Воскреснет ли старый комендант? Гл. 4-6

Воскреснет ли старый комендант?

Глава 4 из документальной повести «Воскреснет ли старый комендант?»

I

Многие годы не то чтобы мучила меня, но как-то беспокоила совесть неразрешенная загадка – судьба моего дяди Давида. Я ничего не знал о том, была ли у него семья – жена, дети. И вот, наконец, у меня в руках дело 1935 года по обвинению Мельника, Вейхмана и Овсиенко по статьям 5810 и 5811.

В протоколе первого же допроса Давида читаю: «жена – Нина Константиновна К., 1910 года рождения, уроженка гор. Выборга»… Где ее искать, Нину Константиновну, без малого шестьдесят лет спустя?..

Вскоре я оказался в командировке в Москве. Иду по Петровке и вижу киоск Мосгорсправки. «А дай, - думаю, - попробую». Какие у меня были основания, что найду К. в Москве, - да никаких! Но через полчаса у меня в руках справка: фамилия, имя, отчество, место рождения – совпадают, только год рождения другой – 1916-ый. Она или не она - что мешает проверить? Отправляюсь по указанному в справке адресу.

Чувствую себя все-таки неловко: как это я приду к незнакомому человеку, вроде бы в родственники навязываться? Ничего себе, родственничек, явился через полвека с гаком! Тут на пути – книжный магазин. Зашел – скорее для того, чтобы немного унять волнение. И купил две книжки: новеллы Франца Кафки и стихотворения Николая Олейникова. Кафку мне раньше читать не довелось, а из Олейникова помнил разве что это (здесь и далее стихотворные цитаты -–из его книжки):

«Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?»

Покупка почему-то успокоила.

Вот нужный подъезд, нужный этаж. Звонок. Из-за закрытой двери: «Кто там?» «К. здесь живет?» «Да. А кто вы?» Разговаривать через закрытую дверь неудобно. «Скажите, пожалуйста, не проживали ли вы в середине тридцатых годов во Владивостоке?» Оказывается, проживала. Дверь, наконец-то, открывается. Передо мной стройная, небольшого роста женщина, очень пожилая, но сохранившая обаяние. Вхожу, прошу извинить за доставленное беспокойство.

Я говорю о Давиде Вейхмане и слышу неожиданное, – что Нина Константиновна была с ним… знакома. Знакома? «Но он называл вас своей женой…» Ни на лице Нины Константиновны, ни в ее интонации не отразилось ни-че-го: «Да, я помню Давида Вейхмана, мы были знакомы по работе, но моим мужем он не был».

Ну ладно, знакомый так знакомый. По крайней мере, может быть, К. – единственный доживший до наших дней человек, видевший Давида, общавшийся с ним…

Однако разговор о дяде Давиде как-то не клеился. Рассказывал больше я, а Нина Константиновна, в сущности, ничего не добавила к тому, что мне и так было известно. Да, тогда, в 35-ом, помнится, были аресты, но ведь она была молодой женщиной, ее это напрямую не коснулось – и ведь это было так давно, столько пришлось пережить за последующие годы. В конце 30-х она вышла замуж за моряка торгового флота, но в начале войны его пароход потопили и он погиб вместе с ним. «Какой пароход? Нет, не помню». Пошла на фронт, работала в госпитале, сама была ранена… Победу встретила в Кенигсберге. Потом уехала на Волгу, жила там долгое время. И совсем недавно приехала в Москву к своей тете, известной писательнице – «кстати, вы читали ее книги?» Ну, конечно же, читал, вот почему фамилия К. все время казалась мне знакомой. Тетя умерла, но через руководство Союза писателей ей удалось, как единственной наследнице, получить ее квартиру, и московскую прописку, и даже какие-то льготы – не то от Литфонда, не то от Союза писателей…

Сидим, чай пьем. «А год рождения – это в Мосгорсправке перепутали?» «Нет, это когда я в Кенигсберге попала в госпиталь, у меня пропали все документы, а в новых поставили год рождения 1916-ый». Верно, думаю, одинокой женщине в 35 лет совсем не повредит оказаться на шесть лет моложе. А ноль так легко переправить на шестерку.

Вот и всё, кажется. Попросил разрешения писать иногда, поздравлять с Новым годом.

II

Долог полет самолетом из Москвы на Камчатку, где я жил тогда. Сижу в неудобном аэрофлотовском кресле, читаю вперемежку Олейникова и Кафку.

Н. Олейников был арестован в июле 1937 года и обвинен в участии в «контрреволюционной вредительской шайке врагов народа, сознательно взявшей курс на диверсию в детской литературе».

«Белая смородина,
Черная беда!
Не гулять карасику
С милой никогда».

Давид был арестован в апреле 1935 года. Он, как и многие другие, на первых порах считал свой арест недоразумением и добросовестно излагал факты:

«Во время беседы с Мельником зашел разговор о третьем съезде комсомола, участником которого являлся и я, и по этому поводу говорил, что, когда на съезде выступил Ленин, он говорил о задачах молодежи, предлагал учиться и т.п. Присутствующим и мне это не понравилось, т.к. считали, что этот вопрос преждевременный, лично я и ряд товарищей вышли в кулуары и к речи Ленина отнеслись без интереса. Когда же после Ленина выступил Троцкий и произнес зажигательную речь с призывом к молодежи идти на польский фронт, все были от него в восторге, в том числе и я.

Поправляюсь: Троцкий произнес речь не на третьем, а на четвертом съезде комсомола».

Так и хочется крикнуть туда, в 35-ый год: «Остановись! Каждое твое слово будет истолковано против тебя! Необдуманно сопоставляя выступления Ленина и Троцкого, ты сам подписываешь свой приговор!»

«Страшно жить на этом свете,
В нем отсутствует уют, -
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут…

Лев рычит во мраке ночи,
Кошка стонет на трубе,
Жук-буржуй и жук-рабочий
Гибнут в классовой борьбе».

Нет, лучше обратиться к Францу Кафке. Только позже я узнал, что К. – тетя Нины Константиновны – считалась главным в советском литературоведении специалистом по Кафке: «В образах и коллизиях произведений Кафки воплощена беспощадная жестокость и нелепость буржуазного общественного строя, его законов, обычаев, морали…» И вправду, жестокость. В новелле «В исправительной колонии» некий путешественник знакомится с аппаратом, предназначенным для совершения особо мучительной казни. Офицер, сопровождающий путешественника, дает ему пояснения:

«…Наш аппарат… состоит из трех частей… Нижнюю часть прозвали лежаком, верхнюю – разметчиком, а вот эту, среднюю, висячую, - бороной.

…Лежак сплошь покрыт слоем ваты… На эту вату животом вниз кладут осужденного – разумеется, голого, - вот ремни, чтобы его привязать: для рук, для ног и для шеи. Вот здесь, в изголовье лежака, куда… приходится сначала лицо преступника, имеется небольшой войлочный шпенек, который можно легко отрегулировать, чтобы он попал осужденному прямо в рот. Благодаря этому шпеньку осужденный не может ни кричать, ни прикусить себе язык. Преступник волей-неволей берет в рот этот войлок, ведь иначе шейный ремень переломит ему позвонки».

