От Дольнего дома к Небесному граду

Поэта Олега Чертова я, как и многие, узнал после 29 февраля 1996 года, когда он был застрелен в подъезде собственного дома.
Основные факты биографии Олега Владиленовича Чертова умещаются в несколько строчек.
Родился 20 октября 1958 года в Омске. В 1981 году закончил исторический факультет Ленинградского университета. В 1988 году защитил кандидатскую диссертацию на тему «Гуманизм Оксфордских реформаторов». В 1991 году по приглашению руководства Клемсонского университета (Южная Каролина, США) читает лекции о перспективах политического и экономического положения в России. В 1992 году работает в Британской школе бизнеса Холборн-колледж. В 1995 принимает участие в акционировании Омского шинного завода и становится первым заместителем директора по экономике, избирается депутатом Законодательного собрания Омской области.
Внешне вполне благополучный человек. Шедший в ногу со Временем. Современный. Весьма и весьма удачливый. Даже жизнь свою – как это ни кощунственно звучит – закончил, как многие «бизнесмены»…
Двухтомник «Избранных произведений» представляет человека апокалиптического сознания, болезненно – обостренно воспринимающего происходящие на рубеже 80 – 90 –х годов нашего века перемены в жизни России. Человека, знающего себе цену как поэту, мыслителю и общественному деятелю.

«Среди лязга челюстей и клювов делать историку культуры нечего».

«Продолжаю читать курс политологии в ряде институтов города, и думаю о том времени, когда псы будут травить меня насмерть. Пока это неизбежно, но смерть вообще неизбежна».

«Великий ужас у меня вызывает пробуждение нашего разноплеменного народа. С одной стороны – провоцируемый к бунту охлос, причем провоцируемый сознательно и грубо. С другой стороны – готовые к прыжку палаческие органы тоталитарного государства. Кто победит? Да и правду ли так уж противоположны эти силы? Может, все это – детали одного бесовского сценария? В обоих случаях – диктатура или охлократия – мне, конечно, не уцелеть».

«В воздухе России отчетливо пахнет кровью. Начинаю понимать умонастроение Русской интеллигенции в начале этого столетия. Такое впечатление, будто подходит гроза, гоня из своего эпицентра горячий воздух. Опять все на подходе, опять «что-то готовится, кто-то идет», как у Владимира Соловьева».

«Мне, по правде говоря, такая жизнь в состоянии гражданской войны более по нраву, в этом есть что-то воистину российское: полумрак в театре, сухой хлеб в буфетах, холод в квартирах. Нормальное состояние по нашей генетической памяти».
«Страна горит огнем, так что все то, что я предсказал в стихах, свершилось: «Всему конец! Я это знал заранее. Но проку что в предзнании моем».

«Пишу не для публикации, но для совершенно иных целей».

«Идеи, вбитые в мои стихи (я думаю, в плане формы стихотворной – дилетантские), в корне чужды современному мыслительному аппарату. Это иная аксиологическая шкала, иная образная система. Уверен, впрочем, что в катящемся к катастрофе мире актуальное христианство моей слабой поэзии, мои стихи имеют столько же возможностей быть опубликованными, сколько их было у Кассандры на митинге по случаю вноса в Трою коня с ахейцами».

«Вообще большие поэты (Пастернак, Ахматова) предостерегали от стихов – они настолько (если настоящие) вмешиваются в судьбу, могут даже изменить судьбы мира, что страшно писать. Все сбывается. Я убеждаюсь на самом себе. Это своеобразное демиургическое искушение».

«Если я имею хоть какое-то отношение к русской поэзии, то только к узкому тютчевско–соловьевскому направлению ясного религиозно – поэтического сознания, которое особенно-то в России не чествовалось».

«Ну а уж насчет публикации – как Богу угодно. Не хотелось бы сгореть бесследно вместе со всей пылающей страной».

«Если «силам тьмы» понадобится уничтожить меня, у них и без публикаций много поводов для этого. В их час, сколь скоро таковой пробьет».

