Ехи

  Ехи с трудом поднялся с кровати, и шаркающей, несмотря, что ему было всего лишь тридцать лет, походкой, подошел к забранному железной решеткой окну. Над полем, начинающимся сразу же за больничной оградой, легкой дымкой стелился туман; низко, почти касаясь крыльями серой от нескончаемых дождей стерни, летали стаи птиц. Вдали, узкой зубчатой каймой, синел еловый лес. Под окном, по небольшому больничному скверику уныло прогуливались люди в серых пижамах изможденные длительным курсом принудительного лечения. Слышалось приглушенное расстоянием карканье ворон. По бетонным плитам, меж которых еще зеленела трава, порывы ветра гоняли желтые листья облетевших кленов, сиротливо темнеющих в вышине разлаписто-неряшливыми гнездами улетевших на юг грачей. Безрадостная картина психиатрической клиники…. Изредка, среди прогуливающихся, разбавляя серое белым пятном халата, появлялся кто-то из сумасшедших. Их было немного. Но парадокс: - истина как раз и заключается в том, что больное меньшинство издревле заправляет этим миром, умножая свое могущество коварством хитросплетений, противостоять которым, неискушенный злом наивный здравый разум бессилен, и оттого обречен. И клиника, огороженная глухим каменным забором, ничем от мира не отличалась, здесь, так же как и там правило безумие. Одетые в серое, лишенные тщеславия и пустых амбиций понимали об устроении вселенной больше и знали, что земная жизнь ничто и лишь начало вечности, поэтому с фатальным смирением воспринимали все, что их окружает как преходящую неизбежность суетного бытия. Некоторые из них сидели на скамейках и далекие от существующей реальности особой благостью обитающей в их сердцах, мирно беседовали. Сумасшедшие же наоборот, - ходили порывисто, нервно, устремлено или же вдруг остановившись посередине скверика, размахивая руками, беспричинно принимались кричать на облаченных в серое. И в этом не было ничего странного или же удивительного, они вели себя так, кем на самом деле и были – больные….