Однако где же я это читал? Вспомнил: в октябре 1941 года постановлением Государственного комитета обороны за подписью Сталина было приказано расстрелять 170 политических заключенных, содержавшихся в тюрьме г. Орла. Среди осужденных на смерть было не менее 21 женщины (точнее сказать нельзя, так как по списку я не мог установить пол тех заключенных, которые носили китайские или корейские фамилии). Среди них были сотрудники Коминтерна, были такие известные деятели, как Христиан Раковский – бывший председатель Совнаркома Украины, бывший зам. наркома иностранных дел СССР, Мария Спиридонова – бывший лидер бывшей партии левых эсеров, Петр Петровский – бывший главный редактор «Ленинградской правды»… Список на расстрел составлялся в спешке, без всякой проверки, и в него попали и уже умершие люди, и к тому времени уже освобожденные после пересмотра дел. Никакой вины за оставшимися 161 заключенным не было. Их готовили к казни почти по Кафке:

«Они препровождались в особую комнату, где специально подобранные лица из числа личного состава тюрьмы вкладывали в рот осужденному матерчатый кляп, и после этого объявляли о том, что он приговорен к высшей мере наказания – расстрелу. После этого осужденного под руки выводили во двор тюрьмы и сажали в крытую машину с пуленепробиваемыми бортами…»

Процедура совершения казни в новелле Кафки детально продумана:

«…Как только осужденный привязан, приводится в действие лежак… У нашего лежака все движения точно рассчитаны: они должны быть строго согласованы с движениями бороны. Ведь на борону-то, собственно, и возложено исполнение приговора…

Наш приговор не суров. Борона записывает на теле осужденного ту заповедь, которую он нарушил. Например, у этого, - офицер указал на осужденного, - на теле будет написано: “Чти начальника своего!”

…Борона, вибрируя, колет своими зубьями тело, которое в свою очередь вибрирует благодаря лежаку… Возле каждого длинного зубца имеется короткий. Длинный пишет, а короткий выпускает воду, чтобы смыть кровь и сохранить разборчивость надписи… Так все глубже и глубже пишет она в течение двенадцати часов. Первые шесть часов осужденный живет почти так же, как и прежде, он только страдает от боли. По истечении двух часов войлок изо рта вынимают, ибо у преступника уже нет сил кричать… Но как затихает преступник на шестом часу!.. Вообще-то ничего нового больше не происходит, просто осужденный начинает разбирать надпись, он сосредотачивается, как бы прислушиваясь… Наш осужденный разбирает ее своими ранами. Конечно, это большая работа, и ему требуется шесть часов для ее завершения. А потом борона целиком протыкает его и выбрасывает в яму, где он плюхается в кровавую воду и вату. На этом суд заканчивается, и мы, я и солдат, зарываем тело».

Эх, Кафка, Кафка! Фантазия скромного еврея из австро-венгерской провинции начала XX века не могла нарисовать в полной мере жестокость и нелепость иного общественного строя, породившего иные законы и иную мораль. Подумаешь, за двенадцать часов замучить до смерти. А «стойка» на цыпочках в течение одного-двух дней подряд? А «конвейер» – непрерывный допрос без сна и пищи по неделе и больше? А весело гогочущие жеребцы-энкаведешники, которые по очереди мочатся на голову и в рот заключенному?..

Вряд ли Николай Олейников читал Кафку – его в те времена в Советском Союзе не издавали. Но как схожи их описания этой самой «беспощадной жестокости»!

«Таракан сидит в стакане.
Ножку рыжую сосет.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждет.

Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, с топорами
Вивисекторы сидят.

…Вот палач к нему подходит,
И, ощупав ему грудь,
Он под ребрами находит
То, что следует проткнуть.

И, проткнувши, на бок валит
Таракана, как свинью.
Громко ржет и зубы скалит,
Уподобленный коню.

…И на двор вниз головою
Наш голубчик упадет.

Его косточки сухие
Будет дождик поливать,
Его глазки голубые
Будет курица клевать».

III

Я возвратился в Петропавловск-Камчатский и при первой возможности поспешил удостовериться в своей ошибке: напрасно я поженил Нину Константиновну и Давида, да еще сунулся с этим разговором к пожилому человеку.

Но вот что написано в протоколе допроса:

«1935 года марта 28 дня, гор. Владивосток, я, оперуполномоченный СПО Вернер, допросил в качестве свидетеля гр. К.

Вопрос. Скажите, гр. К., какие троцкистские разговоры велись в вашей квартире Мельником, Овсиенко и вашим мужем Вейхманом?

Ответ. Как-то в ноябре или декабре месяце 1934 года к нам на квартиру зашел Мельник, у него с моим мужем Вейхманом по поводу годовщины Конной Армии завязался разговор – кто создал Красную Армию. Мельник говорил, что организатором Красной Армии и ее вождем являлся Троцкий. Мой муж Вейхман против этого не возражал. Затем у них завязался разговор о способностях Троцкого. По этому поводу Мельник выразил восхищение гениальными способностями Троцкого как оратора и обладателя большими организаторскими способностями. Как помню, мой муж Вейхман с этим согласился, но что конкретно он по этому поводу говорил, вспомнить затрудняюсь, т.к. мало обращала внимания на их разговоры… Когда дело касалось политических разговоров, я на это не обращала внимания.

Вопрос. Что за подарок вы получили в Октябрьскую годовщину от неизвестного лица?

Ответ. 6 ноября в 3 часа дня в отсутствие мужа к нам на квартиру пришел неизвестный гражданин, который спросил, кто здесь живет. Я ответила, что Вейхман. Тогда незнакомец предложил принять ящик, в котором я заметила колбасные изделия. Я отказалась принять, мотивируя, что мы не заказывали таких вещей. Тогда незнакомец попросил на минутку оставить указанный ящик у нас на квартире, а сам пообещал выяснить у директора, кому точно эта посылка. Всего в ящике было килограмм 14 колбасы хорошего качества и окорок. Всё это было потом использовано для собственных нужд».

Нет, не мне быть судьей Нине Константиновне и ей подобным. Десятки лет они скрывали от всех «связь с врагом народа», десятки лет вытравляли из сознания свое прошлое, за которое в любой миг могли потребовать плату благополучием, свободой, детьми, самой жизнью – молодой, потом зрелой, а потом уже и пожилой… Сталин умер. Мужей реабилитировали посмертно, вдовам – в виде компенсации - даже выплатили двухмесячную зарплату мужей по последнему, до ареста, месту их работы. Потом, при Брежневе, снова стало опасно упоминать о своем родстве с реабилитированными. Так привычно стало это родство отрицать, что ни одна черточка лица не дрогнула, когда невесть откуда заявился невесть кто и неизвестно зачем попытался воскресить прошлое.

А трагическое, как всегда, смешано с комическим. Действительно, при чем тут четырнадцать килограммов колбасы хорошего качества? Следователь помурыжил, помурыжил эту тему, да и оставил.

В апреле 1937 года, когда Давид Вейхман отбывал срок на Колыме, органы НКВД готовили дело по обвинению группы заключенных в создании контрреволюционной организации и саботаже. Давид угодил в число обвиняемых. Дело было подготовлено к передаче в суд… и по неизвестным причинам следственные материалы, касающиеся Давида и ряда других заключенных, были из него изъяты. То ли доказательства виновности обвиняемых даже для суда того времени выглядели неубедительными, то ли план по расстрелам на тот момент был уже выполнен – непонятно. А в конце августа эти материалы соединили в новое дело вместе с материалами еще на 28 заключенных, которым вообще никаких обвинений предъявлено не было, и во внесудебном порядке тройка УНКВД приговорила всех оптом к расстрелу, никого не вызывая и ни о чем не спрашивая. Словом, всё по Кафке.

Путешественник спросил у офицера об осужденном, вид которого со всей очевидностью показывал, что он ничего не понимал:

«- Знает ли он приговор?
- Нет, - сказал офицер… - было бы бесполезно объявлять ему приговор. Ведь он же узнает его собственным телом…
- Но что он вообще осужден – это хотя бы он знает?
- Нет, и этого он не знает, - сказал офицер…
- Вот как, - сказал путешественник… - Но в таком случае он и сейчас не знает, как отнеслись к его попытке защититься?
- У него не было возможности защищаться, - сказал офицер… - Я исполняю здесь, в колонии, обязанности судьи… Вынося приговор, я придерживаюсь правила: “Виновность всегда несомненна”.
-
Данный случай так же прост, как любой другой. Час назад к офицеру пришел другой офицер и пожаловался на своего денщика, который сопротивлялся избиению. “…Я велел записать его показания и тут же вынес приговор. Затем я велел заковать денщика в цепи. Все это было очень просто. А если бы я сначала вызвал денщика и стал его допрашивать, получилась бы только путаница. Он стал бы лгать, а если бы мне удалось опровергнуть эту ложь, стал бы заменять ее новой и так далее. А сейчас он у меня в руках, и я его не выпущу…”»

Новелла Ф. Кафки написана в 1914 году. Он каким-то неведомым образом словно предвидел, что через 20 лет некий Центральный исполнительный комитет некого Союза ССР примет постановление, суть которого сводится к той же формуле: «Виновность всегда несомненна»:

«Ввести следующие изменения в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик по расследованию и рассмотрению дел о террористических организациях и террористических актах против работников Советской власти:

1. Следствие по этим делам заканчивать в срок не более десяти дней.

2. Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дел в суде.

3. Дело слушать без участия сторон.

4. Кассационного обжалования приговоров, как и выдачи ходатайств о помиловании не допускать.

5. Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по внесении приговора».

«Злые люди взяли
Рыбку из сетей,
На плиту послали
Просто, без затей.
Ножиком вспороли,
вырвали кишки,
Посолили солью,
Всыпали муки…»

Давид Вейхман был расстрелян 22 сентября, Николай Олейников – 24 ноября1937 года.

Мы никогда не узнаем, о чем думали они в последние минуты своей короткой, бессмысленно оборванной жизни.

«Жизнь коротка, коротка,
Но перед смертью она сладка…»

IV

Прошли годы. Казненные реабилитированы. Союза ССР, его ЦИКа, троек и особых совещаний НКВД больше не существует. Развалилась старая машина!

«Капот разметчика медленно поднялся и распахнулся. Показались, поднявшись, зубцы одной шестерни, а вскоре появилась и вся шестерня, как будто какая-то огромная сила сжимала разметчик и этой шестерне не хватало места; шестерня докатилась до края разметчика, упала, покатилась стоймя по песку и легла в песок. Но наверху уже поднималась еще одна, а за ней другие – большие, маленькие, едва различимые, и со всеми происходило то же самое, и каждый раз казалось, что теперь-то уж разметчик должен быть пуст, но тут появлялась новая, еще более многочисленная вереница, поднималась, падала, катилась по песку и ложилась в песок».

Машина-то развалилась, но разве утонула в песке идеология тоталитарного режима? Разве не оставлен нам в наследство тот самый аппарат, живучесть которого предвидел Кафка еще до его появления?

«Это аппарат… - изобретение прежнего нашего коменданта… Заслуга этого изобретения принадлежит ему одному… Я не преувеличу, если скажу, что структура всей этой исправительной колонии – его дело. Мы, его друзья, знали уже в час его смерти, что структура этой колонии настолько целостна, что его преемник, будь у него в голове хоть тысяча новых планов, никак не сможет изменить старый порядок по крайней мере в течение многих лет».
Итак, кто же он – «прежний комендант»?

«Прежний комендант соединял в себе всё – он был и солдат, и судья, и конструктор, и химик, и чертежник».

Не напоминает ли всеобъемлемость талантов «прежнего коменданта» некую фигуру из нашего не столь уж давнего прошлого –корифея всех наук, гениального полководца, и прочая, прочая… Да и не его одного.

Не на кладбище похоронены наши вожди, а в совершенно не подобающем для этого месте. Деталей, конечно, Кафка предвидеть не мог, но суть он изложил, безусловно, верно.

Старый комендант похоронен в кофейне.

 «Священник отказал ему в месте на кладбище. Некоторое время не знали где его хоронить, но в конце концов похоронили здесь».
Надгробный камень находился под одним из столиков.

«Это был простой камень, достаточно низкий, чтобы столик мог его спрятать. На нем очень мелкими буквами была сделана надпись. Путешественнику пришлось стать на колени, чтобы ее прочесть. Надпись гласила: “Здесь покоится старый комендант. Его сторонники, которые сейчас не могут назвать своих имен, выкопали ему эту могилу и поставили этот камень. Существует предсказание, что через определенное число лет комендант воскреснет и поведет своих сторонников отвоевывать колонию из этого дома. Верьте и ждите!” Когда путешественник прочел эту надпись, он увидел. Что вокруг него стоят люди и усмехаются так, словно они прочли надпись вместе с ним и, найдя ее смешной, призывают присоединиться к их мнению».

Не рано ли мы усмехаемся? Не ждет ли старый комендант часа своего воскресения? Его сторонники уже не скрывают своих имен!

Действие новеллы заканчивается попыткой осужденного, чудом избежавшего казни, и конвоировавшего его солдата бежать из колонии – эмигрировать, как мы теперь сказали бы.

Не правда ли, куда как актуально?

И так же актуальны скромные стихи Николая Олейникова:

«Кузнечик, мой верный товарищ,
Мой старый испытанный друг,
Зачем ты сидишь одиноко,
Глаза устремивши на юг?

Куда тебе в дальние страны,
Зачем тебе это тепло?
У нас и леса, и поляны,
А там все песком замело».



Носильщик с медной бляхой

Глава 5 из документальной повести "Воскреснет ли старый комендант?"

I

«Привет, родная!

Наконец-то собрался написать тебе большое письмо. Последнее мое письмо было из Минусинска, я послал его 5 июня. По-моему, тебе из него стало видно, какие настроения и мысли меня так сильно волновали. Объясняю это только одним: я все чего-то ждал, что это будет для меня – было неясно, но я чувствовал, что скоро наступит какая-то разрядка. И действительно. Буквально через несколько часов события начали разворачиваться с головокружительной быстротой. Все мои предвидения об отъезде совершенно оправдались. Итак, замелькал “Красноярск-Владивосток” и, наконец, Нагаево».

Из письма отца от 11 октября 1936 г.

О том, что в 1936 году отец, находившийся в ссылке, был вторично осужден, я впервые узнал в январе 1990 года из письма заместителя начальника подразделения УКГБ по Хабаровскому краю:

«По постановлению особого совещания при НКВД СССР от 26 мая 1936 года Ваш отец за “контрреволюционную троцкистскую деятельность” был заключен в исправтрудлагерь сроком на 5 лет. Данных по существу обвинения… в материалах дела не имеется…

В материалах дела имеются также данные о том, что Президиумом Магаданского областного суда 12 мая 1956 года отменено постановление особого совещания НКВД СССР в отношении Вашего отца Вейхмана В.Б.»

Что же произошло весной 1936 года, в чем заключалась «контрреволюционная троцкистская деятельность» отца? Ведь был же какой-то повод – подлинный или надуманный, - по которому его осудило «особое совещание». Обращаюсь в Магадан с запросом о причинах ареста и осуждения отца и просьбой выслать справку о его реабилитации по приговору 1936 года. Мне ответил старший помощник прокурора области В.С. Ильяшенко:

«Что касается судимости Вашего отца по постановлению Особого совещания НКВД СССР от 26.05.36 г., то этого дела в Магаданской области нет и в Президиуме Облсуда оно не пересматривалось. По всей видимости, арест имел место в Красноярском крае, где отбывал ссылку Ваш отец. Поэтому вопрос может быть решен в прокуратуре края».

Прокуратура Красноярского края откликнулась быстро:

«Ваше заявление о судьбе отца в краевой прокуратуре рассмотрено. Как установлено проверкой, архивы УВД крайисполкома, УКГБ СССР по Красноярскому краю сведениями об аресте, ссылке и осуждении Вейхмана Вениамина Борисовича не располагают».

Пишу в Главный информационный центр МВД СССР, откуда мне сообщают, что мое заявление направлено в УКГБ по Омской области. Из УКГБ по Омской области мне отвечают, что запрашиваемых данных у них нет и мое заявление направлено в УВД Магаданского облисполкома. Таким образом, круг замкнулся.

