Пасха

 


 ПАСХА

При слове « пасха » мне сразу на память приходит воспоминание из детства. Мне года четыре, может чуть больше. Просыпаюсь я на печке, которая занимает добрую половину кухни. Рядом посапывает младшая сестра, мне спать уже не хочется и какие то радостные, неосознанные мысли лезут в голову. Быстро откидываю ватное одеяло, пролежанное и старое. Синяя, линялая поверхность его в каких-то дырочках, из которых мы, неизвестно зачем, выковыриваем вату и прячем. Развернувшись спиной, нащупывая ногой ступеньки, спускаюсь по скользкой, крашенной лестнице на пол. Солнце светит в окно комнаты, желтые прямоугольники лежат на домотканых половиках, в доме тепло и тихо. Взрослых никого, правда меня это не волнует, нам часто приходится оставаться дома одним, и мы воспринимаем это спокойно. Я снимаю с гвоздя, вбитого в лестницу, свои короткие штаны с лямками крест – накрест, одеваю, и шлёпая босыми ногами по холодному полу кухни, подхожу к столу. На пустом столе, покрытом клеенкой, в самом центре стоит эмалированная чашка с крашеными яйцами. Яйца лежат оранжево – коричневые, с желтыми боками и разводами, все они яркие и страшно красивые. Мать их варила недавно в луковой шелухе, два яйца лопнули, и нам с сестрой досталось по яйцу, теплых, с желтыми прожилками по белому, таких вкусных, что вкуснее, наверно, только мороженное. Хотя сейчас я не помню, ел ли я тогда мороженное, знал ли его вкус? Ел наверно, отец работал художником, постоянно халтурил, и мы считались семьёй зажиточной. Я беру в одну руку яйцо, подумав, беру в другую, ведь мать сказала, что завтра будет можно, а сегодня завтра уже наступило, и по моему разумению, наказания за жадность не последует. Я выхожу через сени на крыльцо с одной ступенькой, солнце встаёт с другой стороны дома и стальная плита, лежащая на земле у крыльца, еще не нагрелась. Наш дом сделан из брёвен, больших и серых, живёт в нём шесть семей и у каждого свой вход. Чуть поодаль стоит ещё один такой же дом, где живет мой закадычный друг Вовка Юдин. Оглядываю двор и вижу, мать, в платье без рукавов и в переднике, под двумя старыми тополями, что-то стирает в корыте. Это место наше, и между тополями натянуты наши верёвки. Она меня не видит и я этому рад, вдруг всё-таки два яйца нельзя, и существует опасность, что одно заставят положить. В центре двора дымит печь с плитой, здесь летом варят еду, чтобы дом лишний раз не нагревать. Стола нет, есть широченная лавка вдоль печи, на ней все манипуляции и производят. Мы этой плитой не пользуемся, мать говорит, что со своим барахлом она еще тут не тряслась, и притом, у нас есть керогаз. Керогаз – это большая керосиновая лампа, только без стекла, и фитилей у неё больше. Сбоку торчит круглый бачек на длинной трубке, туда заливают керосин и поэтому трогать всё это нельзя. Можно только смотреть и сразу сказать, если огонь потухнет. Летом, от этого керогаза, в сенках всегда стоит сладковатый запах, мне он очень нравится, а сестре нет, она говорит, что он не пахнет, а воняет. К зиме его уносят в сарай, ведь зимой надо топить печь и еду варят на ней. Запах к весне выветривается и появление керогаза, в дополнение к таящему снегу, говорит мне, что скоро будет лето. Постояв в тени и продрогнув, я как был, босиком, проскакиваю холодную железяку и подхожу к матери. Земля сухая и почти тёплая, сквозь прошлогоднюю траву, кое-где, пробивается свежая, еще маленькая и очень зелёная. Мать отрывается от своего занятия и спрашивает, не проснулась ли Люба, мне надо сходить и посмотреть, чтобы она не упала, когда будет слезать по лестнице. Это ничуть меня не расстроило, я всегда назначаюсь старшим и приглядываю за сестрой, что впрочем, не мешает ей исправно, из–за живости характера, получать синяки, шишки и ссадины. Самое главное в другом, мать ничего не сказала по поводу яиц и значит, я правильно сделал, что взял сразу два. Они останутся у меня, и кто знает, может быть потом, днем или к вечеру, мать даст мне ещё одно, а может быть и два! С этой прекрасной мыслью я топаю домой, прикидывая, как бы утаить правду и сказать Любке, что надо брать по одному.

 В.А.Быков