Люби меня как я тебя или Привет из Симеиза

Любовь – это то, что случается между мужчинами и женщинами, которые не всегда понимают,
 кто из них мужчина, а кто женщина.
 С. Моэм (в моей интерпретации)

 Carpe diem – лови день!
 (ну, по латыни это, дайте пофорсить!)



Глава 1.

 - Мне в школе говорили, что тела расширяются при нагревании, но чтобы настолько… -
Услышав подобное, я с некоторым трудом разлепил опухшие после вчерашнего веки. По скалам мимо меня проскакала костлявая Зинка, размахивая своим первичным половым признаком. Где только силы берет, кобылища. Даже не кобылища, а сивый мерин. Потому что врет!!! И вовсе я не толстый!
- У меня сегодня много тела… - как можно величественнее попытался я что-то обронить, но это из рук вон плохо получилось. Сказывалась неумеренность в употреблении. К сожалению, не только горячительных напитков. М-м-м - промычал я про себя, вспоминая, что и кого именно прошлой ночью употребляли… Башка болела, во рту был свинцовый привкус местного портвейна. Пить его довольно приятно. Однако это мерзкое послевкусие… Эх, надо идти, вернее, ползти по скалам за пивом, благоразумно припасенным и бережно спрятанным в тени под скалой. Проклятые скалы! До них и в приличном состоянии не просто добраться, а уж в этом-то…
 
Ну, так и есть – возле вожделенных запасов уже устроилась ненасытной скважиной моя заклятая подруга Фима, раскинув на какой-то обдергушке стилобатные* части крупноватого тела. С ней злоехидная Зинаида что-то не позволяет себе сомнительных намеков! Крошка была широка, словно масленица, вся покрыта родинками, из-под бордовой панамки выбивались бледно-рыжие кудри. Таких, утверждал Мопассан, держат в борделе на амплуа «роскошная блондинка». Природа явно создавала ее для материнства, но в последний момент глумливо наделила сокровищем, которым бедная Фима совершенно не желала пользоваться по второму назначению. И вот, вся эта роскошь, естественно, присосалась к моей заветной бутылочке с благотворным напитком. Волоокие глазищи ее поблескивали – так, должно быть, сверкают глаза медвежатника, взявшего сложнейший сейф.
«На всякого мудреца найдется хитрая жопа…» Мстит, что ли, за вчерашнее?

 Дело в том, что вчера ни один из призванных на вакханалию кавалеров эту чучелу употребить по назначению как-то не очень возжелал. То есть, категорически. Она и в линялых хозяйских занавесках пела и плясала под Аллу Борисовну. И острила под пожилую еврейку. Ну, пыталась, ведь каждому при взгляде на нее станет ясно, что данный экземпляр – еврейка сравнительно молодая. И лезла ко всем с настырными брудершафтами. Но никто ее, каналию, обесчестить не хотел. Утром мы нашли в лоскуты пьяную Фимку в саду на топчане под очаровательным персиковым деревом. Безобразно нагую, если не считать серебряных цепок и бранзулеток. Мы, как водится, хором пропели над ней нашу утрешнюю «Тома, Тома, выходи из комы», и стали звать на пляж «девственницу», которую никто не пожелал.
Фима была как-то странно тиха. Даже задумчива. Но не от раскаяния и осознания своего через чур активного, мягко скажем, поведения. Не-е-т, она просто давилась, бедная, от обиды. На всех. На жестокосердых женихов (подумаешь, Воркута засратая!); на счастливых избранниц (суки бездарные, ни петь, ни танцевать не знают!); на персики в саду (они, ****ь, когда-нибудь поспеют?); на то, что надо тащиться на пляж (*** ли я там не видала?!), ну, и так далее. Тем не менее, к морю эта подлюка поперлась. Мы ее необдуманно потеряли где-то по дороге, а потеряв, справедливо решили, что умиротворенная Фима похмеляется в дешевом пивнаре. Зря мы расслабились!

- Ах, ты, змея! – воскликнул я злобным голосом Золушкиной мачехи. - Своего купить не могла, что ли?! Жаба задушила?
- Молчи, сука жадная, ты за копейку в церкви перднешь, итить твою! – просипело обделенное личным счастьем и собственным пивом существо. – Ну, забыла я купить, за-бы-ла. Да я имя-то свое с трудом вспомнила, так вчера надралась. Ты-то, небось, насладилась, а меня на мороз, за подснежниками?! У-у, корова! - И Фима попыталась взглядом василиска превратить меня в кучу того, чем я, по ее глубокому убеждению, являлся.
Если честно, ругаться не хотелось, да и злобы особой не было, тем более, что в мешке должны были лежать еще две бутылки.
Я целился телом под камень, боясь промазать. На моем вестибулярном аппарате давным-давно сели батарейки. А незлопамятная Фима уже жарко шептала мне в ухо:

- Ты во-о-н с тем знакома? Классный! Чур, мой! Какие бицепсы-трицепсы! Качок, итить твою!
- Чур меня! - подумал я, сыто потягиваясь и вспоминая минувшую ночь, - Эх,
дура ты, Фимка, дура. Бицепсы! Просто у юноши чугунная косметичка, вот и все. Ты такую потаскай, тоже заатлетишься.

Было видно, что Фима опять лихорадочно грезит о счастье.

Фима привычно обращалась ко мне на «ла». Типа « я пош-ла», «ты выпи-ла». Подозреваю, что, в отличии от меня, она себя тоже на «ла» кличет. В глубине души. Вот ведь у нас язык сложился! А чего стоят такие неоднозначные слова, как «подруга», «девка» и «жених»? Иной раз сами не понимаем, про кого речь-то идет. Приходится переводить с русского на русский. Типа: «Ну, там подвалила еще одна девка. - А девка – это девушка? – Девка – это парень, дура!». Но куда денешься – жизнь…

Фима всеядна и чрезвычайно любвеобильна. Она – некое подобие антибиотика широкого спектра действия. Ее пылкие влюбленности не знают никаких границ – ни возрастных, ни внешностных, ни даже умственных. Лишь бы ответ был. А он чаще всего - обидный…

Я преуспел в извлечении пива, и предвкушение неземного блаженства тихо подкралось к моему организму. Прильнув к спасительной бутылке, я бросил как бы рассеянный взгляд в ту сторону, куда эта откормленная выхухоль вперилась. Так вперилась, что в соответствующем месте ей бы дали за подобное хулиганство пятнадцать суток. Причем за хулиганство с особым цинизмом, ибо Фима, как и полагается на нудистском пляже, была в чем мать родила (искренне жаль эту достойную женщину).
  - Эге! – подумал я уже отнюдь не вяло. Утрешнюю сытость как рукой сняло. На соседнем огромном камне стелил полотенце юноша, которого я, разумеется, сном-духом не знал, но за которым пошел бы на край света. Если, конечно, край света находится в пределах селища Симеиз.
Тут надо немного отвлечься и объяснить непосвященным, что такое Симеиз, нудистский пляж и так далее.


Глава 2.

Симеиз – дивное место! Некоторые завзятые урбанисты предпочитают шумную и неопрятную Ялту, хотя купаться ездят все равно к нам. Скажите, девушки, подруге вашей, ну что за радость каждый вечер гулять по набережной, где тусуются те же люди, что и в Москве? А уж для того, чтобы тусоваться в кафе-шайтанах, и вовсе нет смысла тащиться в такую даль. Люди особо культурные что-то твердят про Коктебель. Да, все понимаю: Цветаева, Грин, Волошин …

Но я-то не с ними, к моему горькому сожалению, общаться буду. А с особо культурными, которые в больших дозах приводят к тяжелой интоксикации. За ней, как известно, следует кома и летательный исход.
Нет, Симеиз однозначно лучше!

Он тоже, конечно, не без недостатков. Живописное расположение у подножия горы Кошка – понимай, что ты будешь все время куда-то карабкаться или бежать вниз вприпрыжку. «Голый» пляж (слово «нудистский» противно писать, тем более произносить), к которому нескромные личности так тяготеют, находится именно что у кошки в жопе. Как не всякая птица долетит до середины, так не каждая особь доползет до воды на этом пляже. Известно, что многие из отдыхающих «дамы тучные, ежели какая жила оборвется – конец!». Сам пляж – разбросанные в пугающе живописном беспорядке скалы, в общем-то, мало пригодные для комфортабельного отдыха. Всего-то несколько десятков относительно плоских камней. Однако народные умельцы умудряются среди них устраивать логова, плести паутину и даже ловить зазевавшуюся добычу. Правда, как всяким хищникам, им достаются, в основном, больные и неосторожные животные. Попытки проникнуть в воду могут сначала вызвать некоторый шок (вы чё, да тут же убьешься на ***!).
Собственно, сей населенный пункт, жутковато именуемый в путеводителях как «селище», хорош своим прелестным парком и краеведческими достопримечательностями. Как то: вилла «Ксения» (действительно хороша, такой тщательно унавоженный и очень унасекомленный вариант Алупкинского дворца). Затем следуют легендарные гора Кошка и скала Дива.
 
Была еще скала Монах, но большевики ее взорвали. То ли, чтобы сделать городской пляж, то ли с другой, не менее стратегической целью.

  Легенда же про эти скалы красивая и в высшей степени назидательная.

В стародавние времена монаха-отшельника повадился искушать дьявол. Что делал монах в татарском Крыму, остается на совести собирателей народных сказаний. Сначала в ход пошел домашний очаг, о котором должна была напоминать кошка. Затем сладострастные соблазны, олицетворением коих являлась дива, якобы пойманная в море. На домашний очаг подвижнику было глубоко наплевать, так что кошку он цинично прогнал. А вот прибывшая с уловом дива быстренько сломила его неорганизованное и лицемерное нравственное сопротивление. Ну, не был старик святым Антонием*. Хотя остается совершенно непонятным, на что, собственно эта дива была похожа, ежели ее сетями вытащили из моря. На русалку? Ну, тогда сексуальные предпочтения монаха представляются, мягко говоря, крайне причудливыми. Я бы на его месте не просто вяло сопротивлялся, но стоял бы насмерть.
Короче, Бог разгневался на эти козни врага рода человеческого. И обратил и монаха, и диву, и, по странной прихоти, несчастное животное тоже, в топографические достопримечательности. На Кошке, говорят, раскопали стойбище неандертальцев, а на Диву теперь можно подняться по обморочной лесенке и полюбоваться закатом/восходом (нужное подчеркнуть). Однако растленный дух подорванного монаха по-прежнему витает над селищем и привлекает туда толпы таких же, как он, морально нестойких граждан. Со всех концов нашей, все еще истерически необъятной, Родины.

Вот с ними-то, с преданными приверженцами Симеиза, а точнее, с наиболее колоритными представителями, я и хочу вас познакомить. Быть может, это покажется забавным.


Глава 3

Итак, продолжим.
Юноша не был ни нежным, ни со взором горящим. Он – о, радость! – производил впечатление демобилизованного сержанта. Высокий, стройный, мускулистый, с типично солдатским загаром (шея, кисти рук, остальное молочно белое), русые волосы коротко стрижены, глаза – цвет не разобрать, но они есть и не маленькие. Однако, толстенная золотая цепь на шее вызывала грустные ассоциации с криминальными группировками. Впрочем, имитация «крутизны» – тоже не новость.
Года двадцать два - двадцать три; наверное, ушел в армию, бросив институт. Компьютер в воспаленном мозгу уже начал свои привычные вычисления. Парень, помедлив, быстро стянул плавки, почему-то торопливо оглянувшись, как будто именно сзади к нему могла подкрасться или полиция нравов, тщательно одетая, потная, с кривой ухмылкой; или мамаша, тоже тщательно одетая, потная, но с поджатыми от гнева губами. Предмет, который полиция нравов сочла бы доказательством преступления, был убедительным. Не то, чтобы я сразу закричал «ура!», но вполне.

На скалу, пыхтя и оскальзываясь, уже карабкалась течная Фима со своей вечной кисточкой несъедобного винограда «изабелла». Вот и ела бы свой виноград, чем уничтожать мое пиво! Но виноград у Фимы – не цель, а средство. Я бы даже сказал, орудие производства. С его помощью она завязывает знакомство, изображая трогательную заботу. Как показывает практика, трогательную решительно за все места, преимущественно интимные.
- Не желаете виноградику? – с фальшивой непринужденностью начала она свою ползучую экспансию. Причем всем телом показывая, что ею руководит нечто, подвигшее добрую мать Терезу* на заботу о немытых индийских детях. Если бы Фима не улыбалась столь плотоядно, и не говорила голосом Бабановой, то все было бы довольно пристойно. Но неиндийское дитя ответило «нет!» таким пронзительным фальцетом, что я тут же великодушно уступил его подруге с потрохами. Да я под себя сделаю от испуга, если он в койке меня таким голосом спросит: « А у тебя презерватив есть?»
Голос человека имеет для меня немаловажное значение. Как бабановские, так и фальцетные интонации м-м-м… не приветствуются.
-
Все еще находясь под впечатлением собственного великодушия, я решил обскакать, вернее обойти, вернее обползти скалы на предмет выявления: а) неучтенных подруг; б) неопознанных потенциальных женихов. Новую партию последних, надо думать, еще не завезли, а большинство предыдущих женихов уже плавно перешли в разряд подруг в силу их не особенно высоких тактико-технических характеристик.