Заявление, отправленное в Главное управление по исправительным делам МВД СССР, переадресовано в УКГБ по Хабаровскому краю, откуда, естественно, начальник подразделения отвечает мне:

«Абсолютно ответственно заявляю Вам, Владимир Вениаминович, что какими-либо дополнительными данными о судьбе Вашего отца Вейхмана Вениамина Борисовича УКГБ СССР по Хабаровскому краю не располагает».

На мое письмо с подробным изложением всех перипетий поиска из Центрального архива КГБ ответили:

«…Ваше заявление, поступившее в Комитет госбезопасности СССР, направлено для дополнительной проверки в Магаданский областной суд с просьбой дать ответ по интересующим Вас вопросам.

В Центральном архиве КГБ необходимых сведений в отношении Вашего отца, Вейхмана В.Б., не имеется».

Пошли, значит, по второму кругу.

Неожиданно получаю еще одно письмо из Главного информационного центра МВД СССР:
«Сообщаем, что Ваше заявление по вопросу о реабилитации Вейхмана Вениамина Борисовича по судимости 1936 года направлено на рассмотрение в КГБ СССР, откуда Вы получите ответ».

Полгода спустя после письма из Центрального архива КГБ отвечает Магаданский областной суд:

«Никаких сведений о том, что приговор Особого совещания от 26 мая 1936 года отменен Магаданским областным судом, в деле не имеется. Этот приговор состоялся в г. Минусинске и может быть отменен по подведомственности Красноярским областным судом.

Кроме того, сообщаю, что 12 мая 1956 г. президиум Магаданского областного суда не заседал».

А из КГБ СССР мое заявление отправили снова… в УКГБ по Хабаровскому краю. Третий заход! Терпеливый зам. начальника подразделения шлет ответ, прямо противоположный тому, что пришел из Магадана:

«Как мы сообщали Вам ранее… постановление особого совещания при НКВД СССР от 26 мая 1936 года отменено Президиумом Магаданского областного суда 12 мая 1956 года. Это значит, что Ваш отец Вейхман Д.Б. (так в письме –В.В.) данным постановлением суда полностью реабилитирован.

Для получения уточняющих данных Вы можете обратиться в Магаданскую областную прокуратуру».

Спасибо, уже обращался, и об этом было сказано в письме, на которое ответили из Хабаровского УКГБ.

Последнее письмо – от председателя Красноярского краевого суда:

«На Ваше заявление об отмене приговора Особого совещания при НКВД СССР от 26 мая 1936 года в отношении Вашего отца ВЕЙХМАНА Вениамина Борисовича сообщаю, что сведениями об осуждении ВЕЙХМАНА В.Б. в Красноярском крае краевой суд, информационный центр УВД крайисполкома и УКГБ СССР по Красноярскому краю не располагают».

Прости меня, отец, что мои двухлетние поиски не смогли приподнять завесу неизвестности вокруг твоего ареста и осуждения в 1936 году. Добросовестные и не очень добросовестные чиновники направляли мои заявления по одному кругу за другим, словно руководствуясь приписываемым Берии изречением: «Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы»…

II

Когда я получил возможность просмотреть несколько дел осужденных «за КРТД», то обратил внимание, что под постановлениями «особого совещания» стояла либо та же дата – 26 мая 1936 года, либо близкие к ней даты, а приговор был у всех один и тот же: заключить в исправтрудлагерь сроком на 5 лет.

Вскоре я нашел объяснение этому совпадению, равно как причину ареста и осуждения отца.

В марте 1936 года Г. Ягода направил Сталину письмо о ходе ликвидации «троцкистско-зиновьевского подполья и выявления террористических элементов». Ссылаясь на будто бы полученные при арестах сторонников Троцкого данные, Ягода сообщает об усилении ими контрреволюционной деятельности и предлагает: всех троцкистов, находящихся в ссылке, арестовать и направить в дальние лагеря; троцкистов, исключенных из партии при последней проверке партийных документов, решением Особого совещания отправить в дальние лагеря сроком на 5 лет; троцкистов, уличенных в причастности к террору, судить и расстрелять.

Руководствуясь предложением Ягоды, поддержанным Вышинским, принятым опросом членов политбюро ЦК ВКП(б) и подписанным Сталиным, особое совещание – под председательством того же Ягоды – штампует одинаковые постановления, по которым потоки осужденных ранее по обвинению в «контрреволюционной троцкистской деятельности» направляются на Колыму…

Отец был арестован 5 июня 1936 года и до этапа содержался в Красноярской тюрьме.

III

С красноярским этапом продолжили следовать в пересыльный лагерь во Владивостоке заключенные-«троцкисты» из политизоляторов, лагерей и тюрем Казахстана. На станции Красноярск они организовали демонстрацию: вывесили из окон вагонов плакаты с лозунгами, написанными зубным порошком, - «Долой бюрократию и самозванца Сталина!» Когда вокруг вагонов собрались люди, заключенные произносили речи, которые, впрочем, были прерваны охраной. «Жандармы! Сталинские опричники!» - кричали закоперщики.

«Начальнику Управления НКВД Красноярского края от политзаключенных коммунистов, едущих спецэтапом во Владивосток.

Требуем Вашего вмешательства действия начальника конвоя и его помощника, сопровождающих нас и ведущих себя провокационно грубо по отношению к политзаключенным.

В случае Вашей неявки ответственность за последствия в пути возлагаем на Вас.

Староста вагона № 543 М. Бодров
12/VI 36 г. г. Красноярск»

По-видимому, здесь, в красноярском этапе, отец и встретился со своим братом Давидом, отправленным, как и он сам, в дальние лагеря.

 «Медленно, с остановками, подошли мы к огромному транзитному лагерю, что был расположен на Второй речке во Владивостоке в середине тридцатых годов. Видны были два огромных деревянных здания и много-много парусиновых палаток. Лагерь был обнесен сплошным деревянным забором, по верху – пять или шесть рядов колючки. У вахты колонна остановилась, ворота раскрылись, и уже лагерная охрана в обычной армейской форме, но с серыми петлицами и без звезд на фуражках, с винтовками и наганами начала принимать нас, считая по пятеркам».
(Из книги воспоминаний и размышлений А. Сандлера и М. Этлиса «Современники ГУЛАГа»).

В пересыльном лагере заключенные, осужденные за «контрреволюционную троцкистскую деятельность», продолжили акции протеста против отправки «в суровые арктические зоны», за предоставление режима политических заключенных. Руководство действиями заключенных возглавила «политтройка» – Кроль, Мейденберг и Барановский. Александр Исаевич Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» упоминает о том, что в карагандино-колымском (по сути, красноярском) этапе 1936 года троцкисты называли «предателями и провокаторами» тех, кто отказывался подписать их телеграмму протеста Калинину – «против посылки авангарда революции – т.е. их – на Колыму». «Воинствующие» троцкисты (они же – «идейные», «не отошедшие»), которые называли себя «коммунистами марксистами-ленинцами», выступая против беззаконий сталинского режима, предъявляли Сталину, в сущности, те же обвинения, что и были выдвинуты Сталиным против них. Вот как, например, это выглядело в выступлении уже упоминавшегося Михаила Бодрова на собрании политических ссыльных:

«Вы, товарищи, не видите, что творится у вас под носом. Диктатуры пролетариата нет, есть бонапартистско-фашистская диктатура. В партии совершился термидор. В партии не осталось элементов, проводящих линию ленинизма, а есть только чиновники, которые выполняют очередные заказы Сталина. Сталин является выразителем международной буржуазии, и он выполняет ее социальный заказ…»

Однако в «линии ленинизма» (как и в «линии Троцкого») так же были воплощены произвол и беззаконие, как и в сталинском режиме. Так, Ленин, дав в «строго секретном» письме указание арестовать «как можно больше, не меньше, чем несколько десятков, представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии» города Шуи по одному лишь подозрению в сопротивлении декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей, добавил: «Политбюро даст детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был проведен с максимальной быстротой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а при возможности также не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров…»
В мае 1922 года в Москве состоялся суд над арестованными в Шуе, который приговорил к расстрелу 11 священников. Президиум ВЦИК заменил шестерым из них высшую меру на лишение свободы на пять лет. Каменев, бывший тогда председателем Моссовета, обратился в политбюро с просьбой о сохранении жизни всем осужденным. Политбюро поручило рассмотреть эту просьбу Троцкому, который представил заключение об отсутствии данных для смягчения приговора этим осужденным.

