Самый необычный секс в моей жизни - 2005 Remix

Эпиграф.
Даже - два!

"У Вас обалденно чувственный слог, очень зрительные образы. Прямо как у Пушкина... "
Irena Вт Дек 28, 2004 11:13 pm

"Гнилая конфета в красивой, легко и чувственно расписанной обертке.
Свинство, прости господи."
Irena Ср Мар 23, 2005 5:44 pm

***

Да вру я, вру!

Видел я её, конечно, еще потом - приезжала она ко мне тем летом, в мою душную хрущевку на четвертом этаже пятиэтажки, сложенной из серого - си-ли-кат-но-го - кирпича.
Приезжала и оставалась.

Мы пили розовую венгерскую шипучку из тяжелых - зеленого стекла - толстостенных бутылок и закусывали алой - тугой от солнца - клубникой из желтого эмалированного таза.
Клубнику торговали суровые бабки - их разнокалиберные дачные ведра и газетные кульки мостились на занозистых дощатых ящиках на пыльном асфальтовом пятачке перед гастрономом «Октябрьский».

Ночи были чудными - простыни к утру были мокры от пота.
Воды, правда, никакой не было, но это нормально - был июнь.

Наутро город был набит тополинным пухом и залит солнцем.
Звонили верные подруги и докладывали, что родители - ищут, и папа обещает оторвать этому пидорасу - мне! - бошку, если найдет, конечно.

Подруги - само собой - стояли насмерть и не выдавали, но я все равно боялся: малолетка - такое дело.

Уже не помню, что нас занесло в то утро в тот парк - но сидели мы там на полуразваленной лавочке, курили и безо всякого одобрения наблюдали спешаших на работу сограждан.

Сограждане тоже на нас косились.
Она была немного припухшая со вчерашнего, но молодость - сила страшная, да и форма одежды тоже была - того: в тугой косе - белый бант, юбочка - темная, блузка - белая, плюс какие-то маленькие пионерские туфельки - почти сандалики - на загорелых ногах.
Я же выглядел - по возрасту.
И - по состоянию.
Думал о пиве, холодном пиве на разлив из запотевшей трехлитровой банки.
Контраст был разительный.
Вот народ косяка и давил.

Бычкуя окурок об облитую глазурью маслянной краски жердину скамейки, она кивнула мне на проходящую пару.
Не понимают бедненькие - серьезно сказала она.
Вот смотрят и думают - то ли - папа с дочкой, то ли - дядя с ****ью.

***

Так вот, самый необычный секс в моей жизни случился у меня ...

Нет, рассказчик я - никудышный...
Вот только начал вспоминать как это было - тут же налетел рой историй: предварительных, сопутствующих и, вообще, непонятно как приблудившихся, и если я возьмусь излагать налетевшее в духе месье Пруста - мало не покажется никому.

Поэтому попробуем покороче, не отвлекаясь, и - в то же время - с выражением.

И опять - замерло перо над бумагой...

До сих пор близкая моему сердцу, девушка из далекого прошлого по имени Таня, подрабатывавшая машинисткой на одной из кафедр моего факультета, возбужденно рассказывает:
И представляешь - он говорит - Ты мне, по-дружбе, пару копий не сделаешь?
Я - Много там?
Он - Страниц пятнадцать...
Я - Ну, оставь, я посмотрю.
Он на стол сложил аккуратненько - и ушел.
А потом у меня - обед, ну я беру, открываю, читаю:
"Луиза. Порнографический роман.”
Луиза лежала на диване, широко раздвинув ноги..."

Представляешь!?
У меня на столе!
Полдня!
Такое!!!

Вот тут перо и замирает в нерешительности, а потом начинает чертить что-то раздумчивое - виньетки, ножки, чертиков: совершенно не хочется в такой стиль впасть.
Это надо же - Луиза!

Короче - ночь была правильная: круглая, бесстыжая луна, тихо, лагерь спит, только лошади переминаются, переступают в июньской росе, и звук опущеннного на землю копыта, вдруг неожиданно гулко прокатывается по лугу и над тихой, подернутой легким - как тополинный пух - туманом, протокой большой реки.