  Но пока я собирался совершить эту вылазку, меня решительно опередили. К месту моей дислокации уже двигались войска неприятеля. То есть, неприятель-то себя полагал пока еще верным союзником. Но он плохо знал Кузю.
Пардон, забыл представиться, Кузя – это я. Пришлось сохранить величественный вид.
Неприятеля олицетворяла Зинка, напоминавшая надувную женщину, из которой наполовину выпустили воздух. В погоне за худобой, которая, как известно, есть мать сладострастия, красавица напрочь забыла народную мудрость, гласящую, что худая корова – это еще не газель. Кто-то некогда заметил, что в профиль Зина похожа на – подумайте только! – на Нефертити*. Анфас, очевидно, столь разительно отличался в этом отношении, что его ни с чем старались не сравнивать. Впрочем, с тех пор у шкильды остался один профиль. Дабы не обременять образ всякими там прическами, Зина поступила мудро – она постриглась наголо. В соответствии с тем, что жестокое время сотворило с оригиналом.
В свое время наша худышка была приятным пухликом и так жрала пиво – как не в себя. Однажды на спор она выдула двадцать восемь кружек за какой-то устрашающе короткий срок. Оставшиеся в живых свидетели утверждали, что драгоценная влага исчезала в ее пасти, как в некоем водовороте. После чудовищной ночи в вытрезвителе ограбленная органами Зина заработала стойкое отвращение к пиву и органам, а некоторые, особо культурные, даже попытались прозвать ее Харибдой*. Впрочем, неважно знающее мифологию население не позволило этой кличке укорениться. А на смену пиву пришли многочисленные диеты.

  Так вот, ей приспичило поиграть в преферанс, и нужен был третий. Делать, сами понимаете, ничего не оставалось. Пиво было практически полностью и с отвращением уничтожено, скалы только начали заполняться народом, поэтому я милостиво согласился. Тем более что с Зинкой не соскучишься. Она – причудливо эрудированный человек. Не замечательно, а именно что причудливо.
 Бурбоны* в свое время «ничего не забыли, и ничему не научились». Прочитав раз в двадцать больше книг, чем я, неутвержденная Харибда умудрилась все забыть и ничему не научиться. Точнее, не совсем все. Ее эрудиция с годами приобрела гротескные формы. Не удивлюсь, если она искренне полагает, что фильм «Встреча на Эльбе» - про Наполеона*, что Марсель Пруст* написал роман «У Гельминтов»* и что Вера Сфинктер* – это имя и фамилия социально опасной народоволки.
Не сомневаюсь, что сюжеты «Петя и волк», «Маша и медведи», «Клеопатра и змея» для нее напрямую связаны с зоофилией. Наверное, Зина, столь же искренне, считает, что андерсеновская «Девочка со спичками»* - агитка о мерах противопожарной безопасности, а скрибовский «Стакан воды»* - об одинокой старости… Слушать ее искусствоведческий, филологический и прочий бред – сплошное невыразимое удовольствие. Вообще-то, в Москве Зина служит в каком-то техническом заведении, но обожает порассуждать на культурные темы. Про какое-нибудь раннее рококо или позднее брекеке. В надежде насладиться новыми перлами, которые начитанная Зинуля поминутно, как сказочная принцесса, роняла с уст, я мелкими перебежками последовал за тощей задницей подруги. Интересная все-таки у нее фигура: спина, спина, спина – и вдруг пятки.

Если я был третьим, то второй оказалась наша старинная подруга Сосулька, девушка в высшей степени культурная. Кроме слова «гомосексуализм» ей было известно и великое множество других, не менее судьбоносных, слов. Красота ее была несколько цыганисто-монистовой: орлиный профиль, глаза-маслины, смоляные кудри, короче полный набор стандартных таборных атрибутов. Рядом с ней всегда витало в воздухе «нэнэ-нэнэ, пляши, черноголовый!».
Происхождение же имени ее, что называется, «совпало с мраком времен», однако никакого отношения к тем манипуляциям, о которых все сразу начинают думать, решительно не имело. На самом деле Сосулька конкретно тает от восторга и вожделения в крепких мужских объятиях. Все, как изволите видеть, очень просто.
  - Ну, сейчас начнется! – подумал я, предвкушая первый акт Мерлезонского балета*.
Зина как раз из тех урбанистов, предпочитающих отдыхать в без пяти минут стольном граде Ялте, а в захолустную дыру Симеиз делающих набеги за добычей. Естес-ственно, что разговор она начала со своей поездки на автобусе «Ялта – Симеиз». Вместо перлов с уст посыпались жабы и гадюки. Выяснилось, что они ехали в кошмарной тесноте, «ну, прямо бочка с данаидами»*! Но это было только начало. Типично преферансные* восклицания типа: «здесь!», «а девять – это сколько записывать? девять – это восемь, идиотка!», «карта слезу любит!» перемежались глубокомысленными сентенциями Зины относительно мировой культуры.

Над дивной поверхностью моря с безответственными криками носились докучливые чайки.
- Не пойму, что хорошего Антон Палыч нашел в этой птице? Орет, толку никакого, гадит на скалах… А эта потаскушка-поскакушка, Нина Заречная, все причитала: «Я – чайка, я – чайка…», - заметила наша начитанная. Ее орнитологические устремления были с явно практическим уклоном. Всему великому птичьему разнообразию Зина предпочитала обитателей курятника. Их все-таки можно есть.
  - Лучше в карты смотри, матушка, - холодно заметила посаженная на мизере* Сосулька, доставая из пакета персики. Есть их мне после пива не захотелось.
- А они мытые? – оживилась вечно голодная эрудитка.
- Да ты не то еще в рот тащишь, кочерга, а туда же – «мытые»! – не сдержалась любимая подруга.
Зинка надулась.

Невдалеке Фима по прежнему пыталась добиться взаимности от «сержанта».
- Ничего у нее не получается! – с чувством глубокого удовлетворения прошептала добрая Зинуля. – Впрочем, я вот, например, люблю, когда сопротивляются!
- Слушай, так это ты подстерегаешь на пустырях припозднившихся? – с тревогой спросил я, искренне сочувствуя тем, кто пытался оказать Зине сопротивление.
Зинка надулась еще больше.

Мы с Сосулькой сошлись во мнении, что любительница отпора – чикатило* в лучшем смысле этого слова.
 
Некоторое время игра вяло сопровождалась плеском волн, криками униженных чаек и воплями резвящихся в воде. Но тут Зинаида затянула басом-профундо* « Ты закинь, дорогая, на плечи…» и мы с Сосулькой решили, что достаточно натерпелись сегодня. Интерес в игре был копеечным, даже несмотря на то, что, пока я беспечно внимал перлам, эти злодейки посадили на мизере и мое самое. Откланявшись, я неуклюже стал сползать по скалам к воде, намереваясь совершить утреннее омовение тела.


Глава 4.

  Пока я пробовал воду и покрывался не пригодными для созерцания мурашками, море вспучилось бурливо, и на брег вместе с волной хлынула Эдита.
 Начиналась вторая часть Мерлезонского балета.
 Свою кличку она получила после того, как заявила, что, поскольку Регина Дубовицкая* – дочь Эдиты Пьехи, то ей не подобает выглядеть значительно хуже мамы. Об Илоне Броневицкой* умолчим.

Эдита была знаменита тем, что могла уплыть в море очень надолго (почему вот только не навсегда?). Что она там делала, одному Посейдону известно, поскольку так далеко никто не заплывал. Может быть, общалась с нереидами и тритонами*. Может быть, дрессировала дельфинов, натаскивая их на потопление недостойных подруг и несговорчивых женихов. Может быть, плавала в Турцию за контрабандным товаром. Все может быть. В настоящий момент Эдита была в ластах и маске с трубкой. Очевидно, промышляла чем-то на дне. Атрибуты удивительно шли ей. Я бы вообще запретил Эдите появляться на людях без маски. «Маска, я тебя знаю!» Далее следует опереточное хихиканье.
И точно – в руке у нее были зажаты несколько мелковатых рапан. Когда-то кто-то неосторожно восхитился пепельницей-ракушкой. Чертовски, кстати, неудобной для подобных целей. На сегодняшний день квартиры многих моих московских знакомых были буквально забиты этой декоративностью, и они килами продолжали поступать ежегодно. Так туповатый муж на 8 Марта каждый год дарит жене одинаковые ночные рубашки.

Эдита с неотвратимостью американского хэппи-энда всползала на мой камень. Сейчас начнет приставать с прибаутками. Надо же: «к чужому берегу не корабль, так барка, а к нашему не говно, так палка» – с тоской подумал я. Эдита была известная «сказительница Зуева»*. Такая вот, загоревшая до черноты, Зуева. Ей бы сидеть в резном окошке, с кикой на голове и свекольными щечками, да рассказывать про Варвару-красу с чем-то там длинным. Именно сидеть, поскольку у нашей дылды рост под 190см, и в противном случае народный эпос в ее исполнении можно смотреть только в памперсах.
Бесконечные коррекции внешности привели к тому печальному результату, когда, уже трудно отличить Догилеву от Нееловой, Неелову от Галины Волчек, а Галину Волчек от Романа Виктюка. Поэтому выпукло описывать Эдиту совершенно бессмысленно. Читателю она может запомниться только как страшный сон.
- Ой, и что это такой молодой да красивый, да неженатый, да все один и один! – завела сказительница, вылезая на камень. Долгое пребывание на дне внесло некоторые коррективы в ее и без того не ангелоподобную внешность. Сейчас Эдита походила на Дубовицкую, но уже в худшем смысле этого слова. Голос был полон гулких чревовещательных интонаций.
 - Да жених нынче завалящий пошел, – в тон ей запел я, внутренне содрогаясь от перспективы обрести счастье в цепких объятьях Эдиты. Но Бог – не Ермошка, видит немножко! Взбираясь на камень, злостная истребительница моллюсков оцарапалась об острые раковины мидий, которые скрывались в зеленых прядях водорослей. Очевидно, у морских обитателей тоже есть вендетта. Мидии отомстили за сестер. С криками «убили, зарезали!!» мнительная Эдита кинулась умащать попорченные телеса йодом и зеленкой. Успев, кстати, послать мне свой антисанитарный воздушно-капельный поцелуй. Теперь за ее шкурку на ярмарке кожи в Сокольниках много не дадут!
Пора было принимать радикальное решение. Я бросил свою тушку в надлежащую волну, и поплыл куда-то в сторону некогда враждебно-янычарой, а ныне услужливо-туристической Турции.
Хотелось побыть в сладостном одиночестве, поразмыслить о том, как жить дальше и, собственно, с кем жить. Выбора не было ни-ка-ко-го. Жить было не с кем, да и вообще не хотелось. То есть, хотелось, но с кем-то. Все-таки физиологическая сытость на редкость быстро проходит, оставляя в душе тоскливую пустоту… А настоящая любовь – это же как наркотик. Пару раз узнал кайф, и за уши не оттащишь.
Дельфины при моем приближении залегли на дно, зато их место бессовестно заняли гнусные медузы, эти мухи морских просторов. Подгоняемый отвращением, я взял курс обратно к берегу.
На основном камне уже маячила перемазанная йодом Эдита, к которой присоединилась в очередной раз отвергнутая Фима. Если поделить пополам их совокупный вес, возраст и внешность, получилось бы что-то вполне приличное. Но пока что боги не собирались устраивать подобную сборку нового гермафродита*. Тем более, что обе половины были безнадежно одного пола. Проницательный человек сразу бы понял, что эти двое способны доставить друг другу удовольствие, не снимая трусов. Елисаветинские* плечи Фимы уже были тон в тон с ее бордовой панамкой. Как все рыжеватые, бедняжка просто сгорала, без какого бы то ни было намека на модную шоколадность.


Глава 5.

 Не желая мешать заклятой подруге общаться со сказительницей, я решил вылезти на берег в другом, значительно менее пригодном для этого месте. Удалось задуманное не сразу, но я мужественно одолел стихию. Словно Афродита* из пены, я гордо ступил на берег и окинул взором окрестные скалы. Хариты и наяды не спешили ко мне с покрывалами, зато прямо передо мной сидел парень в черных плавках и читал книгу. Темные очки скрывали глаза. Плавки и очки защищали его так же, как латы крестоносца.
 - Ишь, какой скромный, - подумал я почему-то с грустью. Я вообще всегда завидовал самодостаточным людям. Сидит вот, книгу читает, и никакие страсти-мордасти ему не нужны…
Книга тем временем привлекла мое внимание – это были стихи. Интересно, что здесь делает коктебельский контингент? Парень уже не на шутку привлек мое внимание. Он казался не особо высоким, но крепеньким и ладненьким, как боровичок. Темноволосый, смуглый от природы, но загореть еще толком не успел. На вид я дал бы ему года двадцать три.
- Ну, была – не была, - решился я и попросил закурить. Парень поднял голову, вежливо снял очки и улыбнулся, протянув мне пачку. Красивые карие миндалевидные глаза с длинными ресницами произвели чрезвычайно приятное впечатление. Что называется, глаза с поволокой. Мои собственные глаза были в тот момент, надо думать, с волокитой.

- Что читаем? – спросил я с ответной улыбкой, пытаясь прикурить. Это не так-то просто: закуривать и улыбаться одновременно. - Бродского, - лаконично ответил парень, не торопясь, впрочем, вернуться к чтению.
- Ого! Самый великий поэт ХХ века, обожаю! – не без пафоса произнес я, продолжив тему цитатой:
- Дева тешит до известного предела,
 Дальше локтя не пойдешь, или колена…
Парень моментально подхватил:
- Сколь же радостней прекрасное вне тела,
 Ни объятье невозможно, ни измена.

- Но у Бродского есть стихи гораздо интереснее.
Ему явно хотелось поговорить.
- Ты забился в скалы почитать или от скромности? - поторопился спросить я, пока стихи не заняли в разговоре доминантного положения. Я человек простой, хотя стихи люблю на самом деле. Но их несвоевременность или избыток делают разговор уж очень возвышенным. Таким, что после трудно вернуться к «нуждам низкой жизни». А нужды – ох! – были… Наверно, это как при астме – набрал воздуха, а выдохнуть не можешь.
- Да там какая-то, понимаете, странная личность все с виноградом пристает, мешает только, - сказал парень слегка раздраженно. Затем он привстал и представился, церемонно протянув руку:
- Сергей. А вас как зовут?
- Можешь Кузей, меня все друзья так кличут. И давай «на ты», а то получается не пляж, а заседание Думы. Да и дерутся здесь гораздо реже, чем там. Хотя пару лет назад были печальные инциденты. Какой-то ненормальный, по слухам – местный учитель физкультуры, сколотил шайку подростков, и начал праведную борьбу за целомудрие. Они избивали на скалах каждого, кто был без плавок. Представляешь?! Я с тех пор их тут и не снимаю. Хорошо, что этот маньяк куда-то сгинул. Должно быть, в психушку. Теперь снова мир и покой.

