Синдром стендаля

ПРЕАМБУЛА

Тоскуя по сегодня, Я тосковал нагло, зло и отвлечённо, и эгоистично – слишком раздражало меня сегодня, чтобы забыться, не поминать его. Тосковал глубоко, но нетерпеливо, скептично, с дистанции. Увлекался, когда наглухо удавалось забить зыбучую дыру тоски этой желаниями об ином, но, самообман, слетая секундой, разбивался уродливой наготой. – Провокацией вспоминаю прошлое: нет нужды поминать его.

1. Я слушал (в который раз!) «Страсти по Матфею» великого Баха, четыре часа исторгая передёрнутое усталостью время из бездны опрокинутого рассудка: судить такую музыку невозможно – такая музыка должна судить нас. Вздыбленные, увлажнённые чистотой распятия хоралы, скорбная созерцательность арий, среди которых – изумительная по красоте ария сопрано «Во имя любви идёт на смерть Спаситель мой» (№ 58, голос опирается на два гобоя, лианой мелодического узора обвивает плоть партитуры флейта), музыка, впитывающая в суставы свои ад мировой скорби, сминающая слышащего её гнётом язвительной смерти поглощающего грех божества (Бог впитывает грех, существование Бога – отрицание блага, необходимость греха, идеологического софизма, порока, уродства). Вязкий свет времени гаснет, фуга коронует смятый дух мой лезвием тернового венца: Я рыдаю болью, Я страдаю по греху, копаясь во внутренностях этой музыки, Я подчиняюсь велению моего божества – богиня-стерва, Красота.

2. Мне нужна чужая боль: я хочу испытывать сострадание к великим мукам великой души. Мне нужна музыка. Мне нужны партитуры, написанные кровью, а не ослиной мочой. Я хочу подозревать и верить в великую боль. Хочу быть гаруспиком, чтобы судьбы её гадать нутром жертвенных животных. Хочу приносить богине своей гекатомбы и молить, чтобы не оставила она своим попечением боль мою. – Нудные ламентации не к лицу красоте.

2.1. Музыка – лаконичная боль, воскрешённая плоть красоты, пристрастное настроение страшного суда. Возможен ли предел музыке, возможен ли предел красоте? Философия слов, книг, пергаментов и фолиантов – побрякушка символов и понятий: слово удаляет действие. Музыка – непосредственная философия, лёгкие, гортань и язык её, её хрустально-алые уста, её блеск, упоение, мщение, нищета. Музыка – зла, вернее, описательно зла. Необъяснимо прекрасные творения Баха – те, что длиннее, а, выводом, злее. Бах умеет сложно причинять боль и симфонией клавира, и полифонической оргией органа, и безутешной кротостью вокала. Музыка не утешает, впрочем как и философия (плевок Боэцию).

3. Что есть феномен музыка? что есть феномен «БАХ»? что есть феномен «фуга»? Перелистайте партитуры «Искусства фуги», ХТК, третьей и четвёртой части клавирных упражнений: фуга – тяжёлое, равномерное поступательной стройностью, строгостью, любование росчерками надменной бездны; смутное отвращение спасения, подсознательная страсть к преступлению, настойчивая тоска творца, слабость вседозволенности, алчное воссоздание химер: так Бог созерцает величие своё и мир топчет бешеной архитектоникой многоголосия (риза его в крови, топтал он народы многие), таков гнев милосердия, спасением карающего. Бах – систематичное познание во зле, имитация Христа: нахождение идеи плоти в идее мерзкой бессмертием души и обратно, питающее смешение идеалов этих и сознательное расщепление Я выводами всех последствий такого смешения, наслаждение дымящейся уксусом свободой, похотливый гнёт добровольного сумасшествия. Бах – наслаждение смертью и крестом. Бах, как идея, – бред без страдания Спасителя; красота, как метод, невозможна против распятия. Красота сливается с крестом в неестественный сплав и отделить одно от другого надрывно и сложно: два есть одно.

4. Бах создал музыку. Бах создал красоту. Осмелюсь на кощунство: Бах создал христианство. Формула {красота = музыка = крест} спекается Бахом. Сглотните минор арий из кантат его: это стоны оплакивающих Лиэя вакханок – вы оплавитесь удовольствием наблюдать и горевать над смертью юродивого божества: редкий спазм удовольствия – через муки божества оплакивать стигматы и язвы мук своих, Рок свой. Спаситель благ и един, но надежда на спасение ничтожна, сказка о спасении ужасна – спасается плоть, не душа.