Здесь, после приведенной подборки концептуальных цитат и самохарактеристик О. Чертова можно было бы поставить точку. Принять обозначенный автором для его творчества поэтический, идеологический и ментальный контекст. Однако согласиться с уничижительным отношением О. Чертова к поэтическому уровню его стихотворений не позволяют сами стихи. Возникает желание защитить автора от него самого.
Представляется очевидным, что темы, как выражается О. Чертов, отнюдь не «вбиты» в его стихи. Поэзия О. Чертова являет удивительное единство формы и содержания. Правда, понятие «лирический герой» совсем не соответствует тому «я», от лица которого написаны стихи. Поэзия О. Чертова являет собой эманацию духа в чистом виде, и здесь требуются иные термины, чем те, что указаны в литературоведческом словаре. Дух этот явлен по Божескому промыслу из «Небесного града» - в «Дольний Дом». Но – в порядке ли наказания, искушения или эксперимента – ему, герою поэзии О. Чертова, дано помнить, откуда пришел. Он знает Пославшего в лицо, воспринимает и разговаривает с Ним, как с живым, конкретным, Сущим. «Жить на два дома трудно одному». Особенно, если один дом – «Небесный Град», а другой – «Дольний Дом». Особенно, когда напрасными оказываются усилия поймать «гневный» взгляд Господа и почти физически ощутимым становится его равнодушие.

Господь молчит. Наверно, тоже устал терпеть.
Уж лучше б жгла земную кожу земная плеть.
Уж лучше б высеял мукою меня меж плит.
Так нет – прикрыл глаза рукою и – не глядит.

Тот, от лица которого написаны стихи, выражает открытое неудовольствие невниманием к своей персоне. Он то просит, то требует отпустить его с земли, потому что «тесный плен» земли «угрюм и душен». Но когда Бог склонен отвечать просящему, он говорит: «Нет. Не время». Бывают, правда, и отрадные моменты, когда
Снисходит Бог к моим печалям,
Вздыхая над моей судьбой,
Где я отравлен, измочален
И обездолен сам собой.

Последняя процитированная строчка дает некий ключ к разгадке самой возможности существования высокого накала в поэзии О. Чертова. Ощущение «сиротства пребыванья на земле», своей причастности к Богу и вынужденной необходимости ютиться в земной юдоли, «горестной и тленной», заставляют героя замкнуться в своем внутреннем мире, предать жестокому самоанализу свою земную и духовную сущность. Конкретики в стихах нет. Но, судя по выводам, разговор с самим собой жесток и бескомпромиссен.
Есть привкус горький подгорелой корки
В тех собеседованиях горьких
Наедине,
Когда жестокий собеседник –
Он и ровесник, и наследник,
И сам во мне.
Внутренний мир героя О. Чертова не статичен. Он в движении, в развитии. Сначала он – созерцатель. Увиденное в земной жизни заставляет его ужаснуться и вызывает стремление убежать, уйти. Осознав, что ему это не удастся, что «еще не время», он устраивает разбирательство сам с собой, следствием которого становится новое обращение к земной жизни. Но теперь взгляд героя лишен трепетности и созерцательности. Его голос звучит предельно жестко и беспощадно. Слова бьют наотмашь. Можно было бы сказать, что в уста героя теперь вложено слово Божье, что он стал Пророком. Но, помня близкие слова об уходе, о фатальном отношении к действительности, можно сказать, что обличитель выступает в роли самоубийцы, ожидающего в ответ на свое слово выстрел или удар ножа. Он пишет, будучи абсолютно уверенным в том, что «в обезлюдевшей стране, // безмысленной, безгласной и бездарной,//ущербной, ущемленной и угарной, // польется кровь на радость Сатане».
И снова по кругу, и вновь от потопа к погрому.
События все на Руси непременно кровавы!
………………………………………………
Смурная страна: лихолетье – застой – лихолетье…
Протянешь ли губку с водой в иссушенные губы?
Все те же у вас причиндалы – лишь петли да плети,
Все те же у вас вожаки – упыри да инкубы.