Сережа несколько растерялся. И правда, переход от Бродского к хулиганам оказался довольно стремительным. А я в который раз пожалел о своих необдуманных словах. Завязал, называется, знакомство!

Мы немного помолчали. Я решил исправиться, и начал задавать правильные курортно-санаторные вопросы. Типа «откуда, как давно здесь и чем занимаешься».
Судя по тому, что он все время сбивался «на вы», Сережа или был из ну очень приличной семьи, или учился в пединституте. Оказалось, и то, и другое. Он закончил учебу в этом году. Работать собирался в отцовской фирме, торговать химическим оборудованием. Как жаль, что действительность нивелировала все образования, и столь многих превратила в торговцев, если не в торгашей. Да ведь жить–то надо…

Знакомство явно обрадовало его. Я не лез с нескромными предложениями, и тщательно подбирал слова, избегая нецензурных. Нелегко это после злостного хабальства с подругами.
О себе он сказал еще, что всего третий день, как приехал. С друзьями-молодоженами, только они такие самодостаточные, он с ними на городском пляже от скуки дохнуть стал. А в магазине услышал краем уха про какой-то «голый» пляж. Заинтересовался. Еле нашел, вроде ничего, только он плавки пока стесняется снимать. И люди тут немного странные, прилипчивые, но пусть я не думаю, это он не про меня, и т.д. и т.п.

-Ой, а что тут делают молодые да красивые, в скалы забилися, от народа оторвалися! – донеслись откуда-то сверху русские народные завывания.
- Чертова Эдита, начнет сейчас все ломать, пачкать и портить. Ломать – мою судьбу, пачкать – мое доброе имя, портить – Сережины впечатления, - с некоторым раздражением подумал я, и шепнул парню:
- Ты не обращай особого внимания, это у нас тут есть такая сказительница Зуева местного разлива. Ну, знаешь, из серии «жила-была Алена, три года не ****а».
Сорвалось-таки! Но Сережа лишь тихо заскулил от смеха. Однако время уже клонилось к вечеру, и он стал собираться на встречу со своими молодоженами. Мне пришла в голову интересная мысль.
 - Давай встретимся вечером на центральной аллее, дурака поваляем, портвейну квакнем. Ты как, вообще, пьешь?
 - Ну, я не самая великая квакушка в этом смысле, но приду. Где-нибудь в восемь, ладно?
- Лады, только точно.

Вблизи уже раздавалось нетерпеливое пыхтение Фимки. Мой успех придал ей прыти. Она жаждала в жестокой борьбе за выживание собственного вида выхватить добычу, и, взмыв с нею на высокую скалу, насладиться посрамлением ничтожного меня.
Собственный обгорелый вид у Фимы был неважным. Прямо скажу, жестокая борьба была ей явно не по обугленному плечу. Печальна участь того, кто сгорел на солнце, а не от любви…

Сережа быстро собрался и полез вверх по скалам. Интересно, придет? Издалека его фигурка представлялась уже совсем идеальной. Мускулистая спина блестела на солнце… Неужели на моей улице наконец-то начинается праздник? Совместное чтение стихов меня воодушевило. Захотелось, до томительного нытья в чреслах, гулять, взявшись за руки, а вечерами разгадывать кроссворды. Всего этого так давно не было…


Глава 6.

  Приняв еще некоторое количество водных процедур, я отшил медоточивую Эдиту, и в сердцах наорал на вконец расстроенную Фиму. Мол, что раззявилась, корова, иди, знакомься!
Надо было приводить себя перед свиданием в порядок. А по сему - тащиться в сарайчик, который мы с Фимой снимали на двоих. Вернее, на троих. Но третье место, сверкая застиранной нетронутостью, постоянно напоминало о нашей невостребованности.
Обратная дорога напоминала какую-то неизвестную древним пророкам египетскую казнь. Нет, надо заняться спортом, - в бесконечный раз подумал я, пыхтя, отдуваясь и кляня благословенное селище.
Оно в этот час сиесты полностью вымерло, вовсю звенели цикады. Интересно, что звон цикад, как и пение сверчка – олицетворения чего-то крайне романтического. Но боже упаси вас увидеть этих насекомых в непосредственной близости! Очень не советую!
На раскаленных улочках попадались лишь тощие козы, да какие-то вновь прибывшие тетки, ошарашенные тяготами дороги и нагрянувшей симеизной красотой.
Своеобразное это понятие – «тетка»! Ни дама, ни женщина, ни даже гражданка, а именно «тетка» Представительницы этого племени немыслимы без больших сумок. Они, как правило, чрезвычайно деятельны и напористы. Завсегдатаи всех очередей и дорожных происшествий. Вечно снедаемые страхом, что где-то без них раздают разные блага. Поэтому «тетки» постоянно одержимы редкой целеустремленностью и деловитостью. Думаю, подобного понятия нет ни в одном языке.

Вот, наконец, показался и мой ареал обитания. Вообще, в нашем дворике собралось самое изысканное общество, все сплошь старые боевые подруги. Скорее, впрочем, старые, чем боевые. Этакий «летучий отряд», как называла своих блудливых фрейлин Екатерина Медичи. Роль Екатерины с блеском и непередаваемым артистизмом исполняла хозяйка, если, конечно, знаменитая итальянка была похожа на пожилую хохлушку. Квартирной назвать ее было трудно, как и эти халупы – квартирами. Но почтенная Дарья Григорьевна, в просторечии Одарка, была столь же подозрительна, коварна, лицемерна, как и ее исторический прототип.
Я был измотан и зол, поскольку сборы в обратный путь сопровождались причитаниями несчастной Фимы, которую я, во-первых, категорически отказался взять с собой даже в качестве бесплатного приложения, а во-вторых, напинал под жопу, словесно, разумеется. За высосанную последнюю бутылку моего пива. Ну, не хочет, паскуда, думать о других, вот дал бог подругу! Кроме того, борьба за приведение себя в порядок (единственный душ, единственный фен и совсем уже единственное зеркало) всегда напоминало картину, рядом с которой леонардовская «Битва за знамя»* - просто пуссеновское «Царство Флоры»*.

Меланхоличные местные жители наблюдали, как мы рвем зеркало друг у друга из рук, и в их глазах чаще всего читалась тоскливая покорность судьбе. Мол, что делать, раз они выбрали наше, пардон, селище для своих отпусков… Деньги платят, мордобойствуют редко, пьют как все. Из себя вроде симпатичные, интеллигентные, даже местами слащаво-вежливые. А чего они, лихоманки, там на голом пляже делают, так не наше то дело. Короче, местные жители напоминали замиренных горцев XIX века.

Приняв спасительный душ, умастив лицо и тело кремами, я стал пристально разглядывать себя в зеркале. А что, чем же не хорош? Глаза не большие, но выразительные, нос прямой, взгляд осмысленный. Выгоревшие русые волосы чуть вьются, брови – да просто царь-девица. Рот еще нежный. Легкая небритость придает всему этому набору совершенств дополнительный шарм.
Окончательно успокоясь, я устроился в прохладе сарайчика, и уже поплыл в сладостные объятия Морфея, весь исполненный грез и предвкушений.
Но не тут-то было. В лачугу, стеная и скорбя, ввалились полуобгоревшие, дымящиеся останки несчастной Фимки. Она мучительно страдала физически – от солнечных ожогов, и морально – от своего очередного провала на личном фронте.
Дело в том, что до сего дня моя бедняжка старалась беречься от «прямых проникающих лучей», а сегодня горькое похмелье в чужом пиру, и мои бесконечные издевки сделали свое черное дело. Фима забыла о мерах противопожарной безопасности на пляже. Выдашь ее замуж, как же! Лежит, стонет и просит намазать ее простоквашей. Совершенно, кстати, бессмысленное средство, но маниакально почитаемое многими курортниками. Кому она, дыша духами и кефирами, будет нужна? Где он, тот слепой жених, лишенный к тому же обоняния?

  Эх, чего только не сделаешь для любимой подруги! Глухо взрыкивая, скалясь и обильно употребляя ненормативную лексику, я направился к соседям за какой-то целебной, судя по рекламе, гадостью. Соседями были Сосулька, давно сгоревшая и перегоревшая, и ее сокамерница Мотя. Последняя была особой, в сердце которой милосердие стучалось постоянно. Правда, милосердию ни разу не открыли. Впрочем, ее редкая привлекательность как-то объясняла это высокомерие. А что – белокура, длиннонога, стройна, плечи широкие, бедра узкие, похожа на валькирию.

- Ничего-о, - подумал я, в очередной раз созерцая эти прелести, - вот «седина в косе твоей мелькнет…»*.
Сосулька витиевато рассуждала на тему коварства отдельных знакомых, которые раскладывают беззащитных подруг на солнцепеке. Попутно она остервенело била мух, нарушая таким образом экологическое равновесие.

- Дай свою, эту, ну, типа зловонную от ожогов, а вечером выпивка с меня…

Будто без выпивки Мотя не дала бы…Но сказанное явно привело ее в пасхальное расположение духа.

Пока валькирия лезла в баул за снадобьем, Сосулька поинтересовалась, наливают ли портвейн «примкнувшим шепиловым». Поставлю, конечно, куда деваться. Впрочем, каждый вечер кто-то кому-то выставлял что-то. На круг выходило поровну.

Я вернулся в наш сарай, провожаемый уже притворным ворчанием Сосульки и неподдельно радостным воркованием Моти. Останки Фимы по-прежнему валялись на койке и даже не пытались оправдаться. Мое благородство сразило их окончательно. Бедная моя дурочка молча и тяжко страдала. Горькая слеза благодарности скатилась по обиженному выражению лица.
- Вот, ты сегодня портвейн пойдешь пить, с женихами гулять, - прошептала несчастная. – Тебе мало того, что ты красивая, так ты ж еще и счастливая…
 
- Да кто тебе мешает присоединиться? Средство-то, знаешь, какое целебное! И не пахнет вовсе, не то, что эта твоя чертова простокваша!– великодушно убеждал я. – Портвейн попьешь, в целях анестезии. Заготовки юношей на будущее сделаешь…
Я лукавил. Фима сама была как заготовка папы Карло, и о юношах могла мечтать только в эротических снах. И все-таки - будет тосковать, стесняться, но, тем не менее, пойдет обязательно, даже с полными штанами кефира. Фима совершенно не умеет наслаждаться одиночеством. Ей необходима публика. Она у нас – животное стадное.
В свете этих рассуждений мне вдруг подумалось, что ведь даже рай для нее – вовсе не дискомфортное парение в сырых небесах, а дискотека с темной комнатой. Учитывая ее нынешнее состояние, то с темной комнатой смеха. Судя по тому, как себе представляют рай в различных конфессиях, Фимка постарается достаточно нагрешить, чтобы все-таки попасть в менее стерильное заведение. Ну, а уж мусульманский рай с гуриями ей представляется окончательным извратом и мерзостью, поскольку она категорически не приемлет сексуального общения с женоподобными существами. Мол, сама женоподобная! Впрочем, пророку не придет в голову предлагать этакие развлечения закоренелой грешнице. У Саваофа и Аллаха Фима обречена будет облизывать раскаленные сковородки. Индуизьмы-буддизьмы и вовсе пугают ее бесконечными перевоплощениями. Бедняжка подозревает, что в люди записана по ошибке, и в будущей жизни она станет крокодилом.


Глава 7.

  Надо было готовиться к предстоящему разорительному вечеру. Если бы вы знали, какое количество горячительных напитков могут употребить Мотя с Сосулькой, вы бы содрогнулись. Меня ожидала долговая тюрьма, яма и нищенство на помойке!
В дверь без стука протиснулись пропитанные стяжательством белки, жиры и углеводы Дарьи Григорьевны. Она стала пространно намекать, что надо платить дополнительно за организацию пьяных дебошей на ее территории. За деньги дама была готова и организовать дебоши, и принять в них участие, и даже сама себя сдать в милицию. Едва Фима открыла рот, чтобы проклясть Одарку с одра, как откуда-то раздался страшный рев:
- ****ь, сука, пронститутка, иди сюда на ***!
Это очнувшийся, и еще не опохмеленный после вчерашнего супруг выражал трогательное волнение в связи с отсутствием дражайшей половины. Очевидно, он долго «искал на ложе своем»… Мы похолодели, а достойная матрона неожиданно ангельским голоском пропела в дверь:
- А где твое волшебное слово?
Повисла загадочная тишина, потом до нас домычалось неуверенно-прокуренное «пожалуйста»…
Смеялся весь двор, смеялись ближние соседи, давились кудахтаньем ненасытные куры. А я еще раз подивился умению Одарки с честью выходить из безвыходных положений. Правда, вопрос об организации пьяных дебошей был снят с повестки дня. Этого дня.