5. При Бахе: рыдаем о плотской падали мёртвого бога, рыдаем о тухнущей вере, наслаждаясь клоакой крепнущего чадом разложения, наслаждаясь болью прорванного Я, сходим с ума, сладострастно вгрызаясь в плоть, захлёбываясь чёрной кровью ближнего своего: нить вероятных объективностей – раскалена и сорвана, мы не функция и не производное от вероятной реальности, нам нет нужды до математической учтивости её, бенгальским рёвом красоты мы стряхиваем и унижаем себя, отблёвываясь милосердиями и жидкими надеждами к метафизическому оправданию, наша метафизика – отрицание, ортодоксия, нигилизм; высшее блаженство наше – красота как крест, рабство у личного уродства и личной беспомощности. Страданию, боли, медленному и нестерпимому умиранию, актам воодушевления плоти ставим мы свои алтари, алтари Артемиды-девственницы, богини-стервы Красоты. Красота – сила и злость самолюбивого беспорядка, демиургическое беспокойство, хаос головной боли, лента злой любви.

6. Если воскрес Он – тщетна вера наша. Бог живых дозволил жрать плоть свою мёртвым, обернувшись скудной готовностью к развратному эстетическому прозрению. Разврат – благословение естества. Христианство – пикантность жестокого, сластолюбивого ума. Христос – выкидыш разврата. Мне дорог порок. Все пути, к нему ведущие, осязаю, осветляю и благословляю я, веруя в эстетическую проницательность страдания.

7. Музыка, красота – заносит слух ненавистной болью, болью милой, скрытой, девственной, прочной, святой: чем порочнее и любопытнее её милосердный взгляд, чем томительней и откровенней признания её, тем страшнее представляется мне лобызать её рдяные кровью запястья, семенить гавот под мелодию её страстного воодушевления, питать испорченность малопонятных иллюзий под бархатом её стройного тела. Тоска и гнев, роскошь и презрение заедают тело каменными пчёлами; оголённой белизной солнечного радиуса встревожено и чахнет настроение – мы болеем ароматной бездушностью, пробегающей в искрах наших мгновений клубящимся тлением. Философия, себяотрицание музыкой, красота – истерика, чад бледного разложения, исступлённая жестокость.

8. Вчера, я был у шлюх и обращался к ним на ты. Я находил синонимы красоте и переворачивал тушку её к светилу брюхом – очи мои загноились видением мраморного распятия её, я злел, становился плотью с липкой занозой души внутри, я благоговел, молясь идолу гения личного и лицо пачкал чадом собственного ничтожества, я искал и продавал за серебряники всё плотское, но молился Приапу, руку его, в горло моё впившуюся, лизал бдением подлой надежды.

9. Бог мёртв – и разложение его чудовищно прекрасно. Я марал пальцы кровью Его, я слизывал с пальцев кровь Его и улыбался. Божество воскресшей плоти, Божество замкнутого, истеричного, экзальтированного сладострастия, Божество смирения, как средства для сладострастия к телу через похотливую тягу к душе, бессмертию, эгоизму индивидуального воскрешения, буквального воскрешения плоти. Я давился плесенью плоти Его, ртутью крови Его, гроздьями грязи Его; базальт слёз Его упоением возмездия ласкал.

10. Трупный яд Его – невыносимый запах гниющего могущества, ось красоты, её начало, первопричина, исход, принцип. Скрытая дефектность, уродство, презрение к равномерности духа и плоти, чрезмерность основания, рабский пот на восковых табличках, красная влага гладиаторского боя – евхаристия, фуга. Трещинки собственного уродства стесняют сокровенное, укорачивают опрощающей беззлобностью прозрачность и простоту огрубевшего диалектикой Я: себя не предполагаешь в чужом, но именно через красоту (сладострастие боли: красота есть тонкая боль) постигается наслаждение унижением Я, деформацией его, увечностью, искривлённостью и сфероидной преувеличенностью: красота – надприродная первопричина боли, ампутация мироосязания, вживание дефекта, его корпускулы и подробности, способы активности его (музыка – белая, тонкая, неторопливая боль), его звериная жестокость и ангельской отрешённости черты, его агональная меланхолия и судорожный гнев, красота – добровольное рабство у вечности личной боли, личного уродства, личного искажения (личное, жизнь, боль, уродство – ложь слов: всё едино). Надежда на прощение в музыке и красоте невыносима: музыка, красота, сгущает боль, растравляет специфичность, глодает жилы помутневшего страдания – если не терпит она этого, зачем она?