Какая рука меня в черные списки включила?
Какой дирижер меня вывел из спетого хора?
Прощай! Надоело писать мне под скрежет точила,
Под виселиц скрип, да под явственный окрик затвора.

В завершении первого тома «Избранных произведений» - и здесь надо отдать должное составителю Т.Ю. Чертовой – помещены два стихотворения, которые показывают, что внутреннее развитие героя переводит его в новую плоскость. Под его ногами теперь чувствуется земля. Он уже не смотрит на нее сверху вниз, а, напротив, обращаясь к Богу, говорит с Ним на равных, деля вину за происходящее на земле между Ним и собой.
Господь, Господь, мой дольний Дом в огне.
Не я ль Тебя молил о том пожаре,
Чтоб кровью захлебнувшейся державе
Не сдохнуть на Иудином ремне?
И вот огонь, которого мы ждали,
Потрескивая, бродит по стране.
Восстал Голгофный мрак на нас двоих.
Я – Твой свидетель, видно, из последних,
В чумном пиру рыдающий наследник
Пророчеств и раскаяний Твоих.
В финале сборника – если рассматривать его как итог некоего Пути – разочаровавшись в справедливости и вообще, в возможностях ожидания добра от Божественного промысла, герой обращается к Богоматери. Впервые женское начало, утишивающее и миротворящее, появляется в творчестве О. Чертова именно в этом, завершающем том «Избранных произведений», стихотворении.

Когда мы веру до конца утратим
Среди мирских соблазнов и сетей,
Последней нас оставит Богоматерь
Своих безумных, немощных детей.
……………………………………..
Тогда зловеще заскрипят ворота,
Войдет беда в незащищенный дом,
Но Богоматерь явится сиротам
Березою пречистой за окном.

Как дети после тягостной разлуки,
Бежав из дома собственного зла,
Переплетем с ветвями наши руки,
Припав губами к молоку ствола.

