Поезда в никуда продолжение

 повесть

 ПРОДОЛЖЕНИЕ


 -4-
 Колёса поезда, перебирая стыки входящих на станцию путей, застучали беспорядочной дробью.
- Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то всё косточки русские…
Сколько их?! Ванечка, знаешь ли ты? – услышал Тихомиров голос соседки. Лунный свет едва освещал её чистый лоб, чёрные, слегка вьющиеся волосы, шатром спадавшие на плечи, и тонкие длинные брови, и большие изумрудные глаза. Хотя была ночь, Тихомиров уловил в глазах девушки какую-то отстранённую грусть, словно она, эта грусть, и беспокоила хозяйку изумрудных глаз и в тоже время уже оставалась просто её памятью. Не замечая, что привлекает внимание, девушка продолжала цитировать Некрасова:
-То обгоняют дорогу чугунную,
То сторонами бегут.
Слышишь ты пение?
В ночь эту лунную
Любо нам видеть свой труд!

 Тихомиров улыбнулся, вспомнив, как в юности декламировал эти стихи другу, чей путь лежал на целину. Перрон шипел от шарканья подошв, гудел от шума отъезжающих. Сашка, как бы не видел этот огромный людской поток и читал, читал. Его друг, прикрываясь соломенной шляпой от жары, а может быть стеснялся Сашкиного импровизированного выступления, всё пытался чем-то привлечь друга, чтобы тот не вызывал такого излишнего к себе внимания. Но вдруг, махнул рукой, подхватил некрасовские строчки и вместе с Александром закончили прощальное чтиво. Именно так поступил Тихомиров сейчас:
Мы надрывались под зноем, под холодом
С вечно согнутой спиной, - вторил он девушке.
Жили в землянках, боролися с холодом,
Мёрзли и мокли, болели цингой.
Галя замолчала и пристально посмотрела на Тихомирва. А тот сказал:
- А сейчас пишут вот о чём:
Есть что-то сказочное в этом:
Пугая тундру и тайгу,
Навстречу солнечным рассветам
Составы длинные бегут.
Стучат весёлые колёса,
Мелькают рыжие леса…
А я-то знаю, как не просто
Творить такие чудеса.
Тихомиров помолчал, и сделал вывод:
- Вот как жизнь поворачивается.
- И в некрасовские времена, и сейчас увозили и увозят поезда, бог знает куда. - Скорей всего каким-то своим, а не Тихомировским мыслям ответила Галя.
- Куда же вёзёт поезд вас?
- К маме. Болеет она. Вот я и перешла на заочный, чтобы рядом с мамой быть.
- А что ей больше некому помочь.
- Одна я у неё. Отец ушёл. Три года назад. Он не знает, что мама болеет.

 Желая не выдать свою боль, Галина отвернулась, и её взор был обращён к перелескам, мелькавшим за окном. Девушке вспомнилось бледное, исхудавшее лицо матери, и как бы где-то рядом прозвучал её голос:
-Учиться тебе, доченька, нужно. А вот отпускать тебя страшно. Не заблудилась бы…
- Что ты, мама! – мысленно отозвалась Галя. – Ни в лес еду – в институт, к людям.
- Среди людей, иной раз, так можно заблудиться, страшнее чем в чащобе, - продолжали всплывать воспоминания давнего разговора. – Ты, доченька, правильных людей держись, чтоб не сбиться с пути-то.
- Не заблужусь, - Галя ласково прильнула к безобидно ворчащей матери.
А мимо их окон, они жили недалеко от железной дороги, всё бежали и бежали поезда. Гали всё казалось, что если не с этим, так со следующим поездом приедет отец, окинет привычным взглядом окрестность, убеждаясь, что здесь всё так же, как и три года назад, когда вдруг выплеснули его эмоции через край, в споре с женой и оставил он эти мета. Вздохнёт он облегчённо, радуясь знакомым местам и дочери, мотыльком выпорхнувшей из калитки и своему решению вернуться к семье. Рванётся навстречу родному чуду, подхватит на руки и зацелует всю:
- С добрым утром, галчонок! – будет повторят отец, покалывая её щёчки небритым подбородком.