Дорогущий крем сделал свое дело – лицо посвежело. Завтра оно тихой сапой вновь утратит достигнутое, но это – завтра. Я натянул на якобы мускулистую задницу фиолетовые шорты, а на если бы мускулистую грудь – желтую футболку. А что, желтый – цвет безумной надежды (это для обмана женихов), фиолетовый – цвет покаяния ( это для подруг, которых, увы, не обманешь). Щедро надушившись, я стал похож на пучок иван-да-марьи, любимого растения помоек и пожарищ. Фима, лоснясь и постанывая, решила понравиться сразу всем, и поэтому стала напяливать на себя все что ни попадя – и цветастые бриджи, и ядовито-зеленую майку, и вечную бордовую панамку, огромную, как ядерный щит. Не говоря худого слова про беленькие носочки. Предвкушение тоже преобразило ее – глазки блестели, ушки торчком, зубки и лапки навыпуск, шерстка дыбом. Просто не Фимка, а платоновская абсолютная идея зайца! Количество цепок, сережек, перстней и бранзулеток по весу приблизилось к критической массе урана*. Да, взрыва эмоций сегодня не из-бе-жать.
Мотя с Сосулькой тоже принарядились. Стройно-решительная Мотя оделась во все белое, ни дать, ни взять - бабочка отчаянно непарного шелкопряда. Налицо были очень серьезные матримониальные* устремления. Мимо такой невесты ни один жених не прошмыгнет!
Осторожная и несколько неуверенная в собственном вкусе Сосулька влезла во все черное, думая взять аристократичностью. Но тут же стала похожа на пожилую грузинскую крестьянку, разве что простоволосую. Правду говорят – возраст, это когда полнит уже и черное тоже. Вместе они напоминали памятник Хрущеву на Новодевичьем кладбище*. Где Фима была, как охапка полевых цветов на могилке. А я – скромный такой букетик…

Шествуя стопами, как и подобает воспитанным барышням, замысловатым путем мы спустились к вечернему центру Симеиза – к «Ежикам». Когда-то на месте двухэтажного павильона находилась убогая коммерческая палатка, на которой неизвестный местный художник намалевал загадочных животных, отдаленно напоминавших стегозавров. Ежей он, очевидно, никогда в жизни не видел. Зина как-то заметила, что если увидит этих зверей в лесу – умрет от ужаса.
– А иначе у тебя печень лопнет вследствие злоупотребления, – тут же отреагировала сердобольная Мотя. – Так что иди, ищи в лесу этих ежей, помрешь безболезненно. И уж точно не безвременно.
По длинной аллее, уставленной гипсовыми статуями античных богов и пионеров-героев, степенно прогуливались отдыхающие. Места в кафе-шайтане стремительно заполнялись. Было около восьми, и я стал тревожным взглядом искать Сергея. Ура! Он стоял возле какой-то Дианы-охотницы* (до пива, надо думать) в компании парня и девушки. Тоже оглядывался. Одет Сережа был в потертые джинсы и легкий свитерок – никакого шика.
Подобное равнодушие к собственной внешности умиляло и тревожило одновременно. В те ли ворота собираюсь я забить гол? Полное отсутствие кокетства в данном случае равно его избытку. И делает развитие событий одинаково сомнительным. Ну, да ладно, где наша не пропадала!

Мы приблизились. Дородный парень и чахлая, как из гербария вынутая, девица – Сережины приятели – как-то напряглись, увидев нас и, пробормотав что-то невразумительное о прогулке по парку, попытались рассосаться. Я понял, что Сергею будет трудновато чувствовать себя свободно среди моих подруг одному. Пришлось преувеличенно-радушно упрашивать группу поддержки составить компанию. Остались.
Заняв места за столиком, первым делом мы засунули в тень Фиму, дабы ее свекольные прелести не пугали окружающих. Портвейна море разливанное замаячило на горизонте.
Завязалась путаная беседа, всем хотелось вставить в разговор свои три копейки и блеснуть.
Девушка, ни с того, ни с сего, спросила Фиму, верит ли та в загробную жизнь.
- Загробная жизнь – здесь… - грустно прошептала наша погорелица, похожая, правда, уже не на зайца, а на хомячка, попавшего в хорошие руки.
- А какой ваш любимый писатель? – продолжала допрашивать янг леди*.
- Дюма…- еще грустнее шептала Фима, вырубленная, как фаза, в этой интеллектуальной гонке. Но я-то знал, что ответила она абсолютно искренне!
 - Дюма-отец или Дюма-сын? – не унималась въедливая эмансипэ. По лицу которой было видно, что в сумочке у нее находятся иглы под ногти, клещи, испанский сапог* и еще что-то, совершенно необходимое в такого рода беседах. И было видно, что ничего, кроме презрения, подобный ответ не вызвал.
 – Дюма–Дух Святой! – уже раздраженно заметила Фима. Похвастать любовью к Дюма-сыну не всякий отважится. Больно мелок рядом с папой.
Но тут не выдержал я. – Слушай, ты, зараза, между прочим, единственный грех, не имеющий прощения, – хула на Духа Святого!
 Уверенная, что сделала Святому Духу комплимент, но на всякий случай убоявшись, неверующая еврейка Фима кинулась жрать портвейн в одну харю.
Наша беседа снова приобрела литературно-художественный оттенок, с беспорядочным упоминанием известных имен. Сережин приятель сетовал, что Достоевский, по его мнению, был ярым антисемитом. Фимка сочувственно кивала. «Талантливый человек талантлив во всем!» - воскликнула еще дома размявшаяся местным вином Сосулька, услыхавшая только имя классика.
Какая-то подвыпившая дама пригласила меня на танец, почему-то решив, что он – белый. Но белым от ужаса стал я, когда она, прижимаясь недвусмысленно, призналась, что красивее меня мужчины здесь нет. Мы знаем эти подходы! По окончании томительно длинного танго пришлось вернуть предприимчивую курортницу на грешную землю, то есть, к ее столику. Где сидели и кручинились три таких же необласканых особы. Что поделать, я – не повод для блаженства! Вон сколько вокруг одиноких, ж-жадных до ж-женского тела муж-жиков. Обласкают еще, не волнуйтесь!
Когда я вернулся к своим, Фима зашептала мне, что сильно утомилась от интеллектуальности окружающей среды. И хочет трахаться!
- Заткнись, трахома! – отреагировал я с чувством. – Все хотят!
На танцплощадке Матильда танцевала ламбаду, окруженная кавказцами, как Жанна д’Арк дровами. Они еще не заподозрили, какие членовредительства устроит им бодро скачущая дебелая красотка, размахивавшая длиннющими руками. Они дожидались «комиссарского тела». Кавказцы были отчетливо не первой свеж-ж-жести.


Глава 8.

Меня снедали непонятки – как незаметно увести Сережу погулять. О!
- А ты видел, как вода в море светится? – тихо спросил я.
-То есть, как это, светится?
- Да вот так, хочешь поплавать в такой воде?
- Да что ж там светиться-то может?!
- Палочки Коха! – влезла в разговор уже в муку пьяная Сосулька. - Здесь же
 повезде туберкулезные санатории!
Сережа растерялся.
- Ты еще вендиспансеры вспомни, отрава! – возмутился я, видя
Сережину панику. – Не слушай эту пьянь! Просто в море какие-то рачки крошечные, типа планктона, обитают. Днем их не видно. Ведь в Симеизе особый микроклимат, уникальный. Пойдем, окунемся!
- Пойдем! – решился Серега. Мы тихо ускользнули на городской пляж. Вдогонку нам неслись беспорядочные возгласы. Разговор от Достоевского плавно перешел к сравнительным характеристикам местных вин. Теме значительно более плодотворной.
Спуск к морю по темным лестницам был долог и опасен. Но… все побеждает любовь! На пляже было чуть светлее. Сквозь рокот волн доносились восторженные крики таких же, как мы, любителей острых ощущений и люминесценции микроорганизмов. Сережа занервничал:
- Ой, а я без плавок!
- Да тут такая тьма, не бойся. К тому же здесь все голые.

Мы разделись и, неловко оскальзываясь на гальке, проковыляли к воде. Сколько раз я видел это явление – и всегда поражался его красоте!
Волны вскипали под руками и ногами множеством светящихся пузырьков и все это настраивало на редкостно романтический лад.
Хотелось молиться каким-то древним богам. Или совершить важный поступок. Собственно, он-то мне и предстоял!
 Сережа, восторженно бормоча «ух, ты, какой класс!», плыл рядом. Увиденное явно заворожило и его. Мы затеяли в воде возню, отчетливо эротическую. Всякие сомнения растаяли. У меня отлегло от сердца и прилегло не скажу куда. Когда наплескались, поплыли к берегу.

Решив, что ветерок достаточно прохладный для имитации озноба, я немедленно стал дрожать. С трудом найдя брошенную одежду, мы уселись на нее и, как бы между прочим, крепко обнялись. Сережа тоже дрожал, непонятно – от волнения ли, от холода… Но стоически улыбался поблескивающей во тьме улыбкой. Я поторопился погасить этот блеск поцелуем. Парнишка самозабвенно откликнулся. У него была потрясающе нежная кожа, только в тот момент, к сожалению, совершенно гусиная.
Но только я вознамерился разнообразить петинг* (в данном случае – сержинг), как на меня попыталась наступить кубарем скатившаяся по лестницам, и уже совершенно косая в стельку Фима. Она без меня, видать, совсем затосковала среди эрудитов. Где-то на ступеньках, надо думать, от этой Золушки осталась хрустальная ту… нет, салатница. У Фимы 44-й размер прелестной ножки. Как она добралась до пляжа, от какого принца убегала и, собственно, зачем – осталось тайной. Купаться Фима не любила, совсем как злая волшебница Бастинда*. Одеяния заклятой подруги полетели в разные стороны, пошатываясь, она побрела к воде, звеня серебром, как консервная банка на хвосте у кота.

Слушай, а стоит ли купаться-то в таком состоянии? – озабоченно прокричал
Сережа. - Еще утонешь!

Мы кинулись ловить эту помесь Золушки и кареты.

Фимка отвечала оскорбительной нечленораздельностью. В дивную симфонию южной ночи вплеталось лишь беспорядочное «итить твою». Вдвоем мы скрутили отважной купальщице руки, а заодно и ноги. Я бы скрутил еще и голову, но моя доброта воистину равна моей красоте. В крепких мужских объятиях Фима сначала быстро успокоилась, а потом немедленно попыталась возбудиться.
- Отведем обратно? – упавшим голосом предложил Сережа, на что я вынужден был согласиться.
Эх, подруга, почему ты не родилась мертвенькой…

Короче, вечер продолжился, а ночь закончилась в совершеннейшей беспробудности. Как мы добрели до дому, помнилось с трудом.

Какие-то темные дворы.
Залитые лунным светом предательски колючие кусты.
Попытки потерять в них Фиму.
Попытки там же выйти замуж.
Продолжение банкета с мотиными грузинами у нас в сарайчике.
Фимкины безуспешные попытки увести Сережу «поговорить».
Грузинские достаточно успешные попытки осуществить Мотю.
Сосулькины рассуждения о групповом сексе.
И теде, и тепе.


Глава 9.

Утро встретило нас неприятной прохладой. Мы замысловато свернулись на ничейном топчане под древом, увешанным вечнозелеными персиками. «На кровать слоновой кости положили молодых и оставили одних…» Благо, хозяйка еще не проснулась. Мальчик доверчиво прижался ко мне, вздрагивал во сне, сопел, ни в какую не хотел просыпаться и шарил рукой в поисках несуществующего одеяла.
Я тихонько встал, задавленный сушняком, и прокрался к себе в сарайчик за неучтенным напитком, все равно каким. В сладостных объятиях похожего на маленького пожилого гамадрила кавказца покоилась неожиданная Фима (цвета очень пьяной вишни). Редкостная волосатость горца не могла не вызвать изумления. Ожидаемая в данном случае Матильда, очевидно, осталась гордой и непокобелимой*. Она дрыхла на диване в гордом одиночестве. А уж куда остальные гости на Сосульке уехали, история умалчивала. Скорее всего, они доехали до соседнего сарайчика. Зная Сосульку, можно было предположить, что ее навязчивая мечта о групповом сексе наконец-то обрела воплощение.
В углу хозяйский холодильник торопливо урчал. Я всегда подозревал, что он ест наши продукты.
Надо было восстанавливать разрушенное хозяйство, пока распаленная праведным сребролюбием Одарка не прочухала, на чем свинья хвост носит. На столе высилась груда объедков пополам с окурками. Батарея бутылок делала каморку похожей на склад стеклотары. А запах… Короче, сплошной сифилис. Несчастный, невыспатый Сережа, после тщательных уговоренностей о встрече на пляже, был безжалостно отправлен к себе. В душе моей выли и посыпали голову пеплом сотни итальянских плакальщиц. Ну, подруженьки милые, я вам устрою Аркадию* счастливую!

Хотя, чего я, собственно, ждал? Мы же сюда куртуазно отдыхать приехали.
Дальше все было как всегда. Фальшивые: вежливость Одарки, изумление Фимы. Неподдельные: гнев Моти, угрюмость вернувшейся неизвестно откуда Сосульки (ей, видите ли, групповуха не обломилась!), растерянный лепет грузина («Слушай, мамой клянусь, думал, это ты!»), трубный рев безымянного хозяина.
Пресыщенные Фимка и ее не то, чтобы половина, но четвертушка, решили на пляж не идти, а усугубить начатое. Бедный горец, он думал найти Голконду*, а нашел Голгофу*.

Категорически непресыщенные, мы решили на пляж идти, но с тщательным опохмелом в пивнаре. Трубы, как говорится, горели.
В пивнаре мы торопливо, как последние «синяки», восстановили кислотно-щелочной баланс. Судя по выпитому, то квартальный. Мой взгляд задержался на парне, убиравшем кружки. В застиранной, потерявшей всякое представление о цвете майке. В старых, продранных на коленях, дешевых джинсах. В стоптанных до изумления кроссовках неизвестной фирмы. Худощав. Долговяз. Угрюм. Похож на волчонка. Но когда его взгляд падал на нашу компанию, в нем можно было заметить смешливые искорки. Ага, издевается. Над нашим видом и ориентацией!

Тогда я завелся. Слово за слово… Должен признаться – «мое слово» за мое же «за слово». Парень только растеряно хлопал глазами и что-то мямлил. Да, меня не переговоришь. И тут я, неожиданно для себя самого, взял и пригласил этого пацана на пляж. Повод нашелся.
- В карты играешь?
- Не, я только в бур-козла*…
- Приходи на пляж, научим. В преферанс.
Наверно, о преферансе парень что-то слышал – типа, модная игра. Да и катал на юге предостаточно. Знания весьма полезные.
Он не ожидал подобного приглашения. Покраснел, пробормотал что-то про сменщика, и неожиданно сказал, что, может, к вечеру придет.
Обычно местные редко и неохотно вступали в неформальное общение с курортниками. Только если в их планах стояла поездка в метрополию. Несколько удивленный его сговорчивостью, я тут же забыл о нем, как только мы побрели к морю. Таких бессмысленных поступков в моей жизни было предостаточно.

