Чокнутый

«.. Вика стучала каблуками, железные набойки гулко отбивали ритм ее уверенного шага. Бесстыдно короткая юбка, каштановые волосы с рыжим оттенком …и стук каблуков, стук ее черных «ботфортов», как она их называла. Всё это приводило в изумление серых облезлых воробьёв и молодых студентов старших курсов университета, которые с изумлением смотрели на кожаную мини - юбку и стройные ноги в чёрных в полосочку чулках …Именно такой я увидел ее в первый раз, именно такой она навсегда запечатлелась у меня в памяти, именно такой я ее полюбил…
Она была непредсказуема и в любой момент могла уйти, потому что была ещё и независимая, слишком свободная, и …невыносимая. Но она любила меня, поэтому и не ушла, любила, потому и жертвовала своей неограниченной …свободой…жизнью, потому что жизнь и свобода для нее представлялись единым целым. Иногда мне казалось, что она анархистка. Она делала то, что хотела. Жила, как хотела, не ставила для себя ограничителей, она, казалось, гнала по жизни на скорости двухсот километров в час, не останавливалась, сбивала часто кого-то и причиняла кому-то боль, но я всегда завидовал тому, что она умела жить в полную силу. Она была слишком эгоистична, но брала от жизни всё. Я любил в ней силу, она научила меня силе. Я понял, сила не в способности бороться, не в мужестве, как думали многие, сила не в удаче и не в счастье, сила ее и моя – это была сила жить. Каждый день подниматься, спускать ноги с кровати и ставить их на ледяной пол, каждый день дышать полной грудью и каждый день осознавать, что он может быть последним.
Не помню, что я сказал ей, когда первый раз к ней подошёл. Знаю, что я говорил не про погоду и не про себя. Кажется, я спросил тогда: «Ты умеешь летать? ». Она сказала «да», почти сразу, не задумываясь, с лёгкостью и уверенностью. Она действительно умела летать. И не только во сне.
Она любила кино. Пустые холодные кинотеатры и последние ряды. Я коснулся ее пальцев, и сжал ее горячую ладонь в своей холодной, кино потом я не смотрел, я, любовался ее тонким профилем, не отводя от нее взгляда, я раздевал ее глазами в темноте. Она тогда неожиданно повернулась, и проницательно посмотрела на меня, а потом …Потом кино мы не смотрели уже вместе. Мы целовались пока не закончился фильм, потом ещё и ещё, пока не погасили свет, потом ещё, пока не послышались чьи-то шаги…Целовались без передышки, не отрывая ни на секунду своих горячих ртов, тогда я впервые к ней прикоснулся.
Мы вместе мечтали об океане. Он напоминал ей дьявола. Мне – ее. Мы познакомились с океаном той весной. Она всё время улыбалась, как ребёнок, а потом долго топтала мокрыми ногами сухой песок, а я потом долго изучал отпечатки ее босых пяток, и сказал, что они похожи на кошачьи…Помню тонкие завитушки на белоснежной открытой шее, выбившиеся из общей массы заколотых на затылке волос. Я люблю тебя. Я говорил это не ей… им… мокрым пахнущим солёной водой и ароматом духов каштановым прядям. Я целовал их, но они, тонкие, ускользали от меня и я осторожно прикасался губами к ее белой коже…Я люблю тебя…Теперь я говорил это ее губам и всему ее телу. Тогда я впервые сказал «люблю», тогда я впервые не лгал…»
Он был одинок. Он жил один в своём мире, замкнутый, забитый и забытый всеми. Он не умел жить, как все. Он был чокнутый? Да, наверно. А может, один единственный нормальный из всех. Он не запачкал мозги пошлостью и банальностью. Он был гениален? Да, наверно. Все чокнутые гениальны. У него была мечта. Она…Вика была его мечтой. Не встретил. Не судьба? Не знаю…Он испугался, что не встретит именно такую, какую выдумал, какую уже любил, прочитав сотню книг и заглянув в собственный полумрак души. Он умер. В сумасшедшем доме. Ему показалось, что она умерла от рака. Он не вынес. Врачи говорили – разрыв сердца. Он умер…Остались лишь голые стены палаты, маленькая открытка синего бушующего океана и… пара листков…Бред сумасшедшего? Не знаю…Может, просто крик страдающей души: « Вика стучала каблуками, железные набойки гулко отбивали ритм ее уверенного шага…»