Ехи находился в клинике уже год. И вот вчера, когда он сидел на кровати, бесцельно уставившись в заметную только ему точку на выкрашенной светло-зеленой масляной краской стене, к нему подошел доктор. Он присел на стул рядом с кроватью и, заметив, что во взгляде Ехи появилось нечто, что при желании можно было бы расценивать, как интерес к его присутствию, тяжело вздохнув, сказал, что устойчивое состояние здорового человека сохранявшееся в Ехи до сиих пор, наконец-то поколебалось и началось медленное, но стабильное течение в сторону заболевания. И, немного помолчав, добавил, что если ничего не изменится, через полгода Ехи, к тому времени уже совершенно больного - выпишут из клиники. Ехи давно заметил, что доктор выделяется из общей толпы медперсонала тем, что болен лишь наполовину. Потому-то, наверное, он и говорил это, с долей некого сочувствия, понимая, что в связи с его прогнозом переживает Ехи. Ехи же - несмотря на слова доктора - чувствовал себя вполне прилично. Но на следующий день вдруг ощутил, что действительно подцепил болезненный вирус, который начал в вялотекущей прогрессии поражать его волю, толкая на неадекватные, со стороны здорового человека, поступки. Вскоре появились и первые клинические признаки. Во время обеда он украдкой положил в карман пижамы кусочек хлеба, почему-то решив, что до ужина далеко, и он может проголодаться. А еще совсем недавно, подобное Ехи не могло бы прийти и в голову. Он вообще мог не есть неделями, отчего мысли приобретали необыкновенную воздушность и до хрустального звона, с каким лопаются осенними холодными ночами промерзшие лужи - ясность, а сам Ехи становился тощим как скелет. Но это почему-то воспринималось как бунт. Его силой привязывали к кровати и делали питательные клизмы. Ехи же был здоров, а проделывали это - больные люди, подавляя его волю, что для него было весьма унизительным. Но он смирялся, - ему приходилось терпеть выходки сумасшедших и похуже. Не раз его прикручивали к кровати полотняными жгутами, напоминающими длинные полотенца, и делали укол, от чего тело наливалось парализующей тяжестью, сознание же, напротив, оставалось ясным настолько, что он, не подавая признаков жизни, словно извне, мог наблюдать за всем, что происходило вокруг. Но через два, иногда три часа, в зависимости от дозы препарата, исчислявшейся степенью его проступков, которые до последнего времени никогда не входили в противоречие с его логикой, начинались сильные судороги. Судороги вскоре прекращались, но еще несколько дней, даже слабое движение причиняло нестерпимую боль. Так больное меньшинство поступало не только с ним, но и со всеми обитателями клиники, не принимающих их условий сосуществования. И вот теперь Ехи тоже становился одним из них. А это означало только одно: - ему скоро придется оставить этот чудесный оазис и вновь вернуться в насквозь пропитанное насилием общество сумасшедших людей. Нет, скорее даже не людей – нелюдей, лишенных ясности ума, духовно ослепленных, разрушающих себя наркотиками и алкоголем, погружаясь в пагубное, кратковременное блаженство. Или же наоборот, уподобившись муравьям - последние впрочем, в силу своего инстинкта действуют вполне осмысленно - волокущих в дома все, что только можно купить или украсть, дабы, загромоздив вокруг себя мир, посвятить затем этому сердце, чтобы навсегда потерять покой в черной зависти к ближним, которые в этом преуспели больше. И через это лишится гармонии прекрасных отношений с природой, где все так слаженно и без просветления свыше невозможно пребывать с ней в восхитительном единстве. И разорвать тонкую, подобно летающей в ясном осеннем воздухе, паутинке, взаимосвязь с Тем, Кто сотворил все и указывает путь, помогая преодолевать жизненные невзгоды, если только в сердце человека не обнаруживается зла. Безумие же безумных - самое страшное земное зло….. Но вот все изменилось, он украл ломтик хлеба. Неважно, что это всего лишь небольшой кусочек. Ехи не делал различия между тем, много он украл или мало. Он украл! Это нарушило тот хрупкий баланс, который уже давно утвердился между помыслами его сердца и тем, что он делал. Нет, Ехи не чувствовал угрызений совести, - угрызение совести это удел еще не полностью здоровых. Он испытывал душевный, угнетающий дискомфорт от потери целостности своего я. Исчезло совершенство восприятия окружающего мира, его личность была разрушена. А это уже начало болезни…. Болеть – это самое, чего он не хотел и боялся. Ибо болеть, означает, не принадлежать себе, а стать частью общества обусловленного жуткими стереотипами. И уже не парить в благородстве духовных порывов, а копошиться в низости плотских помышлений, надеясь чего-то в жизни добиться, достичь и томиться от несбыточности вожделенного, дабы затем озлобиться на весь мир, считая его виновником всех своих неудач. Или же ущемлять себя в самом насущном, дабы затем приобрести нечто дорогое, изысканное, которое поднимет престиж, но отнимет совесть; или отвернуться от нищего, когда у тебя во всем избыток; и когда мотивами твоих поступков руководит корысть. Болеть - это было еще многое и многое другое, что никак не укладывалось в сознании Ехи.
Ехи окинул взглядом счастливых людей, с которыми добрый или же напротив - злой рок, свел его в одной палате. Двое из них бились, привязанные к кроватям. Третьего, его соседа по койке,  разбившего окно в желании побриться осколком стекла, трое санитаров запеленали в рубашку с непомерно длинными рукавами и извивающегося подобно огромному земляному червю, тащили к выходу. Четвертый смеялся, разговаривая с кем-то невидимым, или вернее видимым только ему, в чем для Ехи не было ничего удивительного или же странного, - ведь если он чего-то не видит, это еще совсем не значит, что этого нет. Еще двое из его сопалатников играли в карты абсолютно чистыми кусочками белого ватмана, разорванными в подобие игральных карт. Вообщем все было как всегда, - это была будничная атмосфера палаты, где лежали подобные ему, и которую Ехи так не хотелось покидать.