11. Античность – почти красива. Чем восторгаемся мы в античной красоте? – презрением, войной, умением терпеливо и эстетично проливать кровь свою и чужую. Длинный список языческих пороков – список первых христианских добродетелей, наново открытых Микеланджело, Бахом, язычниками Моцартом и Гайдном. Античность – прохладная жестокость, мастерство капать кровью, равнодушие к свистящему состраданию душ. Античная красота р а з р е ш а е т затянуться наркотическим мраком осязательного жизнелюбия, росой трудолюбивого эгоизма, софизмом ускользающей действительности; античность распоряжается мелкими душами увлекательным цинизмом; античность – единственная эпоха, достойная наставлять и заставлять; античность – первая удачная проба красивого на вкус; античность бредила трагедией. Страшнее: презрение к причинам, жалобам, ретушированным стонам, высокомерное отвращение от хрусталя эго вони душных душ (успевших забыться, что жизнь есть больший ад, чем сам ад), насыщаемое злой страстью к реальности. Красота воздвигается на мёртвых безмолвием оскалах рабов: рабовладение – первый в правдивости способ общественных связей, власть Лучших умеет воспитывать рабов – это радует.

12. У Гомера каждой строкой зрим художественную привлекательность смерти, вдыхаем кровь, щупаем паноптикум мёртвых тел. Поэма его пышно упоена войной: старец разгоняется описательным азартом жестокости, его слепые глаза, очевидно, блестели, когда величавой и гордой поступью дактиля гравировал он в звуки кровожадность эллинов и пергамцев. Античные мифы перенасыщены бессмысленной, безразлично-неспешной жестокостью – Роком. Не растекаясь размышлением: античность нашла красоту, не имея безошибочно-утончённых средств воспроизведения её – Бах первый мастер буквального воспроизведения всех извилинок её, запятых, трещин. Однако, и в смерти сохранилась доблесть на лике её.

12.1. Комментарий к предыдущему. Узел условий: жизнь – не функция; человек – не пробел, не вакуум, не случайность. Бездна бездн страдания человеческого по Богу – в распятии. Бессмыслица невинной боли Распятого оформила человечество до предела. К чёрту первобытную невинность! Нам до язвенного гнева нужна боль, нужно унижение, нужен грех, чтобы знать себя: вакцина боли, последний этап к бессмертию – плоть не умеет страдать. Мы очень поздно осознали это. Душа в античности – тонкая плоть, приплюснутая страданием (Эпикур спасает душу смертью). Наша душа – согнутая бестелесность, наказанная бессмертием. Заново: плоть не умеет страдать.

13. Боль лишена смысла и пользы. Чернь не колдует над болью, не вникает в сладкую тайну торжественной мистерии отрицания. Чернь ненавидит боль, ненавидит в священном потоке вакхического опьянения наносить раны праху своему. Чернь ненавидит красоту: стертые слова – она ненавидит богиню-стерву за язвы и стигматы, очищающие душу. Красота-боль, произведение искусства, освобождает от смысла, отказывает смысловым нечистотам в убежище: хрустальный метод красоты. Чернь ненавидит бесполезность, бессмысленность боли и жертв, заколотых во имя её, ненавидит бессмысленность крови, орошающей вознесением алтари алмазные её, а алтари богини-стервы не пресыщены кровью. Красота не боится вакуума. Девственность её – пустота, ничто, освобождение от очевидности и плоскости сознания туманом седым захлёстывающей боли. Боль и боли жажду, жадно зрелищем капризов её извне обладая! Боль омывает искуплением, кровь стирает грехи: богиня-стерва! Сарказм пролитой крови, крово-пролитие. Наслаждение (красота) только в обеих полюсах.

14. Красота гнушается смыслом: печальные дни насилия над искусством, дни вдавливания красоты в гробы повапленные смысла, дни кремации изуродованных смыслом трупиков Камен в метановой пропасти полезностей, дни пересадки Полигинии ушей ослиных, дни узничества слова в кадящих кандалах смысла – все они прокляты и втянуты влажностью Леты! Вернув жестокую первозданность красоте, отскребая её мраморность от лепры смысловых разливов, мы кровью (не лимфой) завоевали доверие торжествующей.

15. Я выколю лепет глаз своих и глотать примусь яростную слизь зрачков своих, я по капле кровь свою выдавлю на распластанный алтарь стервы, я вырву язык свой и устами похабными, нечистыми, слюной кровавой высасывать примусь влагу порочных губ её, ясность в радостной утрате целей и смыслов извлекать я стану, бременем сладким кожу сдирая свою, кровью испражняясь. Я кровью пропитан, Я вылакаю кровь свою грязью, Я кровь свою скапливаю, запах янтарный каплями сглатывая, Я воплощаюсь в кровь, Я печальное испарение крови, Я кровью сладострастное исступление, Я отмываюсь кровью, Я откровение крови. Жизнь проливает кровь, жить проливая кровь, жизнь ценит кровь, жизнь клочья плоти сухими сосульками наслаждения, наслаждение ослепление кровью, кровь красочно точна – моя кровь. Любовь отвратительна, ненависть сочится кровью, Я червей пожираю, чтобы червем не родиться, Я чресла отрезаю свои, болью окружаясь, боль расступается кровью, Я совокупляюсь с болью, Я кровью совокупляюсь, Я зависть мнение Гиперион монета.

