая в письмах о себе, о семье, и никогда не встречались. Я и сегодня храню его письма, храню все его публикации в газете «Знамя коммуны», храню открытки и старые фотографии, которые он присылал мне. Спросите, зачем?
 А зачем храню фотографию женщины в клоунской шляпке с вуалеткой, зачем храню обрывок газеты полутора вековой давности? Кто знает, быть может кому - то это подарит рождественскую сказку, как мне старая фотография отца. Одним словом, храните старые фотографии, старые письма, обязательно храните, не зря ведь Твардовский говорил, на старости всё сгодится!
В декабре 1977 года, когда Анатолий Васильевич Виноградов приезжал в Москву и жил у Ивана Спиридоновича Рахилло, мы с ним встретились. Только не подумайте, что у автора уникальная память. Просто в тот вечер Рахилло подарил автору свой новый сборник прозы «Человек из Серебряного переулка», размашисто указав год. А вот хорошо помню, что декабрь в том году был холодным, и я, не рассчитав, поплелся через весь Арбат, и сильно подмерз. Надо было бы пойти от Смоленской площади, это ближе, да вот поленился сделать пересадку в метро. Все остальное запомнил, записав, вернувшись домой после той встречи. Журналистская привычка.
-Заходи, заходи, - пригласил Рахилло, открывая мне дверь.
Помогая снять пальто, как бы в невзначай, пощупал правую руку повыше локтя.
-А ничего, ничего, - покивал он головой. – А ну-ка, мою обхвати.
Я попытался обхватить одной рукой его руку, и не смог. Он напряг мышцы и я почувствовал, что мои пальцы не могут сдавить это железо.
-То-то, - хмыкнул он. – Ну, ступай к старикам. Андрея Петровича Старостина, знаешь?
Как болельщик «Спартака», я знал братьев Старостиных, но знаком с ними не был.
-Вот и познакомишься, - пристраивая моё пальто на вешалке, сказал он. – Толя, встречай, он пришел, - крикнул он.
В прихожую стремительно вышел среднего роста человек, и, как мне показалось, с интересом и недоверием оглядел меня, судя по всему, стараясь найти какие-то знакомые ему черты.
-Похож? – спросил Рахилло.
Анатолий Васильевич смущенно улыбнулся, а потом, заметил, весь вечер внимательно разглядывал меня, и только прощаясь, сказал, что я похож на отца.
Помню, что весь вечер Рахилло рассказывал о дружбе с Новиковым-Прибоем, вспоминал, что Алексей Силыч умел, характеризуя характер человека, найти сравнения из морской терминологии. О человеке, который подчеркнуто несет себя, говорил:
-Идёт, точно плывет под бом-брам-стеньгами и лиселями.
Вспоминая шумные ссоры в портовых кабаках, Силыч говорил:
-Я ему тогда так врезал, что только два зуба и оставил, чтоб сахар грызть.
Придумывал прозвища, которые накрепко прикипали к человеку. О ком-то из писателей сказал:
-Это не человек, а карболовая кислота.
Рассказывая, Иван Спиридонович часто подкашливал, как подкашливают, когда крошки попадают в дыхательный путь. Заметив мой взгляд, тихонько шепнул:
-Не обращай внимания. Ерунда какая-то. Уже с месяц что-то мешает. Надо бы к врачу сходить, да все думаю, прокашляюсь.
Тогда он не знал, что врачи найдут у него страшную болезнь горла. Рак.
«Приговор окончательный и обжалованию не подлежит» - напишет мне в письме Анатолий Васильевич.
Хоронили Человека из Серебряного переулка жарким московским летом. Хоронили «по второму разряду», поставив гроб с телом в Малом зале ЦДЛ. Народу пришло мало. Лето. Отпуска.
  А в том веселый вечер Андрей Петрович Старостин вспомнил, что Юрий Карлович Олеша, с которым он дружил, на вопрос партийного аппаратчика, почему, мол, советский писатель бездельничаете и пьянствуете, ответил:
-Я не пьянствую, у меня просто длинная пауза!
А Анатолий Васильевич рассказал, как Ворошилов с Буденным инспектировали Северо-Кавказский военный округ.
-Представьте, - рассказывал он, - летний лагерь, утро, офицеры на завтрак ждут Ворошилова с Буденным. Входит нарком.
-Товарищи офицеры! – командует старший по званию.
Все офицеры встают.
-Садитесь, - говорит Ворошилов. – А кто из вас утром водку пьёт?
Гробовая тишина.
-И тут, - засмеялся он, - технарь, метр с кепкой, кричит на всю палатку:
-Я, товарищ маршал!
-Технику и мне по сто пятьдесят, остальным чай!
Не вспомню, что послужило причиной вспомнить 1937, но рассказ Анатолия Васильевича записал дословно. Думаю, для многих, кто знал и помнит Анатолия Васильевича Виноградова, этот рассказ может стать откровением.
- Летом 1937 года я служил в Красноярске в 44-й особой штурмовой авиабригаде, - рассказывал Анатолий Васильевич. - Командовал авиабригадой полковник В. Г. Рязанов. Ближе к первому снегу Рязанова и многих командиров нашего соединения арестовали. Одних – ночью, других – прямо на аэродроме. А через неделю и меня вызвали в штаб, и долго расспрашивали о Рязанове. Я рассказывал, как Рязанов летает, говорил о нем как о человеке, с которым легко и радостно служить. Меня не перебивали, выслушали, и отпустили с миром. А на следующий день, перед строем, зачитали приказ, в котором было сказано, что я уволен из рядов ВВС РККА и мне надлежит в трехдневный срок освободить квартиру и выехать из Красноярска, куда глаза глядят. В приказе стоял и номер 43 и пункт «б». Что означал этот приказ и этот пункт «б», я узнал спустя много лет: «политически неблагонадежен». Всех, кого вызывали после меня, тем же приказом увольняли из рядов ВВС. Так вот, всех, кто на третий день оказался на вокзале, арестовали, а я, по совету друзей, собрал свои охотничьи пожитки и ушел в тайгу, где и отсиделся в охотничьей избушке до сибирских морозов.
Как мне рассказывали позже, меня долго разыскивал уполномоченный особого отдела подполковник Якобсон, но найти не смог.
Друзья хранили тайну охотничьей избушки.
В Москву добрался в середине зимы 1938 года, и долго стучался в разные двери, но отсутствие знаков различия в голубых петлицах говорило тогда о крамоле. Только один человек, Ваня Рахилло, не побоялся приютить меня в своём доме. Он и Мишу Каминского разыскал, с которым мы вместе учились в 1929 году на Каче. Миша прилетел с Чукотки, где работал в полярной авиации, пошел в кадры ГВФ, но там отказались взять меня даже рабочим на аэродром. Не взяли на аэродром, пошел грузчиком на Казанский вокзал, там никого не пугало, что бывший военный летчик таскает мешки. Три года я жил у Вани в Серебряном переулке, работая грузчиком на вокзале, и только перед войной восстановили меня в кадрах ВВС. А Василий Георгиевич Рязанов, отсидев по приговору «тройки», вышел перед самой войной, и в годы войны командовал первым гвардейским штурмовым авиакорпусом, став генерал-лейтенантом авиации и дважды Героем Советского Союза. И мне приятно сознавать, что на том допросе в тридцать седьмом я говорил правду о хорошем человеке. Только вот дорого стоит у нас правда, если пришлось через всю жизнь пронести этот треклятый приказ за номер 43 с окаянным пунктом «б».
Анатолий Васильевич Виноградов был жизнерадостным человеком, умеющим и радоваться и сострадать. Обида в нем жила, но жить ему не мешала. Впрочем, друзья не позволили бы ему опустить голову.
А вот в письмах нет-нет и проскальзывала обида, которую Виноградов изящно камуфлировал веселой шуткой, рассказывая, как в бумагах особого отдела бесследно исчезали представления командования к очередному ордену. Судя по всему, жив был Якобсон, не простивший ему охотничьей избушки. Тридцать седьмой и сталинские репрессии долго ещё будут историческим шампуром, на который нанизывались, и долго ещё будут нанизываться целые поколения. Но жизнь властно требовала от Виноградова продолжения, и Анатолий Васильевич жил, радуясь каждому дню.
Таким я его и запомнил, сохранив в памяти.
В последние годы мы потеряли друг друга. Я знал, что он переехал к сыну в город Шахты, но то ли у него уже не было сил, то ли сыну было не интересно его прошлое, но переписка наша прекратилась, и пропеллер разнес солнце серебряным кругом. Быть может потому, и вспоминаю тот вечер, как рождественскую сказку, одарившую меня счастливым дружеским всюду, где нет, и не могло быть недругов.
Они все ушли из жизни, светлые друзья Серебряного переулка, но остались в моей памяти, и, вспоминая их, понимаю, что смерти нет.