Ехи не всегда был здоров. Когда-то, будучи совершенно больным, он работал продавцом в небольшой булочной. Жалованья приказчика низшего звена едва хватало, чтобы свести концы с концами. И он подобно всем безумцам мечтал о богатстве, рисуя в своем воображении, как дослужится до старшего приказчика; далее - если только судьба улыбнется и на него обратит внимание одна из двух, прыщавых, заневестившихся дочерей хозяина, коя затем и согласиться выйти за него замуж - откроет свое дело и станет богатым, уважаемым в городе человеком. И уж тогда-то, он тоскующий в ожидании своего заветного часа, отыграется за все унижения, которые ему приходилось терпеть от тех, кто был выше его по служебной лестнице; и за полные высокомерия взгляды тех, кого он обслуживал со слащавой заискивающей улыбкой. А пока он довольствовался самым малым: - снимал небольшую комнатку, в которой помещались кровать, вешалка у двери, два стула и небольшой столик. Оставшееся же пространство исчислялось двумя шагами в длину и шагом в ширину. По субботам, в баре напротив, он выпивал пару бокалов темного пива и выкуривал дорогую, ароматную сигару, а так обходился дешевыми сигаретами в розницу - по десять штук в день. И раз в месяц он мог позволить купить себе женщину. Весь последний год это была Марта – пышногрудая блондинка лет двадцати пяти - работающая официанткой в том же баре. И ничего, что могло бы изменить монотонный ход его жизни, плавно протекающей в фарватере привычных желаний, которые Ехи ошибочно воспринимал как нечто для себя значимое, не происходило. Но все изменилось в одночасье….

Однажды, в свое очередное посещение бара, прихлебывая хмельной напиток и жмурясь от удовольствия, он листал забытый кем-то на столике журнал в яркой, красочной обложке. И наткнулся на статью довольно известного ученого предсказывавшего, что планете угрожает много внезапных опасностей и что ее уничтожение может оказаться крайне неожиданным. «Жизнь на Земле находится под постоянно растущей угрозой уничтожения  бедствием, типа внезапного глобального потепления, ядерной войны, генетически модифицированного вируса, или же многих других опасностей о которых мы еще не знаем», - писал он. Ехи закрыл журнал и почувствовал, как что-то дрогнуло в его сердце, и все, что было еще так желанно мгновение назад, на краткий миг, потеряло ценность. Это было небольшим, словно далекий всполох зарницы – озарением, осветившим на краткий миг дорогу, ведущую к исцелению. Он отодвинул в сторону пивную кружку и еще раз, уже более внимательно прочел напечатанную мелким отчетливым шрифтом статью.

С этого вечера начались мучительные ломки утвержденных годами болезненных форм восприятия, которые как оказалось, уже давно подмяли под свое безумное могущество его настоящее я и, поработив волю и сознание, полностью владели им. Но здоровое семя, некогда зарытое в сухую бесплодную почву все же обитало в нем и, получив лишь небольшую каплю животворной влаги, вдруг пробудилось, проклюнулось крохотным беспомощным ростком выкинув два первых нежно зеленных листочка, и укореняясь в землю, орошаемую благодатными размышлениями, стало заполнять жизненное, пока еще не подвластное ему пространство….

Как только в жизни Ехи появились первые плоды здравых мыслей, проявившие себя в том, что он стал раздавать хлеб нищим, не требуя оплаты, его тут же уволили с работы. Вскоре ему стало нечем платить за жилье, и его попросили освободить комнату. Но к этому времени Ехи был уже здоров. И благо на улице стояло лето - ушел жить на городскую свалку. На ее окраине, среди густо разросшейся бузины смастерил шалаш, покрыл его несколькими слоями водонепроницаемой пленки, и зажил в свое удовольствие. Свалка давала все необходимое для жизни. И среди ее хлама он приобрел окончательную, логически осмысленную чистоту помыслов и желаний. Там встретил Линду –  русоволосую девушку лет двадцати, с большими серыми глазами, глядевшими на мир наивно и удивленно. Среди ютившихся на свалке, она была одна по настоящему здорова и, словно нежный цветок фиалки, волею судьбы распустившийся в окружении невзрачного бурьяна, выделялась из их серой безликой массы. Его словно магнитом потянуло к ней. Линда, тоже распознала в нем родственную душу. Они стали жить вместе, делясь пищей и дождливыми прохладными ночами, прижавшись, согревали друг друга теплом своих тел.