 Галя почувствует себя счастливой, как в далёком детстве. Маленькой, ей нравилось сидеть где-нибудь на припёке, слушать дробный стук колёс поезда и щуриться от жарких лучей солнца. Другой раз так и заснёт в ожидании отца. Высокий, светлокудрый, похожий на былинных богатырей, он был до удивления мягок и покладист. Нет, он не сорился с матерью. Если и происходили разногласия, он дурашливо поднимал руки, мол, твоя взяла – сдаюсь и подмигивал матери примирительно.
- Па – а-а, так ведь мать пережгла утюг, а ты виноватишься. – встревала иногда в перебранку родителей дочь.
- Ах, Галчонок, ничего ты не смыслишь. – Отец поднимал дочь на руки и подбрасывал к потолку. – Большой станешь - поймёшь.
А когда крепкие отцовы руки поднимали Галю на лужайке, где вздремнула она в лучах солнца, то нежно гладили по головке и несли домой. Она, конечно же, просыпалась на его руках. Он ласково говорил ей:
- Ну, с добрым утром.
- Какое утро, если с работы идёшь?
- Утро. У тебя ещё утро.

 От отца всегда вкусно пахло углём. Его глаза, глаза шахтёра отвыкшие за день от дневного света слегка щурились, от чего девочке казалось, что он никак не может рассмотреть что-то увиденное им на горизонте. Иногда, когда мимо дома в котором они жили, грохотал поезд Галина мать прислонялась к окну и тень подавленности и печали прикасалась её лица.
-Чего тебе не хватает, чего? – с тревогой спрашивал отец, увидев эту подавленность жены.
- К людям, Коля, хочу. В город, где театры, музеи. Жить по людски хочу. Что тут у нас, вон – глянь за окно – одна грязь. За хлебом в магазин и то не пройдёшь
- Заладила: грязь, грязь. Посёлок молодой, строится. Со временем и у нас станет не хуже, где в столицах. А в город… ну, что ж, поехали. Во Владивосток прокатиться хотите?
- Ой, ещё как! – Галя подхватилась с дивана и захлопала в ладошки. И тот день настал. Отец повёз их в город.
Спокойное море раскинулось, на сколько хватало охватить взглядом. Отсюда, с высоты набережной Галя хорошо видела в сине-зелёной глубине моря сонное движение морской травы, чуть ближе к берегу хорошо просматривалось дно с камнями причудливой формы и поросшими мхом. Она впервые купалась в море, и когда, весело хохоча, хлебнула морской воды, то смех её вдруг перешёл в испуг, и девочка бросилась к берегу.
  - Ты чего? – отец подхватил дочь на руки и потащил назад в воду..
- Горько! – испуганно упиралась она.
- Это ничего. Это морская горечь. В жизни, доченька, иная горечь бывает. Похуже этой.

 … - Горько-солёная, - вздохнула девушка, вспомнив привкус морской воды, и тут поймала себя на том, что ведёт рассказ о себе незнакомому человеку. Лёгкий ветерок, проникавший сквозь верхнее окно вагона, играл локонами девушки, и Александр Иванович чувствовал, как мягкие, тёплые, пахнущие весной волосы касались его лица и нежно гладили.
- Это были счастливые дни, продолжала рассказывать Галя. – Отец ловко управлял вёслами. Он вывозил нас далеко в море. Оно казалось огромным, бездонным, тяжёлым от чего было страшновато. Отец, помнится, раздевался и нырял с лодки в зелёную пучину, где колыхались медузы. Мама вскрикивала и просила: «Перестань, Николай! Утонешь, ведь!»
«Не утону» - отец улыбался и приветливо махал. Мы с морем с детства на ты. Где-то вот здесь бомбили нас. Думал: всё, отплавался. Да не хватило силёнок у япошки – не дотянул. Недалеко от парохода рухнул его самолёт. А потом мы стояли у пирса и отец рассказывал о далёких рейсах своей юности.
«Помню, сошёл с трапа, ещё не веря, что мы дошли, что живы, а тут мальчишка лет десяти – худенький, в рваном пиджачке. Глаза большие, настороженные. Спрашивает: «Дяденька, страшно было, когда бомбили?» И так легко и спокойно стало на душе от этого детского участие в твоей судьбе…