 «Здравствуй, солнце! Здравствуй, жизнь!»
 
 Эту смешную историю, когда-то услышанную в отделе литературы Центрального телевидения от Ирины Мазурук , вернувшейся из отпуска, я и хочу рассказать.
 Отдыхали они с Вилем Липатовым в Коктебеле.
 Отдыхом назвать это было нельзя, в те дни Липатов с большим трудом выходил из запоя. А тут еще в Дом творчества приехал жизнерадостный Лев Ошанин, поселившийся в номере под ними.
 То ли на второй, то ли на третий день стал он каждое утро делать на балконе зарядку, встречая восход солнца радостным воплем:
-Здравствуй, солнце! Здравствуй, жизнь!
 Привыкшие спать до двенадцати, они теперь просыпались ни свет, ни заря от этих ликующих криков, ругая последними словами жизнеутверждающего поэта.
-Ну, скажи ты ему, чтоб не орал! – взмолилась Мазурук.
-Я ему покажу потолок ледяной! – решил в конец взбешенный Липатов.
А в те самые дни всесоюзное радио, чуть ли не каждый час, голосом Эдуарда Хиля передавала ошанинский шлягер « У леса на опушке жила зима в избушке».
И вот как-то раз, проснувшись под утро, она увидела сосредоточенного Липатова, сидящего на балконе с полным ведром холодной воды. И только было, собралась спросить, что заставило его так рано встать, как внизу на балконе весело заблажил Ошанин про солнце и жизнь.
Липатов подскочил, как ужаленный, и со всего маха вылил на неунывающего поэта полное ведро холодной воды.
Утром их со скандалом выгнали из Дома творчества.

 
 Чудеса не кончаются!
 