Только посторонний, непосвященный взгляд мог бы предположить, что жизнь свалки хаотична. На самом же деле это был тонко продуманный и хорошо отлаженный механизм. Все люди были разбиты на звенья, по пять человек в каждом, во главе со звеньевым. Пять звеньев составляли бригаду. Бригад было несколько. Всеми же делами свалки заправлял Гош –  рыжий верзила, с узким скошенным лбом, выступающей вперед нижней челюстью и небольшими, глубоко посаженными, всегда сверкающими лютой злобой светло-голубыми глазами. Высокий и сутулый, с длинными, чуть ли не до колен руками - человек непомерной силы и злобы. По утрам, у его логова, с большой железной печью, вырытого в склоне пологой горы и обшитого изнутри толстыми досками - обустроенного и теплого, собирались обитатели свалки. В землянке Гоша проходило нечто производственного совещания, где он с бригадирами обсуждал предстоящие дела, в то время как заспанная, сумрачная, пестро одетая со свалки толпа, терпеливо дожидалась извне. Получив распоряжения, бригадиры покидали землянку и в свою очередь давали указания звеньевым. Ворча и покашливая, народ хмуро разбредался по откосам. Каждая бригада имела определенный ей фронт работ. Одни занимались исследованиями отходов супермаркетов, отбирая вещи, выброшенные из-за незначительных дефектов, которые мог обнаружить лишь опытный, пытливый взгляд; вещи затем приводились в порядок и сплавлялись городским перекупщикам. Другие сносили к небольшому ручью стеклянные бутылки, где женщины мыли их и расставляли по ящикам. Между местным пивоваренным заводом и свалкой до позднего вечера курсировал автофургон, отвозивший наполненные ящики и, возвращая следующим рейсом, пустую тару. Обследовался и бытовой мусор, где находили еще вполне приличную одежду. Одежду стирали в ручье и переправляли в город к старьевщикам. Иногда в мусоре находили деньги, изредка - драгоценности. Все это незамедлительно относили Гошу. Несмотря на свою звероподобную схожесть с питекантропом Гош был умен, хитер, изворотлив и дьявольски коварен. И, проявив недюжие организационные способности, сумел отладить не только работу, ибо при нем доход свалки повысился в несколько раз, но и хорошо законспирированную сеть доносчиков. И если кто-то утаивал, то, что по закону свалки принадлежало ему, он незамедлительно об этом узнавал. Вечером вора прилюдно избивали его подручные, постоянно находившиеся рядом с ним - двое гориллообразных, под стать ему самому, безумца. Такое выдерживали не все, и часто после расправы, бездыханное тело относили в ту часть мусорного полигона, где сваливался строительный мусор, и наспех закапывали. Наутро содержимое огромных самосвалов покрывало тело несчастного многометровой толщей неподъемного хлама. Поэтому обманывали Гоша редко. Поистине же золотым дном свалки считался металлический лом, который отыскивали по отвалам и складывали в две кучи: черный и цветной. Когда его становилось много, появлялся автокран и несколько больших грузовиков, лом загружали и вывозили. Все расчеты вели бригадиры. По сути, это было общество рабов со своими неписаными законами и правилами. И для тех, кто попадал в него, жизненный круг смыкался, выход из него был только один – смерть. Но это общество не принадлежало Гошу, он и сам был раб. Каждую ночь к его жилищу подъезжала большая черная машина. И он, вжав голову в плечи, трусцой спешил к ней. Тонированное стекло медленно опускалось, и Гош, заискиво улыбаясь, протягивал в проем пакет с деньгами. Стекло плавно поднималось и автомобиль, утробно заурчав мощным мотором, трогался с места и вскоре скрывался за поворотом пробитой среди кустов, извилистой дороги. Предшественник Гоша, утаивал часть денег, но однажды его пригласили в салон автомобиля. А наутро его тело с простреленным черепом, нашли невдалеке от свалки. Гош, тогда был одним из приближенных покойного, и только он знал о сокрытых деньгах….  Следующей ночью машина появилась вновь. Из нее вышел человек среднего роста с бледным удлиненным лицом и хриплым надтреснутым голосом что-то коротко бросил подбежавшим к нему бригадирам. Хлопнул выстрел и, чиркнув по ночному небу огненной полоской, ввысь стремительно взвилась  ракета - сигнал экстренного сбора и плавно раскачиваясь в падении, осветила изуродованную городской помойкой округу зловещим красным светом. Через мгновение послышались крики и топот множества бегущих ног и вскоре у машины, окружив ее плотным темным кольцом, мерцающей огоньками сигарет собрались обитатели свалки. Вспыхнули мощные фары автомобиля, выхватив вычурные в ночи фигуры. Человек с бледным лицом попросил Гоша подойти и, положив руку на его плечо, обращаясь к толпе, сказал, что с этого дня на свалке старший он – Гош.

