Единственная

Ф.Т.

Ветер был холодный. Он дул с фьордов, и был таким же сине-серым, как они. Соленые брызги долетали и до берега, и идущему по кромке воды непонятно было - начался ли дождь, или это просто море. Дождь - это море тоже. Небо стало совсем серым и теперь сливалось с фьордом. Раньше небо не седело так рано.
Тихо. Нет ни единого человека на этом буйном берегу, и даже рыбы, гордые в своем молчании, ушли на глубину, дальше от бури. Вода зеленая с серым. Снова серое. Как ее глаза. Глаза Анны-Лисы. Видно, ее мать любила сидеть здесь, когда ждала ее рождения. Ее мать была добра. Она не била палкой и не называла идиотом. Она вообще все больше молчала и палки боялась тоже. Ее похороны были пышными, много старух-плакальщиц, привлеченных запахом свежей выпечки, шло за гробом. Но искренне только он плакал о ней - плакал слезами радости от того, что теперь она вольно летает над серо-зеленым морем чайкой с белой головой. Ее дочь совсем не такая. Умерев, она станет суетливой бекасихой, боящейся вечно не поспеть за чем-то. Она выдумщица. Не стал бы он пить вино, и так от рождения в голове шумит, будто море разлилось там и, вольное, не находит выхода. Вино то выпил Улле, красивый и дурной, вечно кусавший ее губы, думая, что никто не заметит. Идиот не в счет. Но что делать идиоту, если он и сам ее любит? Будь она хоть чуть ласковей, смотрела хоть чуть мягче, хоть с жалостью, он сделался бы ее пажом и рыцарем, не боялся бы ни соседских собак, ни палки, ни крикливых кадушек-служанок с кухни. Больше нее он любил только море. Оно, холодное, никогда не было ледяным. Как ее сердце. Море успокаивало его. Море звало его. Так и оставалось утопиться.

Он сел на холодную гальку. Его босые ступни ласкали волны, словно зазывали ступить в них. Он посмотрел на небо, ища знак. Чайки не было.

Медленно вошел он в воду.
Где-то там, в глубине, спал его отец - утонувший в бурю рыбак. Добрый, он помогал хозяину достать из сетей последнюю рыбу. Хозяин светил ему с берега масляной лампой, но волны не испугались ее огня. По этим волнам уплыла мать на торговом корабле, влекомая веселыми матросами. Они любили ее песни и, видно, захотели показать ее талант своим друзьям, оставшимся в их далекой стране.
Вода сводила ноги судорогой. Идти было тяжело, но он решился.

Тихий всплеск впереди остановил его.
Из воды на него смотрела девушка. Кожа ее была блестящей, словно у тюленя, но почти прозрачной - воду видно было через нее. Волосы ее были зелеными, но сверкали, словно золотые нити, запутавшиеся в водорослях после девичьего купания.
Нельзя разговаривать с морскими девами, помнил он. Но она была так похожа на море…
А потому он ждал, когда она заговорит.

- Почему? - наконец, спросила она тихо, но голос ее был гулким, словно раскаты соленых волн.

Он молчал, разглядывая ее прекрасное лицо. Анна-Лиса назвала бы его ведьминским.

- Почему ты решил сегодня утопиться?
- Никто в этом мире меня не любит, - ответил он ей.
- Я люблю тебя. Я не из этого мира.

Он снова замолчал. Что-то пугало его в словах ундины. Может, оттого, что он помнил - их следует сторониться.

- Мы никогда не станем единым целым, я не стану твоей женой. Но разве здесь, на земле, кто-то станет? Наше слово всегда исполняется, разве не знаешь? Разве не веришь мне?

Он верил ей - это и пугало его.

- Я буду ждать тебя. Когда-нибудь ты придешь ко мне. Тебя ведь похоронят в море.
- Ты не узнаешь меня, - почти с надеждой, почти с печалью сказал он.

Она разжала ладонь. Раковина лежала в ней.

- Прекраснее жемчужины нет и у королевны. Надень ее на шею, но прячь всегда под рубахой. По ней я узнаю тебя.

Девушка улыбнулась ему. И исчезла.

Быть может, и она обманула его, но этот маленький кусочек счастья, острый, словно боль, словно ракушка с жемчужиной, что он сжимал в руке, уже сделал его красивее.

Он уходил.
Она смеялась.
Море любила она сильней, и рада была, что к берегу отослала соперника.