Дорога на пляж напоминала путь на эшафот. Безоблачное небо равнодушно взирало на – черт! опять оступился! - муки. - Пьянству – бой! – бормотал я, сползая по скалам. – А ****ству – гёрл! – с неистребимым юмором немедленно откликнулась Сосулька. Легконогая Мотя прыгала уже где-то внизу, торопясь занять лучший камень. Ее прыть вызывала желание засунуть ее под этот самый камень. По скале «Лебединое Крыло» медленно ползали офанатевшие альпинисты. «Медуницы продолжали сосать померанцы»*. Слева от наших камней расположились какие-то многочисленные женщины, Мотя их называла «ловушками», поскольку в силу загадочной глупости они среди нас (!) пытались найти себе пару. Впрочем, их можно понять – мы, в общем-то, не корявые и забавные. Чайки, как хищные гарпии, носились над телами распростертых нудистов. Солнце упорно производило в их коже свое разрушительное действие. Какой там витамин «Д»!

Глава 10.

Кое-как разместив истерзанные тела на тряпках, мы стали ждать счастья. Я задремал. Был немедленно разбужен пришедшим Сережей. Его смущенный вид явственно показывал, какая чудовищная ломка происходит в его душе. Наверное, его представления о счастье радикально расходились с опытом минувшей ночи. И то сказать – созерцание разнузданных вакханок не укладывалось ни в какие поэтические строчки, даже сатирические.
Наверное, я должен был вести себя, как Пушкин во время дружеской попойки с лицеистами. Рассыпая стихи и каламбуры. То, что великий поэт после обильных возлияний любил еще и к девкам съездить, Сереже было неизвестно. К настоящим, разумеется, девкам, не к нашим.
Тоска по идеалу читалась в его совсем грустных глазах. Да небось еще эти интеллектуалы – сиречь его друзья – утром отпустили пару язвительных определений в адрес честной компании.
Что делать, в их просвещенных глазах мои подруги – извращенные антисемитки, напялившие вызывающе нелепые одеяния. И дуры! Не клинические, учитывая нашу живость и некоторую начитанность, но амбулаторные – точно!
Куда уж нам, с кувшинным рылом… Тем более, что на дне моего кувшинного рыла все еще плескались остатки похмелья, расточая несвежесть экзотических ароматов.

Кто знает, может быть Сережа был бы рад общаться со мной – вот ведь приполз же на скалы, как обещал. Но секта Порицания Порока и Поощрения Добродетели уже пустила корни в его неокрепшей душе. Ведь никакая поэзия не поможет сделать мое прошлое - добродетельным, рожу - свежей, а поведение – трепетно высоконравственным. Интересно, почему корни у этих моральных сектантов оказываются столь удивительно прочными? Хотя, не судите…
Мда-а… Тем не менее, истина, как говорится, не в вине, а в ее искуплении. Я принялся лихорадочно зализывать Сережины раны. Парень оттаивал на глазах. Подруги смотрели на нас со все возрастающим интересом, но сил на вражеские выползки у них не было решительно никаких.

Я потащил его окунуться в море. Наплавались вдоволь! Но амфитеатром расположившиеся зрители засмущали Сережу вконец. Мы выбрались в укромном месте и предались разнузданной одухотворенности, сопровождаемой страстными поцелуями украдкой и поеданием фруктов. За ними пришлось простонать туда и обратно. Господи, какой же он хороший, скромный, красивый, умненький, начитанный… И потрясающе сексуальный!
Купание явно пошло мне на пользу – головка прошла, тельце заиграло мускулами, личико зарумянилось. Далеко мне еще до того возраста, когда никакие питательные маски смерти уже не помогут – я еще ого-го!

Вдруг Сережа как-то сник и замолчал.
- Что не так, мышь? – встревожено спросил я.
- Ты знаешь, сегодня вечером мы с друзьями уезжаем в Ялту – туда приедут мои родители… Мы с ними давно собирались отдохнуть в Ялте, как в детстве, понимаешь? Я… Я не смогу с тобой встречаться там, а сюда они… нет, отпустят, конечно, но это их расстроит… Давай в Москве встретимся – там будет проще…

Вот и приплыли… Знаю я эти встречи в Москве! Курортный романчик здесь – понятное дело, а там со мной - да на одном гектаре… Здесь море и отдаленность от дома как бы людей уравнивают. Похоже на баню - вроде все голые, все равны. А потом мужики одеваются, и нате вам: один ничтожный инженер, другой нищий офицер, а третий – важный аудитор в престижной фирме… И вся любовь…

Серега виновато ласкался и все никак не мог уйти. Подруги интуитивно почувствовали, что у нас происходит какая-то лажа, и не беспокоили пристальностями. Но миг расставания неотвратимо наступил. Видеть его друзей мне абсолютно не хотелось. Поэтому мы просто обменялись московскими координатами и прощальными поцелуями. Мальчик вежливо помахал рукой товаркам и, как вчера, стал быстро удаляться по склону. Спина соблазнительно блестела. Тоска…


Глава 11.

Да, Сережа хотел счастья, как уж он его себе представлял. Насколько я понимаю, счастье в его версии – конгломерат высоких отношений с легким привкусом порока, плюс масса священных табу, предрассудков и ритуальных заклинаний типа «стань таким, как я хочу!». Но, в сущности, что есть счастье? Что вообще значит правильно прожить жизнь? Увековечить себя в деяниях? Не думаю, чтобы Леонардо да Винчи сейчас был бы особенно счастлив, узнав, какой гениальный бред несет содержательная Зинка, распаленная любовью к его творениям. Там, где он сейчас, вся эта наша память – пшик! Получается, что счастье должно быть беспрерывным потоком плотских радостей, с боем отбитых у судьбы. Но плотские радости – увы! – немногочисленны, однообразны и, рано или поздно, приедаются. Наступает пустота.
В пику пошлости плоти приходит мысль о страдании как некоем катарсисе*. Страдания-то куда разнообразнее плотских радостей. Но сознательно жаждать страдания – это, пожалуйста, пройдите за угол, там есть комнатка «садо-мазо» с плетками и прочими атрибутами. А вот страдание как тернистый путь к счастью в ином, лучшем мире…
Ой-ой-ой, куда меня понесло! Ох, вредно так много пить!

Отдав свою жалкую лепту философии, я вернулся к обществу. Общество! «Пан поручик, пан ксендз, еще две курвы…» Я как в воду глядел. «Пан ксендз», он же православный поп отец Анатолий уже резвился на скалах, никому не давая покою. Вид у него был, прямо скажу, довольно забавный. Во-первых, лысый, как колено, во-вторых, очень жидкобородый, в-третьих, полностью одетый. Его очки блестели живым интересом. Нудисты испуганно шарахались.

- Что это вы, ваше преосвященство, так укутались? Вы бы сюда еще в рясе пришли, - не удержалась Сосулька. - Что это за месса в бардаке?*
- А на мне все, что осталось! Меня ограбили! – беспечно заявил батюшка.
- Снял вчера какую-то шалаву, так он, пока я по утру в магазин за хлебушком, все из комнаты и вынес. Все шмотки. Бесстыжый! Не видать ему царствия небесного!
Посыпались соболезнования. Подобные кражи давно уже не редкость в нашей среде. Тащим в дом всякую смазливую шваль, а потом тихо радуемся, что лишь обокрали, а не убили. Увы, убивают тоже довольно часто. И страшно убивают… Когда люди примеряют на себя сию тоскливую ситуацию, они таки проникаются состраданием. Кое-кто даже стал предлагать батюшке деньги. Но в данном случае это оказалось несколько бессмысленным.
- Да чепуха! Это ж все была гуманитарная помощь! – ответствовал честной
отец. – А деньги я всегда с собой ношу.

Сей цинизм сразу охладил пыл соболезнующих. Хотя святой отец вовсе не производил впечатление человека богатого, и вполне мог бы, наряду с паствой, пользоваться секонд-хендными шмотками. Но общественное мнение неумолимо требует от священников невероятного нравственного совершенства. Вот кто угодно может, а поп – нет! Так что присутствующие не сохранили возвышенного сочувствия.

А меня вдруг посетило одно неожиданное соображение: бедный боженька, вот у нас Бог есть, а у Него кто? Мы? Очень не то же самое! И любит нас – значит, всегда любит недостойных… Что такое любить недостойных, я знал очень хорошо. Хотя, любить достойных – уж чего проще!

Тягостное молчание повисло над голым пляжем. Даже равнодушные чайки как-то примолкли, обескураженные подобным поворотом событий.


Глава 12.

И тут, извините за выражение, на спуске, показался давешний парень из пивнаря. Он разделся до плавок на свободном и самом неудобном камне и сел с угрюмым, настороженным видом. Ясно было, что он совсем не уверен в прочности моей памяти. Как и в целесообразности своего появления.
Все зашевелились. Пролетел шопоток. Наверное, «там, в пивной занюханой паренька приметили». Теперь «девушки пригожие» решили встретить его «тихой песней».

Нравственно-финансовое падение батюшки быстро померкло в общественном сознании. Потому что парень в обнаженном виде оказался чудо как хорош. Высокий, широкоплечий, поджарый, с огромными руками и ногами. Что, если верить пропорционально-половой геометрии, сулило массу услад на ложе любви. Патлатая, кустарно стриженая голова, неистребимый южный загар. Он не обращал внимания на окружающих. Он смиренно ждал.

 Оживление охватило «пригожих девушек». Но, что не могло не пронзить моего, только что истерзанного сердца, парень украдкой все время следил. За мной. Я подобрался к нему и попытался непринужденно завязать разговор. Но парень сказал лишь, что его зовут Иван, а в остальном отвечал односложно, упирая на «чё». У него были серые глаза, но от обилия неба и моря они казались синими. Всякий раз, когда я пытался поймать его взгляд, он опускал выгоревшие на солнце пушистые ресницы.
Мальчик отважился прийти на презираемый местными голый пляж. Что им двигало? Только мое, несколько небрежное, внимание к его персоне? Не думаю, что я первый его проявил. Уж больно хорош был Ваня!

Я был растерян и неподготовлен к явлению. Не то слово. Я просто забыл об утреннем инциденте. Я весь был в плену своей утраты…
Самое странное, что пресловутое предложение научить его преферансу не встретило особого энтузиазма. Иван, смущаясь, пробормотал, что скоро вечер, а у него еще есть пара дел. И чего приперся? Не на меня же смотреть!

Местные обычно равнодушны к купаниям в море, поэтому самое простое, что пришло мне в голову – пригласить Ваню попить пива. Он быстро согласился, только в пивнарь идти не захотел. Действительно, пить пиво там, где работаешь, да еще в моем неприличном обществе – это еще хуже, чем купаться в обрыдлом море. Однако перед отбытием мы все же на скорую руку окунулись в совершенно затихшей воде. Свои старенькие, выцветшие из моды плавки, Ваня не снимал, но и на чужую наготу не косился. Он был по-прежнему очень сосредоточен. И смущен.

Обсохнув, мы направились обратно в Симеиз. По дороге я вспомнил, что в кибитке окопалась сладострастная Фима, пытающаяся натрахаться впрок. Разрушить ее грезы холодной рукою – все равно, что осквернить алтарь! Куда ж нам деться?

- Пойдем ко мне, - выдавил запыхавшийся Ваня. – У меня своя квартира есть!
- Что, твоя собственная? – изумился я.
- Да, от бабушки осталась, она в том году умерла…
- А что же родители?
- Отца не знаю, а мать, она, ну, это, она пила много… В общем, тоже умерла, но давно, я еще маленький был. Меня бабушка воспитала.
- Сколько тебе лет-то, чудо?
- Двадцать будет… в июне… в следующем…
Парень явно хотел показаться старше. Трогательно. Господи, что мне делать с ним? Я чего-то не понимал, но бацилла авантюрности делала свое черное дело.
- Ладно, пошли.

По дороге мне пришла в голову мысль: а что же он не в армии? На прямой вопрос Ваня стал малиновым. Согласен, вопрос был бестактным.
- Я, это, белый билет…
Дальше разбираться в несуществующем плоскостопии не хотелось. Я не слепой. Да с такими стопами-сковородами только в балет не возьмут! Наверное, он сумел «откосить». В такую армию, как наша, никто идти не хочет. Опять же эта гнусная дедовщина…
Так мы шли, я оживленно болтал, рассказывал про поездку в Америку… Обычно это производило должное впечатление. Когда дошли, выяснилось, что пива купить забыли.

Квартира была в тех немногих домах городского типа, весьма нехарактерных для Симеиза. Маленькая, однокомнатная, довольно опрятная, скудно обставленная. Как Ваня жил здесь с разнополой бабушкой?
В комнате были старенькие диван и кресло, шифоньер, видавший виды. И стол, накрытый скатеркой. И плисовый ковер на стене. Новым был только телевизор. Сквозь задернутые допотопные занавески пыталось пробиться предзакатное солнце. Да, бабушка не была дочерью Рокфеллера, не была даже местной курортной хозяйкой. Без вопросов я понял, что никакого сарайчика она отродясь не сдавала.

Я сел на продавленный диван. Парень встрепенулся и заявил, что сбегает за пивом. Предложенных денег не взял, сказал, что я – гость. От нечего делать я взял в руки лежащую на столе газету.
Кто-то пытался разгадать в ней кроссворд. Разгадано было только одно слово. На вопрос по вертикали «валюта европейского государства» пресловутый кто-то ответствовал: «рубель». По буквам подходило. Стало грустно.
«Нынче ветрено, и волны с перехлестом…»* Я не сноб, но «рубель» меня доконал. Мучительно захотелось к Сереже. Что ж я за ****ь, если не успел проститься, а уже с другим встречаюсь? Да еще с таким интеллектуалом.