16. Фальшиво брешут скрипок хрипы вакхические – Он солью проедает кожу мою, образным безобразием ума моего мутного воплощаясь, ниспадающей аурой мрака милуя ломаный мозг мой для флегматических стонов своих, жилы мои к трупу своему смердящему приращивая, шрамы души моей разрушая. Помню зрю поругание своё. Отсвет Селены кровавой перстами безразличия мну. Детей своих крещу смерти репликами. Кромсаю жизни желание тонкой плёнкой чувственного расчёта, насилием властолюбивого разврата. Встряхиваю смерти страх, бронхи голода перегрызая. Слепком боли обглоданной, презрения плевком от созидающего, страданьем, мученичеством прогнившим, хрящами хрустящий, пеплом плоти пятящийся, сиянием первородства сожжённый, лаком проказы лоснящийся был бы я, трясясь, увиваясь, обляпанный боли растлением. Невозможно быть богом и не сойти с ума: бессонница – зеленоватая глазурь с агрессивным надрезом голубых интонаций, молчание вялых мелочей и трудов трупы. Жилы мои из камня и камнями забросали меня.

16.1. Я глаза оглядываю правды, проклятий блевотину слизывая литургией ресниц, чад чёрных чувств и идеального тональности глухие экземой звучной изучаю, проявляющегося копоть собой спутывая. Выжигание ненужного гармонии жаждой, культу Смерти чёткое подчинение, апология блага, желчь уничтожений, целого активный триумф, созвучие, космос, порядок – разрушаю ради слёзного всплеска сипа систематичной скорби. Берег огранённых адамантов, преющие перья льющихся гелиотропов, пряная грудь кривой Артемиды, кривоватые ножки сладко оскалившей зубки Венеры, механично-красные фигуры фарфоровых фавнов, слепое эхо хохочущих кариатид, безразмерная скованность огранённой Фортуны, мелодия последних избытков избавления, вулканический перламутр зрелости, юнкерский юмор ямбического Януса – реальности испытывали слов моих терпение.

17. Половой акт, (нет_! выше, глубже, злее, мистичнее) неистовый, осознанный разврат, похоть, окрыляемая твёрдым надрезом вены и вязкой молочностью семени есть символично-высшее Бога Нашего познание, нашего деспота, мучителя, господина, скота. Бог Наш – господин плоти, и мы точим зубы о плоть его, вспоминаем вкус крови его. Мы постигаем Господина нашего плотью, воодушевлением эротического бреда, экзальтацией чувственного расчета. Огромное, чистое, светлое, настоящее: фундамент всех питающихся – крошит вкусы мои лепрой, стигматы вскрывает, суставы сушит, кипятит кровь. Фальшивое до беспечной скорби, сиплое и чахоточное, уродливое до хрипоты в коленях, написанное и замурованное памятью – возбуждает: я желаю верить в грех, страдая к нему (проклятье всем верам спасения). Похотливое здоровье плоти, унижение посредством плоти, акт полового искупления (воодушевления) – наше таинство, наше спасение, наше прозрение сквозь плоть в размытость уверенной души: облизавшись кровью, насладившись потрохами ближнего своего стянем душу тучной туникой вечного блаженства, рая для души, сквозь рай для плоти. Я покорно гляжу на Хозяина как очами духовными, так и очами телесными – духовное созерцание округляет меня уверенностью и заставляет презирать своё будущее, телесное – учит практическому солипсизму, отказу от всякого закона, помимо тех, что диктует мне Он, учит разлагать на молекулы души прочих и вдыхать упоением запахи смрада и разложения.

18. Женская продажность неподражаемо нежна: красивое материей тело женское безобразят копчёные сгустки скромности; женщина – эфирный экстракт белковой лужи, усеянной осколками костей; женщина – Киферея разврата (красота – истина, красота – развратница, красота – женщина). Прекрасная душа – ущербность. Порнография – святое искусство. Беременная женщина вызывает у меня отвращение. Усмешка Сатаны: «Ты могла красивой быть. Линии лица твоего принять могли форму скульптурной отточенности и гармонии. Красота сверх твоей показалась бы вульгарной и нарочито шершавой. Прикосновение твоих сонных счастьем губ останавливало бы восторгом холёной смерти даже самые ворсистые сердца. Твои наивные грацией глаза ослепляли бы слезой смирения. Притяжение к твоей душе сознавалось бы высшим благом. Но я плачу тебе за удовольствие продажности: умей ценить это».

