Серебромонетчики

1
В небольшой деревушке под Екатеринбургом ночью, в самый сон, вспыхнул пожар. Поднявшийся ветер взметал в небо снопы искр, разнося их по округе, подхватывал огненные языки пламени и, закрутив смерчем, перекидывал с одной крыши на другую. Крытые соломой избы вспыхивали, как свечи, и сгорали в одночасье. К утру от всей деревни остались лишь догорающие головешки, да черные остовы печных труб, торчащие в задымленное небо, подобно корявым пальцам чьей-то страшной, нечеловеческой руки.
В той огненной круговерти у Прохора Сазонова сгибла жена, не успевшая выскочить из полыхающего дома. Сам Прохор, едва сумевший вытащить из огня перепуганного насмерть сынишку, десятилетнего Федьку, опять рвался в горящую хату, но подоспевшие мужики, тоже немало пострадавшие от пожара, сдерживали его, понимая, что жену ему уже не спасти, только самому пропасть.
Пересилив беду, собрал Прохор уцелевшие от огня пожитки, взял сынишку за руку, и пошли они по пыльной дороге в соседнее село, лежавшее верстах в десяти, к жившей там Прохоровой сестре Евдокии. И то хорошо, что хоть было к кому пойти. Остальные деревенские, оставшись без крыши, над головой тоже разбрелись кто куда. Да только куда — оно известно. Яблоко, упавши, вверх не покатится, все вниз норовит. У бедных да несчастных одна дорожка — ходить по свету, счастье заблудшее искать. Кто с сумой ходит, а кто и с кистенем. Озлобились многие и подались на большак, сплотившись в лихую ватажку (вместе — сподручней, одному — пропадать). Звали и Прохора, но он покачал головой и молвил.
— Куды мне с вами. Дите надо на ноги поднимать.
Но не долго гостевал Прохор у сестрицы. Прошел слушок, что пожар тот не случаен был. Мол, барин на их земли виды имеет, а крестьяне ему помеха. Вот темной ночью и подсылает своих людишек красного петуха на волю выпускать. Перекрестился Прохор на образа и сказал свое слово:
— Пойду, Дуняша, за Аксинью рассчитаюсь.
— Что ты, Проша? — Евдокия всхлипнула и, обняв Прохора, притянула его кудлатую голову к груди. — Куда тебе идти? Нам ли с барами тягаться? Да и сынок у тебя. Случись что с тобой, кто о нем позаботится?
— Сынишку у тебя на время оставлю. Ты будь с ним ласкова. Без матери он.
— Об этом не горюй. Вместе с моими будет. Кровь-то родная.
Ушел Прохор. Долго о нем не было никаких вестей. Евдокия уже и ждать перестала. Только иногда, бывало, прижмет к себе Федюшку, и почувствует он, как закапают горячие капли ему на волосы.
Года через три приехал к ним в деревню с обозом дядька Степан. Рассказал он тетке про Прохора. До барина Прохор так и не добрался. Проник во двор, тут его и схватили. Обнаружили за пазухой нож, отвели в приказ. Стали там спрашивать: кто? откуда? зачем во двор залез? почто нож за пазухой прятал? никак умысел злой имел? После допроса приписали тысячу шпицрутенов. Он и не сдюжил. Хоть и крепок был.
Затаившись на печи, Федька слушал теткин разговор с дядькой Степаном, но многое для него было непонятно. И еще это незнакомое словечко “шпицрутен”, которого он раньше не слыхивал и значения которого не разумел. Опосля уже узнал Федор, что такое шпицрутены и понял тогда, что запороли его отца насмерть. Но понял он это много лет спустя, когда сам отведал этих самых шпицрутенов.
А пока решил Федька идти на розыски своего тятьки. Запасся у тетки Евдокии краюшкой хлеба, оделся в старые обмотки — заплата на заплате — и, никому ничего не сказав, пристал к уходящему обозу. Когда его спрашивал кто-нибудь: “Ты чей, малец?”, отвечал по взрослому: “Тятькин я. Он у меня впереди едет”.
Добрался таким образом Федька до постоялого двора, тут-то и встретился лицом к лицу с дядькой Степаном. Узнал его Степан, хотя видел всего один раз, да и то мельком.
— Ты как здесь оказался? — воскликнул Степан, схватив Федьку за плечи.
— Я тятю ищу, — Федька взглянул исподлобья на Степана.
— Тятю ищешь... — Степан сглотнул ком, внезапно образовавшийся у него в горле и отвел глаза. — Как звать-то тебя?
— Федюшкой кличут.
— А я, значит, Степан. Тятю твоего я видел не так давно. Говорили мы с ним долго. Он сейчас далеко отсюда. Просил меня, коли я с тобой повстречаюсь, чтобы взял тебя к себе пожить. А он как вернется, так сразу ко мне заедет и заберет тебя. Вот такой мне твой тятька наказ дал. Ты уж меня не подведи. Пойдешь ко мне жить?
Федька согласно кивнул и, подумав немного, спросил: “А тетка Дуня не осерчает?”
— Я ей весточку отправлю, — успокоил его Степан. — Ямщик сегодня в ту сторону едет. Он и передаст. Тетка Евдокия меня давно знает. Может, погостить к нам вырвется.
Был Степан кузнечных дел мастером. Лет ему было за сорок. Жил он бобылем, с тех пор, как жена померла. Приглянулся ему скромный мальчонка с не по детски серьезным взглядом больших серых глаз. Взял он к себе Федьку, к ремеслу приучать стал. Так и жили не тужили, хоть и не богато, да не голодовали. Ремесло кормило.