О.В. Чертов – автор трех философских эссе о Ф.М. Достоевском. В них он ищет и находит подтверждение и опору своему ощущению, что земная жизнь являет собой арену борьбы светлых – Божественных и темных – сатанинских сил. Свидетельства этой борьбы обнаруживаются не только в философии, эстетике и искусстве, но и персонифицируются как в реальной жизни – в социально-этических отношениях – так и в разноуровневых взаимоотношения и взаимосвязях литературных персонажей. Думается, что именно размышления о проблемах соотношения земного и астрального сосуществования побудили О. Чертова исполнить грандиозный труд перевода на русский язык сочинения Эразма Роттердамского «О приуготовлении к смерти». (Кстати сказать, О. Чертов весьма скептически относился к возможности когда-либо опубликовать этот перевод, равно как и его эссе о Достоевском. Ибо, полагал он, «звон ахейской меди в коне не актуален для слуха троянцев».)
Второй том «Избранных произведений» составили, кроме трех эссе о Ф.М. Достоевском – фрагменты дневников и писем О. Чертова. Из них доносится до читателя голос чрезвычайно умного, глубокого, разносторонне одаренного и эрудированного человека. Размышления по поводу освоенных русских и зарубежных философов, в - основном, идеалистических, подводят О. Чертова к выводу, что, когда человечество говорит о Времени, то чаще всего этот разговор сводится к анализу «декораций из тех или иных верований, костюмов, архитектурных ансамблей» и так далее. «Скорее уж имеет смысл, - отмечает автор, - говорить о системе ценностей, об аксиологической шкале того или иного Времени». И вновь возвращаясь к современности, О. Чертов отмечает: «мы живем в бескатарсисном времени. Лестно было бы приписать такое состояние лишь нашему периоду. Но нет!»
Констатируя, что современная философия находится в состоянии упадка, О Чертов напрямую связывает это обстоятельство с упадком в области литературы, ибо, напоминает он, «русская философская традиция неразрывно связана с художественным словом». Об оскудении русского языка он пишет с горечью и болью. «Многих чистых слов не хватает в моем языке. А нет понятий – чем мыслить будет человек? Тревогу души своей чем выразит? Содержание уходит из понятий, как вода сквозь песок. Спроси встречного: что такое мудрость? А блаженство? Бессмертие? Судьба?» Для О. Чертова оскудение языка напрямую связано с этической деградацией общества, с утратой естественной и прямой реакции на Слово. «Аксиологическая шкала, - отмечает автор, - показывает самый низкий уровень ценности этических понятий русского языка. «Честь», «добро», «нравственность» (не говоря уже об умершем слове «добродетель»), даже «тщеславие», «честолюбие» - негативные понятия – все это «flatus vocis», пустые звуки, не обладающие какими – либо мотивационными потенциями Язык теряет свою главнейшую и самую обыденную функцию – общения человеческого. Тяжко, тяжко человеку в сетях мертвых слов».
Читаешь эти размышления о языке – и невольно вспоминаешь, как так же горько сетовал по поводу умирания русского языка 100 лет тому назад великий Достоевский. А он писал и о загрязненности простонародной речи, и о тяготении образованного класса не к изучению и развитию русского языка, а к языкам чуждым, привнесенным. В результате происходило то, на что спустя много лет обратил внимание и О. Чертов - утрачивая связь с родной речью, как с «почвой», не стремясь в то же время освоить новый язык в совершенстве, молодые люди становились межеумками. «Не владея матерьялом, чтоб организовать на нем всю глубину своей мысли и своих душевных запросов, - писал Ф.М. Достоевский, - владея всю жизнь языком мертвым, болезненным, краденным, с формами робкими, заученными, для него не раздвигающимися и грубыми, - он будет вечно томиться беспрерывным усилием и надрывом, умственным и нравственным, при выражении себя и души своей. Он сам заметит с мучением, что мысль его коротка, легковесна, цинична; заметит, наконец, что даже и сердце его развратно».
Параллель с Достоевским не единственная, которая приходит на ум при чтении и осмыслении наследия О. Чертова. Вспоминаются гиганты Возрождения – Леонардо да Винчи, Данте, Шекспир – те, кто своим искусством общались с Создателем на равных. Они творили свой мир и бросали дерзкий вызов Богу, предлагая померяться силами. Нечто подобное (пусть и в меньших масштабах) – это неравный поединок Дон-Гуана со статуей Командора в известной драме А.С. Пушкина.
О. Чертов рано «был взят». Он, в отличие великих предшественников, еще не успел увериться в том, что существует некий баланс светлых и темных сил. Если бы равновесие было нарушено – на земле установился бы золотой век, или, напротив, воцарилось бы зло. Но развитие цивилизации, и само ее существование доказывает, что энергия борьбы уходит не на саму борьбу, а на движение вперед. И – кто знает – может быть, сатанинские силы должны присутствовать в жизни людей. Ведь Добро и Зло – оценочные категории, и для того, чтобы наполнить их содержанием, необходимо, чтобы существовала возможность выбора между словом и молчанием, поступком и бездействием, между формами и способами выражения, между колоссальным разнообразием содержания, которое вкладывают люди в любое проявление жизни. Быть оптимистом – то есть верить в конечную победу Добра над злом, - недальновидно, ибо она, эта победа, просто не нужна, так как будет означать тупик, конец развития цивилизации. Совершенен лишь первоисточник – то, откуда все началось. Достижение Вершины, связанной с победой над Злом, будет обозначать возвращение к Началу начал. О. Чертов непременно понял бы в конце концов, что и Сатане абсолютная победа над Добром не нужна. Важно создать поле силового напряжения не только энергетическое ощущение, но и зримую видимость что еще чуть – чуть, и… Но вот этого «чуть-чуть» как раз и не произойдет.
Впрочем, оптимизм для человека, полагающего, что мир подвластен фатальной неизбежности – лишь одна из незначительных граней его мировосприятия. Тем более что фатализм О. Чертова носил весьма мрачный характер: он предвидел победу сил Зла, Сатаны над равнодушием Божественного промысла. «Всякое серьезное дело, всякая такого рода «акция» (не политического, конечно, а именно духовного смысла и отмеченная знаком «плюс»), то есть действие, могущее как-либо изменить общее течение твоей ли жизни или общего, большого процесса, всегда встречает ожесточенное подземное противодействие. Касается это всего – от воскресного похода к мессе вплоть до опубликования религиозно-философической поэзии. Да и противодействие имеет самые различные формы – от тягучего безделия, непреодолимой лени до прямого вмешательства в событийную жизнь темных сил».
«Когда далеко уходишь от предначертанного пути, Господь как бы натягивает поводок. И начинаешь задыхаться».