 Сердце Александра Ивановича дрогнуло, он невольно прикоснулся к девичьим рукам. Галина умолкла и уронила взгляд карих глаз в зелень глаз Тихомирова.
- А дальше, что было дальше?! – Он с трудом вырвался из охватившего его оцепенения и убрал руку.
- Дальше? Дальше мы гуляли по городу. Отец купил нам подарки. Себе перочинный ножичек. Увидев это, мать сказала; «Ну, как маленький. Что-нибудь серьёзное купил бы».
«Это не что-нибудь, - сказал отец, – такой ножичек подарил мне отец, уходя на фронт. А я подарил тому мальчику на пирсе. Уж так захотелось, чтоб он дождался отца с фронта. Мой-то погиб. Пусть думаю, мальчику этому повезёт. Не знаю, что с ним стало. Узнать бы, да вот как?» Отец всегда любил детей.
Девушка говорила ещё что-то, но Тихомиров уже не понимал смысла её слов. Он только слышал стук колёс поезда, да мысленно виделись ему на бледнеющем рассвете за окном медленно входивший в бухту пароход, пикирующий с дымящимся хвостом самолёт, грузчики в вагонах, пыльные мешки…
После гибели отца, мальчик замкнулся, стал нелюдимым. Детская печаль привела его однажды на тот памятный пирс. После непогоды установилось сентябрьское лето. О пирс ласково билась волна. Позванивали портальные краны, вскрикивали чайки. Того парохода уже не было. Видно, ушёл. Сашка вздохнул, сжимая в кармане перочинный ножичек, и тут, увидел на дальней кнехте пирса знакомую фигуру.

 Николай Александрович! – крикнул он, словно то был его отец, и радостно бросился вперёд.
- О, брат, и ты здесь! – обрадовался моряк встрече. - Присаживайся. И расскажи, как живёшь?
Мальчик присел на соседний кнехт, молчал.
- Письмо-то отцу написал?
 Сашка засопел и неожиданно для моряка расплакался:
- Погиб папка, - сквозь слёзы сказал он.
- Вон оно как. – Моряк вздохнул, подсел к мальчику и обнял его. – А ты поплачь, и не стесняйся слёз. Мужчинам тоже можно поплакать. Но и держись. Жизнь, дорогой мой, сложная штука. В ней то потемнеет, то снова засветится. Но ты держись. У моря живёшь – сильным должен быть, как моряк. Плавать-то умеешь?
- Нет.
-Так я тебя научу. Хочешь.
-Хочу. – Шмыгая носом, мальчик вытер слёзы.

 … Как давно это было. Сказать ли взгрустнувшей девушке, что он, Тихомиров, где-то в далёком – давнем встречал ёё отца, который пришёл к нему на помощь и отдал хлебные карточки, научил плавать и нырять с пирса, помог отремонтировать крышу Сашкиной избы. Потом Сашка провожал его всё на том же пирсе, но встречать уже не довелось, и никогда больше не видел его. Но на долгие годы остался он в его памяти близким человеком. Если сказать это, то ниточка должна потянуться дальше и станет необходимым рассказать, что перочинный ножичек её отца Тихомиров отдал своему сыну, с которым уже почти не встречается, потому –что ушёл из семьи. У Гали, которая тоже живёт без отца, конечно же, возникнет вопрос: «Отчего происходит эта безотцовщина?» Что ответить ей? Что где-то ошибался он, где-то – жена, и кто ошибался чаще ему неизвестно, как и то – кто больше дорожил семейным очагом. Ему знакомо лишь то одиночество, которое возникает после семейного разлада. Оно – это одиночество – как неизлечимая болезнь давит на сердце и никуда от этого ни деться.
… За окном поезда поднимался огненно-красный диск солнца. Поезд сбавил ход и остановился на небольшом полустанке. Словно простуженные, скрипнули тамбурные двери, кто-то ушёл в утреннюю стынь, кто-то из стыни поднялся в вагон и протискивался с узлами по проходу, сонно позёвывая. Поезд стукнул буферами и вскоре опять вынырнул в утренний простор лугов, над которым продолжало ползти в небо ещё холодное солнце.
 
 В том, давнем, начинало разбег такое же весеннее, но ещё морозное утро. С дальних терриконов веяло запахом пережженного угля, крепко замешанного на запахе талой пробужденной земли. Встречая рассвет, шахтёрский посёлок тушил огни. И вот, наконец, погасли все, только слабо белели окна Галкиного дома. Очевидно, мать уснула после бессонной ночи, а может, сидела у окна и смотрела сюда, на перрон, где ещё не остыли рельсы после прошедшего поезда. Он только что скрылся за поворотом и Галина, оглянувшись, не рассмешит ли кого, опустилась на колени и приложила к рельсу ухо. Он был ещё тёплым и почему-то напоминал тепло отцовской щеки. И в нём слышалось биение уходящего состава. Девочке не хотелось верить, что несколько минут назад, она помогла отцу занести в вагон чемоданы, и сглатывая горько-сухой ком обиды, стыда и боли, попросила отца:
- Ты пиши.
- Хорошо. И ты пиши. Не забывай.
Обычно сильный, неунывающий, он находился в ту минуту каким-то беспомощным. Руки, казалось, мешали ему, он то прятал их в карманы пиджака, то вновь вынимал и повисали они беспомощными плетями вдоль его длинного тела. В улыбке проступило что-то жалкое, ещё незнакомое Галине. Ей стало жаль отца.