2

Время течет, как вода. Вчера еще на лугах травы росистые зеленели, а нынче уже сугробы по пояс лежат. Так год за годом и пролетает. Хорошо Федьке со Степаном. Чувствует ребенок ласку, тянется к нему, как к отцу родному, растет, силу набирает, укореняется, подобно тонкому кусточку под сенью могучего дуба. А рядом с ним и сам Степан душой отходит. Нет-нет, да и озарит улыбка его угрюмое лицо. Но счастье не бывает бесконечным.
Как-то раз возвращались Степан с Федькой из соседней деревни, где трудились на подработках. День стоял жаркий, солнце будто взбесилось, палит — спасу нет. Притомились путники, разморились на солнцепеке. Тут, как раз, рядом с дорогой ручеек протекал. Присели отдохнуть у обочины под раскидистой ивой. Степан извлек из котомки по куску ржаного хлеба, завернутого в чистую тряпицу, огурчики с помидорчиками, достал жбанчик квасу. Перекусив, легли отдохнуть, да не заметили, как задремали.
Проснулись от чьих-то голосов. Глядь, окружили их с десяток солдат, да все на конях.
— Кто такие? — спросил их вислоусый урядник, недобро глядя из под насупленных бровей.
— Тутошние мы, из соседнего села, — ответил Степан, щурясь от яркого солнца. — Я кузнечным делом промышляю, а это приемыш мой. Федькой кличут.
— Покажь бумагу, — распорядился урядник.
— Да вот она, смотрите, ваше высокородие, — Степан вытащил из котомки небольшую деревянную шкатулку, а из нее извлек сложенный вчетверо лист пожелтевшей бумаги.
Урядник, не сходя с коня, взял бумагу из рук Степана, развернул и долго читал, шевеля губами.
— Вольный, значит? — урядник вернул бумагу Степану.
— Так и есть, вольный, ваше высокородие, — Степан спрятал грамоту обратно в шкатулку, а шкатулку положил в котомку. — Отпустили бы вы нас.
— Отпустим, когда время придет, — урядник кивнул головой, указывая на Федьку. — На него бумагу покажь.
— Да какая на него бумага? Он же еще ребенок! — заволновался Степан.
— Раз нет бумаги, значит беглый, — утвердительно произнес урядник.
— Какой же он беглый? Я его с малолетства знаю.
— Ты, коль вольный, ступай на все четыре стороны, а он с нами в управу пойдет, — распорядился урядник. — Там разберемся.
— Помилуйте, ваше высокородие, — взмолился Степан. — Отпустите вы нас, Христа ради.
— Замолчь! — возвысил голос урядник. — Батогов захотел? Сказано, с нами пойдет, и все тут.
— Тогда и я с вами пойду, — Степан решительно вскинул котомку на спину. — Мне без него никак нельзя.
— А это дело твое, —зевнул урядник, лениво развалясь в седле. — Иди, ежели лаптей не жаль.
Во дворе управы, куда привели Степана и Федьку, толпилось много народу. Урядник спешился и, махнув рукой Степану и Федьке, чтобы следовали за ним, вошел в избу. Изба была просторная, с несколькими окнами. У дальнего окна стоял большой стол, за которым сидел тщедушного вида подьячий белом, потрепанном парике.
— Еще двоих привел, Ефграф Парамоныч! — урядник, сразу сделавшийся учтивым, подошел к столу. — Один без документа.
— Откуда такие орлы? — ласково спросил Ефграф Парамоныч, прищурив хитроватые глазки.
— Здешние мы, недалече живем, — заговорил Степан. — Я кузнечу, а это мой помощник, Федя. — Степан обнял Федьку за худые плечи.
— Кузнец, говоришь? — переспросил подьячий, заинтересовавшись. — И чему обучен?
— Почитай, всему, — похвастался Степан. — Могу такую подкову выковать, век сносу не будет.
— Э-э, брат! — рассмеялся подьячий. — Подкову-то немудрено выковать. Это любой может. А вот чего ты умеешь такого, что другим не под силу?
— Это я то чего умею? — задетый за живое, Степан полез в котомку. — Смотрите, коли так.
Он вывалил на стол перед подьячим с десяток выкованных из медной проволоки колечек, с затейливым рисунком, бронзовое зеркальце, покрытое орнаментом, сережки с подвесками. Этот товар он готовил на продажу.
— Тонкая работа, нечего сказать, — похвалил Ефграф Парамоныч, переглянувшись со стоявшим рядом с ним урядником. — А горновым или молотовым мастером можешь?
— Отчего не мочь? — Степан пожал плечами, — Дело нехитрое. Приходилось и горновым и молотовым стоять.
— Может, ты и монетному делу обучен? – лихорадочный блеск в глазах подьячего выдал охватившее его ни с того ни с сего волнение.
— Вот с монетой дела не имел, — Степан развел руками.
— Мы тут, вот что... — подьячий поманил Степана пальцем и когда тот, подойдя поближе, склонился, зашептал ему на ухо, — Мастеровых набираем, для работы на заводе Акинфия Никитовича Демидова, дай бог ему долгой жизни. Слыхивал про такого?
— Как не слыхивать, — Степан скривился. — Слухи о нем недобрые ходят. Люди бают, нехорошие дела на его Невьяновском заводишке вершатся.
— Ты чего плетешь? — зло прошипел подьячий. — Всякие сказки злоязычные, что беглые наговорили, распространяешь. Да я тебя... в острог упеку за такие перетолки! От кого трезвон подобный слыхивал?
— Извините покорно, ваше высокородие! — Степан понурил голову. — Бродяжка один на постоялом дворе сбрехнул, а я и поверил сдуру.
— То-то! — назидательно проговорил подьячий. — Веришь всякому отрепью, напраслину на честного человека наводишь, а настоящей правды не знаешь. Да Акинфий Никитович о вас же беспокоится. Работу вам дает, чтобы такие как ты с голоду не сдохли. Я тебе вот что скажу. У Акинфия Никитича другой заводишко есть, в старых татарских вотчинах. Места там заповедные. Рыбы в реке — хоть лопатой греби, зверья в лесу полным-полно. Раздолье! Вот только мастеровых маловато. Потому работный люд и скликаем. Соглашайся, — подьячий пристально посмотрел на Степана, будто пытаясь заворожить его взглядом. — Деньгу приличную получишь, харчи казенные, одежонку какую-никакую дадим. А мальчугану твоему я грамотку, хоть сейчас справлю.
— А что, Федюня? — Степан почесал в затылке. — Поехали? Дело, видать, прибыльное, да и у тебя бумага появится. В общем, согласны.
— Ну вот и слава богу, — Ефграф Парамоныч раскрыл толстую книгу, записал в нее что-то, потом повернул к Степану и протянул ему перо. Прикрывая ладонью уголок книги, он ткнул пальцем.
— Распишись здесь, а коль не умеешь — крест поставь.
После того, как Степан поставил в книге неуклюжий крест, подьячий, захлопнув книгу, достал из ящика стола железную шкатулку и, раскрыв ее, отсчитал шесть рублей серебром.
— Вот тебе деньга. Иди, накупи припасов в дорогу. Завтра обоз пойдет. Путь, чай, неблизкий. Да смотри, со двора ни ногой!
— Теперь с тобой, — подьячий едва взглянул на Федьку. — Отныне кликать тебя будут Афонькой, а по фамилии Васильев. И годов тебе отроду сорок два.
— Как же так? — вступился Степан. — Ему годов-то всего пятнадцать.
— Цыц! Ты свое уже получил, — подьячий посуровел. — Выдь за дверь!
— Давай, ступай! — урядник подтолкнул Степана к двери. — На улице своего мальца подождешь. Не съедим мы его.
— Значит от роду тебе сорок два, — продолжал накставлять Ефграф Парамоныч, — и был ты холопом у князя Василия Богуславского, пока не продал он тебя Демидову.
— А коль встречусь я с тем Афонькой. Да узнает он, что я его имячко присвоил? — спросил Федька.
— Не встретишься, — успокоил его Ефграф Парамоныч. — Афонька тот беглый. Оттого и продал его князь по дешевке. Поди и в живых-то его уже нет, чай, убили. Беглые — они долго не живут.
Отсчитав из коробочки четыре рубля, подьячий приказал:
— Расписывайся в получении и чеши к своему наставнику.
В этот раз он даже не прикрывал угол книги рукой, полагая, что Федька неграмотный. Так оно и оказалось. Поставив крест в строке, где было написано: “Приписать Афанасия Васильева к Колывано-Воскресенскому заводу и выдать подъемные в размере 10 рублей”. Получив деньги, Федька зажал их в кулаке и, радостный, выбежал во двор.
— Дядь Степан! — кинулся он к Степану. — Смотри-ка, сколь денег!
— Вот, детка, — Степан погладил его по голове, приглаживая торчащие вихры. — Пойдем в лавку, мою деньгу с твоей сложим и обнову тебе справим.
Выпроводив Федьку, Ефграф Парамоныч отсчитал из коробочки еще десять рублей и, разделив их на две неравные кучки, одну кучку — ту, которая побольше, — ссыпал себе в карман, а вторую — поменьше — подвинул уряднику.
— Твоя доля, Кирилка.
— Благодарствую покорно, Ефграф Парамоныч, — урядник сгреб деньги со стола и склонил голову в поклоне. — Пойду, однако. Можа, еще кого приведу.

