маленькое чудо

Дом просыпался с первыми лучами солнца. Это был очень красивый дом: с выпуклыми цветами и листьями, легким ожерельем опоясывающими его тело. Кремово-желтые стены излучали тепло и какой-то родной свет. Я, будучи маленьким ребенком, чувствовал себя под защитой настоящего рыцаря или доброй феи у этого дома. У крыльца стояли две белоснежные каменные вазы. Не знаю, как жильцам или кому еще удавалось поддерживать их чудесную белизну! Летом и весной в вазах росли цветы: большие красные маки, маленькие синие незабудки, фиолетовые трубочки вьюнка раскрывались днем и сворачивались к ночи. Были неизвестные мне цветы: они появлялись самыми первыми, белые маленькие, с необыкновенным ароматом весны, они пробивались сквозь снег, легко и изящно изгибая стебельки. Я очень любил эти цветы. Зимой же мы, ребята, лепили в вазах снежные фигуры: маленьких смешных снеговичков, замки, крепости – да много еще чего. Девчонки лепили даже цветы – белые меленькие.
Хороший это был дом. Люди в нем жили спокойно, жизнь их текла размеренно и тихо. По утрам они просыпались вместе с домом и открывали его глаза – окна навстречу солнцу. Каменные цветы на стенах будто оживали в теплых лучах и оживляли спящую глыбу. Но все же, камень и краску оживляли люди. Всюду тогда слышался гомон, смех, крики, шаги, звон посуды, плач, какие-то возгласы…
Шли годы, дом жил. Просыпался каждое утро и засыпал по вечерам, задернув веки – занавески на окнах.
Но однажды солнце поднялось в красном сиянии. А дом... дом также наивно распахнул свои глаза навстречу красным лучам. И эти красные лучи ослепили дом и людей. Их жизнь перевернулась.

На дворе стояла холодная зима. Мне было тогда лет тридцать, шел третий десяток двадцатого столетия. Жил я в Москве. Крутился-вертелся, как мог. Все мы жили тогда плохо: зимой ходили в тонком осеннем пальто, гадали, где достать денег на теплые сапоги жене, носились целыми днями по городу в поисках средств к существованию. Жили в постоянном напряжении: было очень много доносов. К чему мог привести донос на обычного человека? К чему угодно: к аресту, к высылке из города или из страны, к полной изоляции от мира, глубочайшему презрению окружающих, к ссылке «без права переписки» - к чему угодно могло привести простое подозрение в поддержке буржуазии или, не дай Бог, вере… Все «спасались», защищались по-разному. Кто-то просто забивался в угол, кто-то начинал доносить сам на товарищей, на сослуживцев, на знакомых и не очень…я вот просто жил. И очень любил я бывать на одной узенькой улочке нашей необъятной Москвы. На этой самой улочке и стоял тот самый дом моего детства – дом с кремово-желтыми стенами, выпуклыми цветами и вазами у входа. Только кремово-желтая краска облупилась, а местами и вовсе свисала уродливыми клочьями, будто кожа человека после катастрофы, ожога. Бывшие когда-то белыми вазы у входа посерели, кое-где откололись от них целые куски камня. Тогда, на месте скола, появлялось белое местечко, но через неделю и оно безвозвратно серело и тускнело под натиском пыли, грязи и пролетариата…
Но все равно я очень любил этот дом, это место. Судьба даровала мне возможность бывать здесь часто: в этом доме жил мой лучший друг – Мак. Это был удивительный человек! Куда только судьба не кидала его! Он жил на Кавказе, в Тифлисе, в Батуме; не раз попадал он в лапы белых и красных, петлюровце; работал он и на заводах, и где-то в глуши, и в местных Лито. Он был всюду и видел многое. Но Мак умудрялся везде обжиться, везде найти «свой уголок». О многом он рассказывал с горькой усмешкой: сатира, какая-то неописуемая и непостижимая, бурлила у него в крови. А еще он очень ценил людей, он не мог без них. Он боялся одиночества, наверно, всю жизнь, позже, с возрастом, эта боязнь только обострялась. Была у него чудесная жена. Добрая, милая, спокойная, заботливая женщина, она всюду готова была быть с ним. Она любила его всем сердцем.