19. Я никогда не уважал квартет слабо написанных Благих Вестей. Я доверял Божеству через красоту распятия, через музыку. Музыка – глубже Божества. Наслаждение смирением, аскезой, чёрной трапезой духа, загробным воздаянием. Высшая радость прекращения эгоистического бытия, без намёток на утверждение его. Музыка – обаятельно точный м е т о д красоты, тот, кто создал музыку, создал и красоту, вонзив меч в брюхо добродетелей, простых истин и краткого компендиума благ.

20. Чернь жиреет поиском оправданий. Рыло демократии разглядывает отражение своё в возможности приносить пользу... человечеству (человечеству и дела нет до пользы). Чернь уважает науку: наука может выжать пользу и из боли. Чернь уважает Закон Природы: он утешает, для каждого расставляя и смысл, и оправдание, и цель, и потребность. Закон Природы – симпатичен, прост, груб и доступен; он – задушевен и, по обязанности, искренен, а в чём-то даже благочестив, ханжески благочестив – он не умеет хранить тайны. Страдаю я – от безличного закона природы, сдохну я – от безличного закона природы. Закон Природы не имеет во мне заинтересованности, он не карает и не милует, он – просто так, он – уравнивает количеством вещества сапоги и Шекспира, он – прямое отрицание уникальности моего концентрированного эго, моего вероятного бессмертия, моей свободной совести. Имею мнение о себе, как о редкости, раритете, но Закон Природы, скучно почёсывая спину, мямлит: «Нет, ты всего лишь функция, молчащая точка и существуешь просто так, не то, чтобы по прихоти моей, а в силу другой функции, которая и сама выползла из функции ей предшествующей, в общем – развитие, диалектика, функциональность покрываются гнойной коростой дурной бесконечности. Я тебе и цель и средство и покой – разбирайся как знаешь». Закон природы – подл: превратил меня в червя одним звуком атомарного или, для разнообразия, аминокислотного равенства (атом вещь неодушевлённая, человек состоит из атомов – где место душе? её до атома сжали?).

21. На что неспособна чернь? – воли плебея не хватит приподнять шёлковую ткань иного, непроницаемую катарактой излишней простоты, излишней густоты забавляющихся плоскостей над чудом совершаемого проступка. Нетленный канон закона природного и в самом деле переусердствовал с успокоением. Закон Природы – оправдание естества, но оправдание чревом. Немногие имеют счастье оправдывать себя метафизикой. Единицы имеют смелость видеть в метафизическом нечто большее, чем оправдание – метафизический нигилизм. Следует ли повторять, что я ненавижу науку – и красоту орошаю брызгами цианистых капель пресной крови её.

22. Чернь обеляет и извиняет чрево своё трудом – тщеславное достоинство изнурительного труда. Но красота не прощает труда. Труд – эстетический позор. Цена труда, вылганное достоинство его – ничтожны, ужалены желчью. Любое ремесло ослабляет меня отвращением. Рука с пером равна руке на плуге.

23. Приятно созерцать оголтелые пустоты своей, быть может, до безумия бессмертной души – наполнение пожрёт мою робкую душу, испепелит ладан её без малейшего шелеста надежд на воскрешение: максимум выживания для меня в данном случае – одержимость пустотой, песок спасения от преднамеренной пошлости возможных идей, целей, смыслов и проч. Лучшее гаснет слабостью своего продолжения: тяжёлым забвением вспарываю будущее своё, гранитным семенем закона руки омываю. Ненавижу факты. Опороченная невинность вызывает слёзы мои на агон сострадания. Начинаешь движение от человека, а возвращаешься в расчётливое гадостью ничто.

24. Я спрашиваю себя – что некрасиво? Под какими явлениями расписывается моё отвращение? брезгливость? – Не растекаясь долгими оборотами речи, проверю искренность свою на мелочах. Отвращением брезгливости я морщусь, почуяв: надпись «сделано в США»; избыток карликовой похоти; наивную пошлость; зачитанную уверенность мнений; забитость духа, продаваемую как просвещение; плохую музыку (она вызывает у меня физическую тошноту); писателя в поисках сюжета и вообще всякого пишущего бабофила, ремесленника, за грош продающего душу свою, мечтающего жить трудом и только трудом, изблёвывающего плесень зловонной ямы на бумагу и гадящего десятками фолиантов ради насыщения ноющей неудовлетворением утробы; юристов, судей и адвокатов; подгнившую добродетель; целесообразное использование средств; всех, честно получающих плату за подённый труд свой; через себя уверенную глупость; лицемерие серых оттенков (восхищаюсь экспрессивным, ярким лицемерием); чиновников от науки; терпящих ради выгоды; естественное зловоние святой простоты и любого благополучия; удивление; мелкие, размороженные, радости; мумию семейного благополучия etc.