 В поселке, где жила семья в годы войны, был старый барак, на дощатых стенах которого крупно и коряво красовалась надпись – «КИНУХА», а рядом с бараком на заборе, огораживающим пустырь, всё та же рука начертала – «КОТОК».
 Зимой пустырь заливали под каток.
 Киносеансы в бараке начинались после девяти вечера, и за четыре года войны удалось посмотреть только один фильм – «Пятый океан», да и то лишь потому, что фильм этот был про летчиков. Отец воевал летчиком-истребителем, и мама, вняв моим мольбам, отпустила на поздний сеанс. И только после войны «кинуха» стала демонстрировать фильмы днем. Вот тогда то частые посещения барака и выявили крайне важные дефекты старого строения эпохи диких поселений: две доски в тамбуре при выходе без особых усилий проваливались вовнутрь, образуя нишу, в которой можно было спрятаться. Проскользнув с улицы в нишу, когда все выходили после сеанса, мальчишки и дожидались начала очередного сеанса.
 Усадив всех билетерша баба Настя, которую в посёлке знали все, давала отмашку киномеханику, и шла пить чай в подсобку. Вот тогда мы вылезали из своего укрытия, и, проскользнув в зал, устраивались на полу.
 Так от сеанса к сеансу мы отсиживались в этой нише, когда в стареньком бараке, продуваемом всеми ветрами, шла дивная сказка «Золушка». Мог ли я тогда знать, что судьба сведет меня со сказочным Королем и одарит долгой и счастливой дружбой с Эрастом Гариным и Хессией Локшиной.
 С Гариным меня познакомил Кирилл Столяров.
-Ты сколько раз смотрел «Золушку»? – хитро поглядывая на меня, спросил он.
-Не знаю, - пожал я плечами. – Раз пятьдесят, наверное.
-«Ну вот, друзья, мы и добрались до счастья…» Продолжай! – потребовал он.
-Проверяешь? Ну что ж… Значит, так «…добрались до самого счастья…» - повторил я. – А дальше так: « Все счастливы, кроме старухи лесничихи. Ну, знаете, ведь она и сама виновата. Связи связями, но надо и совесть иметь».
-Когда – нибудь спросят, а что ты можешь, так сказать, предъявить?» - подхватил он.
-И никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, душу большой, а сердце справедливым», - закончил я.
-Библия, - засмеялся он. – Таких психов, как мы с тобой, много! Ну, пошли к Гарину, он сейчас в репетиционном зале.
Вспомнил всё это, посмотрев в начале года в сотый раз «Золушку», и окончательно поверил сказочному Королю, что люди счастливы лишь тогда, когда чудеса не кончаются. Когда –нибудь обязательноспросят, а есть ли что предъявить, кроме денег? И никакие деньги не сделают ножку маленькой, душу большой, а сердце справедливым.
Гарина я запомнил разным: веселым и деятельным, когда они снимали с Локшиной художественный фильм «Обыкновенное чудо», запомнил Эраста Павловича и по-домашнему спокойным, расположенным к долгим и неторопливым беседам за чаем с удивительно вкусными (и почему-то всегда теплыми) пирожками, тающими во рту.
В доме у Гариных стоял большой круглый стол, вторая плоскость которого вращалась и была уставлена серебристыми судками, в которых томился борщок, укутанный ватной «бабой», разваристая картошка с сочными котлетками, чайник и чайничек со свежей заваркой, а в глубокой корзинке малюсенькие теплые пирожки с мясом, грибами, луком, капустой.
Вспомнил, и слюнки проглотил.
Всех, кто приходил к ним в дом, Хессия Александровна Локшина немедленно, прямо с порога, усаживала за стол, не принимая никаких отказов. В зависимости от близости к дому, Гарин выносил небольшой графинчик водочки, настоянной на лимонных корочках. Ему самому, как я заметил, разрешалось выпить только с друзьями.
 Должен признаться, не сразу был удостоен этой чести.
 Запомнил я Гарина и в дни после операции, когда был удален глаз, поврежденный на съёмках художественного фильма «Веселые Расплюевские дни».
 Одна половина лица замерла, остекленев от боли, другая, с искаженной и расширенной глазницей, в которую был вставлен стеклянный двойник, смотрела на мир с удивлением и мукой.
 О несчастье я узнал из письма Локшиной. Хессия Александровна писала мне, что «одного глаза у Э. П. нет совсем после аварии на съёмках «Веселых Расплюевских дней», а второй почти не видит. Боремся за остаток зрения всеми доступными нам средствами. А читать он совсем не может. Теперь вы понимаете, почему наш телефон молчит, почему мы так непростительно долго молчим. Не от черствости или лени душевной, поверьте. Просто стыдно нагружать близких нам людей булыжниками нашей жизни. Простите нас за это».
 Запомнил я Гарина и в последние его годы, когда он окончательно терял зрение, а со зрением уходила и жизнь. Книга его воспоминаний о Мастере – «С Мейерхольдом» так долго и мучительно не выходившая в свет в издательстве «Искусство», уже не могла быть им прочитана.
 Из письма Х. А. Локшиной:
«Мы ещё надеемся, что ему удастся поставить «Горе от ума» в Театре-студии киноактера, если чудовищное руководство театра не доведет его опять до инфаркта».
Хессия Александровна никогда не говорила «мы поставили», «нам разрешили», а только «Гарин поставил», «Гарину разрешили», хотя за их долгую творческую жизнь вместе осуществили постановку двадцати спектаклей и десяти художественных фильмов.
Запомнил я и рассказ Гарина, как Мейерхольд в 1926 году предложил ему роль Гулячкина в пьесе Н. Эрдмана «Мандат».
-Гарин! – окликнул его Мастер. – Будешь играть Гулячкина.
-Всеволод Эмильевич, она же большая!
-А вы только маленькие роли играете?
-Почему же, - сконфузился Гарин.
-А я тогда, - рассмеялся Гарин, - только маленькие роли и играл. Натурально, «рассобачьего сына, крапивное семя» Ванечку в «Смерти Тарелкина» да повара в «Земле дыбом». Да - а, - вздохнул он, - Эрдману и Мейерхольду дорого стоила эта комедия…
В таких случаях принято писать – пауза.
 Пауза была долгой.
 Мне даже показалось, что Гарин решил дальше не рассказывать, как вдруг он встал, резко повернулся в мою сторону, склонил голову к плечу и как-то особенно произнес, обращаясь ко мне:
-Вам бумажка нужна? Бумажка?
-Нету её у вас, Павел Сергеевич, нету, - неожиданно для меня, визгливо вскрикнула Хессия Александровна.
-А мандата не хочешь?!
Гарин рассмеялся и тут же из Гулячкина превратился в Гарина. А Хессия Александровна Локшина, как ни в чем не бывала, продолжала разливать чай.
-Все, натурально, разбегаются, а мамаша подходит ко мне и спрашивает: «Неужели у тебя, Паша, и взаправду мандат?» А я ей отвечаю, что, мол, читайте, мамаша, читайте. А в том мандате написано, что дано сие Павлу Сергеевичу Гулячкину, что он действительно проживает в Кирочном тупике, дом 13, квартира 6, что подписью и печатью удостоверяется, а копия сего послана товарищу Сталину.
И Гарин снова смеётся, и мне чудится, что я, натурально, вижу этот фантастический спектакль. В годы, когда театр был закрыт, Мастер и Н. Эрдман арестованы, работы никакой не было, а жить то надо было, Гарин часто вставлял трагикомичную фразу своего героя:
-Чем же жить, мамаша, если нас даже арестовывать не хотят?
Я как - то сразу обратил внимание на одно поразительное свойство Гарина и Локшиной, со всеми, кто их окружал, они общались как-то подчеркнуто предупредительно и учтиво, будто бы все они были лучше, чем в действительности. Но именно такое общение и заставляло многих становиться лучше. А ведь это право на уважение имеет лишь тот, кто уважает других.
Мне, например, очень нравился портрет Эраста Павловича Гарина во весь рост в костюме сказочного Короля, но рассмотреть эту картину я смог не сразу. Эраст Павлович Гарин стеснялся показывать свой портрет малознакомым людям.
Кто - то из великих давно заметил, что познать человека можно, полюбив его. Гарина любили, узнавали на улице, рады были видеть на любом концерте, о его игре с восторгом отзывались критики. Он работал и дружил со многими прекрасными писателями, композиторами, художниками, актерами и режиссерами, но, как бы ни складывалась его личная судьба, он никогда не изменял самому себе. Потому и сохранил право напоминать каждому из нас, что когда всех нас спросят, а что ты, можешь, так сказать, предъявить, помнить, что никакие связи не помогут ножку сделать маленькой, душу большой, а сердце справедливым.