 - Пиши, - опять шепнули её губы, и, чтобы скрыть подступившие слёзы, девушка спрыгнула с подножки вагона. Морщась от запаха мазутных шпал, она искоса посматривала из-под поднятого воротника пальто на понурого отца, - он высунулся из тамбура вагона и слабо махал ей. Галина так и запомнила его на всю жизнь – большого, в расстегнутом пальто, без шапки и с виноватой улыбкой на гладко выбритом лице.

 Беда, словно тля, обрушилась на их семью и вмиг обглодала домашние устои. Вроде бы ничего не предвещало беды. Отец работал на шахте, мать – библиотекарем. Галина уже давно ни бегала встречать отца на взгорком припёке. Из угловатой девочки с тугими чёрными косичками раскрылась ладная тихая девушка с большими тёмно-синими глазами и ярко очерченной грудью. Она всё чаще и чаще ощущала на себе взгляды. Они были разными эти взгляды- смотря кто провожал её взглядом: молодой ли человек, мужчина в возрасте, или её особа приковывала внимание женского глаза.

 В тот памятный день, жаркий, без единого облачка в небе, Галя приготовила обед, укутала его в отцовскую телогрейку – пусть упревает, завернула в газету немного потрёпанные тетради комсомольских дел класса и пошла на луг, желтеющий саранками недалеко от дома.
Приятно пахло викой и васелистником, стрекотал в кровохлебке кузнечик, над широкими листьями герани повис неподвижно огненный махаон. И так было тихо, что девушке казалось – подставь ладонь и тишина ляжет на ладонь чем-то мягким, тёплым и добрым. Галя прилегла в стог с его теневой стороны, открыла тетрадь с записями о делах в лагере труда и отдыха, откуда их класс вернулся вчера.
- Работали на славу, - подумала она, увидев запись «Прополка моркови». Рядом цифра: 730 рублей. – Вот, за эти деньги можно купить телевизор в холл школы.

 Девушка перевернула страничку и тут же в глаза бросились неровные строчки, бегло начертанные в верхнем углу:
«Я не поняла, поцеловал ли он меня, или нечаянно прикоснулся к моей щеке губами, - писала торопливая рука. И заканчивалось так. – Мне было страшно и интересно».
Галя закрыла глаза, и, слушая, как где-то рядом стрекочет в кровохлебке кузнечик, очень отчётливо вспомнила его лицо. Тогда она лезла в кузов машины, чтобы вместе со всеми отправиться в поле на прополку. Нога съезжала с мокрого колеса, и она никак не могла стать на это проклятое колесо. Её бесило, но ничего не могла сделать.
- Что, кузнечик, не доскачешь? – услышала над ухом и тут же сильные руки подхватили её и помогли забраться . Уже оказавшись в кузове, она оглянулась и увидела веснушчатое курносое лицо, с карими смешливыми глазами и забавно сдвинутой на ухо полинялой пилоткой.
- Вадим, - представился солдат, оказавшись в кузове. – Я, знаете ли, вырос в городе. Крестьянских дел не выполнял. Будите моим гидом. Хорошо?
Но, увидев, что девушка не желает вступать с ним в разговор, сдвинул на лоб пилотки и до поля ехали молча. Здесь были и другие солдаты, приехавшие в село помочь в полевых работах. Где-то среди зелёных фигур, ушедших на другой край дышащих паром грядок, Вадим и затерялся. Вечером она увидела его на танцплощадке, но он так и не подошёл, хотя она уже мысленно тянулась к нему, хотя не могла найти тому объяснения.