3

На следующий день, поутру, обоз тронулся в путь. Вместе с обозом пошли вербованные — человек двести. Охранялся обоз казачьей сотней, чтобы обезопасить идущих в обозе от всякого разбойного люда, да от татарских конников, иногда появляющихся небольшими группами на степных просторах Сибири. Но в большей степени казакам было поручено сторожить самих вербованных, чтобы не разбежались в разные стороны, прихватив с собой выданные казенные деньги.
Люди здесь собрались разные, в основном небогатые переселенцы, решившие попытать счастья в неведомой сторонке. Но были и такие, что ни приведи бог с ними под вечер на узкой дорожке встретиться. Глазами-то смотрят — будто по карманам шарят. Пырнут и не перекрестятся.
Как-то среди ночи Федька, спавший рядом со Степаном недалеко от притухшего костра, проснулся оттого, что кто-то пытался вытащить у него из под головы котомку с едой.
— Это ты, дядь Степан? — спросил он сквозь сон.
— Тихо, малец! — услышал он чей-то приглушенный шепот и почувствовал, как чья-то потная ладонь зажала ему рот.
— А ну, сымай одежонку. — незнакомый мужик уже вытащил котомку и теперь, сжав рукой Федькино горло, так что тот захрипел, стаскивал с него новый кафтан, купленный Степаном на подъемные деньги.
Полузадушенный Федька забился в агонии, стараясь разжать цепкие пальцы. От его возни проснулся Степан. Увидев, что Федьку раздевают, он вскочил на ноги и ударом кулака сшиб мужика наземь. Не будучи слишком здоровым, мужик перекувыркнулся и, засунув пальцы в рот, громко свистнул. Тут же к ним подскочило еще несколько мужиков темной наружности, как будто специально дожидавшихся такого поворота событий.
— Ты чего это хворобого забижаешь? — высокий, костлявый детина с отвисшей челюстью выступил вперед и начал закатывать рукава. Одновременно с ним двое других стали незаметно обходить Степана с двух сторон, беря его в клещи.
Степан схватил лежащий у костра посошок, толщиной в руку.
— Убью, враз! — сузив глаза, процедил он сквозь зубы. — Подходи, вражина, кому жизнь не дорога!
Он стоял посреди площадки, освещенный красноватыми отблесками притухшего костра и настороженно всматривался в темноту, где стоявшие напротив него мужики нерешительно переминались с ноги на ногу, не решаясь вступить в открытую драку. Они выжидали подходящий момент, чтобы, как только внимание Степана немного ослабнет, навалиться гурьбой. И тогда уж никакая дубина не спасет.
— Сзади, паря! — раздался чей-то громкий крик, и молодой парень в холщовой рубахе с широким воротом, подпоясанный веревкой, выскочил в круг и прикрыл Степана со спины.
— Давай, налетай! — парень потянул из-за голенища длинный, узкий нож. —Щас кровя буду пускать!
— Ты кто таков будешь? — спросил у него Степан, не оборачиваясь. — Не боишься из-за меня голову потерять?
— Ерема я, — также не оборачиваясь ответил парень, продолжавший зорко следить за нападавшими. — А голову мою не так-то просто взять.
В это время к дерущимся подоспел разбуженный криками сотник. Он выскочил в круг и выхватил из ножен саблю.
— Разойдись! — сотник потряс саблей. — Побалуйте у меня! Рассеку до самого пупа. Рука не дрогнет.
— Кто зачинщик? — сотник глянул на Степана и Ерему, потом перевел взгляд на костлявого мужика с засученными рукавами.
— Он, — мужик показал на Степана. — Братуха мой проходил мимо, так он ни с того ни с сего набросился на него, вон, два зуба вышиб и всю щеку в кровь разбил.
— А ты не трожь мальца! — Степан все еще сжимал в руках кол. — Я за него самому черту глотку перегрызу.
Сотник поглядел на Федьку.
— Сынок, штоль?
— А хоть бы и так! — вызывающе ответил Степан.
— А ты, значит, кузнец? По рукам вижу.
— Ну, кузнец, — Степан опустил кол.
— У нас лошадь расковалась. Поутру подковать надо будет. А к ночи возле моего костра ляжешь, вместе с сыном.
Сотник ушел. Больше ни Степана, ни Федьку до самого конца пути никто не трогал.
Шли хоть и не очень шустро, но поспешали, дабы до первых зимних заморозков на место прибыть. Через два месяца подошли к захудалой деревушке, стоящей у устья небольшой речки, вливавшейся в широкую реку, несущую свои воды к ледовитому морю.
— Обь-матушка! — благоговейно проговорил казачий сотник, сняв шапку и широко перекрестившись. — Теперь уж недалече.
— Что за деревня? — спросил Степан у казака.
— Барнаулка. — ответил тот. — Грязна больно. Да мы здесь долго не задержимся. Коням отдых дадим и через день-другой в Колывань тронемся. Та деревня поболе будет. Там и церква есть и крепость возведена.