«…Беспощадность и есть высшая революционная гуманность…» – утверждал Троцкий в том же 1922 году. Два года спустя он развил свою мысль:

«Трудовой человек “добр”, это его несчастье. Доброта в борьбе есть величайшее преступление, которое приводит к лишним жертвам, ибо недоделанная борьба требует новой борьбы; как недорубленный лес вырастает вновь, так и недобитый враг оживает и вновь требует борьбы. Беспощадность и непреклонность в борьбе есть высшая гуманность».

Троцкий до конца оставался верным своему пониманию «гуманности». В 1938 году издаваемый им «Бюллетень оппозиции» утверждал: «Даже в самом остром вопросе – убийство человека человеком – моральные абсолюты оказываются совершенно непригодны. Моральная оценка, вместо политической, вытекает из внутренних потребностей борьбы».

Однако не этот теоретический постулат объединял и вдохновлял «идейных» троцкистов, что, как писал биограф Троцкого И. Дойчер, «Троцкий оставался активным и борющимся антиподом Сталина до конца, его единственным гласным противником. На протяжении этих 12 лет, с 1929 по 1940 год, против Сталина не мог подняться ни один голос в Советском Союзе, и нельзя было услышать эхо прежней напряженной борьбы за исключением униженных признаний вины, на которое вынужденно пошло множество противников Сталина…

Троцкий был вдохновителем, организатором и символом сосланной оппозиции…
Ссылка, принудительное безделье, тяжкие сомнения мучили энергичных и умных людей, делавших революцию, сражавшихся в гражданской войне и построивших новое государство…

Непримиримыми троцкистами были в основном молодые люди… привлеченные к оппозиции ее призывом к пролетарской демократии, заклятые враги бюрократии и фанатики антисталинизма… По большей части молодежь, для которой разрыв с партией не был большим моральным потрясением, была также безучастна к сложным экономическим и социальным вопросам, но горячо реагировала на призыв оппозиции к свободе выражения мнения, относясь ко всей бюрократии с яростной враждебностью, которая еще больше обострилась в результате преследований и ссылки».

Необоснованная вера в слабость сталинского режима, в неизбежность его скорого падения под ударами просыпающегося от апатии рабочего класса при поддержке международного пролетариата означала утрату «идейными» троцкистами чувства реальности, и их открытое противодействие карательным органам лишь облегчало этим органам и партийной бюрократии их полное физическое уничтожение.
 Тоталитарный режим, не стесненный никакими моральными или юридическими нормами, небрежно прикрыв правовой беспредел наскоро сварганенным тезисом «об обострении классовой борьбы по мере успехов в строительстве социализма», последовательно осуществляя истребление всех, кто проявлял — или потенциально мог проявить – хоть малейшие признаки оппозиционности, просто независимости мышления, навешивая на жертвы ярлыки «троцкистов».

IV

«Я очень рад, что ты нынче хорошо отдохнула. По Чусовой я сам когда-то на лодке ездил – в 1930 году. До сих пор самые лучшие воспоминания. Вот с камня Высокого, что против Кына, я чуть было не навернулся. Не быть бы нам тогда знакомыми и родными. Может быть, и лучше? Нет, пожалуй, хуже! Во всяком случае, очень разумно сделала, что поехала. Вот вместе бы… Эх, мечты!.. Ты с Кауровки, как я понял из очерка, выехала 4 июля? Ну, а я в это время провел, наверно, на всю жизнь незабываемую ночь в бухте Золотой Рог у Владивостока. Как парадоксальна жизнь. Ты, вероятно, и не представляла себе в эту ночь, где я и что со мной. Я же всю ночь помнил о тебе, но сосредоточиться на чем-нибудь не было возможности».

Из письма отца, начатого 10 ноября 1936 г.

Тогда, в 1930-м, отцу пошел только двадцать первый год. Он был назначен начальником первой водной экспедиции, организованной редакцией газеты «Всходы коммуны». Участниками экспедиции были дети и подростки – юные натуралисты, юные техники, артисты из «живой газеты».

«…Первую половину нашего пути (из 14 дней) двенадцать дней шел дождь… Трудная обстановка все-таки мало отразилась на работе… Обслужено все 22 населенных пункта.

Бригадой по пионерской работе проведено: 27 бесед по пионерской работе, организованы бригады по сбору утиля, составлены планы работы двух детколхозов, двух лагерей…

Организованы в трех пунктах уборочные эстафеты, сделаны «налеты» на кооперативы с выявлением мешкотары и масса других работ.
Бригадой юнтехов было организовано 12 коллективных радиослушаний, поставлено 6 приемников, проведено около 20 бесед, 2 конференции юнтехов, пайка и покраска инвентаря колхозов и ряд других работ».

Конечно, отец вспомнил не эту свою корреспонденцию, больше похожую на статистический отчет, не мешкотару и планы работы «детколхозов», - вспомнил прозрачное течение своенравной Чусовой, то бурной и капризной, то плавной и мелкой -–около берега выше колен, а на середине реки едва покрывающей ступни ног. Густой сосновый лес, крутые серые скалы…

А события, предшествовавшие «незабываемой ночи», получили отражение в воспоминаниях М. Байтальского «На Колыме»:
«Надо отдать справедливость истинно революционному духу большинства этого этапа – троцкистов; весь путь от пересылки к порту, под эскортом многочисленного конвоя, сопровождался пением старых революционных песен. С большим воодушевлением весь этап, с обнаженными головами пел “Интернационал”, “Вы жертвою пали”, “Варшавянку”, “Смело, товарищи, в ногу”…»

В материалах Дальневосточного краевого суда по Севвостлагу НКВД и Дальстрою этот факт получил иную оценку:

«…В г. Владивостоке во время следования на пристань для посадки на пароход организовали контрреволюционную демонстрацию с выкриками контрреволюционных лозунгов и пением песен с контрреволюционными припевами».

В сборнике «“Хотелось бы всех поименно назвать…” (По материалам следственных дел и лагерных отчетов ГУЛАГа)» цитируется сообщение осведомителя:

«…Во время следования к порту организовали к-р демонстрацию с пением революционных песен: “Варшавянки” с троцкистским припевом” – “Нам ненавистны Сталинские чертоги”, “Марсельезы” и др.

Во время к-р демонстрации троцкистов в порту г. Владивостока стоял иностранный пароход. ЕРШОВ, ГИРШИК, САЯНСКИЙ… перебравшись к краю колонны, развернули плакат с лозунгом: “Долой СТАЛИНА”, “Да здравствует Л.Д. ТРОЦКИЙ, гениальный революционер”, - и стали выкрикивать: “В свободной стране, где пишут, что нет политзаключенных, а политзаключенных ссылают пачками на каторгу. Смотрите – вот перед вами коммунисты-большевики-ленинцы, окруженные конвоем фашизма”…»

«Удивление» – такое довольно точное определение реакции иностранных моряков на это зрелище нашел М. Байтальский:

«Матросы грациозного, молочно-белого танкера под норвежским флагом, пришвартованного к берегу, высыпали на палубу и с нескрываемым удивлением наблюдали столь удивительный подконвойный этап, бодро шагающий под звуки знакомого им “Интернационала”».

Колонна заключенных – по пять в ряд – направлялась на мыс Чуркина, откуда на деревянных баржах, вмещающих по пятьсот-шестьсот человек каждая, зэков должны были доставить на пароход «Кулу», стоявший на якоре в Амурском заливе.