Главной, пожалуй, особенностью Мака была его способность создавать свой мир. Даже в страшной атмосфере доносов, страха остаться без каких-либо средств к существованию, неизвестности грядущего и гнетущей атмосфере воспоминаний о только поутихшей войне, он умел создать теплый мирок, в который тянулись люди. Мак обещал им поддержку и спокойствие, но не словами, нет, они тогда немного значили, а своей улыбкой, шутками, вечными сатирическими историями… У него было много друзей. И все мы очень часто собирались в его маленьких уютных комнатках с аккуратным скромным бытом на втором этаже старого дома. В этом мире позволено было многое: мы читали пьески, свои и классиков, рассказывали анекдоты и случаи из жизни, многие были настоящие мастера слова. А один раз даже устроили спиритический сеанс, спрашивали, когда солнце взойдет с улыбкой для нас. Кто-то действительно верил завываниям духов, под тихий скрип стола: Мак, подмигнув мне и любимой жене, вовсю вещал о грядущем замогильным голосом. Как же хорошо у него получалось! Потом жена его приносила нам чай с домашним пирогом, и мы еще долго сидели в полутьме и слушали, слушали Мака… Никому не хотелось уходить, покидать этот маленький, но такой милый, мирок. Слишком колючим был внешний мир…
Как я уже говорил, люди у Мака собирались самые разные. Большей частью это были люди творческие, особенные, близкие ему по духу. Но был среди нас и некий товарищ... впрочем, никто не знал его фамилии. Звали его просто Дмитрий. Хотя он и не был совсем уж нашим: редко заходил, по долгу курил в углу трубку и почти всегда молчал, но если уж что говорил, то говорил со странным запалом, был непоколебим и серьезен. К нему относились, как и ко всем, очень и очень хорошо. Был он умен и аккуратен, немного угрюм и всегда со всеми вежлив, даже приветлив. Сам себя он всегда считал самодостаточным, вполне успешным и деловым. (Как только его занесло к нам?) Служил он, кажется, каким-то чиновником, но точно этого мы не знали. Никто никогда не лез в чужие дела «без спросу», а сам он об этом не рассказывал.
Так мы жили. Целый день бегали по городу в поисках чего-то, а вечером приходили к Маку. Отдыхали, набирались сил, просто радовались, что у нас есть этот мир, значение которого трудно было переоценить. Нам казалось, что так будет всегда…
Но то была страшная зима. Количество доносов росло со страшной силой, многие мои сослуживцы пострадали от них, страдали их семьи.
И вот поступил донос и на Мака…
Перед самым Новым Годом, Рождеством, когда все вокруг суетятся как муравьи, пытаясь наладить свой быт к праздникам, Мак узнал, про этот донос. Некто писал, что товарищ «Мак» духов вызывает, власть критикует, да антирелигиозными стишками недоволен!
Это мог знать только человек из его, мира!
 Это был удар…
Мак, когда только узнал об этом, только посерел и уронил трубку. Она упала на пол и, мягко стукнув, затихла.
Праздничные дни тянулись долго и невесело. Нам тогда совсем не хотелось смеяться и плясать под елкой. Часто по одному, по двое приходили к Маку, пытались приободрить его, отвлечь. Он мало изменился тогда. Все также шутил, но все-таки реже, да и улыбка часто у него была какая-то вымученная. Иногда он вздрагивал, и курил все больше и больше. Мы видели, что с нами ему легче, и старались не оставлять его надолго в одиночестве. Почти всегда с ним была его жена, готовила ему ароматный чай с вареньем и чем-то еще. Бывал у Мака и Дмитрий. Входил он всегда незаметно и тихо сидел в углу, казалось, он стал еще молчаливее и скрытнее. А мы все гадали, кто бы это мог быть, кто донес, как узнал? И что теперь будет?
Даже дом как-то погрустнел вместе с нами и устало опустил пару своих век-занавесок на окнах Маки. Но мы верили, верили в чудо.
