Раса непонятых

Темные своды полупустой комнаты стонали от страха и боли, сбившихся по углам в один большой ком. Судья, чей облик помимо длинного плаща скрывала маска, стоял против закованного в цепи тщедушного человека, наоборот почти голого, на лице которого играла лишь гордая усмешка, отчего и его тело, изрезанное шрамами, казалось, смеялось. За ним жалась робкая, почти призрачная фигура, вся ее поза выражала глубокий ужас – слуга, он привык всего и всегда бояться. Подсудимый закрывал раба своей спиной, выражая ненужное здесь покровительство. Хоть судья и стоял гордо, выпрямившись, под маской, скрывавшей его бескровное лицо, тоже царил ужас. И закованный в кандалы, израненный, стоящий перед ним не был опущен на колени, его могущество жило в этих насмешливых глазах, видевших еще свет и сумрак творения. Прошла вечность, прежде чем судья решился огласить приговор.

- Я приговариваю тебя к самому жестокому наказанию, которое знали наши предки: на девять месяцев ты станешь не рожденным младенцем в утробе чужой матери и появишься на свет. Даю тебе последний шанс стать человеком. Но запомни, если тебя убьют там, это навсегда. Ты пройдешь все ступени, будешь червем.
- Не слишком-то человек отличается от всех тех тварей, в кого мне суждено обращаться, – голос осужденного был низким и как в прежние времена исполнен презрения.
- Будь благодарен, ничтожество, за подаренную жизнь.

Взгляды их встретились, и судью будто опалило огнем, он пожалел, что оскорбил его.

- Не осталось во вселенной тех, кто имел бы право называть меня ничтожеством. Это у вас остался последний шанс сделать меня человеком. Только запомните – и червь среди червей превратится в бабочку.
- Я на это надеюсь, – судья старался сделать свой голос далеким и безразличным.
- Что станет с ним? – кивнул подсудимый на своего слугу.
- Умертвят, продадут, выгонят взашей, я почем знаю! – дрогнул судья, выдав волнение криком.

Раб стал белее мела, он еще теснее прижался к повелителю. Только когда на его лицо упал отсвет лампы, судья увидел, что, несмотря на свое тысячелетие, раб еще ребенок, симпат, и пожалел о своих словах.

- Ну уж нет, – взмахнул цепями осужденный. – Он пойдет со мной.

Раб побелел еще больше, думая, что владелец и единственный защитник приговаривает его к такому же наказанию, что было наложено на него самого.

- Это невозможно. Осужденным твоего уровня не положен ангел-хранитель, – стал было возражать судья.
- Я знаю закон. Я сам когда-то писал его. У меня есть право на хранителя, и он пойдет со мной, – под тяжелым взглядом арестанта судья вжался в пол, но глаз не отвел.

- Каста Атиев проклинает тебя. – выплыла из тьмы маска.
- Каста Кертов проклинает тебя. – рассеялась еще одна.
- Каста Синора проклинает тебя. – и еще одна бросилась словами.
- Каста Таркена проклинает тебя. – и еще одна прошептала.
- Каста Уланаира проклинает тебя. – раздавалось уже со всех сторон залы.
- Каста Ярита проклинает вас всех, – успел плюнуть сквозь зубы приговоренный, прежде чем провалился в темноту.

Утро было чудесное. Солнце, не показывавшееся весь последний месяц, светило во всю силу, словно наверстывая упущенное. И Марта, верно, заметила бы всю его прелесть, если бы не тот факт, что в самом наискорейшем будущем ей предстояло родить своего первого и единственного, как она чувствовала, ребенка. Ее ум занимали даже не уже приносимые им страдания, а страх, что скоро на руках ее окажется создание совершенно беспомощное, лишенное слова, но никого не будет с нею рядом, чтобы разделить грядущую радость и заботы. Ребенок Марты осиротел еще в утробе, отец его погиб, видно в качестве военного корреспондента он был слишком любопытен, а сама она с самой ранней юности находилась слишком далеко от дома, чтобы надеяться на его стены.

Только когда часы мучений, наконец, остались позади, и на руках у нее съежился от непривычного света и холода крохотный младенец, мальчик, пока голубоглазый и светловолосый, она смогла позабыть о своих страхах.

Слуга, уже не жавшийся к повелителю, который теперь был слишком для этого мал, гладил своею невесомой рукой мягкие женские локоны и улыбался самой лучезарной улыбкой, на которую был способен.

- Я расскажу им… – пробился к нему голос повелителя, еще не угасшее сознание его боролось за правду. – Я должен рассказать, что Земля… это тюрьма. Рожденные здесь не помнят прошлого… Отчего так?
- Они помнят, но проходят часы и дни, и они забывают обо всем, у них нет общего с попавшими сюда раньше языка, чтобы сказать.
- Почему мы все забываем? Ты теперь знаешь?
- Я знаю, а они верят, что, едва захочет младенец поведать миру тайну, ангел ударяет его крылом, и тот забывает все, что хотел открыть.
- Но ты же не поступишь со мною так… Ты же мой друг…

Ему, наконец, стало тепло в объятиях той, что любила его в ту минуту сильнее всего на свете, сильнее самого света. Сознание покидало его, звуки не складывались больше в слова, когда невесомое крыло коснулось его лба. Не найдя слов, он заплакал.

- Простите меня, вы были моим другом, и я всегда буду вам предан. Вы стали теперь одним из сынов расы непонятых, боюсь, что не я махнул крылом над вами, а сама истина, что вы хотели открыть. Зачем арестантам знать, что они в тюрьме? Вы уже меня не понимаете, не узнаете. Мне придется быть теперь одному до самой вашей смерти, но не волнуйтесь, повелитель, я позабочусь, чтобы этого не случилось еще очень долго, а она – он кивнул на измученную женщину, на лице которой была лишь неописуемая любовь, – подарит вам свою любовь, вам это нужно, вас так давно никто не любил.