Этот пароход был гордостью директора треста «Дальстрой» Эдуарда Петровича Берзина, который сам лично в мае 1935 года выезжал в Амстердам, чтобы ускорить его покупку. Пароход получил название в честь реки, слияние которой с другой рекой – Аян-Юрях – и образовывало Колыму. «Кулу» стал одним из самых крупных судов во всем Тихоокеанском бассейне. Его отличали сильно развитые надстройки и высокий надводный борт – более 2,5 метров при полной загрузке, а в балласте – на пять метров выше. Осадка в полном грузу – около девяти тысяч тонн – составляла 8,3 метра. В свои трюмы с трехэтажными нарами «Кулу» вмещал до трех тысяч заключенных.

На должность капитана «Кулу» был приглашен один из опытнейших моряков с более чем тридцатилетним стажем плавания на судах торгового флота, закончивший когда-то херсонскую мореходку, - Николай Алексеевич Пережогин. Однако его командование пароходом было недолгим – в 1937 году он разделил участь тех, кого перевозил в трюмах и твиндеках «Кулу».

На первой барже среди заключенных находились Мейденберг и Барановский, которые осмотрели трюмы и, когда подошла вторая баржа, призвали находящихся на ней заключенных не подниматься на борт парохода, а уже высадившихся на судно «политических» сойти на баржу. Конвой преградил путь к трапу, начальник конвоя выстрелил в воздух, кто-то не то обрубил, не то сбросил конец, которым баржа была пришвартована к пароходу… «В нас стреляют! Долой кровавую жандармерию НКВД!» – кричали на барже; конвой пытался оттеснить от борта возбужденную массу заключенных; организаторы акции всячески пытались вовлечь в нее колеблющихся и «неприсоединившихся»: запели «Интернационал», кто-то размахивал красным платком, как флагом. Эти действия не были чистой импровизацией; они осуществлялись во исполнение решения заседания «политтройки» с активом «идейных» троцкистов:

«1. Запретить общение с администрацией каждого заключенного в отдельности. В случае замеченности объявлять этим лицам бойкот и терроризирование.
2. Все переговоры с администрацией ведет старостат, т.е. “политтройка”.
3. Вести разъяснительную кампанию, что по прибытии на место и здесь во Владивостоке необходимо организовать массовую голодовку с требованием политрежима. В противном случае, требовать отмены приговоров и возвращения с Колымы на материк.
Использовать переход от пересыльного лагеря в порт и посадку на пароход для устройства полит. демонстрации».

«Во время посадки на пароход (во Владивостоке) з/к з/к Майденберг (правильно – Мейденберг – В.В.) и Барановский явились инициаторами к.-р. обструкции, которая сопровождалась выкрикиванием к.-р. лозунгов и призывов к активному сопротивлению лагадминистрации, эта обструкция в итоге вылилась с форму бунта, т.к. была сорвана нормальная высадка з/к з/к на пароход».

Из приговора по делу Кроля, Барановского и др.

Я не знаю, где в эту ночь находились отец и его брат Давид, - на борту «Кулу» или на барже, дрейфовавшей по заливу; но что «сосредоточиться на чем-нибудь не было возможности» – это бесспорно.

Катер вскоре поймал баржу с загнанными в ее душный трюм заключенными, но подвел ее снова к трапу «Кулу» только на следующий день, когда на судне побывали прокурор и представитель НКВД, вступившие в переговоры со старостатом. Чтобы поскорее выдворить из Владивостока воинствующих оппозиционеров, власти пошли на удовлетворение их требований, касающихся перевозки в бухту Нагаева: пообещали не загонять в трюмы осужденных по политическим статьям, кормить их из одного котла с конвоем, вежливо обращаться с ними. Запыхтела паровая машина, загрохотали по клюзам якорные цепи; дрогнул корпус, когда тяжелые якоря оторвались от грунта; медленно набирая ход, судно тронулось с места, и вот уже навсегда остались позади строения и маяки Владивостока…

V

Дальневосточные моря – живые моря. От мыса Поворотного до мыса Белкина с борта судна видны покрытые густой зеленью берега Приморья. Вода в Японском море – темная, как будто бы маслянистая, на ней ярко выделяется белый след за кормой парохода. Поворот направо, бросок к проливу Лаперуза – в ясную погоду слева прорисовываются в серой дымке расплывчатые очертания острова Монерон, а справа – четкий, словно вырисованный японской тушью контур острова Ребун. Вот и проходит по левому борту невысокий мыс Крильон с цилиндрической башней маяка, а впереди – берегись, мореплаватель! – коварная скала Камень Опасности, невидимая в тумане, избежать встречи с которой суеверно молят Нептуна даже самые бывалые капитаны. При штиле на выходе из пролива Лаперуза веселые дельфины стайками мчатся впереди судна, резвятся, высоко выбрасывая из воды свои гибкие тела.

Охотское море – совсем иное. Вода в нем серого, иногда зеленоватого цвета. В южной части моря судно проходит ночью через целые поля желто-зеленого свечения: это флюоресцируют морские организмы, скапливающиеся во множестве. А там, где пища – в изобилии, сельдь сбивается в мощные косяки, такие, что рыбам в воде не хватает места, и кипит живое серебро, выплескивая на поверхность сверкающие искры.

Прекрасны летние рассветы в Охотском море. Рано-рано появляется на востоке светлая полоса: еще видны звезды-крошечки Плеяд, но постепенно свет распространяется к западу, еще виден Арктур, виден Альдебаран, видна Капелла, но вот и они гаснут, и только не мерцающая Венера последней исчезает в лучах восходящего Солнца.

Севернее, если повезет, можно увидеть фонтаны лениво и важно перемещающихся китов, можно разглядеть их округлые спины и мощные хвосты: стремительными торпедами мчатся тупорылые касатки, несущие в себе такой запас энергии, что, кажется, без труда пробьют стальной борт парохода. А какое обилие морских птиц встречает проходящие суда! Белокрылые чайки, которые с гортанным криком бросаются за всем, что может оказаться съедобным, дерутся, выхватывают куски друг у друга; серые топорики с белыми головками и массивными красными клювами; прожорливые бакланы, способные, кажется, заглотить хоть взрослого кижуча…
В вечерние часы неприветливо и грозно вырисовываются на еще светлом фоне неба как будто вырезанные из черной жести рваные очертания сопок магаданского побережья. Днем вход в Тауйскую губу, в северной части которой находится бухта Нагаева, смотрится мирно и обнадеживающе: к востоку – высокий и плоский остров Завьялова, к западу – две вершины подковообразного острова Спафарьева с бухтой, отделенной от моря узким перешейком…

Вовсе не до закатов и рассветов было на «Кулу» политическим заключенным, получившим, в отличие от запертых в трюмы уголовников и «бытовиков», относительную свободу – право беспрепятственного пребывания на верхней палубе.

«Не удивляйся, что я ничего не пишу о поездке по морю. Для меня это всегда была скучная процедура. Вода и вода. И какая в ней разница, болтается ли она в Японском море или Охотском? Сахалин проезжали, японские берега было видно. Ну, все это представляет мало интересного. С суши всегда кажется, что в море интересно, а по существу сплошная скука. Правда, все время был штиль. В общем, по морю ездить так же скучно, как и на самолете (не обижайся!). И в том, и в другом случае это очень однообразно».

Из письма отца от 11 октября 1936 г.

«К.-р. работа продолжалась во время пути в Нагаево.
На другой день после отплытия парохода Барановский, Кроль и Майденберг под видом “старостата” устраивают заседание, на котором, помимо указанных лиц, присутствовали не проходящие по данному делу з/к з/к троцкисты Бодров, Эльцин и др. На этом заседании “старостата” была намечена тактика дальнейшей к.-р. деятельности в условиях лагеря, а именно: бороться против существующего строя, причем было принято решение начать с голодовок и активного сопротивления лагерной администрации, а если же эта тактика не удастся, переходить к другим, более действенным формам борьбы.