Но чуда все не было, не было и дальнейших известий. Вот уже и Рождество Христово. Праздновать решили все вместе и Мака. Ближе к вечеру собрались в его уютных маленьких комнатках, от которых по-прежнему веяло настоящим домом и теплом. Я помню этот день, будто это было вчера: вот Мак позвал нас в столовую, ужинать, привычно напомнив:
- Осторожно, там две ступеньки вверх, не споткнитесь и не ударьтесь головой об потолок.
Вот мы сидим за столом, нарядные аккуратные, предвкушая вкуснейший ужин. Вот Мак по привычке что-то рассказывает, кто-то подхватывает, раздается смех, возгласы – разговор завязался сам собой. Вот мы обменялись незамысловатыми, но от чистого сердца, подарками. Вот пробили часы – родился Христос! А вот мы уже у Мака в кабинете. Это его и только его мир. Многие даже не были здесь раньше. С большим окном, книжными шкафами вдоль стен, красного дерева письменным столом, заваленным всякими бумажками и книгами, с множеством свечей и огарков, с иконой (Лик Богоматери) – эта комната была мастерской Мака. Здесь даже запах был свой собственный, наверно, от книг. Без книг ему было нельзя. Вот Мак сел за письменный стол, как-то особенно усмехнулся, мельком взглянул на икону, взял лист бумаги и нацарапал, сажая кляксы:
«Может быть сильным и смелым он и не нужен, но, таким как я, жить с мыслью о нем легче. Я Верю»
 И быстро передал листок мне, знаком дав понять, что его нужно передавать по кругу всем. Все мы тогда посмотрели в один угол, на Богоматерь, ища у нее защиты, мысленно прося об одном...
 А листочек белой чайкой все скользил по рукам. Но вдруг что-то гулко стукнуло об пол.
Это упала Димина трубка. Упала и раскололась пополам. И пепел из нее высыпался, разлетелся по ковру. Но он этого даже не заметил, он смотрел в угол напротив, на икону. Лист бумаги он судорожно сжимал в руках. Но вдруг он резко вскочил. В глазах – боль, страх, злоба…громко хлопнула дверь, легкий сквознячок развеял пепел трубки, теперь он не был виден.
Все мы были шокированы. Посидев еще пару часов, стали расходиться; Мак хотел побыть один. Только я чуть задержался, но тоже вынужден был уйти.

И вот рано утром раздался стук в дверь. Мак в халате пошел открывать. На пороге стоял Дмитрий. Он был весь какой-то серый и помятый. Казалось, он еще больше сжался, а может быть, просто замерз. Мак улыбнулся ему, провел в кабинет, принес чаю с медом. Дима дрожащей рукой протянул ему какую-то желтоватую бумажку с печатью – документ. Суть ее сводилась к тому, что все обвинения с товарища «Мака» сняты, приносим свои извинения и т.д. и т. п. Если необходима какая помощь, обращайтесь, мы с радостью…
В чашку с чаем упали три большие чистые слезы. Дима плакал. Мак молча подвинул ему мед и улыбнулся.
- Как я мог, Мак, как я мог… Я был слеп, я не то ценил в жизни, я погнался за деньгами, «славой»… как же я был глуп, жесток и слеп! Я не понимал что для всех этот твой мир, что он для меня… Но теперь я изменюсь, я все исправлю, обещаю, только прости и не прогоняй…
- Ну что ты! Людям свойственно ошибаться, я не в обиде, ведь ты спас меня!
- Но…
- И никаких «но»!
- Я могу помочь,…попробовать,… ты ведь так хотел в Италию…
- Нет, я не уеду. Я могу жить только здесь, в родной стране.
- Понимаю…Но знай, ты всегда можешь на меня рассчитывать!
Они обнялись. Крепко, как ребята, давшие клятву…
Такими я и застал их в кабинете в тот ранний утренний час. Они были рады мне. Мы сели пить чай. Вскоре пришла жена Маки. Так мы и сидели, вчетвером.
….Солнце уже поднялось высоко над горизонтом. Красный абажур виден не был. Дом улыбался навстречу золотистым лучам, он широко распахнул глаза. И в этот раз солнце не слепило или дом уже привык…
Четыре человека улыбались этому миру.
Снова…