Хлопнула входная дверь. Вернулся с пивом сосредоточенный Иван. Он вошел в комнату, прижимая к груди драный пакет с бутылками. И впервые широко улыбнулся. Сердце мое неожиданно екнуло – улыбка у парня была ослепительная, я такое видел только в американских фильмах. Но, говорят, их зубы все сплошь фарфоровые. Тут явно были настоящие. Ваня сразу стал напоминать актера Верника.* Откуда это во фторскудном Крыму?

Пиво было еще прохладное, видать, по блату дали в ближайшей палатке. Расставляя бутылки на столе, Ваня обратил внимание на газету и засмущался. Очевидно, сомнения в собственном интеллекте уже посещали его. Я кротко заметил, что там не «рубель», а «драхма». Неизвестное слово смутило пацана еще больше. Газета была немедленно расстелена кроссвордом вниз. Что еще более омрачило атмосферу. Поскольку на обороте премьер-министр бодро убеждал мышек-ворушек и лягушек-кликушек из Думы в том, что цены опустить невозможно. Народ-де все сметет с прилавков, и опять наступит 91-й год. Бесстыдство граничило со слабоумием.
В целях анестезии мы предались дегустации местного пива. Было еще жарко, и я стянул с себя шорты и майку. Иван, помедлив, сделал то же самое.

- А ты откуда? - спросил осмелевший Ваня. Выпитое несколько развязало ему язык.
- Из Москвы, ты разве не догадался?
- Не, здесь больше из Питера отдыхают. А ты меня просто так пригласил на пляж?
- А ты просто так туда пришел?
- Не знаю, а чё еще делать? Друганы… Да ну их, опять нажрутся и потащат по бабам. А меня чё-то не прикалывает…
- А что тебя прикалывает?
- Не знаю…
- Я в смысле, чем увлекаешься?
- Ну, на гитаре немного…
- Бардовские песни знаешь?
- Чё? А, не, я так…

Вот и поговорили. Тяжело все-таки с молодняком.
Ведь самое главное – то, что «до» и «после». А тут только «вместо» осталось. Значит, надо пить пиво, и говорить о пустяках. Что я и стал делать.
Выяснилось, что жизнь в Симеизе хороша только для курортников, а местным дико скучно, особенно зимой. Что Ваня хотел бы куда-нибудь уехать, «где прикольно и много плотят». В сущности, я сам когда-то приехал в Москву по тем же причинам, разве что еще сумел закончить институт. И настоятельно желал раствориться в огромном городе. Бежать от пересудов города маленького. От ехидно-подозрительного: «А чё ж ваш-то все не женится?». Повезло – удалось зацепиться в первопрестольной. Ваня, судя по всему, об институте и не мечтал. Понимал всю безнадегу.

Я, как бы естественным жестом, положил руку ему на плечо и приобнял. Ваня застыл с бутылкой в руке, словно кролик перед удавом. Я почувствовал, как сильно колотится его сердце.
Показалось, что подобного развития событий он не предполагал, а позвал лишь просто пообщаться под пиво со «столичной штучкой». Или у его волнения другая причина? И, все-таки, как понимать нежелание играть в карты, ради чего он, собственно, пришел на пляж?.. И где эта «пара дел»? Ладно, дыши спокойно. Я не ворую детей из колыбели.

Уже почти стемнело. Симеиз стал затихать, и лишь со стороны «Ежиков» доносились звуки музыки. Пойти, что ли, к ребятам? Но ведь опять начнется извечная история с «маслеными взорами» и бессознательными попытками затмить…

Тут мне пришла в голову счастливая мысль – принять нормальный душ. Парень охотно полез за полотенцем. Я, пофыркивая от наслаждения, стал под благодатные струи в выдраенной до блеска старенькой ванне. Удивительно – теплая вода была. Что в Крыму – редкость.
Тихо скрипнула дверь. – Давай я тебе спину потру, - прошептал Ваня. Делал он это осторожно, скорее гладил меня по спине.
– Лезь сюда, - в свою очередь прошептал я. Скрывать возбуждение было бесполезно. Парень стянул свои плавки, и сам стал под душ. Теперь я тер его худую, с трогательно-мальчиковыми позвонками спину, и… Да, господа, тут началось… Я никогда не сталкивался с такой – пусть неумелой – жаждой любви!

Пиво ударило в голову, бес – в ребро, и что-то еще куда-то там еще… Где уж думать о моральных аспектах кражи из колыбели! И, тем более, о Ванином нежелании учиться преферансу!
Все встало на свои места.
И как железобетонно встало!!

Наскоро вытерев друг дружку, мы кинулись в комнату на диванчик. Он предательски скрипел на все селище от нашей самозабвенности. Ваня отчаянно не умел целоваться, но удивительно быстро постигал эту великую премудрость. Как и некоторые другие премудрости…

Потом было еще пиво, и еще все остальное. Вернее, предыдущее. Лихорадочно хлебнув из одной бутылки, мы снова и снова тянулись друг к другу. Ваня уже не прятал глаз, в которых читались и восторг, и нежность, и страсть.

Я уже не вспоминал никого, не рефлексировал по поводу «рубеля», не задавался вопросом типа «неужели я у него первый?». Видно было, что первый. И было видно, что он уже давно ждал своего первого. Во всяком случае, парень выстрелил так мощно, что попал, по-моему, в гостеприимную Турцию. Измотанные страстью, мы незаметно уснули, даже ничем не накрывшись. Последнее, что помнилось – Ваня крепко обнимает меня, прижимается всем телом, мне даже не пошевелиться. Но он уже сопит во сне, и я тихо замираю в его объятьях…


Глава 13.

Утром я проснулся первым и осторожно выскользнул из ваниных ослабевших рук. Было совсем рано – часов шесть. Ваня что-то бормотал во сне, раскинувшись на диване повольготней. Его нагота завораживала. Я сидел, любовался, и в голове сами собой стали складываться строчки:

Твоя голова на моем плече
И ты обнимаешь меня, словно я
Через мгновение стану ничем…
А я, дыхание затая,
Лежу и думаю: вот ответ
На ставшие полу смешными мечты.
В окне уже брезжит разлучник рассвет,
И что-то сквозь сон мне бормочешь ты.
А утром будет знакомство вновь,
Я буду страшнее японской войны,
И ты, поднимая растерянно бровь,
Попросишь сделать кофе двойным.
И будет кофе как средний род,
И среднего рода станет любовь…

И я запомню лишь нежный рот –
Я вряд ли его поцелую вновь.

Такие вот не шибко складные стихи, где между осточертевшими «вновь-любовь» вздернулась отрадная «бровь». Да, теперь я разглядел совсем другими глазами и чудные брови, и губастый рот, и золотистый пушок на ногах, руках и даже чуть-чуть на груди… И белую полоску на бедрах, и… Читатель, не жди от меня подробного описания пресловутых дюймов! Страсть снова медленно стала закипать во мне. От греха подальше, и чтобы не будить мальчика слюнявой назойливостью, я с бьющимся сердцем уполз в ванну умываться.
 Японская война* немедленно отразилась в тусклом зеркале. Приняв душ и почистив, за неимением своей щетки, пальцем зубы, я отправился на кухоньку в поисках чая. Заварка и сахар нашлись в шкафчике, Я поставил чайник и подошел к окну. День занимался изумительный, вдали перетявкивались местные псы, вскрикнул какой-то бдительный петух. Но ставший вдруг таким родным и близким Симеиз еще мирно почивал.

Вдруг сзади раздались еле слышные звуки босых шагов, и Ваня обнял меня, и снова прижался, и начал целовать в шею. Хорошему быстро учатся. И еще быстрее привыкают. Увернувшись от его объятий, я направил юношеский пыл в сторону умывальника. Потом мы пили чай с сухарями и поминутно целовались.
Потом оделись. Потом посмотрели друг на друга и быстро разделись. Потом… Что вам рассказывать, не маленькие небось. Скажу только, что стихи не оказались, против обыкновения, пророческими. Наконец, сытые, розовые и довольные мы направились на пляж. Оказалось, у Вани сегодня выходной. Был уже полдень.


Глава 14.

 Пляж встретил нас завистливыми шушуканьями. Фима возлежала со своей последней ошибкой, заваленная дарами щедрого грузина. И как они дотащили до пляжа такое индустриальное количество фруктов?
Но Иван вел себя по-прежнему равнодушно по отношению к окружающим. Он не отходил от меня, но никаких вольностей не позволял, да я бы и сам на них не осмелился. Публично, разумеется.
Мы беседовали, и я с радостью отметил, что, при общей симеизной неразвитости, он обладает живым умом и неплохой наблюдательностью. Например, заметил, что Фима в душе очень добрая. Сомневаясь в наличии у подруги души, я не смог не согласиться, что где-то в другом месте своего организма она действительно на редкость добра. На Эдиту Ваня вообще не обратил внимания. Зинка напугала словоблудием. Благородная сдержанность Матильды была воспринята как должное. Сосулька вызвала смех роскошными анекдотами, достав со дна памяти сокровища золотого фонда.
Разумеется, я украдкой попросил друзей не хабалить, и на «ла» не выражаться. Они охотно пошли на встречу. Всем хотелось в глазах такого симпатичного парня выглядеть на 20 копеек дороже.
Фима, легкая на помине, уже взобралась на наш камень с прытью, несвойственной ее возрасту и социальному положению. Своего было достаточно, однако чужое – слаще.
Но я ошибся. Фиме Ваня был интересен постольку поскольку. И вообще не в ее вкусе. Хотя во вкусе Фимы должны были трепыхаться даже чайки. Даже ящероподобные ёжики. Она жаждала поделиться. Личная устроенность сделала ее оживленно доброжелательной. Она искренне приветствовала мое счастье, поминутно и горделиво оглядываясь на камень, где в легкой тревоге застыл столбиком, как суслик, трогательно миниатюрный горец. Любят все-таки кавказцы, не знающие антисемитизма, пышных блондинок! Невдалеке Мотя, Сосулька и Зинка с деланным азартом резались в карты. Им смертельно хотелось узнать подробности. Но понимали, что если еще и они приползут, это будет похоже на поклонение волхвов в любительском исполнении. На самом высоком камне стояла псевдо индифферентная Эдита с полевым биноклем. Она смотрела куда-то вдаль. Хотя всем было ясно, что на Ванюше даль заканчивалась.

Сережа, Сережа… Он был как младший брат. Ваня был как ребенок. Столь же непосредственный со мной, столь же пугливо взирающий на взрослых дядечек. Хотя, какой ребенок? Мне всего–то тридцатник! Ну, с ма-а-леньким хвостиком.

 И мы опять купались, давились Фиминой изабеллой, учили Ваню играть в преферанс, причем довольно успешно. Как всем неофитам, ему везло. Девки млели. Ваня жался ко мне. Фима пасла своего батоно*. Сердце мое сладко сжималось от нежности. Печень горестно уплотнялась Мотиным пивом.

Потом мы вернулись к Ване. Все попытки подруг затащить нас в «Ежики» я, наученный горьким опытом, благоразумно пресек на корню.

Иван, никогда не знавший подобных нежных отношений, входил во вкус. Как только мы оставались одни, он из угрюмого волчонка сразу превращался в ласкового котенка. Он трогательно ухаживал за мной, готовил нехитрую жратву. Пытался играть на старенькой расстроенной гитаре, и петь чудовищные полу-блатные песни… Даже спинку мне чесал. Быстро смекнул, что я от этого теряю волю. Казавшийся нелюдимым, он без умолку щебетал, задавал вопросы о чем угодно – оказалось, его интересует многое. Но все это «многое» находилось в Москве…

Было видно, что, убегая на работу, он очень переживает, оставляя меня в обществе подруг. Их он просто терпел, едва замечая. Но быстро понял, что окружение мое не так безобидно! А вдруг в этом легкомысленном террариуме единомышленников меня еще кто-то привлечет?! И свою нежность я начну расточать черт-те кому?!! Задатки ревнивца мощно рвались наружу.

На мой вопрос, почему все-таки он выбрал именно меня, Ванечка смущенно признался, что несколько раз к нему подкатывали с нескромными предложениями, но уж больно девки были, что называется, поганки. Развязные, манерные. И не на пляж звали, а за деньги. Я, оказывается, был первый, от кого повеяло теплом, кто заинтересовал. Ну, и просто понравился.
Я вспомнил, чем от меня в то утро могло «веять». Кошмар. Но хорошо, что не поганка и не манерный…
 Он вдруг полез в шкаф, долго там копался, наконец достал фотографию.
- Это мой батя. Он прожил с матерью всего полгода. И пропал. Ну, типа, сбежал. Мать с бабушкой никогда о нем не говорили. Ты на него похож.

С поблекшей карточки на меня смотрело простоватое, довольно симпатичное молодое лицо. Похожее на Ванюшино, но без изюминки. И нисколько не похожее на мое. Ну, как я сам себе его представляю. Ваня считал иначе. Скорее всего он придумал себе «образ отца» и я случайно совпал с его детскими фантазиями. К тому же «пришла пора, она влюбилась…». А что отец их бросил… Ване, помнившем мать, это не казалось странным. Пьющая мать – горе семьи. Но…Что я в этом понимаю?.. Мне-то с родителями невероятно повезло.

Грустно…Фантазер… Теперь он станет наделять меня всеми мыслимыми достоинствами. А я – хочешь, не хочешь – соответствуй! Иначе – трагедия.
 Хотя… Кто из нас, редко имеющих детей, не мечтает о таком вот с неба упавшем и уже взрослом сыне? Без пеленок, школьных двоек и драк, пубертатных* истерик. Без вечно подозрительных нелюбимых жен. Справедливо, надо сказать, подозрительных. Потому, что постоянно обманутых. Конечно, количество обманутых жен отнюдь не исчерпывается «маскировочными» браками, когда лишь бы общественное мнение заткнулось. Но, если честно, жаль несчастных, порой искренне любящих девушек, принесенных в жертву сплетням на работе и в подъезде. Как правило, они в далеко не брачном возрасте остаются одиноки, да еще на руках с безотцовщиной. А дети… Они же мужа не заменят.
Ну, дальше подобных мечт (мечтов? мечтей?) никто не идет, слабо себе представляя, как совместить в одном конкретном юноше и сына, и друга и любимого. Мысль об инцесте*, даже на таком уровне, удивительно противна. Не хочется об этом думать.