Городские власти, конечно же, знали, что свалка обитаема, но закрывали на это глаза; по сути, это было даже им на руку. Так как реабилитацией бродяг, никто не занимался, деньги же отпущенные под эти проекты успешно оседали в карманах чиновников радеющих лишь о собственном благосостоянии. Также и средства, выделяемые из бюджета государства для строительства нового приюта, частью разворовывались, а частью использовались в более приоритетном, с точки зрения отцов города, направлении, ибо в его постройке особой нужды не было. А старый приют содержался за счет благотворительности сердобольных горожан и казну не отягощал. Вот и получалось что свалка, несла даже некую гуманитарную миссию, вбирая, на свои зловонные просторы весь бездомный и прочий падший люд. Спокойствие и безопасность городских улиц, от этого только выигрывали, ибо большая часть скитальцев, склонных к преступлениям, была локализована пределами свалки. Так между свалкой и городом установился негласный сговор. Город закрывал глаза на ее существование, отверженные обществом, не тревожила его жителей. Такое положение дел устраивало обе стороны.

Десятая часть всех вырученных денег по праву принадлежала свалке, и Гош, забирая половину для себя и бригадиров, вторую отдавал звеньевым, - те делили это между собой и всеми остальными. На эти деньги, изгоями приобреталось дешевое вино. По вечерам они вновь сходились у большого костра и еще долго, в причудливых откликах огромных языков пламени, коптящих смрадом сжигаемых покрышек, пугая собак и ночных птиц, над свалкой раздавались их пьяные крики.

Сознание Ехи, упрощенное бесхитростностью восприятия, не вмещало в себя, почему он должен стать частью этой безумной системы и делать то, чего ему не хочется, в чем для него нет никакой нужды, потребности. И, в конце концов, после нескольких жестоких побоев, на него махнули рукой. Так они с Линдой стали жить сами по себе, не приняв условий окружающего их социума, потому что он существовал по тем же самым канонам, что и все остальное больное общество.