 Еще раз о гибели Чкалова

-В 1938 году мне довелось, - вспоминает Михаил Михайлович Громов, - быть свидетелем печального события: на моих глазах разбился Валерий Павлович Чкалов. Это был первый испытательный полет на новом истребителе И-180 Н. Н. Поликарпова. В ночь на 15 декабря ударил сильный мороз, а на истребителе И-180 с двигателем воздушного охлаждения еще не была сделана система, регулирующая температуру мотора. Накануне нарком оборонной промышленности (авиапромышленность входила тогда в этот наркомат) Михаил Моисеевич Каганович, брат Л. М. Кагановича, вызвал к себе Поликарпова и Чкалова:
-Как, у вас все готово? – спросил он. – Можно лететь или нет?
Николай Николаевич Поликарпов доложил об отсутствии системы, регулирующей температуру мотора, но Чкалов, когда к нему обратился нарком, предположил, что, пожалуй, один кругу над аэродромом можно будет сделать. И Поликарпов согласился.
Есть у меня одно предположение, почему Поликарпов и Чкалов решили поднять в воздух ещё не готовую машину. Заканчивался год, а по правилам тех лет, в конце года все ждали годовую премию и тринадцатую зарплату, получить которую можно было при условии успешного завершения текущих планов. Потом можно было совершенствовать и доводить до ума свою продукцию. Это не возбранялось. А тут ведь целый завод мог остаться без премии. Вот Чкалов и согласился.
Чкалов взлетел и пошел не по малому кругу над аэродромом, как договаривались, а по большому, вдали от границ аэродрома. Это была уже его ошибка. Затем все увидели, как он поворачивает в сторону аэродрома для посадки и начинает плавное снижение. И вдруг винт останавливается! Чкалов продолжает планировать с остановившимся мотором, но с земли видно, что самолет явно не дотянет до аэродрома…
 Мог бы он прыгнуть с парашютом? Мог, если бы не был Чкаловым и летчиком – испытателем! До последнего мгновения летчик – испытатель стремится спасти экспериментальный экземпляр самолета, таково правило этой профессии.
При приземлении истребитель врезался в кучу щебня на окраине дачного поселка. Чкалова выбросило из самолета, и он ударился головой о лежащие металлические стержни, сложенные на небольшом дворике. Кто-то, судя по всему, приготовил их под заливку фундамента на своем дачном участке.
Была назначена правительственная комиссия по расследованию причин катастрофы. Громов был членом этой комиссии. Мнение комиссии было единогласным: винт остановился из-за переохлаждения мотора. Но при его то мастерстве, пойди он малым кругом над аэродромом, Чкалов остался бы жив.
-Прошло много лет. И вот уже после войны меня и конструктора мотора С.К. Туманского, - вспоминает М. М. Громов, - снова вдруг вызвали для объяснения причины гибели В. П. Чкалова. За эти годы катастрофа обросла чудовищными легендами. И тогда, сразу после катастрофы, и спустя много лет, искали и находили виновных. Но я, как и тогда, подтвердил свое мнение, сказав, что если говорить о виновных, то винить можно только конструктора, разрешившего вылет на самолете без системы регулирования температуры охлаждения мотора, и летчика-испытателя, тем более что последним являлся Чкалов, у которого было достаточно опыта и права отказаться от полета, либо если уж и лететь, то только с расчетом сесть в любой момент на аэродром с остановившимся мотором.
Все, о чем рассказал М. М. Громов, подтверждается материалами правительственной комиссии. Казалось бы, тема исчерпана, но чем дальше в прошлое уходит эта катастрофа, тем чаще появляются в печати всевозможные домыслы, слухи и сплетни, оскорбляющие память о В. П. Чкалове. Одни, видят в этом злую волю Ежова и Берия, другие, чтобы придать вес собственному вымыслу, бессовестно лгут, ссылаясь, якобы, на выводы правительственной комиссии, а, по сути, просто обвиняют Чкалова в лётной не профессиональности.
Так в газете «Аргументы и факты» был напечатан очерк Евгения Ермакова «Загадочная гибель Чкалова» , утверждавший, что правительственная комиссия установила, что Чкалов, «сбросив обороты двигателя, не закрыл заслонку воздухозаборника водяного охлаждения, что привело к чрезмерному охлаждению двигателя самолета и к дальнейшей трагедии».
 Вот те раз! Летчик - испытатель, испытавший более 70 типов самолетов, оказывается, просто забыл закрыть заслонку воздухозаборника. Склеротик он, что ли?! Но, дело то в том, что на И-180 стоял двигатель воздушного охлаждения, а не водяного, и закрывать Чкалову было просто нечего - отсутствовала система, регулирующая температуру мотора.
 Но и этого автору показалось мало, и тогда он придумывает, что «Чкалов поднялся в воздух с законтренными намертво шасси». Этот, мол, факт и повлиял на аэродинамические параметры машины, помешав Чкалову дотянуть до взлетно-посадочной полосы.
 Что же выходит, рабочие завода специально намертво закрепили шасси, чтобы склеротик Чкалов не забыл их выпустить при посадке? Заслонку то он, как утверждает автор очерка, забыл закрыть!
 Но при первом полете экспериментальной машины шасси не убираются!