Но оторваться от Ванюши, от его губ, тела не было никаких сил, ни ангельских, ни человеческих.





Глава 15.

На следующий день была запланирована поездка на знаменитую яйлу. То есть, в горы, на Ай-Петри. На фуникулере, который мы немедленно обозвали «фурункулезом». Я, не первый раз отдыхая в Крыму, этого развлечения как-то старался избегать. Уж больно ненадежным казался висевший между небом и землей вагончик.
Но Фиме приспичило продемонстрировать перед горцем свою отвагу и мужество. Если бы Фима демонстрировала все, что ей приспичило, то она давно бы публично сняла в «Ежиках» трусы. Или сделала бы что-нибудь не менее героическое. По случаю героизма она оделась во все зеленое. Стала похожа на священное знамя ислама.
«Фурункулез» встретил нас мощной толпой жаждущих. Возле кассы стояла кибитка с продуктами. Татары, вернувшиеся в Крым, решили, что самое правильное – устроиться с питанием. Вернее, при питании. Устройство сильно отразилось на оплывшем лице местной продавщицы. Гордый татарский девушка – это не русский девушка, парк культуры кусты тирах-тирах…
Наблюдая ее неспешные попытки угодить покупателям, я подумал, что с перееданием надо бороться, пока оплывшее лицо не стало его болезненно полной противоположностью. С тягучей обстоятельностью продавщица дала понять, что обезжиренного кефира нет. Дело в том, что Фима в редкие периоды любви пытается на что-то сесть. Ну, на что ей сесть хочется чаще всего, мы опустим, но на диету она садится точно. При том ей кажется, что нежирный кефир способствует этому насилию над организмом. Почему-то обезжиренное, то есть, безалкогольное пиво ею спасением от избыточного веса не считается. Бедные женихи, которым отощавшая Фима будет совершенно ни к чему! Ведь ее женихи подразделяются на два могучих анекдотических клана: одни любят полных, а другие очень полных.

Наконец, очередь дошла и до нас, грешных. Мы набились в вагончик и поплыли. Но фурункулез, он и есть фурункулез. Не доехав до вожделенной яйлы, вагончик застыл. И если бы застыл! Он стал опасно раскачиваться. Я немедленно сполз на пол, сопровождаемый «восходящими потоками». Трогательный Ваня сел рядом. Он сочувствовал. Он даже пытался участвовать. Фима заметалась, напоминая своими зелеными одеяниями чудовищного волнистого попугайчика в клетке. Сосулька, погруженная в сложные вычисления по поводу сдачи с купленных билетов, вообще ничего не заметила. Матильда, давно все вычислившая, спокойно ждала своей участи. Зина порывалась выплеснуть на Эдиту свою неуместную эрудицию. Оказалось, что она и в «восходящих потоках» что-то петрит. Но фурункулез внезапно двинулся, и мы благополучно прибыли.
Яйла не поразила. Когда-то в детстве я был послан, как наиотличнейший отличник, в Артек. Простые пионеры попадали в местный лагерь имени Зои Космодемьянской. По их рассказам, концентрационный.
В Артеке, среди многих наказаний за прилежание в учебе числилось восхождение на гору Роман-Кош. Когда, после двухдневного перехода, мы, наконец, «взошли», нас впечатлило обилие божьих коровок. Вершина была просто завалена этими насекомыми. Они мирно спали, дожидаясь возможности потешить детей своими яркими хитиновыми покровам. А после «улететь на небо, где их детки кушают котлетки».
Так вот, на яйле не было даже плотоядных божьих коровок. Там был чахлый лесок, много камней и унылая первозданность. Но от вида на море, ради которого, собственно, и задумали фурункулез, нельзя было глаз оторвать!
Мы сфотографировались группой. Потом частями. Потом индивидуально. Потом стали томительно ждать фурункулеза.
Потом был спуск, и «восходящие потоки», и Ванюшино внимание к моему болезненному восприятию действительности.


Остальные спутники уже не млели. Они яростно пытались вырвать меня из цепких лап местного брачного афериста. До них, наконец-то, стало доходить! Пафос заключался в творческом переосмыслении московской регистрации. Ваня становился угрозой. Конечно, если я потащу его в Москву, мой, пусть маленький, но приют перестанет быть вертепом. Дом терпимости перестроят под богадельню. Они все вычислили гораздо раньше меня. Видать, мой вид и впрямь был влюбленным.
Мне трагическим шепотом начали сообщать о каких-то там похотливых взглядах, бросаемых Ваней на окружающих курортников. Я возмутился. Бессовестные попытки были пресечены, злопыхатели водворились в пределы. Ваня, так ничего и не понявший, мог не волноваться. Бедный Ваня! Если бы он знал, в какое осиное гнездо угодил! О коварстве подруг можно писать километрами. Доставлять им эту радость не буду.

Потом были походы в Алупку и Мисхор. Воронцовский дворец-музей, вечная декорация наших фильмов про Европу, как и дивный парк, я видел уже много раз, а Ваня в тот день работал. Без него я совершенно не воспринимал никакие красоты. И вообще уже без него не мог. Но тогда еще тщательно старался скрыть это. От себя – в первую очередь.
Гуляя в парке, Фима, прочитав название папоротника-экзота «чего-то там красноногий», немедленно поинтересовалась, а что у него между ног. Подобная любознательность ее не украсила.
Мисхор запомнился только тем, что знаменитая скульптура Русалки, выползающей из воды на пляж, оказалась менее грудастой, чем Фимка. Последняя окончательно решила бороться со своими 120-90-120. А также отрастить волосы на теле, эпилированные для «ровного загара». Какого загара? Сравнение со скульптурой несколько смутило ее батоно.

Так прошло еще четыре потрясающих дня. И ночи. Я тонул в Ване. Не хотелось разлучаться ни на миг. Только девичий стыд мешал мне приходить к пивнарю, и смотреть на предмет вожделения украдкой. Со мной это бывает чрезвычайно редко, но сейчас я вожделел постоянно. А уж когда дотрагивался хотя бы до руки… Даже трясти начинало.

Я спрашивал Ваню, что ему про меня говорят на работе. Симеиз-то селище маленькое, не скроешься.
- А чё, мне по фигу – ответил Ваня. И в который раз густо покраснел. Я не отставал.
– Ну, они говорят, ты чё, с этими связался?
– А ты?.
- Ну, я сказал, что ты не из этих, что ты просто, как это, нудист…
– Отстали?
- Не поверили… Подкалывают…
- А друганы?
- Звали бухать, бабу какую-то трахать… Но я уже ваще не хочу…
Когда ты осознаешь, какую страсть вызываешь, то преисполняешься завистью к самому себе…



Глава 16.

Но всему хорошему рано или поздно наступает конец. Назавтра нашей компании надо было собирать манатки и пилить в первопрестольную. Решили всем кагалом сделать отвальную на горе Кошка. Ваня вызвался показать «классное» место и наловить мидий для жарки. Это было ново, свежих жареных мидий никто из нас еще не пробовал. Хотя, по моему, либо они свежие, либо жареные.
Поскольку сборище было не светское, в тесном кругу, подруги не стали наводить особый марафет. Пустились в путь распустехами. Тем более, что кроме Фимки никто кавалерами так и не обзавелся. По крайней мере такими, чтобы приглашать их на проводы. Тех, кого мы звали «сопутствующими товарами», решили не беспокоить.
После довольно тяжелого восхождения Иван довел нас до места. Площадка действительно впечатляла. Вид на море был привычно потрясающим. Но уже не пленял и не радовал. Тень разлуки застила глаза.
Ребята стали жарить шашлыки, Ваня – мидии на жестяном листе. Я бродил вокруг, всеми отгоняемый. Чувствовали, что из всех блюд нашей многонациональной кухни мое высочество сумело бы приготовить для подруг только бокал с ядом.

Наконец, все было готово. Яства разложили на Одаркином покрывале, осточертевший портвейн разлили по стаканчикам и приступили. Шашлык был, как всегда, слегка пережарен заболтавшейся Эдитой. А вот мидии оказались удивительно вкусными. И на сосредоточенного Ванюшу посыпались комплименты.
Он смутился, видать, к похвалам совсем не привык. В Симеизе его считали полунищим, и относились пренебрежительно, даже «друганы». Они пользовались его отдельной квартирой для траха и попоек. А в глубине души, несомненно, негодовали, что такое сокровище досталось этому малолетнему лоху. Но Ваня квартиру не сдавал, сам жил, и денег у него особо не водилось. На его внешность там никто не обращал внимания. Очевидно, вершиной его карьеры должна была стать должность разливальщика пива. А также разбавителя этого самого пива, что уже сулило немалый доход. Вот станешь – и зауважаем! А пока кружки собирай, чмо…

Подвыпив все расчувствовались. Мотя с Сосулькой затянули «Окрасился месяц багрянцем…», Эдита пыталась подтягивать, но бодливой корове дано не было. Фима обнимала своего батоно так, что ему грозила участь задохлика. Период линьки у несгораемой еще не закончился, и слезающая кожа висела на ней лоскутами. Периодически она пускала скупую мужскую слезу. Батоно, несмотря на зверообразную волосатость, вторил ей. Вечерело, закат был и впрямь прощальный, в полнеба.

Но не только Фиму снедала тоска. Я вдруг заметил, что Ваня как-то нахохлился и застыл с несчастным выражением лица. Вернее сказать, лицо он старался спрятать.
- Мальчик мой, ты чего? Перестань! Ну, маленький мой, хороший мой, перестань… Не грусти! - Я крепко обнял его и стал гладить по плечу. Но Ваня уже уткнулся мне в шею и всхлипнул.
– Ты уедешь, а как мне тут жить теперь…Я не о том, я не про здешних… Просто чё-то тоскливо… Ты там, в Москве, все забудешь…
Мне тоже стало до слез грустно. Скорее всего, так оно и произойдет. Не впервой расставаться. Опять же – банальный курортный роман. Но против воли с языка лились совсем другие слова…
- Ну, не переживай, мышонок… Вот и приезжай ко мне в Москву, я живу один, квартира есть, я работаю, и тебе найдем работу… Если что – подучим. Проживем!
В тот момент я свято верил в то, что шептал этому бедному пацану. Ваня поднял на меня зареванные глаза.
- Чё, правда? Ты чё, правда меня зовешь к себе, в Москву? Ты меня не бросишь? – И так меня обнял, что я понял – не врет! В смысле, не притворяется. Голливуд озарил его лицо.
–
Эх, прав был герцог Ларошфуко*: «Любая страсть толкает на ошибки, но на самые глупые толкает любовь».

А ведь сколько я себе клялся не иметь серьезных отношений с приезжающими «покорять Москву». И даже несмотря на собственное мизерабельно-провинциальное происхождение!

Стало смеркаться. Сквозь угар прощания с Симеизом у окружающих забрезжила здравая мысль: а как же мы слезем отсюда пьяные, да еще в темноте? Мы сюда-то еле взобрались. С ужаснувшейся Фимы хмель слетел в считанные мгновения. До нее дошло, что участь отца Федора* ей почти уготована. Она встала, как Родина-мать, и запричитала, что надо делать пикники в горах с утра!
- Не реви, чучундра, прорвемся! – заявила пресловуто легконогая Мотя.
- Тебе хорошо, а если я отсюда рухну? Никакой Дивы не соберешь!

Ребята содрогнулись. Все засуетились, стали собирать остатки пиршества. Особенно старалась Эдита, запасливая, как белкин муж. Путь вниз начался. Не стану описывать, в каких муках мы доволокли Фиму до относительно пологого склона. Ваня молча спускался, периодически подавая несостоявшейся «матушке Федоре» руку. Надо сказать, он предугадал этот исход евреев, и почти не пил. Батоно, быстро сообразив, что не с его комплекцией стоит попадать под многие кг обожаемой, благоразумно телепался последним. Он мог себя представить исключительно «над», а не «под».
Мне подобные заморочки не близки. На пошлый вопрос: «Что ты больше любишь в постели?», я отвечаю «завтрак». Без дальнейших комментариев.

Только мы подошли к дороге, Иван вцепился в меня, как в хлебную карточку, и потащил к себе, едва махнув остальным. Остальные перестали его интересовать окончательно. И то сказать – секса с ними не надо, а помощи по жизни не жди…

И была прощальная ночь. Ваня так раскрепостился, что напозволял себе то, что раньше делать не хотел или стеснялся. И все время не давал мне, усталой корове, заснуть. Прорвало. Мои необдуманно-сентиментальные обещания не давали ему покоя. В перерывах между ласками он все шептал мне:
- Так чё, ты, это, правда, не врешь? – и снова начинал упоительную борьбу.
От которой начинало сладко ныть где-то там…

А я в глубине души боялся, что вот сейчас Ваня меня спросит: «ты меня любишь?» И что отвечать? Нравишься – да! Хочу – невыносимо!! Влюблен – без памяти. Но любишь…
Серьезно как-то очень… Это ведь очень разные состояния души – влюбленность и любовь. Безумство – и умиротворение. Ну, так, как я это понимаю.
Однако, или Ване сакраментальный вопрос не пришел в голову, или мой пыл он принял за любовь без колебаний. Да и не вникал он во все эти тонкости!