…Читаю и перечитываю стихи, эссе, отрывки из дневников и писем – все, что составляет опубликованную часть небольшого творческого наследия О. Чертова, и думаю о том, как щедро был одарен этот человек. И еще о том, как развивалась бы дальше его духовная жизнь, не выведи его Черная рука из «спетого хора». Стал бы он религиозным ортодоксом, или трансформировался бы в светлого светского мыслителя, наподобие о.А. Меня? Увлекся бы всерьез политикой? Литературой? Переводческой деятельностью?.. ловлю себя на мысли, что стал немного другим, изменился внутренне после того, как прочел эти два скромных томика. И теперь, глядя в звездное небо, я ищу в нем глазами движущуюся точку. И вспоминаю из Олега Чертова:
«Когда душа моя освободится от рабства пространству, времени и телу, но моя земная память еще не угаснет, я полечу к любимой своей звезде. Сейчас, через скованную холодом небесную твердь, я смотрю на нее. Я зябну и спешу в тепло. И думаю, что когда в неминуемом полете будет ускользать из души моей земная память, мне будет смертельно жаль всего этого осязаемого, горьковатого многоцветия моей жизни, и в особенности – вот этой тяги озябшего живого к теплу».

А в прежнем доме свет в окне горит.
Над городом морозными ночами
Восходит Ключник и звени ключами,
Смеется и дорожку серебрит.
А там, в конце дорожки, звездный мальчик, -
Наверно, позабытый ангел мой –
Держа в руке пульсирующий мячик,
Другой рукой нетерпеливо машет
И весело кричит: «Иди домой!»
 _____________

…Эти размышления о жизни и творчестве Олега Чертова писались сразу же по выходу в свет двухтомника. Почти два года тому назад. На всем, что вышло из-под пера в те дни, казалось, лежал особый, удивительный, призрачный, тревожащий и рвущий душу на части свет. Хотелось сказать так много, что не успевал выговорить. Словно уходило, ускользало что-то очень важное, существенное.
Теперь вдруг с отчетливой ясностью вижу, ЧТО ИМЕННО сказано не было. Олег Чертов явил чистый пример диссидентства. Он был диссидентом по отношению к власти и к стране. По отношению к структурам, к которым принадлежал. По отношению к Богу. Он был «взят» не случайно. Слишком бескомпромиссен был его путь.
Размышляя об Олеге Чертове, я вдруг подумал о том, что когда-нибудь непременно будет создан Музей диссидентства. В нем будут представлены уникальные люди, у которых поступки и мысли совпадали со Словом, а слово было явлением Духа. Мощной будет энергетика этого музея. Могучими людьми будут его создатели. И вокруг этого музея будет полыхать сияние Горнего света. Люди, проходя через этот музей, будут преображаться, расти, возвышаться над собой.
Там, среди Титанов, будет и Олег Чертов.
____________________________________
 
Сентябрь
Все возвратилось на круги своя.
Грядущее не разнится с ближайшим.
Слоится на веретене жужжащем
Томительная нитка бытия.
И отражается душа моя
В озябшем клене, мокром и дрожащем.

Сентябрь я не разглядел в окно.
А он стоит, листву сухую курит,
Над головой туманный зонтик крутит
И пальцем тормозит веретено.
А там, в саду, где сыро и темно,
Стоит Судьба, в руке сжимая прутик…
И скрыться от удара не дано.
 