По решению этого “старостата” на пароходе выявлялись и объединялись троцкисты, готовые продолжать борьбу против лагерного порядка и готовые начать голодовку. Вербовка велась методом запугивания, провокации, отказывающихся называли “предателями”, “изменниками”».

 Из приговора по делу Кроля, Барановского и др.

Комитет, сформированный из лидеров радикально настроенных групп заключенных, поставил перед собой задачу вовлечь в организованную бескомпромиссную борьбу всех «политических». На нелегальных ночных заседаниях вырабатывались планы действий, которые сразу же становились известны энкаведешникам: контингент заключенных был плотно нашпигован осведомителями. Под незримой опекой НКВД стерлась грань между акциями протеста и провокациями. Составление списков поддерживающих комитет заключенных, разбивка их на «десятки», назначение «функционеров», «особо уполномоченных» облегчило впоследствии организацию расправы над «не отошедшими» и всеми, кого по этим спискам к ним причислили. Голодовка за политрежим, объявленная на второй день плавания, агитация за обращение в ЦИК и Коминтерн направлялись «большевиками-марксистами-ленинцами». По сообщению осведомителей, в проливе Лаперуза в воду были брошены «в герметически закупоренных бутылочках» записки, адресованные мировой прессе, в которых говорилось о «невыносимости сталинского режима, массовых голодовках политзаключенных и репрессиях трудящихся». Трудно сейчас сказать, что это было – полная ли утрата чувства реальности, провокация ли НКВД.

VI

«Магадана по ряду причин толком посмотреть не удалось. Но там, говорят, стоит на перекрестке милиционер в белых перчатках – регулирует движение. Эта мелочная деталь дает представление о Магадане уже как о городе, и это действительно так. Хотя в порту встречает пароход распроединственный носильщик, но у него зато медная бляха с номером и белоснежный фартук. Правда, носильщик выглядит несколько анекдотично, но ведь не в этом дело. Стиль определяется в мелочах».

Из письма отца от 11 октября 1936 г.

В справках «об активной контрреволюционной подрывной троцкистской деятельности за время нахождения в Севвостлаге» на тех заключенных, которые были доставлены на Колыму этим рейсом «Кулу», содержался, с незначительными вариациями, один и тот же пункт: «Один из организаторов (или - участников) контрреволюционной троцкистской демонстрации на карантинном пункте в гор. Магадане, участник (организатор) голодовки 204-х троцкистов».

Моя первая попытка получить более подробную информацию встретила «от ворот поворот»:

«Сведениями о том, что представляли собой “голодовка 204-х заключенных-троцкистов”, “контрреволюционная троцкистская демонстрация”… ИВЦ УВД Магаданской области не располагает».

Упоминание о голодовке содержится в «ГУЛАГе» Солженицына:
«Самым крупным достижением троцкистов в лагерной борьбе была их голодовка-забастовка по всей воркутинской линии лагерей… (Перед тем еще где-то на Колыме, кажется, 100-дневная; они требовали вместо лагерей вольного поселения, и выиграли – им обещали, они сняли голодовку, их распределили по разным лагерям и постепенно уничтожили)».

«Источник “Овод”
Принял: Иванов
12/VII-36 г.
Агентурное донесение

С прибывшим этапом на пароходе “Кулу” приехали организаторы контрреволюционных действий – троцкисты, которые назвали себя старостатом, без всяких назначений и выборов, главные руководители к-р действий – Бодров, Барановский, Саянский, Мартов.

Находясь в карантинном пункте Севвостлага, указанные лица сгруппировали вокруг себя троцкистов, а равно ведут агитаторскую работу и среди остальных з/к з/к, привлекая их на свою сторону, говоря, что нас пригнали на Колыму для уничтожения, терять нам совершенно нечего, вы также должны бороться против органов НКВД, как и мы.

После таких агитаций заявили, что кто не с ними, тот против них, и своим сторонникам предложили переселиться из двух помещений барака в третье помещение, что провели 11/VII – вечером. В тот же день провели свое собрание, где обсуждали вопрос мероприятий борьбы с органами НКВД лагеря.
Постановили: довериться целиком старостату, указанному выше, и целиком подчиняться всем его распоряжениям. Основным они решили добиваться любыми методами и путем того, чтобы их не разъединили и тем самым не ослабили их силы в дальнейшем во время пребывания в лагере.

Конкретные меры борьбы за это вынесли: ни в коем случае без разрешения старостата на вызовы из барака не выходить, а в случае принятия решительных мер администрацией лагеря объявить голодовку, которую держать до удовлетворения всех до одного пунктов выставленных требований».

Насчет старостата сексот «Овод» что-то напутал: фамилия «Мартов» в списках и просмотренных мною уголовных делах не фигурирует. В остальном же изложенные в доносе сведения совпадают с содержащимися в других источниках.

М.Д. Байтальский вспоминал:

«На второй день после нашего прибытия на Магаданскую пересылку к нам явился представитель НКВД, объявивший нам, что все прибывшие на Колыму КРТД будут здесь содержаться на общелагерных условиях. Объявил нам правила режима, вызвавшие резкие протесты наиболее активной части этапа. Старостат опубликовал требования, которые он намерен предъявить администрации. Требования сводились в основном к следующему: 1) КРТД будут содержаться на Колыме на правах ссыльных; 2) каждый получит работу по специальности; 3) оплата труда – по общетарифной сетке; 4) не разъединять супругов; 5) свобода переписки между собой и “материком”. В случае неудовлетворения требований объявляется голодовка до их удовлетворения».

Требования старостата были отвергнуты НКВД.

«По приезде на карантинный пункт УСВИТЛ (Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей) НКВД, г. Магадан, получив отказ в удовлетворение своих требований, выходящих за рамки существующего лагерного режима, под руководством Кроля, Барановского, Майденберга, Бодрова и Сахновского была организована голодовка 204 троцкистов с требованием политического режима. Последние, именуя себя «старостатом», среди голодающих установили строгую дисциплину, и никто из голодающих не имел права без согласия старостата снять голодовку».

Из приговора по делу Кроля, Барановского и др.

12 июля лагерная администрация была извещена о начале голодовки. Каждый из вступивших в голодовку написал заявление:

«ЦИК СССР, НКВД СССР
Целиком и полностью присоединяюсь к заявлению политзаключенных коммунистов с требованием об установлении политрежима и соединении с товарищами. Впредь до удовлетворения этих требований объявляю голодовку».

Ни один из листочков с заявлением не попал ни в ЦИК к Калинину, ни в НКВД к Ягоде, а все они со временем перекочевали в уголовные дела как письменные доказательства виновности голодавших.

Сколько же человек участвовало в голодовке?

На бараке, где находились голодающие, был вывешен плакат: «Здесь голодают 200 коммунистов требуют политрежима».

У заключенного А.Я. Беленького при аресте был изъят список 138 человек, судя по фамилиям, составляющих актив «воинствующих» политзаключенных; ни моего отца, ни дяди в списке нет, хотя они участвовали в голодовке.

В актах комиссии карантинного лагпункта с 11 по 15 июля докладывается, что из 605 человек КРТД 354 заключенных приняли завтрак, 193 человека отказались от завтрака и хлеба, требуя пайкопищу политзаключенных (где же еще 58 человек?).
Однако в материалах НКВД неизменно фигурирует голодовка именно 204 политзаключенных-троцкистов – под руководством Кроля, Барановского, Мейденберга, Бодрова и Сахновского. В них же констатируется:

«20 июля 1936 г., когда управление лагерей приступило к направлению голодающих по лагерным подразделениям, то старостатом было предложено голодающим оказывать активное сопротивление и не давать себя отправлять, что и было осуществлено. Сопротивление вылилось в форму активного физического сопротивления вплоть до нанесения представителям администрации и конвоирам побоев, каковые были нанесены командиру взвода Стрельцову и другим. Сопротивление сопровождалось выкрикиванием контрреволюционных лозунгов».
 