Кроме Линды на свалке были и другие женщины, но если в первое время пребывания на оной они еще и имели свойственное прекрасной половине человечества обличие, то вскоре опускались, переставали за собой следить, и своими прокуренными голосами, внешностью и поведением, становились, более похожи на мужчин. Линда же, выгодно отличалась от них: - была опрятна, белокожа и даже в этих нечеловеческих условиях исхитрялась следить за собой, чем привлекала внимание. Время от времени Гош со своими телохранителями хватали ее, силой волочили в кусты и насиловали, совсем не обращая внимания на Ехи, словно это был один из безродных псов, которые во множестве бродили по свалке. Когда насильники уходили, Ехи помогал Линде одеться, поглаживая ее хрупкие, с выдающимися ключицами, вздрагивающие, плечи. Им не нужно было говорить, чаще они понимали друг друга без слов. Через эти прикосновения Ехи вбирал в себя боль ее души и тела. Линда еще долго лежала у него на коленях. Из ее глаз беззвучно катились слезы. Потом они шли к ручью. Линда мылась, а он вытирал своей рубашкой ее худенькое тело. В последний раз, когда они пытались изнасиловать ее, она, отбиваясь, впилась зубами в поросшую редкими рыжими волосами  руку Гоша, отчего тот дико взревел, и, прижимая окровавленную длань к груди, ломая кусты, ринулся прочь. С этого дня безумцы стали обходить Линду стороной, лишь издали, выкрикивая грязные оскорбления.

Иногда Ехи и Линда занимались любовью, но совсем не так, как это делали больные. Это случалось естественно, от переизбытка чувств и нежности. Линда шептала ему на ухо что-то ласковое, нежное, понятное только им. Он обладал ею бережно, с любовью. Она дарила ему себя всю, без остатка.
               
Линда боялась города, он был полон безумия. Ее пугали огромные светящиеся рекламные щиты, звуки авто. Страшили гигантские супермаркеты, которые чтобы сделать безумие безумных еще более комфортным, поглощали в свои двери, словно в бездонные чрева чудовищ из стекла и бетона, их бесконечные толпы дабы, снабдить всем необходимым и, опустошив карманы, вытолкнуть обратно. Ехи же, хоть и остерегался больных, но все же иногда выходил на городские улицы. И часто в толпе, встречал вполне здоровых, или уже начинающих выздоравливать людей. Он различал их по каким-то лишь ему известным признакам. Те также узнавали его и улыбались. Он тоже улыбался. Они расходились без слов. К чему лишние вопросы и пересуды? Ехи и другие здоровые были посвящены в тайну, ведомую только им, - они живут в мире, который, как снежный ком, стремительно обрастая беззаконием, катится к своему концу. И уже ничто не в силах изменить ход этого устрашающего своей роковой неизбежностью события. Все что им оставалось - это со смирением наблюдать, как общество, истлевая в соку собственного зла и греховной похоти, движется к апокалипсису.

В конце осени, заморосили нескончаемые дожди, и промозглыми ночами спать в шалаше стало невыносимо холодно. Ехи и Линда перебрались в магистральный колодец, находившийся под массивным железным люком в километре от свалки. Рядом с люком в тоннеле колодца, было нечто подобия бункера, уже обжитого кем-то раньше - но покинутого. В бункере было сухо и тепло. И вполне пригодный для жилья он был в некоторой степени даже уютен. На трубы, проходившие над полом рядом со стеной, был брошен широкий деревянный щит с толстым поролоновым матрасом сверху. Вместо подушек Ехи принес со свалки две большие плюшевые игрушки. У самого потолка, напротив их импровизированной постели, освещая все вокруг мягким желтоватым светом, горела забранная в толстый стеклянный плафон, электрическая лампочка.
Ехи и Линда скрывали свое новое жилище, но больные все же выследили их. Они пришли и спустились к ним ночью. Впервые Ехи попытался защитить свою подругу, но Гош сильным ударом отбросил его в сторону. Ехи ударился головой об бетонную стену, сознание померкло, и он стал медленно сползать вниз. Линда, словно дикая кошка, бросилась на его обидчика. Но ее тоже избили. Избили сильно, ногами. Затем насиловали, долго и изощренно. Когда они ушли, Ехи подполз к ней, лег рядом, обнял и заплакал. Утром Линда не смогла встать. Ее лицо пылало жаром, потрескавшиеся губы шептали бессвязные слова. Ехи понимал их. Линда жаловалась кому-то, о своей боли и о том, как ей тяжело жить. Ехи сходил на свалку, принес воды в пластиковой бутылке и ее любимое печенье, которое он нашел в отходах кондитерского магазина. Но Линда пришла в себя лишь на краткий миг, попила воды и вновь погрузилась в беспамятство. Днем, для ревизии подведомственного им хозяйства, в люк спустились рабочие по обслуживанию тепломагистралей. Увидев Линду, они по рации тотчас вызвали машину экстренной медицинской помощи.