Не обманул служивый. Через семь дней показалась на горизонте высокая куполообразная гора, выделявшаяся синим пятном на фоне более светлого неба. Склоны ее обильно поросли лесом, а сама вершина была голой и увенчивалась рассеченной на две части скалой, похожей на бастион.
— Синюха. — казак показал Степану на гору. — Рядом с ней рудник медный, а если чуток в сторону посмотреть — там Колывань будет. Скоро до дому доберемся.
Взойдя на следующий пригорок, а затем спустившись вниз, обоз остановился. Здесь казаки, выкликая вербованных поименно, разделили их на две неравные части. Федька вместе со Степаном и Еремой оказался в меньшей группе. В эту же группу попали другие прибывшие с обозом кузнецы, знавшие горновое дело, молотобойцы и несколько человек с Невьяновского завода, знакомые с серебролитейным производством — всего человек двадцать.
Они остались на месте, а остальные двинулись дальше, намереваясь до темноты успеть в Колывань. Когда стемнело, казаки подняли оставшихся. Глубокой ночью они дошли до Колыванской крепости. В разрывах облаков проблескивала луна, озаряя округу серебристым светом, и в этом свете Федька различал высокий частокол, стоящий на возвышенности. Перед частоколом был выкопан глубокий ров, дно которого было утыкано заостренными кольями. Крепостная стена огибала село с трех сторон, а с четвертой стороны возвышалась почти отвесная скала, поросшая колючим кустарником. Под скалой протекала небольшая речушка, на берегу которой стояло несколько приземистых зданий. Из этих зданий доносился монотонный гул, в котором сливались голоса людей, стук молотков, а в приоткрытые двери виднелись огненные всполохи. Это был медеплавильный завод.
Вновь прибывших ввели в крепостные ворота и повели к заводу. Обойдя самое большое здание, казаки подвели людей к темному дверному проему, в глубине которого находилась лестница, ведущая вниз. Их уже ожидали человек двадцать охранников, вооруженных саблями и нагайками.
— Ну все, казаче! — громко объявил сотник, обращаясь к казакам. — Мы свое дело сделали. Пущай заводские разбираются. Пошли по квартирам.
Казаки ушли, а охранники окружили вербованных со всех сторон, оставив узкий проход внутрь здания.
— Проходь по одному! — раздался изнутри чей-то хриплый голос.
— Ну, кто первый? — спросил стоявший у двери охранник.
— Да хоть бы и я! — крикнул Степан, выступая вперед, шепнув перед этим Федьке: “Не нравится мне все это. Ты вперед всех не торопись. Держись, коли чего, за Ерему. Я ему наказ дал, чтобы он тебя оберегал”.
Степан спустился вниз, и до Федькиного слуха донеслась приглушенная возня, кто-то вскрикнул и выругался в сердцах, потом раздались удары молотка и через некоторое время все стихло.
— Ишь, какой шубутной попался, всю морду раскровянил. Силен, чертяка. Впятером едва угомонили, — донесся снизу чей-то хриплый голос. — Кликай следующего!
Тотчас другой голос из подземелья крикнул: “Следующий!”
Ерема оттеснил Федьку в сторону и зашептал на ухо: “Дело тут, брат, неладное. Чую, на погибель нас в яму загоняют. Я сейчас бучу устрою, а ты в это время попробуй, прошмыгни мимо охранника и дай деру”. Но прежде чем он успел что-то сделать, как два здоровенных служаки, подойдя сзади, схватили его за руки и толкнули вниз по лестнице: “Эй, разговорчивый! Пшел вниз!”
Федька остался один.
— Ну что, все? — донесся из подземелья голос.
— Еще один есть, недомерок, — пробасил служивый. — Может, отпустить его? Уж больно хлипок. Помрет ненароком?
— А куда его девать? Давай, коль привел!
Служивый подтолкнул Федьку в сторону лестницы: “Пошевеливайся!”
Как только Федька ступил с крутой лестницы на земляной пол, его тут же подхватили под руки два охранника и стиснули так, что не было никакой возможности пошевелиться. В тот же момент Федька почувствовал прикосновение к щиколотке холодного металла. Двое других людей с суровыми лицами надели на его ногу металлический обруч, с отходящей от него цепью, и несколькими ударами заклепали. Проделав такую же операцию с другой ногой, Федьку отпустили.
— Дядя Степан! — Федька увидел сидящего на полу у стены Степана и подошел к, нему, гремя кандалами. — Зачем нас заковали? Что с нами сделают?
— Ничего не сделают, — ответил за Степана один из охранников. — Будете хорошо работать — отпустят. Отработаете те деньги, что получили, и гуляйте на все четыре стороны.