Стрелки ВОХРа докладывали:

«Стали оказывать физическое сопротивление, держа друг друга за руки у локтей, они наносили удары ногами… Другие з/к из II-й половины барака бросились в соседние бараки и стали разжигать мятеж, который в конце концов охватил около 250 з/к.

…Один из особо озверевших троцкистов, Кроль, прокусил мне большой палец левой руки…Они били нас ногами в лицо, грудь, крича: “За что продались?”

…Разгоревшийся бунт был прекращен только после вызова около 65-70 человек ВОХРа из лагпункта. Половина троцкистов была связана и вынесена в машины…»

Из материалов НКВД:

«После отправки голодающих на разные пункты подразделений большинство из них убедилось, в том числе и старостат, что их тактика не дает нужных результатов для борьбы против лагерного режима, а поэтому голодовку как нереальный метод борьбы решено было снять».

Лукавят чекисты, не совсем так произошло прекращение голодовки. В действительности же им пришлось пойти на удовлетворение требований голодающих – на словах…

«Командованию Севвостлага, г. Магадан
от политзаключенных коммунистов,
объявивших голодовку 12 июля 1936 года
Заявление.

Принимая заявление начальника СПО гр. Мосевича от имени командования лагеря в том, что:
1) мы распределяемся по командировкам по усмотрению администрации лагеря группами не менее 20 человек в отдельных помещениях, причем размещение с неприемлемыми нам лицами производиться не будет;
2) всем политзаключенным гарантируется:
a) продовольственный минимум в размере не менее так называемого ударного пайка и ларькового довольствия не ниже 4-й категории (приказ № 7);
3) б) использование всех политзаключенных по специальности или по родственным профессиям, допуская исключение только на короткий срок по производственным обстоятельствам;
4) рабочий день определяется в размере 8 часов с соответствующим понижением в зимнее время и повышением в летних сезонных работах;
5) командование лагеря ставит перед НКВД СССР вопрос о содержании женщин –политзаключенных на общих командировках с мужчинами-политзаключенными, объединении мужей и жен, находящихся в лагере, и о перевозке семей политзаключенных с материка и других лагерей;
6) кроме того, гарантируется послеголодовочный режим, а именно: а) диетпитание и его срок по указанию врача; б) усиленное питание на срок не менее одного месяца по отношению к голодавшим не менее 16 дней и освобождение от работ для этой группы на срок усиленного и диетического питания и оставление на 233 км до момента использования на работе, -
на этих условиях голодовка снимается 28.VII.36 г. в 16 ч.
Сахновский, Бодров, Мейденберг, Кроль.

Заявление принял с оговоркой по поводу § 2; считаю необходимым добавить: “при условии добросовестного отношения к порученной работе”.

Пом. Нач. Отдела НКВД по Д/С Мосевич.
28/VII 36 г.»

Молодые сотрудники НКВД закатывались смехом, читая и комментируя этот уникальный документ: «Ай, Мосевич, ну, молодец! Ему бы в Наркоминделе работать, договора с Керзоном подписывать! Получат эти троцкистские выползыши и полный курорт, и баб под бок, и кофий-какаву! А, может, и нам поголодать денек-другой, а потом дивинтенданту Берзину такое же заявление предъявить? Подпишет – то-то житуха будет!»

Но не смеялся Арон Соломонович Горин-Лундин, начальник Управления НКВД по Дальстрою, санкционировавший операцию по прекращению голодовки:
«Конечно, главное дело мы сделали, троцкистское гнездо разметали, но ведь непременно кто-то из моих ушлых сотрудничков уже донос на меня в Москву строчит: вступил в сговор с отъявленными контрреволюционерами, а там - пошла писать губерния! Нет, трудна и неблагодарна чекистская работа. После устранения Мироныча сутками не спали, всё, что только можно было вообразить, предусмотрели и сделали – после нас сто лет концов не отыщут. Так упустили из виду какую-то Волкову, шизофреничку, а в результате вместо благодарности выперли нас из Большого дома на Литейном, да еще спасибо велели сказать, что мы, заслуженные чекисты, по эту сторону колючей проволоки, а не по ту, как в незаслуженных приговорах определено».

VII

Стоит в Магадане милиционер в белых перчатках и регулирует движение: этим – направо, на трассу, на прииски, пусть еще потрудятся на благо страны социализма, золото из недр поизвлекают, пока сами не загнутся. А этим – налево, к носильщику в белом фартуке и с медной бляхой, который только успевает перетаскивать души через черту, отделяющую жизнь от смерти.
 

Кажется, из моих обещаний ничего не получится

Глава 6 из документальной повести «Воскреснет ли старый комендант?»

I

 «Это письмо придет к тебе не скоро. Очевидно, Охотское море покроется льдами, и письма твои не дойдут. Ну, что же делать:

“Коль нет цветов среди зимы,
Так и грустить о них не надо”…»

Из письма отца, начатого 11 октября 1936 г.

На автобазу № 3, в поселок Спорный, отец прибыл с первой группой лиц, осужденных за КРТД – «контрреволюционную троцкистскую деятельность», 17 августа 1936 года. Всего в группе было 13 человек, в том числе и старший брат Давид, а отец был старшим группы. Спустя две недели прибыла вторая группа из 10-14 человек, старший группы – Иван Мазуров, осужденный за КРТД на три года. В конце сентября прибыла третья группа из 9 человек, старший – Шалико Кацерава.

В сентябре все три группы вселились в палатку № 9.

Первоначально отец был старостой барака, а завхозом коллектива был выбран Константин Беленький, один из немногих жителей палатки, имевших высшее образование. Специальность у него была уникальная - историк-экономист по Китаю; он владел английским и китайским языком. В лагерь он попал с должности редактора газеты политотдела Зайсанского тракта в Казахстане – «за КРТД», хотя сам никогда не считал себя троцкистом.

В начале октября на собрании был выбран старостат, в который вошли представители двух групп, слившихся в один коллектив, - Иван Автономов и Шалва Кацерава. Кто-то сказал, что в старостате должно быть три человека, чтобы в случае разногласий вопросы решались большинством голосов. Тогда в старостат довыбрали одного из самых старших членов коллектива – сорокатрехлетнего осетина Тебо Теблоева, педагога по образованию, который уже восьмой год отбывал сроки ссылки и заключения. Он был осужден постановлением особого совещания при НКВД «за КРТД» на пять лет исправтрудлагерей 26 мая 1936 года - в тот же день, что и отец.

Ведение хозяйственных дел поручили Волковыцкому и Сурову, которым отец передал кассу, образовавшуюся из «членских взносов» – отчисления 20 процентов от заработной платы.

«Живу я не в Нагаево, а на 450 км северо-западней. На автобазе № 3. Жизнь, в общем, неплохая. Несравненно лучшая, чем в Минусинске. Работаю электриком. Ставка моя 400 руб. Но буду, очевидно, получать больше. На руки должен получить 120 руб. Остальное вычитается за питание, одежду и т.п. В отношении питания тоже неплохо. Правда, немного однообразно. Ведь ты сама знаешь, как на севере кормят – консервы. Мясо – консервы, молоко – консервы. Вот рыба – и соленая, и свежая. Ловим ее сами. Форель и хариус. Занятно. Вода холодная. Уж снег на земле, а мы по горло в воде бродим с бреднем. Давид меня ругает, но я никак не могу отказаться от такого удовольствия. Очень приятно потом у железной печки греться. Тело все так и горит. И хотя бы насморк!

Живем на берегу реки Оротукан. Тунгусское название, в переводе означает “Священная река”. Кругом живописные сопки и лес, лес без конца. Только это не наш уральский лес, а жидкий и невысокий. Север. Глушь порядочная. Но это даже лучше. Настоящая целина. И наряду с этим – наша автобаза, это большое налаженное хозяйство, имеющее более ста машин, несколько гаражей, мастерские и т.д. Жизнь на автобазе очень интенсивная. