Воскрешение автора

На авторской странице RitaSe появилась статья под названием "Жив ли автор?":

http://proza.ru/2006/06/19-92

Я не стану гадать, что послужило поводом для ее появления в последние дни (статья опубликована 19 июня), но факт остается фактом: RitaSe спорит с самим Роланом Бартом в то самое время, когда в моду неуклонно продолжает входить концепция мнимой реанимации субъекта, или в нашем, частном, случае - "воскрешения автора".

У внимательного читателя Барта статья RitaSe вызовет лишь усмешку. Понятно, что автор - RitaSe - натурально не знаком ни с содержанием понятий, ни с результатом использования (деконструкции) их в постмодернистском дискурсе, однако при всем том претендует на статус читателя, уловившего "суть" конкретного бартовского текста:

"Суть же утверждения состоит в том, что интерпретация текста важнее, чем значение – более того, фиксированного значения у текста вообще нет".

Само понятие "сути", "существа" несет в себе нагрузку как раз вот этого самого "фиксированного значения", иными словами, референта. Данная фраза RitaSe представляет некую интерпретацию текста, самого лишенного сути как таковой. RitaSe даже и не догадывается, что оказался в ловушке абсурда: фиксированное значение текста состоит в том, что фиксированного значения у текста вообще нет.

Рассматривая эссе Барта "Смерть автора" как некий манифест, RitaSe использует такой термин, как "утверждение". Соглашусь в том, что манифест - всегда утверждение. Однако в данном случае Барт отнюдь ничего не утверждает, а как раз наоборот: отрицает, отказывает(ся). "Смерть автора" - не манифест. Именно в модернизме манифест являет собой "в чистом виде" текст Автора с большой буквы. Барт же написал свое эссе, скажем так, в переломный момент - в мае 68-го, во время всем хорошо известных событий (студенческих выступлений с их лозунгом "Структуры не выходят на баррикады!"), ставших неким водоразделом между структурализмом и так называемым постструктурализмом, между, в плане метафорики, Языком и Текстом, метафорой как таковой и аллегорией, между, другими словами, модернизмом и постмодернизмом. Само слово "манифест" (manifestum) переводится с латинского как "призыв", в нашем случае - письменное изложение неких принципов определенного направления или группы. Однако подход Барта-постструктуралиста к литературной критике, к самой литературе основан не столько на волеизъявлении уже (т.е. не на манифестации), а на самой что ни на есть констатации, на констатации факта что называется эмпирической реальности: Автор умер (ср. у Ницше: Бог умер). Вот отличие Барта от Ницше: если Ницше провозглашает, то Барт констатирует - смерть чуждой по отношению к Тексту (с большой буквы) инстанции Автора (Бога, Истины), другими словами, - власти, принуждения, агрессии, насилия. Ибо Текст - самодостаточный и бесконечный ПРОЦЕСС смыслопорождения, не нуждающийся в единственной внешней Причине.

Теперь, что касается так называемой "интерпретации текста".

RitaSe пишет, что, по-Барту, "интерпретация текста важнее, чем значение".
Ничего подобного Барт никогда не говорил! Сам термин "интерпретация" как метод литературоведения сегодня более уже не выдерживает критики. Основываясь на принципиальной МНОГОЗНАЧНОСТИ того, что в традиционной эстетике получило название "художественный образ", интерпретатор претендует на истолкование, объяснение СМЫСЛА конкретного текста. Так называемая герменевтическая формулировка интерпретации и вошла в ныне существующие учебники по литературоведению: текст проецируется либо на личный опыт Автора, либо - на личный же опыт интерпретатора с одновременным выявлением, так сказать, "ФИКСИРОВАННОГО" ЗНАЧЕНИЯ данного опыта. Автор - вот тот самый источник смысла, смысла, РЕКОНСТРУКЦИЮ которого и призвана реализовать интерпретация текста. Повторюсь, это - классика.