Ехи, монотонно раскачиваясь, сидел на полу у постели Линды. Когда люди в светло-серых костюмах стали приближаться к ней, он глухо зарычал. Сейчас он готов был разорвать их на части, на куски, на кровавые ошметки, лишь бы они не причиняли боли его любимой. Но его повалили на пол, связали руки и нечленораздельно мычавшего и извивающегося, выволокли наружу. Следом подняли Линду и положили на носилки. Ее лицо было неестественно бледным и осунувшимся. Ехи нечеловеческим усилием, плечами, оттолкнул удерживающих его, подбежал к носилкам, упал на колени и уронил голову на ее грудь. Линда не дышала и была холодна. Здоровые не страшатся смерти. Они знают, что это лишь переход в другой мир. Мир совершенный, где нет нищих и нет  богатых, нет угнетенных и нет угнетающих, нет страданий и слез, и нет беззакония, да и самой смерти тоже нет. Но он не хотел оставаться здесь один, без своей Линды, шептавшей ему по утрам нежные, ласковые слова, отчего на душе становилось так хорошо. Он поднял лицо в хмурое с низко нависшими облаками небо и завыл. Завыл как волк, в холодную зимнюю ночь, от чьего дикого воя кровь стынет в жилах людей, и собаки трусливо поджав хвосты, ищут защиты. Завыл, изливая скопившуюся в сердце боль души и отчаяние.

Его привезли в мрачное с виду здание, завели в небольшую комнату, обитую внутри чем-то мягким, и развязали руки. Ехи знал, что это заведение среди здоровых пользуется дурной славой. И как только ощутил относительную свободу, бросился к двери, устремляясь туда, где осталась Линда. Но его уложили на пол, и, стянув резиновым жгутом руку, сделали укол в вену. Ехи почувствовал, как медленно, свинцовой парализующей тяжестью, наливается тело. Язык набух, и казалось, вывалился изо рта. Пульс отдавался в ушах, и нарастал подобно звуку приближающегося скоростного железнодорожного состава, становясь оглушительно громким. Зрачки расширились и застыли. Свет в глазах стал постепенно угасать. Теряя сознание, он рванулся из последних сил...

Ехи медленно приходил в себя. Будильник доигрывал свою утреннюю мелодию. Приснившееся было столь реальным, что он с трудом понимал, где явь, а где сон. Он принял душ и, отказав себе в традиционной чашечке кофе, поспешил на работу. У самой булочной, заметил странного человека, идущего навстречу. Его глаза были широко распахнуты и сияли неземной радостью. Вдруг он остановил свой взгляд на Ехи и широко улыбнулся. От взгляда и его улыбки по телу Ехи пошли мурашки, он, опустил взгляд и быстро прошел мимо.

Это был последний рабочий день недели и вечером, по своему обыкновению, Ехи направился в свой излюбленный бар. Столик у окна, сидя за которым и, потягивая бархатистое пиво, он любил глазеть через сияющее  чистотой витринное стекло на молоденьких девушек, проходивших по тротуару, казалось совсем рядом - был занят. Ехи направился к другому, в углу зала; по пути приветливо кивнул бармену, поздоровался с несколькими завсегдатаями бара, слегка ущипнул снующую между столиками с подносом в руках Марту, которая, одарив его белоснежной игривой улыбкой и колыхая обворожительными полушариями под короткой плотно облегающей бедра юбкой, грациозно прошла мимо. Он подошел к столику, сел, и, привычно подозвал одну из официанток, - глянул на стол и замер. На столе, прямо перед ним, лежал уже знакомый ему из ночного кошмара журнал в яркой глянцевой обложке…