ЖЖЖЖЖЖ
Леса ежик зеленый поглажу рукой:
Будто спящий ребенок, безмятежный и сонный.
Как во сне просветленны и тот, и другой –
Смотрю удивленно.

Мы по санному следу отправимся вспять.
Ветви дочке навстречу шелестят благосклонно,
Будто ангел нагнулся поправить ей прядь –
Смотрю удивленно.

В этом спящем лесу отдыхает душа.
На молочном пригорке – леса ежик зеленый.
Дочка спит. Сани едут. Иду не спеша.
Смотрю удивленно.
 
жжжжжж
Господь устал. Слабеет форма.
До срока пожелтел листок.
Непримиримо и упорно
Гудит бесформия поток.

До сатанинского обличья
Страна моя искажена,
И лжеевангельская притча
По Черной книге прочтена.

А в храме Господа – потемки.
Пред алтарем свеча горит,
И поднят серп, и вход разомкнут,
И Апокалипсис – открыт.
 
Отчаяние.
Живу, бессилие кляня.
Найти бы средство!..
Господь не смотрит на меня –
Неинтересно.

Под воротник, на желобок –
Нательный крестик.
Во мне, наверно, умер Бог.
Когда ж воскреснет?

Переливаются, дразня,
Цветные пятна.
Как тягостны три мертвых дня
После распятья!

Долготерпим Небесный Град,
Но строго взыщет.
Когда ж, Господь, Твой гневный взгляд
Меня отыщет?

Когда простишь мои грехи,
Засеешь пустошь?
Когда, как голубя с руки,
Меня отпустишь?
 
Ночное происшествие.

Легла полоска света от дверей,
От дома старого – во тьму, к ночному парку,
И вдоль пруда под сводчатую арку
Скользнуло пять мятущихся теней –

Три светлых девушки в изодранных одеждах.
Мерцало плеч живое серебро.
Последняя молила их остаться,
Любовь и Веру – их сестра Надежда.
И скорбный мальчик, именем Добро,
Вел за руку измученного старца
С песочными часами на плече.
То Время уходило, и ручей
Иссяк. А тени часом поздним
От дома – к лесу, и от леса – к звездам.

И с их исчезновением темней,
И круче, и мятежней стала полночь,
И, жаждуя брешь бытия восполнить,
Она исторгла пять иных теней.

Три злобных карлицы, одетые в шелка,
К покинутому дому пробирались
В безмолвии, стараясь не шуметь,
На цыпочках, след в след, в руке рука,
Корысть и Злоба, и сестра их Зависть.
А вслед за ними ковыляли Смерть
С Безвременьем. При появленьи их
Вновь умерший наполнился родник,
Но только пеплом. Вскоре впятером
Они скользнули в злополучный дом.
Петух к рассвету трижды прокричал.
Все спали. Тот, кто видел – промолчал.
 
жжжжжж
Вечереет. Под инеем ель белоброва.
Дочка в санках бормочет во сне.
И почудилось мне: кто-то встал из сугроба,
Опираясь на снег,

Закрывая полнеба, от востока до юга,
Распахнул два огромных крыла,
И от вздоха его закружилася вьюга,
Заклубилась беззвездная мгла.

Ускоряясь над полем, зависая над бором,
Затирая пометки следов,
Накрывает злорадно растерянный город
Пеленою великих снегов.

А потом, запорошенный искристой пылью,
Он устало садится на снег
И мечтает о дне, когда черные крылья
Овладеют планетой навек.

Под проснувшейся дочкой заерзали сани…
Обернувшись на скрип снеговой,
Он ожег мне лицо ледяными глазами
И зарылся в сугроб с головой.
 
жжжжжжж
Уходящего солнца косые лучи,
Точно руки Христа, протянулись, как в детстве,
Обещая помочь, спасти, излечить
Болящее сердце.

В присмиревшей душе наконец проросли
Покаянное семя и семя смиренья.
Отпусти меня, Господи, с этой Земли!
«Нет. Не время».