25. Наизнанку – взирая на что я покрываюсь перьями восторга? Что имеет право разжигать мою чувственность? какие события я могу смело выщипывать из сущего и пробовать языком, не опасаясь отравления? – Можно утомить бесконечность перечислениями, но кратко – высшего истока моё удовлетворение достигает, погружаясь в: «Комментарии к галльской войне» Цезаря, «Иоанна Крестителя» да Винчи, «Семь последних слов» Гайдна и вокальную музыку великого Баха.

26. Я – эпигон Нарцисса. Замкнута ли красотой душа моя? Выдаёт ли чем-либо присутствие своё моя человечность? Внутри – холодный сплав из: последних тактов сонаты «Pathtique», целлюлозных огрызков, огарков, дьявольской экзальтации, методов красоты, арий Баховских «страстей», неверно понятого Стендаля, эгоизма, воодушевления грязью, мадонн Рафаэля, суеверий, расчёта, брезгливости, отрицания выгод, ненависти к будущему, усталости, уверенности, преступлений, имитации Христа, половой разнузданности и проч. и проч. и проч. – резкий сплав, приятное раздражение. Вкусы мои эклектичны. Мой темперамент вынуждает меня быть эклектиком и кровосмесителем мыслей: имей я перед глазами минимум идей, смешай я кровь свою с любой из плеяд бледных идеальностей – мне не довелось бы дожить и до двадцати лет, – идея, стимул в вере, выжгли бы моё нутро, рассыпав пеплом ломкую оболочку рассудка.

27. Я страдаю от демократии. Постыдно сознавать себя в равенстве с кем-либо. Постыдно сознавать себя, душу свою, сумму своих мыслей, гнева, радостей, тревог, наслаждений и упрёков, сочной меланхолии, разбега своего серебристого страдания, своего до и после, своей выпуклой человечности и замкнутого себялюбия ниже наживы. Постыдно сознавать, если не имеешь мужества расписаться презрением, брезгливостью под явлениями унижающего стыда. Рабства достаточно для спасения.

27.1. Я люблю власть: в этом моя гордость, моё несчастье, моё преимущество. Я люблю власть прежде всего за то, что она красива, вся проблема красивого разрешается в ней с неумолимой точностью и ясностью, разрешается сразу и напрочь. Я сравниваю власть с Солнцем: она едина, непосредственная и искренна – настоящая власть должна быть искренна до мелочей, её нужно ощущать, видеть присутствие её везде и во всём. Власть – лимфа, всюду проникающая и всё обволакивающая гипнотическим своим всевидением; власть – кислота: её свойство разлагать помехи. Мельчайший взгляд на неё должен завораживать, оставлять в полном опустошении волю, аффекты, разум подвергая мрачному влиянию её. Неполная власть растлевает. Полная власть – корень присутствия, бремя бытия. Потому Я люблю её.

27.2. Но этого мало: власть должна быть приятной, непринуждённой, где-то даже изящной и немного меланхоличной – форма власти удовлетворяет вере не менее, чем её содержание. История нуждается в красивой, холёной, аристократичной, в общем, неограниченной власти. Гражданин не умеет править и не должен равный бывший повелевать настоящими равными. Власть обязана иметь инстинкт дистанции.

27.3. Властью разрешается всё, но как решить власть? Есть ли, помимо красоты, более великая загадка? Власть есть тот допустимый предел человеческого самосознания, где всякая мысль, всякий образ, всякая чувственная обострённость теряют границы свои, спекаясь единством творения и творца.

27.4. В том и есть высшее блаженство власти, божественной власти – быть целью, источником, исходом. Мистическое стремление власти – стать нерушимым, быть вечным. Прочность – залог преимущества. Прочность власти – залог божественности, иначе: где власть наиболее предельна, там власть непосредственно от Бога. Это первая заповедь государства.

27.5. Власть привлекает поглощением. Источник божественного единства, источник божественной аберрации, источник божественного целомудрия. Сновиденье крови, алчность чужого страдания: плоть пожирает она, кровью отхаркивая. Со-впадаясь с ней, поглощаясь ею, врастая, вживаясь в неё перебираешь счастье раскованного честолюбия, непосредственного участия, счастье сентиментального садизма. Власть терпит равнодушие, но не терпит усталости, истощения: власть – иго, но иго её легко, и бремя её сладко. Власть грехи твои искупает кровью – люби её.