Даже первый полет сверхзвукового пассажирского самолета Ту-144 был осуществлен с выпущенными шасси. Кстати, тоже накануне нового года. 31 декабря 1968 года, на три месяца раньше « Конкорда», заслуженный летчик – испытатель СССР, Герой Советского Союза Елян Эдуард Ваганович поднял в небо первый экспериментальный экземпляр сверхзвукового пассажирского самолета с бортовым номером «СССР - 6800».
 А дальше в очерке сплошной мусор: и ржавая труба, пригвоздившая Валерия Павловича к креслу, и завьюженный фонарный столб на территории аэродрома (какой идиот ставит фонарные столбы на аэродроме?!), до которого, как утверждает автор, Чкалов не только долетел, и не просто долетел, а еще и несколько кругов над аэродрома сделал, и даже полетал в разных режимах. Бред!
 Послушайте, ведь кто - то должен бороться с глупостью, враньем, непрофессионализмом, наглостью и цинизмом? Ну, не захотелось автору очерка читать воспоминания те, кто был свидетелем гибели Чкалова, не было времени позвонить сыну В. П. Чкалова - Игорю Чкалову, лень было заглянуть в энциклопедию, не разрешили ознакомиться с материалами правительственной комиссии, зачем же напраслину возводить на человека?
 Но больше всего поражает даже не то, что автор ничего не знает и знать не желает, а то, что, выдумывая все эти бредни, даже не задумывается над тем, что всё это бросает тень на человека, который уже не может сам ответить на эту ложь! А это уже подлость. К примеру, в судьбе Чкалова был пролет под Троицким мостом, за что он получил дисциплинарное взыскание и был отчислен из армии. Зачем же, описывая этот случай, придумывать, что самолет задел какие-то там провода и был поврежден? Ведь этому может поверить лишь тот, кто никогда даже на велосипеде не ездил! На большой скорости и на малой высоте любое препятствие, а особенно провода под мостом, привели бы к катастрофе, но катастрофы то не было.
 В угоду нынешним настроениям автор навязчивое подчеркивает, что Чкалов был любимчиком Сталина, и своим отказом принять пост наркома НКВД, подписал себе приговор. «Не каждый честный человек в то время мог отказать Сталину…» с пафосом заключает автор. Но ведь и Громову Сталин предлагал (на выбор!) стать начальником боевой подготовки ВВС или начальником всех учебных заведений ВВС или начальником НИИ ВВС, а Громов отказался. И ничего не случилось.
-Я никаких академий не кончал, - ответил Громов на предложения Сталина. - Браться за такие большие административные посты, не имея опыта, с моей стороны было бы рискованно.
-Какие там академии, - махнул рукой Сталин. - И все – таки, что Вы хотите?
-Я бы поработал в ЛИИ, меня там все знают, и я всех знаю.
-Э - э, нет, я хочу, чтобы Вы были в военной авиации.
-А можно подумать?
-Как Чапай, что ли?
-Хотя бы до завтра.
 На следующий день, явившись к Сталину на прием, Громов смог уговорить направить его в Лётно-исследовательский института (ЛИИ). Сегодня этот институт носит его имя.
 Прощаясь, Сталин сказал:
-А все – таки я вас заберу в военную авиацию.
 Вот тут и возникает вопрос: потому же Чкалов, будучи любимчиком Сталина, не вернулся в ВВС, а стал летать летчиком – испытателем? А всё дело в том, что к переходу Чкалова на испытательную работу Сталин не имел никакого отношения.
 И не Петр Баранов с Калининым, и не Сталин, как утверждает автор очерка «Загадочная гибель Чкалова», решили судьбу Валерия Павловича после злополучной истории с Троицким мостом, а Яков Иванович Алкснис, погибший в 1937 году.
 После увольнения Чкалова из ВВС за недисциплинированность, А. Б. Юмашев и М. М. Громов пошли просить начальника военно-учебных заведений ВВС Левина вернуть Чкалова в авиацию.
-Хороших летчиков сегодня сколько угодно, а рассадника недисциплинированности нам в армии не нужно, - ответил он им.
И вот однажды, как вспоминает М. М. Громов, когда Я. И. Алкснис приехал на аэродром, к нему подошел Юмашев и сказал:
-Яков Иванович, все дело в том, что мы тут все похитрее: делаем в воздухе то, что делал Чкалов, не на глазах, а чуть поодаль. А Чкалову просто скучно в части, он полон энергии и не знает, куда ее девать. Дайте человеку настоящую работу летчика – испытателя. Чкалов умен, храбр, полон энергии, прекрасный пилотажник! Вот там ему придется поломать голову, «хулиганить» будет некогда.
-А вот это аргумент убедительный, - обрадовался Алкснис. - Правильно, убедили.
Кстати, Петр Баранов ничем не мог бы помочь Чкалову. За год до пролета под Троицким мостом, нарком погиб в авиационной катастрофе, а всесоюзный староста ничего не решал и никогда этим и не занимался. Сталин же познакомился с Чкаловым после авиационного парада, когда тот показывал новый истребитель Поликарпова.
Ну, и последняя история, связанная с АНТ-25, особо характеризует Валерия Павловича Чкалова, как летчика и человека.
В 1933 году на аэродром вывели АНТ-25. Испытание было поручено шеф - пилоту туполевского КБ Михаилу Громову. Не стану подробно пересказывать, как был найден наивыгоднейший график дальнего перелета, все это можно прочесть в воспоминаниях М. М. Громова, но вот первым полетел не Чкалов, и не Громов, а