В не-классике (иначе говоря, в структурализме) интерпретация основывается уже на определенных семиотических СТРУКТУРАХ (т.е. на неких конструкциях, данных, явленных ОБЪЕКТИВНО), а не на индивидуальной психологии. Язык - та самая система, которая и позволяет структуралистам оценивать текст как самодостаточную реальность, при которой любая попытка апелляции к Автору расценивается не иначе как избыточная. Сам Автор - ИЗБЫТОК интерпретации текста. Ибо смысл (иначе говоря, содержание текста) структурно закодирован, зашифрован именно объективно. И тогда интерпретация служит уже не выявлению авторского опыта (замысла, мотива и проч.) а, так сказать, дешифровке КОДА (или, если угодно, ЗНАКОВОЙ СИСТЕМЫ), установлению ПРАВИЛЬНОГО, подлинного, "истинного" - вот этого самого "фиксированного" - значения.

И вот в постнеклассике (постструктурализме) происходит в данном контексте ОТКАЗ от "фиксации" значения, отрицание правил, правильности, порядка, организации. Вместо строгого структурного ритма - джаз-фейерверк (импровизация и свинг). Иными словами: вместо объективно данного значения и единственного смысла - смыслопорождение с одновременной рас-, так сказать, -фигурацией фигуры Автора. На месте структуры - антиструктура ("Ризома", Жиль Делёз), на месте организации - беступиковый лабиринт ("Имя розы", Умберто Эко), на месте Автора - скриптор ("Барин из аэропорта", Scriptor).

"Иной стала, прежде всего, временная перспектива. Для тех, кто верит в Автора, он всегда мыслится в прошлом по отношению к его книге; книга и автор сами собой располагаются на общей оси, ориентированной между до и после; считается, что Автор вынашивает книгу, то есть предсуществует ей, мыслит, страдает, живет для нее, он так же предшествует своему произведению, как отец сыну. Что же касается современного скриптора, то он рождается одновременно с текстом, у него нет никакого бытия до и вне письма, он отнюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом; остается только одно время - время речевого акта, и всякий текст вечно пишется здесь и сейчас." ("Смерть автора")

Какая-либо интерпретация невозможна, ибо смысл децентрирован, конструкции деконструированы, структуры разыграны в "брызги шампанского". Не автор пишет, а текст САМ пишется, САМ находится в процессе организации, вместо статики - динамика, порядок если и создается, то - из хаоса. Никаких детерминантов, но - синергетика: вместо причинности - случайность, бесконечное, нестабильное "кочевничество" смысла. Значение зафиксировать невозможно, на месте мнимого "фиксированного" значения - смыслы-номады. Не прелюдия и финал, но - интермеццо: все знаки пусты, все коды раскодированы, все шифры расшифрованы. Кто сказал: "Логос"? Нет Логоса, если нет самого бытия, на месте которого становление. "Быть"? Бросьте. Становиться, а не быть! Кем становиться? Логосом? Не имеет смысла! Ибо сам Логос разыгран на взбесившейся рулетке жизни и смерти. Ставки увеличиваются, рулетка раскручивается сама собой, игра бесконечна, ничего нельзя предсказать, спрогнозировать, ничем невозможно управлять, всё- нестабильно. Ибо нет Центра (ни центра Власти, ни центра Сопротивления). Где Морфеус? Здесь и нигде одновременно. Труднопредставимо? Конечно, очень трудно. Но такова реальность: нет более центральных ориентировок на организацию структуры, ибо нет самого гаранта (автора) ограничения ИГРЫ. Иначе говоря, разрешить проблему не удастся, ибо нет самой проблемы, она не существует. Проблема призрачна, ибо стоит перед автором или интерпретатором только в том случае, если они пытается ее решить. Как только проблема отложена, оставлена, она САМА СОБОЙ "разрешается". Сам автор более не противостоит читателю. Что в имени тебе моем? (Пушкин).

Интерпретация как РЕКОНСТРУКЦИЯ смысла отныне - нонсенс. Ибо нет самих задающих этот смысл ни авторского замысла, ни объективных структур.

Еще раз вернемся к тезису RitaSe: "интерпретация текста важнее, чем значение".

Если понимать под классической интерпретацией критику, то в данном случае RitaSe допускает логическую ошибку: нарушает закон тождества. Более того, если мы говорим о бартовской "Смерти автора", то надо учитывать то обстоятельство, что критик с тех самых пор перестал быть критиком в традиционном понимании. Университетское литературоведение сегодня агонизирует в условиях так называемого "кризиса комментария" (Барт). Университетские знания нынешних литературоведов настолько мнимы, что любые претензии на ИСПОЛНЕНИЕ ("палаческого приговора", Барт) лично для меня смешны, ибо критика, как верно однажды сказал Scriptor, - ВИД ЛИТЕРАТУРЫ, "располагает собственной публикой" (Барт). Нет более однозначности, односмысленности, исходящей от фигуры Критика. На месте Критика уже не столько интерпретатор, сколько экспериментатор. Иначе говоря, игрок.

"Коль скоро Автор устранен, то совершенно напрасным становятся и всякие притязания на «расшифровку» текста. Присвоить тексту Автора - это значит как бы застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо. Такой взгляд вполне устраивает критику, которая считает тогда своей важнейшей задачей обнаружить в произведении Автора (или же различные его ипостаси, такие как общество, история, душа, свобода): если Автор найден, значит, текст «объяснен», критик одержал победу. Не удивительно поэтому, что царствование Автора исторически было и царствованием Критика, а также и то, что ныне одновременно с Автором оказалась поколебленной и критика (хотя бы даже и новая)." ("Смерть автора").

Вот чем становится классическая и модернистская интерпретация в современных условиях: экспериментацией (Делёз). А сама критика - игрой. И прежде всего - языковой игрой (Виттгенштейн). Ибо природа критики - это исключительно "речевой акт", дискурс (не "суть", не "фиксированное" значение, исходящее от Критика (Поппер)). Сам феномен текстового смысла отныне рассматривается в плане версифицированного процесса смыслопорождения. Смысл - лишь одна из возможных версий такого процесса. В противном случае "правильный", заданный смысл оказывается попыткой насилия, подчинения (Фуко). Однако в условиях современности таковая попытка - не что иное, как симуляция (Бодрийяр). Найденный якобы смысл - всегда призрак, фантом (Дежавю).

Однажды по дорожке
Я шел к себе домой;
Смотрю и вижу: кошки
Сидят ко мне спиной.

Я крикнул: - Эй, вы, кошки!
Пойдемте-ка со мной,
Пойдемте по дорожке,
Пойдемте-ка домой.

Скорей пойдемте, кошки,
А я вам на обед
Из лука и картошки
Устрою винегрет.

- Ах, НЕТ! - сказали кошки. -
Останемся мы тут! -
Уселись на дорожке
И дальше не идут.

("Кошки", Даниил Хармс)

Они приходят к нам, когда
У нас в глазах не видно боли.
Но боль пришла - их нету боле:
В кошачьем сердце НЕТ стыда!

Смешно, не правда ли, поэт,
Их обучать домашней роли.
Они бегут от рабской доли.
В кошачьем сердце рабства НЕТ!

Как ни мани, как ни зови,
Как ни балуй в уютной холе,
Единый миг - они на воле:
В кошачьем сердце НЕТ любви!

("Кошки", Марина Цветаева)

От книжной мудрости иль нег любви устав,
Мы все влюбляемся, поры достигнув зрелой,
В изнеженность и мощь их бархатного тела,
В их чуткость к холоду и домоседный нрав.

Покоем дорожа и тайными мечтами,
Ждут тишины они и сумерек ночных.
Эреб в свой экипаж охотно впрег бы их,
Когда бы сделаться могли они рабами!

Святошам и толпе они внушают страх.
Мечтая, вид они серьезный принимают
Тех сфинксов каменных, которые в песках

Неведомых пустынь красиво так мечтают!
Их чресла искр полны, и в трепетных зрачках
Песчинки золота таинственно блистают.

("Кошки", Шарль Бодлер, пер. П. Якубовича)


Пылкие любовники и суровые ученые
Равно любят в свою зрелую пору
Могучих и ласковых кошек, гордость дома,
Которые, как и они, зябки, и как они, домоседы.

Друзья наук и сладострастия,
Они ищут тишину и ужас мрака;
Эреб взял бы их себе в качестве траурных лошадей,
Если бы они могли склонить свою гордыню перед рабством.

Грезя, они принимают благородные позы
Огромных сфинксов, простертых в глубине одиночеств,
Которые кажутся засыпающими в сне без конца;

Их плодовитые чресла полны магических искр,
И крупицы золота, как и мельчайший песок,
Туманно усыпают звездами их мистические зрачки.

("Кошки", Шарль Бодлер, подстрочный пер. Г. Косикова)

В 1962 году, встретившись в Нью-Йорке, Роман Якобсон и Клод Леви-Стросс совместно пишут статью под названием ""Кошки" Шарля Бодлера". Эта большая многостраничная статья полностью посвящена детальному разбору последнего стихотворения - "Кошки". 60-е годы - расцвет структурализма, и неудивительно, что все внимание авторы сосредотачивают именно на структурах (фонологических, фонетических, синтаксических, просодических, семантических и т.д.), отдавая при этом дань, разумеется, и мифам.

В заключении авторы упоминают бодлеровские "Толпы":
"Быть в толпе, быть в одиночестве: равнозначные и обратимые выражения для активного и плодовитого поэта… Поэт пользуется той, ни с чем не сравнимой привилегией, что он может по собственному желанию быть и самим собой, и кем-то другим… То, что люди называют любовью, настолько мало, настолько узко и настолько слабо по сравнению с неизреченным буйством, со священной проституцией души, в которой живет и поэзия и милосердие и которая отдается вся целиком любой явившейся неожиданности, любой мелькнувшей неизвестности".
И далее продолжают:
"В начале сонета Бодлера кошки характеризуются как "могучие и ласковые" (puissants et doux), а в заключительном стихе их зрачки сравниваются со звездами. (…)
Если бы возникла надобность, эти сопоставления подтвердили бы, что для Бодлера образ кошки теснейшим образом связан с образом женщины, на что эксплицитно указывают два стихотворения из того же сборника ("Цветы зла". - Неточка) "Кошка" и "Кот". (…) Этот мотив колебания между женским и мужским началом имплицитно содержится и в "Кошках", где он просвечивает сквозь нарочитые неясности ("могучие и ласковые"). Мишель Бютор справедливо отметил, что у Бодлера "эти два аспекта - женственность и сверхмужественность - отнюдь не исключают друг друга, но, напротив, объединяются". Все персонажи сонета - мужского рода, но КОШКИ и их alter ego - ОГРОМНЫЕ СФИНКСЫ, обладают двуполой природой. Та же двойственность подчеркивается и на протяжении всего сонета, благодаря парадоксальному выбору существительных женского рода для образования рифм, называемых мужскими. Из созвездия, данного в начале сонета и образованного любовниками и учеными, кошки вследствие своей медиативной функции позволяют исключить женщину и оставляют лицом к лицу (если не сливают их воедино) "поэта Кошек", освобожденного от "узкой" любви, и вселенную, освобожденную от суровости ученых".

Таким образом, "ложки не существует"!

Чем отличается сон от реальности? Как узнать, что это сон, если ты не проснулся? - ОТВЕТ ГДЕ-ТО ТАМ, Нео. Он тебя ждет, и САМ найдет тебя, если ты захочешь. Ты здесь, так как что-то чувствуешь, но не можешь объяснить. Ты это чувствовал всю свою жизнь: что-то не в порядке с этим миром, что-то в этом мире не так… Это чувство и привело тебя ко мне. Матрица повсюду. Она окружает нас. Ты можешь ее видеть, когда смотришь в окно, или в телевизор, чувствуешь, когда идёшь на работу, в церковь, платишь налоги... Это пелена, которая одета на твои глаза, чтобы скрыть истину. - Какую истину? - Ту, что ты раб, Нео, что, как и все, ты рождён в тюрьме, которую не можешь потрогать, почувствовать. Эта тюрьма - для твоего разума. ("Матрица", реж. братья Вачовски).

Буддийский мальчик, которого Вы, RitaSe, презрительно назвали "юным олигофреном" дает Вам своей фразой ключ в те двери, войти в которые Вам не суждено в этой жизни, но которые предназначены Вам Вашей кармой. Нет ложке! - это "нет!" прежде всего ЛОЖНЫМ, иллюзорным ценностям нашей жизни, будь то материальное благосостояние, деньги, власть или же - претензия, как на авторство, так и на интерпретацию.

Бог умер. Но если Он и воскрес, то воскрес для того, чтобы стать гиперреальным, виртуальным, несуществующим, призрачным, фантомным.

Ты - раб, RitaSe. Matrix has you…

Wake up! Лож(ь)ки НЕ СУЩЕСТВУЕТ!

Неточка Незванова