27.6. Современным демократиям не хватает метафизической зрелости. Демократии в общем, как принципу подчинения, всегда недоставало пышности, необходимой для более уважительного и богобоязненного отношения к власти. Республика – иное: власть аристократии – одна голова на плечах у многих (преувеличение, разумеется, но достойное). Власть во многом подобна музыке – она вызывает упоение.

28. Гордой дикции влиятельного порока не хватает мне, гипнотической алчности очей его, слёзного надрыва его оголённого голоса – я опускаю голову вверх: в монотонном овале коллоида атмосферы ночная сухость обрезла тростинки нервов и, смеясь, вспышками кислотной пены вспарывала кожу жестокой и пышной тишины; спёкшиеся спектры ледяного отблеска Селены прилежной строгостью перламутрового равнодушия, зло и серьёзно, расточали упорство созерцательному себялюбию; волнение пятном эха багрового расползалось.

29. Мысли о Смерти не успокаивают меня, напротив – возбуждают; плотские иллюзии и духовная экзальтация переутомляют; время – дышит мне в спину злорадством, перегаром, серой, слюной, усталостью; пространство – безразличным ядом разрывает мои проступки, окуная плоть зрелищем больного откровения. – Бесстыжая непостижимость божества давит психиатрическим бессилием, и, пугливо озираясь, высасывает из меня кровь; искажённая гримаса будущего презрительно всматривается в попытки, мнения, слова: преодолимая перспектива итога, пристрастное настроение страшного суда – я опасаюсь возмездия в жизни этой, страх смерти парализует решительность поступков, молитвенный экстаз очищает желудок, но портит нервы, музыка не утешает, уравнение жизни расползается анализом бесконечно малых.

30. Моё особое сладострастие – нестерпимое, затухающее, медленное умирание, умирание, сопровождаемое растянутой в пустоту агонией; моё гниение, разложение заживо, моё наслаждение трупным ядом своего тела, моё упование на боль и упоение болью – высшая манера красоты, сладострастие оскорблённой чувствительности.

31. Ощущения потеряны, врождённая способность страдать болью ближнего своего расчленена нравственной анемией. Пыль и мразь, ужас и разорение, чистота чумной честности. Руки мои просвечивают дном. Вены мои не выносят запаха крови. По окружности – затухающие куриные головы, лающие разложением белки, бронзовые блюда царапающихся мнений.

32. Потребность личного спасения, эгоизма в индивидуальном спасении стоит передо мной в ужасе свой дьявольской неразрешённости: едва родившись, я уже отжил себя, но страсть к жизни тлеет во мне, отравляя компромиссы саркастичным угаром. В красоте нет спасения, она перегружена изобилием непоследовательности. Это очевидно, но очевидность сводит с ума.

33. Всё, колыхающееся около, раздражает меня. Глина суставов и растроганных костей лопается жижей и ничего прочего не требует: я пульсирую искренностью своей, полосуя чернилами сердце. – Я почти честен, нечист пороками, жалок парафиновым безволием. Меня тянет откреститься от своего эстампа. Меня греют пароксизмы трафаретного страха. Я чаще ненавижу себя, чем восхищаюсь, поэтому всё прощаю себе – за любовь не так легко простить.

34. Я вырос рабом времени эпигонов. Я вырос эпигоном. Я эпигон, но не филистёр. Мне отвратительны ослиные уши и гусиная печень фразёров, филистёров, наживных дел мастеров. Даже издыхая они пытаются заработать на своей гибели, трудятся к выгоде над низведением себя в ничто, а я ненавижу труд.

35. Я умею быть жестоким. Моя совесть – Кассандра, публичная девка прорицания: я внимаю её жалобам, презирая их, глумясь над ними, не веря им. Если бы я смог выжечь свою совесть и оставить себя в живых – я сделал бы это. Тщеславие удерживает меня от самоубийства, только тщеславие: я не религиозен и не благочестив.

36. Душа разлагает тело моё, царапая коростой и язвами гниющую плоть. Моя душа порождена грязью – плоть мертвеет такими душами. Душа моя бесплодна. Душа обременяет тело моё. У тела моего нет более причин обладать душой. Необходимо отказаться от обладания, стряхнуть душную жажду души. Тело моё пропитано душой. Тело моё душой прокажено. Во мне слишком мало духа для обладания душой. – Я отказываю ей в убежище.

37. Я ослепительное неприятие. Я восприимчивый контраст. Я враг почтительности. Я эпизод угнетающей меры. Я вывих временнго коленца. Я сыпучая внушительность. Я стройная эмаль отвращения. Я воздушная посюсторонность. Я голодная зависть. Я похоронная свежесть. Я страх громогласного. Я скипетр сочной человечности. Я сквозной удар несокрушимости. Я зависимость ощущений. Я портрет румяного безбожия. Я нюанс продлённого экстаза.