С. А. Леваневский. Именно ему было разрешено осуществить перелет. Вторым пилотом у него был Георгий Филиппович Байдуков, а штурманом Виктор Иванович Левченко.
 Они долетели до Северного Ледовитого океана, и вынуждены были вернуться назад. В кабину пилота стало протекать масло. Причина оказалась простой: в бак налили слишком много масла, масло начало пениться, и излишки стали просачиваться в кабину.
После этого случая Леваневский и отказался от попыток лететь через Северный полюс на одномоторном самолете.
Вот тогда Байдуков и предложил Чкалову возглавить экипаж, учтя, что Сталин может разрешить Чкалову, как истребителю и летчику-испытателю, полет на одномоторном АНТ – 25. Но Чкалов стал отказываться, ссылаясь на то, что он истребитель, что не имеет достаточного опыта полета в облаках по приборам, что большие машины ему не доводилось пилотировать. Но Байдуков уговорил его.
А Сталин «любимчику» разрешил только ознакомительный полет над Северным Ледовитым океаном. На маршруте были учтены все площадки, пригодные к аварийным посадкам. Это уже потом такие, как Ермаков, назовут маршрут «Сталинским маршрутом».
О Чкалове в авиации заговорили после воздушного парада в честь десятой годовщины Октябрьской революции. Во - время демонстрационного полета он впервые показал восходящий штопор и замедленную «бочку», ставшие обязательными фигурами высшего пилотажа.
 Все то, за что он многократно сидел на гауптвахте, отныне вошло в учебники по высшему пилотажу и носят его имя Чкалова. Фигуры высшего пилотажа рождены одаренными пилотажниками, настоящими летчиками. Создай Чкалов только две эти фигуры, его имя осталось бы в истории авиации.
Весной 1937 года, узнав, что В. П. Чкалов обратился к Правительству с просьбой разрешить перелет через Северный полюс в Америку, М. М. Громов тут же подает и свою просьбу, в которой просит разрешить и ему перелет через Северный полюс в Америку.
Самолетов АНТ-25 тогда было два.
Молотов, когда Туполев, Алкснис и Громов вошли в кабинет Сталина, спросил Громова:
-Тоже хотите лететь? Вам то зачем это нужно?
-Я испытывал этот самолет и убежден, что сделаю перелет не хуже, а лучше, чем кто-либо, - ответил Громов.
-Самолюбие взыграло?!
-И правильно, что взыграло, – вставил реплику Ворошилов.
Повисла тягостная пауза.
-А почему через Северный полюс, а не иным маршрутом? – спросил Сталин.
-В будущем перспективная трасса воздушного сообщения. И лететь надо одновременно, двумя экипажами.
-И как думаете, это осуществить? – спросил Сталин.
-Чкалов взлетает первым, через полчаса взлетаю я.
Туполев и Алкснис поддержали Громова. Сталин согласился.
Подготовка к полету пошла полным ходом. Но в одно, далеко не прекрасное утро, как вспоминает М. М. Громов, войдя в ангар они увидели, что их самолет стоит без мотора: его, оказывается, переставили на самолет Чкалова. Кто принял это разрешение, они так и не узнали.
Как-то однажды, заглянув на огонек к писателю Ивану Спиридоновичу Рахилло, я поинтересовался, а как Чкалов относился к Громову?
-Боготворил! Громова считал своим учителем.
 Это же подтверждает и Михаил Водопьянов:
-Громов испытывал АНТ-25, а когда испытания окончились, он вместе с Филиным и штурманом Спириным, подняли машину и сели только через 75 часов, налетав по замкнутой кривой 12.411 километров и установив мировой рекорд. Больше всех громовскому рекорду был рад Чкалов:
-Вот у какого инструктора я учился! Михал Михалыч – в нашем деле бог! – по-мальчишески хвастал он.
А как Громов относился к Чкалову?
В середине восьмидесятых отмечалось 100-летие со дня рождения первого русского летчика Михаила Ефимова. Мне довелось быть автором небольшого документального фильма «Авиаторъ», посвященного этой дате. В фильме принимал участие и Михаил Михайлович Громов.
Помню, в один из съёмочных дней, спросил его:
-А как летал Чкалов?
-Чкалов – великий летчик! – тут же ответил он. – Выразительный, чуть грубоватый, но свой, чкаловский подчерк! Меня часто об этом спрашивают, считая, что я завидовал ему, что у нас с ним были сложные отношения, но это не так.
Теперь о ржавой трубе.
У Евгения Ермакова, автора очерка, «ржавая труба, валявшаяся на свалке, пробила сначала бронированный фонарь самолета и пригвоздила Валерия Павловича к сидению…»
С чего бы это трубе подлететь с такой разрушающей силой?! Фонарь то, как утверждает автор очерка, был бронированный, а значит, и труба должна была лететь со скоростью артиллерийского снаряда, чтобы пробить бронированную кабину летчика! Так кто же стрелял ржавой трубой в падающий истребитель?
 Но автор не объясняет, а только намекает, что, мол, это одна из многочисленных версий. Чьих их версий?
 На самом деле фонарь был из плексигласа, трубой никто не стрелял в падающий истребитель, полет был вокруг аэродрома, где не было фонарных столбов, мотор был совсем иным и шасси никто не контрил.
Грустно, грустно потому, что правда сегодня не выдерживает испытания беспрецедентными условиями нашего времени, где непрофессионализм, обман и клевета возводятся в ранг достоинств, не оставляя места подвигу.