4

Подземелье состояло из двух больших комнат с невысоким потолком, земляным полом и изъеденными сыростью, давно не беленными стенами. Степана, Ерему, Федьку и еще троих мужиков определили в большой комнате, посреди которой находился кузнечный горн с мехами и поддувалом, рядом с горном стоял стол-наковальня и другие кузнечные приспособления. Остальных отвели в соседнюю комнату, соединенную с первой широким проходом без дверей. Дым и копоть, исходящие от горящих в горне углей, удалялись из подвала с помощью вытяжного устройства в виде перевернутой воронки, прикрепленного к потолку и соединяющегося с дымоходным отверстием.
Работали по трое человек, двенадцать часов в сутки. Расплавляли доставляемые сверху куски самородного серебра и ковали из него толстый прут, из которого рубщики рубили одинаковой толщины кругляки, а затем мастера-монетчики чеканили на тех кругляках изображение изящной женщины с горделивой осанкой — императрицы, превращая безжизненные куски хоть и драгоценного металла в российские серебряные рубли.
Спали в конце комнаты на соломенных тюфяках, брошенных на застилающие земляной пол доски. Охраняли работных несколько надзирателей, каждый с саблей. Были среди них разные люди. Один, на вид строгий, подзовет, бывало, к себе Федьку и ну на него кричать, что, мол, плохо работает. Ругает Федьку, а глаза у самого добрые. Потом оглянется по сторонам (не наблюдает ли кто?) и сунет ему в руку огурчик свеженький с огорода или сладость какую. Заметил кто-то, из своих же, охранников, донес начальству об этих “неуставных” отношениях. Пороли его за доброту и из надзирателей убрали.
Был и другой. Степан с Федькой окрестили его Змеем. Змей — он змей и есть, подколодный. Чужое страдание для него как елей на душу. Особенно если безнаказанность чует. А на ком еще удаль свою проверить, как не на самом слабом. Вот и доставалось от него Федьке изрядно. Еще в самом начале, когда только Федька попал в это подземелье, непрестанный стук молотков, лязг и скрежет не давали ему уснуть. Но, в конце концов, в какой-то миг он свалился от усталости и проспал почти двенадцать часов кряду. Он проспал бы и больше, если бы его не разбудил Змей, хлестнув плетью. Степан кинулся на защиту, но вынужден был остановиться, увидев приставленное к груди острие сабли.
— Куда это ты так разбежался, защитничек? — ухмыльнулся надзиратель.
— За что ребенка бьешь, змеиное отродье? — заскрежетал зубами Степан, сжимая пудовые кулаки.
— А что ты его защищаешь? Его время работать, а он спит, — разошелся Змей, но, увидев, как сбоку к нему подбирается Ерема с молотком в руке, счел за лучшее удалиться, пригрозив издалека: — Смотри, как бы на своей шкуре плетей не испробовать!
Однажды Степан подозвал Федьку у себе и, незаметно для охранника, показал глазами на небольшое отверстие в стене под самым потолком.
— Запомни, Федя, это воздуховод. По нему воздух из подвала наружу выходит. Я не пролезу, а ты худенький, даст бог, не застрянешь. Представится случай, утекаешь через него. Дойдешь до матушки царицы, поведаешь ей о наших бедах.
Как в воду глядел Степан. Представился случай.
Приехала на завод высокая комиссия, самой императрицей Елизаветой Петровной посланная. Прознали при дворе, что якобы Демидов монеты серебряные втайне от всех чеканит. Видать, донес кто, а, может, завистники оклеветали. Мол, ты хоть и богат и знатен, а попробуй-ка теперь, отмойся. Сам управляющий принимал высокую комиссию. Угощал их такими яствами, что и у императрицы на столе не всегда бывают. Водил их по заводу, показывал и рассказывал, что и как. Прежде чем пойти в последний цех, спросил как бы между прочим.
— Чай, устали? Так прекратим осмотр, вернемся к застолью.
— Найн-найн, — покрутил отрицательно головой немец-проверяющий и проговорил, отчаянно коверкая русские слова —Показивайт все. Ми должен виполнит указ императрица.
— Коли так, пойдемте дальше, — развел руками управляющий и взглянул как бы ненароком на своего помощника, мигнув ему глазом. — Осталось немного. Вот здесь у нас небольшая плотина. Сила падающей воды меха в плавильне качает. Все облегченье в работе.
После осмотра плотины управляющий повел комиссаров дальше. Настырный немец всюду совал свой нос.
— Что есть это? — спросил он, указывая на дверь, ведущую в подземелье.
— Раньше там у нас погреб складской был, припасы разные хранили. А теперь он затоплен. — пояснил управляющий и распорядился. — Откройте.
Двое служивых откинули крышку. Погреб был почти доверху залит водой. Вода лизала верхние ступени лестницы. Чтобы невзначай не замочить ноги, немец отступил назад.
— Карачо, — наконец вымолвил он и дружески похлопал управляющего по плечу. — В России много завистник, злой язык. Я сообщайт Ее Высочество, что донесение ложный.