Мы сидим у костра и смотрим - как сквозь проваливающийся тут и там, и уже холодный с виду серый пепел выплескиваются вдруг бело-розовые ошметки жара.
Маленькой преисподней приходит конец: огонь умирает, уступая ночи, и, если поднять голову - то можно увидеть, как от черной стены ельника ползут по лугу, огибая палатки и фургоны экспедиции, белесые змеи зябкого тумана - все ближе и ближе к сужающемуся кругу тепла.

Она целуется с открытыми глазами...
Глаза у нее карие, ожидающие и не совсем осмысленные, как у новорожденных...
Она часами может лежать на песке совершенно неподвижно - загорает...
Она - юна, как я не знаю что...

У нее сладкие, всегда немного припухшие (мы - не должны так много целоваться, - озабоченно говорит она мне, без всякого стеснения - долго и придирчиво - рассматривая себя в маленькое зеркало), и чуть-чуть заветрившие, как дольки очищенного вчера мандарина, губы.
Плюс две маленькие русые косички (солнце за две недели сделало ее совсем белобрысой) и, облупленный тем же безжалостным июньским солнцем, курносый маленький нос.
Маленькие шорты, маленькая маечка - размером она - в половину меня...

Хочешь - лошадей попоим? - спрашиваю я.
Конечно, она хочет, и я ухожу, и возвращаюсь - уже с лошадью, и усаживаю мою девочку впереди себя.
Мы едем без седла и без узды, левой я держусь за жесткую гриву, правой прижимаю ее к себе. Лошадь сонная, теплая, вряд ли ей нужен этот водопой, но я пинаю ее в гулкое брюхо босыми пятками, и она покорно шагает по направлению к протоке, оступаясь в темноте и шумно вздыхая.

Я целую тонкую шею моей подруги - от маленькой впадины за благородно очерченным ушком ("порода женщины определяется по форме ее ушной раковины" - мне хочется верить, что это я слышал от своего деда, хотя откуда сыну ссыльного заводчика, простому советскому инженеру знать такое?) и дальше - вниз, ощущая губами движение легких мышц под тонкой кожей, до того сладкого места, где уже нужно сдвигать футболку и где шея переходит в покатое плечо, до места, поцелуй в которое заставляет всякую живую женщину вздрагивать, ежиться, как от щекотки, и поднимать плечо к щеке, пряча его от ваших ищущих губ.

Туман, поднимающийся от воды становится гуще, лошадь осторожно раздвигает его широким крупом.
Сырой воздух ночи обострил - и без того острый - запах лошади, и свежие запахи леса, луга, воды.

Я целую и целую ее шею, плечи, тонкие пальцы и запястья, и она отвечает мне, через плечо подставляя губы.
Твердые соски...
Сладкий запах ее влажного лона на моих пальцах мешается с тонким запахом ее волос - странно, но даже сейчас они пахнут солнцем.

Она говорит - Подожди, дай я пересяду, - и оказывается лицом ко мне...
Потом - все очень быстро: окончательно сбившееся дыхание, сердце, бухающее в голове и - очень короткий, но самый сладкий и самый необычный секс в моей жизни.

Как это сказал Бабель, цитируя Мопассана:
"И кобыла моей судьбы пошла шагом."?
Наша - просто остановилась...

Потом мы купались в протоке: знобящий воздух ночи, парное молоко воды.
Потом я вытирал ее совершенное юное тело своей футболкой (маленькие груди и низ живота светились в темноте: казалось, что она - в купальнике), потом собирал наши трусы в холодной росной траве, потом еще с полчаса мерз на берегу в этой самой мокрой футболке, отчаянно зевая и пытаясь согреть в объятиях любимую...

И пока мы там сидели, лошадь вдруг вспомнила, зачем она здесь, и, зайдя в протоку, стала пить - долго-долго тянула в себя воду. А когда напилась - стояла, думая о чем-то своем, лошадинном, и капли с ее мягких, обвислых губ падали в воду и дробили лунную дорожку - отражение голой и бесстыдно-круглой луны.

С девочкой этой мы провели вместе еще пять или семь дней и с тех пор я ее никогда больше не видел.

Ну и, конечно, ноги - мышцы на внутренней поверхности
бедер - дня два потом болели