38. Я не боюсь старости, мой предел – тридцать лет. Пресловутый стакан воды, заботливо поднесённый мне любящей рукой, я отшвырнул бы с отвращением: способность лично распоряжаться собственными страстями, их вычурными капризами, возникновением и пресыщением – высший предел осязательного жизнелюбия, чья-либо помощь – вредна.

39. (Левиафаны Босха. Бремя добровольного сумасшествия. Скотские пятна на ликах святых. Ужас и яма. Опустошение и разорение. Гордыня. Медоточивый маразм. Восприятия порока. Мел. Осеменение Семелы. Сурдина прихоти. Малодушие и нерадивость. Чёрная печать впечатлений. Предатели своих благодетелей. Мясо. Литания. Третья стража. Сгорбленный Ганимед. Шелест. Середина. Свирепость. Сладостный свет. Манера. Внимательная вина. Крапива.)

40. Я горд и гордость моя имеет свои манеры: гордость моя – кнут, цепи, багры и плети, вытряхивающие из трахей духа моего избыток яда, переполняющий его до, во время и после гугнивой болтовни о человечности. Так, я горд своим умением молчать, я горд своим умением игнорировать, я горд своим умением насмехаться. Провиденциальное назначение гордости моей – консервировать, охранять, не делать доступным (понимай: полезным). Природа – уравняла нас аминокислотным равенством. Моя гордость – метод не принимать этого равенства в расчёт, метод, оборачивающий Я к у л ь т о м с вытекающими атрибутами непогрешимости.

41. (Невыразимая Первопричина обжигает рот. Объективность мыслей усеяна трещинами и изъянами. Эпилепсия жирных видений распростёрла крылья над происходящим. – Червоточины древа Познания. Глупость. Фарс первородства. Насмешка над человечностью. Презумпция невиновности. Десятое небо. Координата. Гладкий ферзь математической чесотки. Шероховатый лак распахнутой неловкости. Скалистая небрежность прибывающих замыслов. Осторожность волнующихся обстоятельств. Свидетельство никотиновых потоков. Аура алкогольных амёб. Контрастирующее воздаяние. Слиток. Спешка справедливости.)

42. Я не мстителен. Моя левая рука влажна и холодна, а правая – горяча и суха: я хочу затопить Ад и поджечь Рай. – Христианство, торжественная бессмысленность мистицизма отторгаются рассудком: выводом, я не христианин и не мистик – мистицизм опорожняет меня зевотой, а христианство – неподдельной гадливостью. Человечность Распятого лобзаньем похотливого сфинкса намекает на более глубокое отношение моё к нему: крест – изъян, противоестественная деформация, единица красоты. Имитация Христа – без навязчивой патетики мистицизма, – итог принятия возможности красивого.

43. (Тихая улыбка неподкупного торжества. Налившееся ласкою лицо. Надкушенная тяга пустоты. Бесцеремонное серебро. Слеза печального события. Робкое развитие разврата. Хрупкий тлением хрусталь. Поцелуй каменного разлома. Совокупность. Отрывистая резьба соитий. Циклический надрыв. Зёв задумчивого потрясения. Вольфрамовый стержень безмолвия.)

44. Солёная устрица обязанностей, вагина непочатых обстоятельств – тиски, инициирующие раковую опухоль: панацея для избавления от синяков и кровоподтеков, оставленных укусами долга на мраморном контуре развитой воли – сидеть сложа руки, растлеваясь созерцательной неторопливостью. Я расчленил туловище необходимости, выхлестал розгами детородные органы долга и остался доволен, маслом расписываясь под приговором собственному бессилию.

45. Бессмыслица кричащего молчанья, сухие перегородки сна и полудрёмы, бессонная каторга замкнутого безволия, увядающая багряница рано стареющего очарования – я сложно и долго смотрю с свои заплывшие безумием глаза, цитатой воспалённого рассудка отражая нагноившееся смирение […]

46. Смесь положительного превосходства и кровавых преступлений, противоестественные браки, остроумие, презрение и холодная самоотверженность – зримое достоинство красоты: самое нелепое, гнусно-комичное, неприглядное, увечное. Красота – осознанная жестокость, порок, уродство, имитация Христа: не сладкое, елейное красноречие кемпийца, но действительное подражание Христу как чудовищной противоестественности, половой деформации (вырви око своё: к вопросу о красоте веры и добровольного сумасшествия в вере: быть богом и не сойти с ума). Красота – ад (с инъекцией высшего блаженства). Красота – безобразие, алогичность, насилие, аннексия, инфекция, изъян: жизнь.