5

В подземелье, где размещалась потайная монетная мастерская, одна стена была закрыта полуистлевшими досками и перегорожена решеткой из толстых прутьев. Зачем — никто не ведал. В один из дней, после обеда, в подвал заглянул какой-то человек и шепнул что-то сидевшему на входе охраннику. Тот что-то крикнул и среди надзирателей сразу же поднялась какая-то непонятная суета. Они вдруг разом засобирались и один за другим покинули подземелье. Лишь Змей почему-то замешкался, толи не услышал, а когда огляделся вокруг, увидел, что из всех надзирателей он остался один. Дверь наверх в это время захлопнулась и откуда-то издалека донесся зловещий гул. Гул стремительно нарастал и очень скоро усилился до такой степени, что все, кто находился в подвале, оставили свою работу и замерли в предчувствии приближающейся беды.
Деревянная стена вдруг с грохотом рухнула, обнаружив за собой две большие трубы, из которых в подземелье хлынули потоки холодной воды.
— А я? — опомнился Змей. — Меня забыли!
Он бросился к закрытой двери, выхватил саблю и просунул в щель, пытаясь открыть запор. Острие с треском сломалось.
— Ох, матушка! — заметался в панике Змей, глядя, как прибывает вода. Он отбросил саблю и стал колотить руками и ногами в дверь. Дверь не открывалась. Поняв, что его бросили, Змей опустился на ступеньки и горько зарыдал. Потом внезапно замер, обвел подвал безумными глазами и... засмеялся. Не переставая хихикать, он спрыгнул со ступенек лестницы прямо в воду и начал хлопать ладонями по воде, приговаривая: “Рыбка, рыбка, увези Гошеньку на спинке”.
— Смотри-ка, Змей рассудком тронулся, — Степан схватил Федьку за руку и потянул к вентиляционному отверстию. — Видать, дело серьезное.
— Спасайся! Утопить хотят! — Ерема и остальные кандальники стали ломать окованную медными листами дверь. — Откройте, душегубы!
Степан уцепился руками за решетку, закрывающую вентиляционное отверстие, и дергал до тех пор, пока не выдернул ее вместе с куском стены.
— Лезь! — приказал он Федьке и сунул ему в руку оброненную Змеем саблю. — Руби, ежели чего.
—А ты как, тятя? — Федька схватил Степана за руку. Он впервые назвал так Степана, за те годы, что они прожили вместе.
Степан притянул Федьку к себе, прижался щекой к его щеке и шепнул на ухо.
— Ты не кручинься обо мне, сынок. Я спасусь, — он подхватил его на руки и силой втолкал в вентиляционный люк.
Вода поднялась уже выше колен и быстро прибывала. Степан смотрел на мечущихся по подвалу людей, пытающихся сломать дверь, и счастливая улыбка заиграла на его всегда мрачном лице. Рабство кончалось.

6

Федька полз по узкой трубе, сдирая кожу с колен и предплечий. Труба была не очень длинная. Выходное отверстие находилось на уровне земли, прямо над руслом запасного канала, который заполнялся водой, когда на плотине открывали заслонку. Выход из трубы, как и вход, закрывала решетка из медных прутьев.
Поглядев сквозь решетку по сторонам, нет ли кого поблизости, Федька просунул саблю в узкую щель между стеной и решеткой и попытался расширить зазор. Звонко треснув, сабля обломилась. Лезвие с тихим всплеском упало в воду. Лихорадочно соображая, что же ему делать теперь, Федька оставшимся у него в руках обломком сабли стал ковырять кладку в тех местах, где решетка была вмонтирована в стену. Вода уже заполнила подземелье и шумным потоком переливалась через него, сливаясь в канал.
С большим трудом Федьке удалось выковырять из кладки один камень, дальше дело пошло лучше. Вскоре, после Федькиного нажима, решетка вывалилась из стены и плюхнулась в воду. Вслед за ней упал в воду и Федька. Отчаянно барахтаясь в холодной воде, он старался подгрести к берегу, но могучий поток нес его вперед, швыряя на торчащие из воды камни, а тяжелые кандалы тянули на дно.
На дворе стояла осень. Быстро смеркалось.
Закоченевшего Федьку прибило к берегу почти на самом выходе из деревни, на задворках, огороженных невысокой изгородью. Некоторое время он отлеживался на холодном песке, дрожа всем телом, не в силах согреться. Потом дополз до большого валуна и, подобрав булыжник поувесистей, принялся сбивать оковы, чутко прислушиваясь после каждого удара к доносящимся из деревни звукам.
Раскрошив несколько камней, но так ничего не сумев сделать с добротно сработанной цепью, Федька сжался в комочек и обхватил колени руками, чтобы сохранить последнее тепло и после краткого отдыха еще раз попытаться сбить цепь. Но тут он услышал бряцанье удил и различил в потемках едущие к нему навстречу фигуры на конях. Дозорные!
Вне себя от страха Федька спрятался за толстый пихтовый ствол, стоящий у самой изгороди, и затаился, наблюдая за приближающимися всадниками. Дозорные негромко переговаривались между собой. Когда они проезжали мимо дерева, одна из лошадей всхрапнула, видать, почуяв зверя в начинавшемся прямо за речкой лесу. И без того перепуганный Федька от неожиданности вздрогнул и нечаянно бряцнул цепью.
— Кажись, кто-то прячется? — один из дозорных поворотил коня, направляясь в сторону дерева. — А ну, кто там есть? Выходи!
— Да это теленок, — остановил его второй дозорный. — Слышь, цепью звякает.
Федька подхватил цепь руками и, перемахнув через плетень, бросился прочь. Он бежал, натыкаясь на куски стылой земли, оставшиеся после уборки урожая, и ему казалось, что дозорный скачет за ним следом и вот-вот рубанет саблей со всего плеча. Федька и рад бы бежать быстрее, да не может. Дыхание в груди сбилось. Каждый вздох отдается резкой болью в правом боку. Глаза не различают дороги. Запнувшись, Федька падает на промозглую землю, вскакивает и снова падает, не удержав равновесия.
— Не убивай, дяденька! — шепчет Федька пересохшими губами, а сам пытается ползти, но ноги не слушаются и руки словно окостенели. В конце концов он, обессиленный, утыкается лицом в землю и ждет, ждет рокового удара. Но вокруг все тихо.
На небе всходит молочно-белая луна и повисает над землей негаснущим фонарем. В ее свете Федька различает впереди себя какие-то строения. Изба. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он встает на четвереньки и, припадая низко к земле, ползет к избе, подобно тому, как волчонок, потерявший волчицу, бежит к опустевшему логову, не зная, что его там ожидает.
Подобравшись к двери, Федька поскреб окостеневшими пальцами и несколько раз стукнул. Когда из-за закрытой двери послышался женский голос ”Кто там?”, Федька тихо всхлипнул: “Это я, маменька!”
Произнеся такое родное, но давно забытое слово, Федька бессильно опустился наземь, привалившись к дверному косяку. Перед его глазами поплыли багрово-красные круги и среди них возникла крохотная золотистая точка, словно маленькая мерцающая звездочка. Звездочка превратилась в кружок, в центре которого Федька явно различил чье-то лицо. Лучи звездочки рассеяли багровый туман и Федька увидел свою мать.
— Милый ты мой! Кто же тебя так? — она провела теплой рукой по мокрым Федькиным волосам, обняла его и, взяв на руки, внесла в дом. Там она положила его на мягкую перинку и прикоснулась к кандалам на Федькиных ногах. От этого прикосновения, словно по волшебству, кандалы распались. Умиротворенный, Федька закрыл глаза в приятной истоме, чувствуя, как весь мир вокруг него начинает раскачиваться, убаюкивая его.