 Хвастать, не косить, спина не болит
 
 От советского информбюро. Оперативная сводка от 9 июля 1943 года.
«Нашими войсками на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день подбито и уничтожено 304 танка. В воздушных боях и зенитной артиллерией сбит 161 самолет противника».
 Газета «Правда», суббота, 10 июля 1943 года
 Белгородское направление, 9 июля.
 «Бои на Белгородском направлении характеризуются огромной активностью авиации с обеих сторон. Воздушное сражение, начавшееся с первых же часов немецкого наступления, не прекращается.
Одиннадцать самолетов «Лавочкие-5» во главе с ведущим летчиком Муштаевым сопровождали группу штурмовиков «Ильюшин-2». В районе одного населенного пункта их встретили четыре «Мессершмитта-109». Два наших истребителя завязали с ними бой, а остальные продолжали сопровождать штурмовиков. На пути им пришлось встретиться ещё с несколькими группами «мессершмиттов» общей численностью свыше 20 машин. В воздушном бою наши летчики сбили три «Мессершмитта-109-ф» и один подбили. Штурмовка прошла успешно».
 Из книги «СССР в Великой Отечественной войне 1941-1945. Краткая хроника.
 30 июля, пятница, 1943 год.
«Летчик 31-го истребительного авиаполка старший лейтенант Н. Е. Глазов во время воздушной разведки по команде с радиостанции наведения атаковал вражеский самолет-корректировщик. Израсходовав весь боекомплект, Глазов таранил самолет врага, сам погиб смертью героя».
Справка.
Командиром 31-го ИАП был мой отец - Муштаев Павел Фомич.

 Никогда не слышал, чтобы отец рассказывал об Афганистане, где ему довелось поработать инструктором в летной школе.
 В 1928 году с дружеским визитом приезжал глава афганского правительства Эмир Амманула Хан, и в Москве, на Центральном аэродроме, высокому гостью была показана авиационная техника. Летчик-испытатель А. Б. Юмашев продемонстрировал на самолете-разведчике Р-3 высший пилотаж. Самолет понравился Эмиру Амманулахану, и вскоре Советское правительство подарило Афганистану несколько боевых самолетов, на которых из Одессы группа авиаторов совершила перелет в Кабул. В этой группе был и мой отец, которому потом предложили остаться в Кабуле и поработать инструктором в летной школе.
Никогда не слышал от отца, что он был знаком с В. П. Чкаловым, пока в одном из писем Анатолий Васильевич Виноградов, пилот ещё старой школы, с которым отец служил в 13-ой авиабригаде в Новочеркасске, не рассказал мне, как в сентябре 1932 года ему довелось впервые увидеть Чкалова.
«…Находясь в командировке в Москве с П. Ф. Муштаевым, - пишет он мне в письме, - мы ежедневно ездили на Центральный аэродром, и однажды оказался свидетелем теплой встречи двух друзей – Муштаева и Чкалова. Тут я узнал, что два авиатора учились в Борисоглебской школе военных летчиков и не виделись почти десять лет».
 Никогда отец не рассказывал и о работе летчика-испытателя на Воронежском авиационном заводе, а потом и в 8-ом отделе ЦАГИ, ставшим в 1940 году Летным исследовательским институтом, не рассказывал отец и об изгнании из армии и об исключении из партии в 1937 году, никогда не рассказывал о войне.
«Хвастать, не косить, спина не болит» - любимая поговорка отца.

 №0806 9 июня 1937 г.

 Начальнику ОРПО ПУСКВО
Копия: т. Муштаеву Павлу Фомичу, г. Киев, Пролетарская ул., д. 3а, кв.3

Согласно решения выездной Тройки ПКП при ЦК ВКП (б) – протокол №2260-п, т. Муштаев Павел Фомич, в отмену постановления ОПК СКВО об исключении, членом ВКП (б) восстановлен.
Сообщается для оформления выдачи партдокументов.

ОТВ. СЕКРЕТАРЬ ОПК СКВО
БРИГВОЕНЮРИСТ ЖИГУР

С мистическим ужасом смотрю на эту пожелтевшую от времени и порванную на сгибах бумажку. Как много она значила для отца! Не будь этой справочки, сейчас уже потерявший всякий смысл, не было бы и возможности вернуться в авиацию, поработать летчиком-испытателем, сформировать 31 ИАП в годы войны, не было бы и той малости, чем жила семья, когда по болезни он был вынужден уйти на пенсию. Вот уж воистину: без бумажки ты – букашка, а с бумажкой – человек.
Кто и за что выгнал отца из партии и из армии? Вопрос чисто риторический. «Кто-то» исключал, «кто-то» восстанавливал. Отцу, как говорится, крупно повезло. Но чтоб «повезло» в те годы, надо было иметь сильный характер.
Все, с кем мне довелось поговорить, собирая материл об отце, говорили о его характере максималиста, когда есть одна мера: все или ничего, друг или враг, люблю или ненавижу. И никаких компромиссов: ни с кем и никогда. Он умел держать слово даже тогда, когда это было опасно для него, и когда исчезали причины, заставившие его дать это слово, он никогда не менял своих мнений и оценок, даже тогда, когда менялись времена.
В авиацию отцу помог вернуться Чкалов, в армию он вернется перед войной, заслужив эту честь летно-испытательной работой, в частности, испытаниями фашистского бомбардировщика «До-215».
А дело в том, что в начале марта 1940 года Комиссией, возглавляемой И. Ф. Тевосяном , были закуплены несколько штук основных типов боевых самолетов Третьего Рейха: истребители «Мессершмитт-109», «Мессершмитт-110», и новейший истребитель «Хейнкель-100», бомбардировщики «Юнкерс-88», «Дорнье-215», транспортные и тренировочно-пилотажные «Юнкерс-52», «Бюккер-Юнманн» и
« Бюккер-Юнмейстер».
-Организуйте изучение нашими летчиками немецких самолетов. Сравните их с нашими новыми. Научитесь их бить, и дайте рекомендации в войска, - приказал Сталин.
И уже в конце марта начались летные испытания. На «мессере сто девятом» - ведущий летчик-испытатель И. Д. Селезнев, на «хейнкеле сотом» - ведущий летчик-испытатель П. М. Попельнюшенко, на «дорнье» - ведущий летчик-испытатель П. Ф. Муштаев, на «бюккере» - ведущий летчик-испытатель И. И. Шелест.
Для тех, кого заинтересует эта страничка в истории авиации, посоветую прочесть книгу заслуженного летчика-испытателя СССР И. И. Шелеста «С крыла на крыло». Эту же историю вспоминает и Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР М. Л. Галлай в своей книге «Испытано в небе».
  Войну отец встретит в Каунасе, работая старшим инспектором ВВС Прибалтийского округа. В те годы служба в армии ценилась выше испытательной работы!
Собирая по крупицам биографию отца, недавно узнал, что на истребителях, которые базировались на аэродроме в Каунасе, за сутки до начала войны, были сняты пулеметы и отправлены в мастерские на «профилактику».
Так начиналась война.
Спустя десять лет после окончания войны, осенью 1955 года я начинал свою армейскую службу в Черняховске. И в первом же письме отец написал, что знает этот городок, и что в конце января 1945 года садился на взлетно-посадочную полосу аэродрома Инстербурга (Черняховск), на котором, в годы войны, базировалась эскадра тяжелых бомбардировщиков люфтваффе.
И всё. Хвастать, не косить, спина не болит.
  А в 1989 году друзья отца рассказали мне, что командование тогда предполагало, что полоса может быть заминирована. Фронт двигался стремительно, саперы не успевали проверять и разминировать уцелевшие здания, склады, аэродромы.
И тогда первым на аэродром в Инстербурге приземлился мой отец и прорулил всю эту полосу от начала и до конца, и только потом на посадку пошли летчики 130-ой Инстербургской истребительной авиационной дивизии.
В «Летной книжке» об этом ни слова. Ведь эта была посадка, а не боевой вылет.

 2003 - 2006 гг.