 Знакомство состоялась на пятый или шестой день после той поездки в поле. Лил дождь, он и загнал их под кряжистый дуб, сонно и небрежно разметавший свои заматеревшие ветви. Дождь стучал в листья и прозрачными струйками стекал в изножье дуба. Листья, омытые дождём, трепетали и удивительно переливались лунным сиянием.
- Как забавно, - сказала Галя и тут вдруг ощутила прикосновение тёплой руки солдата.
- Дождь… голос её дрогнул , помолчал и взволновано закончил, - а за дождём горят звёзды, и луна светит.
- Слепой дождь, - сказал он, и руки своей с её талии не убрал.
- Ну! Люди бывают слепыми, а дождь… ой, на меня капнуло…
- Вот видишь. Я же говорю, что он слепой. Спасайся.
Вадим привлёк девушку к себе. Её щека почувствовала жестковатость его губ, пахнущие табаком…

 «Да ничего там и не было», - мелькнула у неё мысль, и она зачеркнула написанное. Не хватало, чтобы девчонки прочитали. Думать о школьных делах не хотелось, она закрыла тетрадь и смежила веки. Вот бы увидеть те мокрые листья, охваченные синим неярким огнём луны и шершавые, ещё незнакомые, таинственные и уже ставшие родными для неё губы солдата. Когда Галя открыла глаза, обласканные лучами заходящего солнца, она увидела то, чему не могла поверить. Из ближнего березняка шёл Вадим. В руке упруго раскачивалось эмалированное ведро.
- Да, уж не сниться ли? – Она закрыла глаза и вновь открыла их. Нет, не снилось. Вадим подошёл, поставил ведро источавшего грибной запах.
- А говорил: городской, первой заговорила девушка, - ничего, мол, не смыслишь в сельской жизни.
- Городской. – отозвался Вадим. – но вот и село надо знать, природу тоже.
Он достал из ведра тёмно коричневый гриб на тонкой ножке.
- Опёнок, - поспешила показать свои знания Галя. – Самый вкусный, осенний гриб. Рано пошёл. А впрочем, они и летом бывают.
- И только?
- А что ещё? – удивилась она.
- Когда стемнеет, вон там у рощи на пнях опята засветятся лесными маячками.
- Ой, ли?!
- Правда. Пни, на которых растут опята, фосфоресцируют. Разве не видела?
- Да где бы?!
- Подождём до вечера – увидишь. Старики говорят, что это светятся сердца умерших предков. Они говорят: «И мы жили когда-то, и мы любили. Живите и помните нас».
- Фантазируешь.

 - Почему. Пройдёт время, и мы уйдём, а наши сердца пробьются сквозь толщу земли, взойдут на пни и валежники и вспыхнут трепетным светом, что потянется к сиянию звёзд.
Галя взволнованно слушала, этот тихий, слегка картавый голос, и тут безбрежные поля золотой ржи вдруг накинули на неё усыпающий саван мятной вечерней поры
Как бы исчезло время, и самоконтроль растворился в чём-то таком непонятно блаженном. Некоторое время молчали.
- А что и в самом деле, увидеть бы сейчас прадеда, - подумалось ей. – Мать говорила, что прадед крепостным был. Пройди бы с ним по бескрайнему полю, напечь у костра лепёшек, а тёплой ночью сидеть у пней, светящихся не то опятами, не то чьими-то сердцами и слушать время: и то – тысячелетней давности, и другого тысячелетия, которое наступит после нас. Господи! И всем, всем хватит бескрайнего поля ржи. Но откуда взялось оно, наполненное солнечным ярьем?! Не помню здесь такого поля. Господи! Да это же солнце!
Огромный, жёлто-красный диск, уплывающий за горизонт, растворил в золотистых лучах и сам горизонт, и нависшие в преддверии горизонта кучевые облака, и всё это вылилось в одно бескрайнее покрывало, увиденное Галей золотистым полем ржи.

 - Мираж, - прошептали губы девушки и тут же ощутили шершавость мужских губ. Её губы ответили им. Ответили и раз, и второй раз. Древнее чувство материнства, древнее, как сама земля вдруг пронзило истомой и пряной, но не понятной дрожью, податливостью её губ и всего её тела.
- Нет, нет! – молила она не то себя, не то это огромное, желающее бросить её в сладостный хаос. – Нет, нет! – молила она и теснее прижималась к его телу. Шею обожгло огненным поцелуем. Она напряглась , пытаясь вырваться из этой сладостной жути. Затрещало платье. Куда-то за горизонт упало солнце. И словно одним движением косы срезалось бескрайнее поле золотистой ржи. Галя вырвалась и вскочила.
Слёзы обжигали ей щёки. Он что-то говорил , неся сзади ведро с грибами. Говорил умоляюще, обиженно, потом грозил. Ей было стыдно и противно. У калитки дома Галя нашла в себе силы обернуться и, глядя на злое от того и скудоумное лицо молодого человека, зло бросила:

 - Чтоб и духу твоего не видела. Ненавижу! Слышишь, ненавижу! – И хлопнула калиткой.
На крыльце дома, с отцом в центре, сидели мужики, рассматривали положенный у ног какой-то чертёж на листе ватмана. Все разом обернулись на скрип калитки. Галя опешила, и, придерживая рукой порванное на плече платье, готова была провалиться сквозь землю. Девушка бросилась в подсолнухи, кучно растущих недалеко от крыльца.
- Что случилось, дочуня? – отец догнал её и, увидев огненный поцелуй, всё понял и ужаснулся:
- Кто?! – выдохнул одними губами.
- Нет, не-ет! Ничего не было! – Галя испугалась широко открытых глаз. – Ничего, слышишь?! – Она уткнулась в грудь отца и заревела навзрыд.
- Ни чего, поплачешь, и всё пройдёт, - говорил отец, нежно поглаживая её рассыпавшиеся по плечам волосы. Это пройдёт, вот увидишь. А слёзы вытри. Незачем матери видеть слёзы твои. Идём, а то людей на пороге оставил.
Мужики уже свернули чертёж и виновато ютились у калитки.
- Так мы пошли, - сказал один из них.
- В следующий раз всё обсудим, - сказал другой.

 Калитка скрипнула, мужики ушли. Дочь с отцом вошли в дом. Мать сидела в кресле у торшера – вязала носки. У ног рыжим клубком ниток играл такой же рыжий котёнок. Посмотрев на вошедших, из под узких очков, в роговой оправе, мать отложила спицы и прошла на кухню, щёлкнула выключателем электроплиты.
- Скоро, голубчики, и ночевать дома перестанете, - сказала она, доливая чайник. – у одного на уме чертежи, друзья, да рыбалка, а у другой… ну вот чем другая занята? Гоняет Бог знает где. Лучше бы за умными книжками посидела, всё польза.
- Книжки, мать, из жизни взяты, - заступился отец и присел к столу.- Жизнь не только по книжкам учат. Давайте чаёвничать.
Отхлёбывая чай, Галя откинула с шеи пряди волос и тут же увидела напротив себя удивлённо распахнутые глаза матери.
- А это, это ещё что?! Как понять?! – и неожиданно перекинувшись грудью через стол, влепила Гале пощечину.
- Остынь, не распускай руки. – Отец пытался успокоить жену. – Велика беда – поцелуй. Тебя, что ли, не целовали? Забылось?
- Э-эх, о чём он. А что за поцелуями бывает – забылось?
- А что бывает?
- Господи! Индюк старый. С кем я связала свою судьбу. Одни бумажки на уме, чертежи. А я, а дочь? Как будто нас и в помине нет.
Ночью Галя слышала, как всхлипывала мать, как беспокойно ворочался на диване отец; вставал, выходил в сени покурить, ложился, кряхтел. И снова вставал и выходил за порог.
 
 На следующий день отцу пришло письмо. Раньше мать никогда не трогала его корреспонденцию. И сейчас стопка газет и голубой конверт долго лежали на столе. Но вот уже под вечер, просматривая газеты, мать вскрыла конверт и отошла к окну, от глаз дочери, которая находилась в это время в другой комнате. Но каким-то крайним зрением Галя зацепила данный момент, и ей стало как-то не по себе.
«Не доверяет, - мелькнула у неё мысль, - но разве можно не доверять отцу?»
За ужином она боялась поднять глаз, словно она сделала что-то нехорошее.
- Что пишут? Про уголёчек? – с иронией спросила мать.
- Да, новый угольный разрез. Добыча открытым способом. приглашают работать.
- Может, приглашает?
- Катя!
- Что, Катя?! Что, Катя. Я же читала. Надоело притворятся слепой. Мать резко поднялась из-за стола, и, вытирая и прикрыв руками глаза, метнулась в другую комнату.
Вечер был испорчен.

 «Неужели отец такой же, как Вадим», - с ужасом подумала Галя, забравшись в вечернюю прохладу подсолнухов. «Неужели и отец может вне дома говорить кому-то о любви, или вот так же, как Вадим, заламывать руки?»
А где-то за садом и дальними терриконами стал нарастать стук колёс поезда.
Что-то произошло с ней, возможно, она повзрослела, оттого стала безвозвратно утрачиваться эта горячая привязанность к отцу, которая заставляла выбегать вечерами за калитку и встречать отца устало бредущего домой с работы. А может, проснулась в ней обида за маму…
Ранней весной отец уехал. Но до сих пор Галя не поймёт, из-за чего навсегда оставил он дом. Девушке всё кажется, что произошла какая-то нелепая ошибка.