7

Бабка Матрена жила в Колывани почти с самого ее основания. Прибыв сюда из под Урала вместе с мужем, служившим под началом горного офицера Никифора Клеопина, она работала наравне с мужчинами: трудилась в поле, держала на себе все домашнее хозяйство, растила детей, а кроме этого, неплохо разбираясь в травах, врачевала людей. Муж Матрены вскоре погиб в стычке с кочевавшими поблизости телеутцами, оставив ее одну с двумя детьми. Дети выросли, обзавелись семьями, завели свое хозяйство. Старший ее сын, Поликарп, выучившись ремеслу, остался в Колывани и работал на заводе, младший, Иван, дослужился до сотника и нес службу в Кузнецком остроге. А бабка Матрена так и осталась одна в домишке, доживать свой век.
Бабке Матрене некогда было скучать. К ней всегда ходило много народу. Кому зубную боль унять, кому вывихнутый сустав вправить, кому снадобье от болей в животе приготовить, все шли к бабке Матрене. Никто не получал отказа.
В тот осенний вечер бабка Матрена, завершив нескончаемые дела по хозяйству, зажгла лучину и села перебирать травки и коренья, собранные в летние дни. Она связывала их пучками по несколько штук и развешивала под потолком у печки. Услышав тихое поскребывание, она решила, что это мыши-полевки бегут поближе к теплу, вить гнезда, значит, зима не за горами. Однако, когда поскребывание сменилось робким постукиванием, а затем чуткое ухо бабки Матрены уловило звук, похожий на бряцанье цепи, тут же прекратившееся, она поднялась с низенькой скамеечки, на которой сидела, и вышла в сенцы.
— Кому это дома не сидится? — добродушно спросила она, открывая дверь.
Увидев у своего порога незнакомого человека, грязного с ног до головы, в мокрой рубахе и рваных портках, она всплеснула руками.
— Матушки мои! Откуда же ты такой взялся? Вроде, не из нашенских? — она провела рукой по его волосам и заглянула в лицо. — Почти ребенок!
— Не бросай меня, маменька! — пошевелил Федька обескровленными губами.
— Милый ты мой! Как подумать-то такое мог? — бабка Матрена попыталась поднять его и тут увидела кандалы. — Ироды! Уже над малолетними издеваться стали! — она погрозила кулаком в сторону завода. — Припомнится вам на том свете.
Подхватив Федьку под мышки, бабка Матрена втащила его в дом, обмыла теплой водой и уложила в постель, накрыв сверху толстым овчинным тулупом. После этого она задула лучину и, накинув на плечи телогрейку, вышла из дома, закрыв дверь на задвижку. Она направилась к сыну Поликарпу, жившему на соседней улице. Зайдя в дом, бабка Матрена шепнула ему что-то на ухо и сразу же засобиралась домой, хотя невестка уговаривала остаться. Следом за ней пошел и Поликарп, прихватив с собой сумку с кузнечными инструментами.
Склонившись над разметавшемся в беспамятстве Федькой, Поликарп оглядел его с ног до головы, взял его руку в свою и всмотрелся в ладонь.
— А беглый-то из работных будет. Вишь, мозоли на руках. Однако не заводской. У нас пока, слава богу, в кандалы не одевают. Разве что за провинность. — Поликарп вгляделся в Федькино лицо. — Молодой еще. Может, из тех, что по весне пригнали. Бают, с ними еще группа была, все кузнецы. Их куда-то в другое село погнали. А куда гнать-то? Леса кругом. Разве что к Змеиной горе. Но это же какой крюк делать. Нечисто здесь. — Поликарп махнул рукой, мол, не моего ума дело, и, достав инструмент, начал осторожно сбивать оковы.
— Может сообщить кому следует? — спросил он, окончив работу. — Не дай бог, прознает кто. Что тогда говорить будешь?
— Скажу, внук мой из Кузнецка на поправку приехал, — бабка Матрена взглянула на сына. — А ты подтвердишь.
— Господь с тобой, маманя! — Поликарп перекрестился. — Люди ведь знают, что Федюшку нашего медведь поломал.
— Вот ты и скажешь, что не до смерти. А он даже чем то похож на Федю.
Когда бабка Матрена произносила это имя, Федька заворочался и шевельнул губами: “Я здесь, маменька!”
— Да его, никак, тоже Федей кличут? — Поликарп снова перекрестился. — Вот те и раз. Выходит, господь взял, господь и возвернул.
На следующий день, когда бабка Матрена возилась с Федькой, поя его целебным отваром от простуды, негромко скрипнула входная дверь и из сенцов донесся чей-то голос:
— Есть кто дома, аль нет?
Пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о низкую притолоку, в хату вошел коренастый мужчина. Это был сотник. Он снял шапку, перекрестился на стоящие в углу образа.
— Бабка Матрена, ты где там? — спросил он.
— Здесь я! — бабка Матрена вышла из горницы и, увидев сотника, в первый момент испугалась, но тут же совладала с собой, сделав вид, что обрадовалась нежданному гостю.
— Это ты, Мефодич? — засуетилась она. — Заходи, батюшка, Я тебе сейчас кваску налью. У меня хороший квасок. Недавно ставила.
— Ты обожди, с порога-то, — сотник окинул внимательным взглядом комнату и задержал взор на зашторенной двери, ведшей в горницу. — Слыхала, небось, что с заводу каторжный утек?
Сотник в упор взглянул на бабку Матрену.
— Как не слыхать, — бабка Матрена достала глиняный кувшин и налила из него в большую кружку квасу. — Лето нынче жаркое было. Трава погорела.
— Ну и что ты думаешь? — спросил сотник.
— А чего тут думать? Скот зимой нечем будет кормить. Сена-то немногие запасли.
— Я не о том, — нетерпеливо перебил ее сотник. — Про каторжного ответь. Где его теперь искать? Управляющий бесится. Сотню мою приказал в дозоры разослать, чтобы словить беглеца.
— А чего его искать? Он, поди, к татарам ушел. Говорят, на днях их кибитки в степи видели.
— Думаешь, к татарам ушел? – сотник поднялся с лавки и, подойдя к двери, ведущей в горницу, отдернул штору. —А кто это у тебя гостит?
В углу горницы на полатях лежал Федька, прикрытый овчинным тулупом. Он до сих пор был в беспамятстве.
— Внучок это мой, Федюшенька, — бабка Матрена проскользнула мимо сотника и загородила собой проход в горницу. — Медведь его поломал, будь он неладен.
Сотник отстранил бабку Матрену в сторону и, подойдя к Федьке откинул тулуп. На щиколотках были четко видны красные полосы — следы кандалов.
— А эти отметины ему тоже медведь оставил? Ты, бабка Матрена, ври, да не завирайся. Беглого скрываешь, преступника?
— Господь с тобой, Мефодич! — бабка Матрена перекрестилась. — Ты сам посмотри, какой же это преступник? В чем только душа держится, — она бережно прикрыла Федьку тулупом и положила руку ему на лоб. — Горит аж весь. Простуда у него и испуг сильный. Не дай бог, припадок забьет. Помог бы ты нам. Ужель я тебе добра не делала? Аль не помнишь?
— Как не помнить, — сотник посуровел. — Ванюшку моего, почитай, с того света возвернула. Оттого и один пришел, без конвою. Однако нельзя ему здесь оставаться. Управляющий уж больно зол. Грозится всю крепость вверх дном перевернуть. Ты вот что сделай, — сотник на мгновение задумался, — сходи к деду Петру. Пусть он подводу приготовит, да сынов своих Антипку и Севастьяна подошлет. Как стемнеет, грузи внучка на телегу и вывози из крепости на дальнюю заимку. Да только выезжайте через южные ворота. Я там своих людей поставлю.

Поискали Федьку, поискали, да и бросили. Быть может, потому, что вскоре новость из Петербурга пришла, о том, что помер Демидов, и все принадлежавшие ему алтайские заводы перешли в казну. Незачем стало втайне от царевых глаз серебро плавить, да монеты чеканить. Запустили в Барнауле сереброплавильный завод, а в Колывани вместо старого управляющего другого назначили.
Бабка Матрена своего вновь обретенного внука Федьку выходила, на ноги поставила. А через пару лет женился Федька на Настенке — дочке сотника. Иван Мефодиеевич сначала поморщился — женишок не пара его младшенькой, — но согласие дал. Потому как мастер Федька был хороший, секреты кузнечного дела знал.

2000 г.