Поздним утром мы нежно простились с ним в прихожей. Ему надо было идти на работу. Да и светиться в нашей компании на станции, где уж точно все всем станет ясно, не стоило. Он старательно записал мои координаты, вплоть до индекса и мобильного. Слез уже не было. Зачем? Ведь скоро увидимся. Я уходил в смятении чувств, не записав ни адреса, ни даже фамилии Вани.
Если честно, я серьезно попытался задуматься о будущем наших отношений. Но он мощно взял на себя всю инициативу. Хотя вероятность того, что парень забудет меня скорее, чем я его, была достаточно велика. Оставалось лишь надеяться на первую любовь. И на притягательность Москвы. Последнее обнадеживало больше. Но и настораживало тоже.
Сделав морду тяпкой, я, на негнущихся от бурной ночи ногах, последовал к себе. Плакальщицы уже не выли. Они лишь постанывали…

Наш очередной отдых в Симеизе закончился. Далеко не бесславно. Для меня, во всяком случае. Однако я мог только предполагать, что ждет меня в будущем. Ну, поживем – увидим.

На вокзале мы погрузились в вагон, а потом - в воспоминания. Колеса завели свою привычную песню. Впереди ждала Москва, с ее суетой и рутиной. Оказалось, что этого уже не хватает. Воспоминания о Симеизе постепенно начинали меркнуть, как и подобает приличным воспоминаниям. Неприличные обычно меркнуть не хотят. И так мы ехали. Пили прикупленный вкусный мускат – в Москве такого нет. Вели легкий треп, острили помаленьку.
Друзья добродушно подкалывали меня по поводу негаданного Вани, Фиму – по поводу пылкого батоно. Придется-де ей теперь креститься в грузинской церкви. А что, все в прошлом, ни делить никого не надо, ни злиться. Отдохнули. Развеялись. Пора влачить обычное существование.
В таких случаях кажется, что оно должно быть долгим, и это, как ни странно, не приносит особой радости.
Ребята стали терять очертания и колорит симеизных див и гранд-оторв, тихо и снова превращаясь кто в бухгалтера, кто в риэлтера, кто в дизайнера… И на «ла» обращались друг к другу все реже. Фима, он же Ефим Александрович, уже сидел в уголке купе и черкал что-то в ежедневнике.

Я вышел в тамбур, курил, смотрел на плывущие дали. Грустил. Опять нахлынули стихи.

Был вечер расставания. Домой
Брели мы, взявшись за руки. Смеркалось,
Густел прозрачный воздух, как смола,
И облака янтарные пылали.

Как странно наблюдать издалека,
Из тьмы холодной этот вечер теплый.
Рассматривать, как снимок пожелтевший,
Как маленький кусочек янтаря,
Где мы, две ископаемых зверушки,
Застыли, взявшись за руки, навек.

 И было снова не понятно, как жить дальше. Но теперь жить хотелось, как никогда. И чтобы жизнь была длинной-длинной… Тем более, что в кармане шорт я, собирая вещи, с нежностью обнаружил нехитрые координаты Вани. Написанные на клочке бумаги каллиграфическим, как у многих полуграмотных, почерком.

А в сумке моей топорщились небрежно упакованные надежда и одиночество.







 Комментарии
возникшие, собственно, после разного рода вопросов некоторых читателей

 



Гл.1

1. Стилобатные – имеющие прямое отношение к основанию какого-либо сооружения.

Гл. 2

1. Святой Антоний – отшельник, которого дьявол подвергал ужасным видениям, что нашло отражение в живописи. Но, в отличие от крымского монаха, св. Антоний на козни не поддался.

Гл.3

1. Мать Тереза – не путать с другой святой Терезой, вошедшей в историю благодаря своим экстазам. К ней якобы прилетал ангел и колол ее сердце золотой иглой. А матери Терезе некогда было предаваться подобным психиатрическим глупостям. Она деятельно помогала людям.
2. Мария Бабанова – знаменитая советская драматическая актриса. Прославилась дивным голосом, подражать которому в распущенной атмосфере Симеиза совершенно неуместно.
3. Нефертити – супруга египетского фараона Эхнатона. Эталон женской красоты. К Зине решительно никакого отношения не имеет, тем более внешне.
4. Харибда – название чудовищного водоворота, поглотившего часть спутников гомеровского Одиссея. Только не смейте спрашивать, кто такие Гомер и Одиссей.
5. Бурбоны – французская королевская династия. Вернувшись из изгнания в 1815 году, продолжали демонстрировать деспотические замашки. Отсюда и определение в их адрес. Историческое, а не мое!
6. Наполеон – великий император французов. В 1814-1815 году, после первого отречения, получил во владение о. Эльбу в Средиземном море. К встрече союзных и советских войск в 1945 году имеет отношение только в воспаленном сознании идиотки Зины.
7. Марсель Пруст – французский писатель, автор романа «У Германтов». Из эпопеи «В поисках утраченного времени». Каким образом семья герцогов Германтских превратилась в обитателей кишечной микрофлоры (гельминтов по научному), спрашивайте у Зины!
8. Сфинктер – речь идет, очевидно, о Вере Фигнер. Страшно подумать, как Зина могла бы расправиться подобным образом с Верой Засулич. Хорошо еще, что про последнюю Зина не дочиталась. Обе – известные народоволки.
9. «Девочка со спичками» - пронзительно трогательная сказка Андерсена о девочке, пытавшейся не замерзнуть в Рождественскую Ночь, зажигая спички. Замерзла. Заблуждения Зины на этот счет выглядят на редкость цинично!
10. «Стакан воды» - комедия фр. драматурга Эжена Скриба. Поскольку саму Зину ждет одинокая старость, я бы на ее месте так шутить бы не стал. Может, поэтому в Симеизе она пила в прок? Только не воду!
11. Мерлезонский балет – читайте «Три мушкетера»!!!
12. Бочка с данаидами» – от Зины скорее можно было бы ожидать какую-нибудь «бочку с аденоидами»! На самом деле это из греческой мифологии, где дочери царя Даная на том свете обречены бесконечно наполнять разбитую бочку в наказание за убийство мужей. Интересно, не отсюда ли происходит отвратительный тюремный обычай подсовывать опущенным ложку с дыркой? Что, разумеется, совершенно не смешно.
13. Преферанс – увлекательнейшая карточная игра (объясняю для тех, кто ненавидит карты). Совершенно не подходит для игры на пляже, т.к. требует сосредоточенности. Что среди голых задниц просто невозможно.
14. Мизер – положение в преферансе, когда игрок не должен брать ни одной взятки. Не выполнив обещания, он «садится» и сильно проигрывает. Слово «садится» прошу не толковать превратно.
15. чикатило – маньяк, не заслуживший упоминания с большой буквы. Но, наверно, в каждом из нас сидит маленькое такое «чикатило»
16. Бас профундо – самый низкий мужской голос. «De profundis» – буквально «из бездны» (лат.). Засунуть бы Зину в эту самую бездну…

Гл. 4

1. Регина Дубовицкая – последние 80 лет ведет по ТВ передачу «Аншлаг» Сама пошутит, сама захохочет. К всеобщей любимице Эдите Пьехе, женщине без возраста и роста, отношения не имеет, поскольку в свой устоявшийся междусобойчик ее ни разу не пригласила. Нашей «Эдите», которая и с возрастом, и с ростом, простительно перепутать Дубовицкую с Илоной Броневицкой, подлинной дочерью Пьехи.
2. Нереиды и тритоны – древнегреческие морские божества. Последние – мужского пола. К ним Эдита должна была тяготеть особо.
3. Сказительница Зуева – известная актриса, предварявшая и завершавшая многие наши фильмы-сказки. Ее голос должен звучать в конце моего повествования: «…а кто слу-у-ша-а-л – молоде-ец!»
4. Гермафродит – мифический сын бога Гермеса (торговля, воровство) и Афродиты (красота, любовь). Отличался наличием всех возможных первичных половых признаков.
5. Елисаветинские плечи – императрица наша, кроткия сердцем и разумом Елисавет Петровны, славилась изумительной красотой полных плечей (плечов? плеч?), которые любила обнажать по тогдашней нескромной моде. И вообще была баба красивая! Кроткия сердцем ее называли за отмену смертной казни (урезание языка – это же мелочи!). А кроткия разумом была потому, что пропила его еще в юности, наслаждаясь общением с украинским пастухом, впоследствии графом Разумовским. Распитие горячительных напитков с представителями крестьянских слоев населения к Фиме имеет опосредованное отношение.

Гл. 5

1. Афродита – см. гл. 4.
2. Хариты и наяды - ну, то, что к богине красоты после рождения из пены морской прибежали олицетворения очарования (Хариты), удивляться не приходится. Наяды, наверное, прибежали из любопытства. Являясь нимфами источников, они должны были олицетворять источник красоты. В чем и преуспели, сами того не подозревая.

Гл. 6

1. Екатерина Медичи – французская королева, организовавшая Варфоломеевскую ночь. Упоминание о ней в тексте носят компилятивный и приблизительный характер. Но личность незаурядная. Как, впрочем, и Одарка. Я специально не стал ее описывать подробно – кому интересно, пусть найдет портрет Екатерины в исторических хрониках. Мало не покажется.
2. «Битва за знамя» - знаменитая своим провалом (краски потекли) фреска великого Леонардо да Винчи. Остался лишь набросок. На картине с оскаленными лицами воины пытаются что-то друг у друга отнять. Сами понимаете, что «Царство Флоры» фр. художника Пуссена – полная противоположность «Битве за знамя». Этакая идиллия. А, вообще, листайте, хоть иногда, художественные альбомы.
3. Морфей - бог сна у римлян. В его объятиях перебывало все мыслимое человечество.
4. «Седина в косе твоей мелькнет…» - цитата из пушкинского «Каменного гостя». Если не читали, то…ну, я не знаю.
5. Гурии – женоподобные существа, призванные ублажать праведных мусульман мужского пола на том свете. Интересно, мусульман женского пола кто там ублажает? Мужеподобные гурии? Пророк многозначительно умалчивает. В любом случае, нам с друзьями туда бы…

Гл. 7

1. Критическая масса урана – минимальное количество этого радиоактивного элемента, приводящее к ядерному взрыву.
2. Матримониальный – имеющий отношение к браку. К которому Матильда никакого отношения, собственно говоря, никогда не имела. Хотя, начиная с пубертатного (см. ниже) возраста, сильно стремилась.
3. Памятник Хрущеву – на советском перляшезе этот шедевр Эрнста Неизвестного обычно вызывает нездоровый интерес. Глядя на него, все думают о черных и светлых делах нашего борца с советской, им же вскормленной, культурой. О том, что сей деятель прошел сложный путь от черного к белому, думать не хочется. Потому, что получилось серое.
4. Диана–охотница – статуя. Впрочем, идентифицировать как Диану эти, сильно покалеченные временем и курортниками, остатки гипса могло прийти в голову только мне.
5. Янг леди – ну, здесь - просто по-английски отставленный мизинец (young lady).
6. Испанский сапог – чудовищная пытка инквизиции. Вникать в подробности не советую. Этой позорной странице в истории католической церкви не место в татарском Крыму.

Гл. 8

1. Петинг – ласки, предполагающие дальнейшее. Где-то я прочел, что они дальнейшего не предполагают. И зачем ласкать?! Но тот, кто придумал это слово, очевидно, таки ласкал какого-то Петю. Ха-ха, без дальнейшего!
2. Бастинда – злая колдовка из чудесной сказки «Волшебник Изумрудного города». Ей была предсказана смерть от воды. У тех, кто о ней ничего не знает, не было детства.

Гл. 9

1. Непокобелимая – непереводимая игра внутри одного слова.
2. Аркадия – блаженная область на Пелопоннесе (см. географическую карту Греции). Там жили со своими животными счастливые свинопасы.
3. Голконда – некое древнее государство в Индии, где добывали алмазы.
4. Голгофа – холм, на котором распяли Христа. Фима, по моему мнению, и есть страшная казнь для наивных женихов. Прости меня, Господи!
5. Бур-козел – довольно примитивная дворовая карточная игра. Кстати, не устаю поражаться своеобразному представлению о лексике у моего компьютера. «Голконда» ему неизвестна, а вот бур-козел знаком замечательно, его он красным не подчеркнул. Чувствуется, у этой маленькой электронной гадины было блатное прошлое. Вообще, надо сказать, что все это написано скорее вопреки, а не благодаря компьютеру! Если бы я следовал его весьма деятельным советам по части правописания, история поездки нашей в Симеиз превратилась бы в квартальный отчет небольшой малобюджетной организации.
6. «Медуницы…» - цитата из Козьмы Пруткова. Кто такой Козьма Прутков? Идите, сами знаете, куда…

Гл. 11

1.Катарсис – по-гречески значит «очищение». Не путать с мытьем под душем после.
2.«Месса в бардаке» - замечание Фаины Раневской о собрании творческого коллектива театра им. Моссовета.

Гл. 12

1. Рубель – могла, конечно, быть и гривна. но все это было позже, а купон не подходил по буквам. Возраст Вани не позволяет надеяться, что он быстро забыл, из какой жопы Украина вылезла на свободу со своей гривной.
2. «Нынче ветренно…» - цитата из Бродского. Советую прочесть его « Письма к римскому другу». Разумеется, тем немногим, кто еще этого не сделал.
3. Верник – это грядущим читателям, которые сейчас еще маленькие. Что-то я размечтался… Короче, кино- и прочее- артист, обладающий потрясающей улыбкой. Не путать с Весником. Тоже нужны комментарии?


Гл. 13

 1. Японская война – черная страница в истории Родины. Страшна была так, что обрела свое место в фольклоре. К моей внешности поутру с каждым днем имеет все большее отношение.

Гл. 14

1. Пубертатный – подростковый. Вопросы есть?
2. Инцест – кровосмешение. Дело противное.
3. Батоно – вежливое обращение к мужчине в сопредельной, но ныне совершенно недружелюбной Грузии.

Гл. 16

1. Герцог Ларошфуко – автор знаменитых афоризмов. В девичестве носил имя князя де Марсийяк, под каковым и промелькнул у Дюма в «20 лет спустя». Его мудрости и юмору можно поучиться.
2. Отец Федор – это пояснение для уже совсем. Читайте «12 стульев». Его, конечно, сняли со скалы, но в безумном виде. Фима в таком виде на скалу полезла.




Простите меня, грешного, если задел и взбудоражил. Хотя именно этого и хотелось! Если не задел и т.д., простите еще больше.