За плечами – закат. Темнота впереди.
Все мрачнее душа, все безрадостней бремя.
Отпусти меня, Господи, освободи!
«Нет. Не время».

Наливается стынью восточная даль.
Солнце трогает землю косыми лучами.
Не оставь меня, Господи, не покидай!
Но – молчанье.

Помолюсь пепелищу сгоревшего дня,
Зарыдаю сквозь зубы от бессилья и муки.
Но, как в детстве, коснутся, утешая меня,
Пригвожденные руки.
 
жжжжжж
Земля моя, равно Добру и Злу
Причастна ты. Скора ты на расправу
И на раскаянье. То ненависть, то славу
Ты, словно бисер, нижешь на иглу.
Ты родила Исуса и Варавву.
Тебе не усидеть в своем углу,
И трое бесов, впрягшихся в державу,
Нас без дороги волокут во мглу.

Но помню, Господи, для нас
Ты был и терпеливым, и нестрогим.
Мы, Божьи дети, выросши в остроге,
Бывали все же счастливы подчас…
Ворота настежь. Месяц тонкорогий
Меж облаков то вспыхивал, то гас,
Когда бросали жребий при дороге
Российский демон и российский Спас.

Стал непрозримо мутным небосклон,
Закрылся грязно – серою фатою.
Однако, лишь за сотою верстою
Я начал понимать, сквозь вязкий сон:
Мы шли не в Вифлеем, а в Вавилон,
Спеша за неопознанной звездою.
Свобода обернулась пустотою,
Разбойным свистом – колокольный звон.

Предвижу я, как будешь Ты суров
К нам, принявшим болотное свеченье
За свет Звезды! Фальшивое ученье –
За проповедь Твою. Зацветший ров –
За Иордан. Покинув прежний кров,
Мы проезжаем мрачное ущелье,
Взыскуя за свое же попущенье,
Не отыми, Господь, Твоих даров!
 
жжжжж
Мне снилась синяя прохлада,
Но горько обманулся я.
В аллеях сумрачного сада –
Бессмысленная толчея,
Нерадостная суматоха,
Шипенье, свечи зажжены.
Гудит порожняя эпоха
Под колотушкой сатаны.
И этот гул на низкой ноте –
Как погребальный звон стране,
Где острый разум – не в почете,
И чистый голос – не в цене.
Где в ватном мраке вязнет слово,
Где над кровавою рекой
Живописания слепого
С надеждой слушает глухой.
Где страх и гнев – родные братья,
Где в ночь – раздолье мрачным снам,
Где приготовлены распятья
Всем человеческим сынам.
Где лжеучитель колченогий
Мечтает Бога побороть,
Где заколдоблены дороги,
Что к свету проложил Господь.
 
жжжжжж
Всю жизнь я жаждал увидать Писца,
И вот смотрю. Сидит и чинит перья.
Какое беспредельное терпенье
В чертах его бесстрастного лица.

Легка его работа и проста:
Он разливает в баночки чернила.
Но сжата победительная сила
В упрямых складках волевого рта.

Свой непреодолимо гордый нрав
Держа в повиновении глубоком,
Выводит аккуратно слог за слогом,
За знаком знак Вселенский Каллиграф.

Архангела перо в его руке
Нам въяве открывает волю Бога,
И он следит, взыскующе и строго,
Чтоб я не изменял его строке.

Когда ж моя судьба на том листе
Допишется, в смиреньи и молчаньи,
Я оглянусь, - быть может, на прощанье
Он улыбнется звездной пустоте.
 
жжжжж

А мы еще не плачем над травой,
Не молимся последнему закату,
Хотя давно механик бородатый
Подвесил к гильотине нож кривой.

А мы еще не торим звездный путь,
Все мечемся на грани тьмы и света,
Хотя давно стрелок из арбалета
Тупой стрелой нацелился нам в грудь.

Стекает время, как из рук вода.
М выпит мед, и горький хлеб – доеден.
А мы все сомневаемся и бредим,
И копим Божий гнев на День Суда.
__________________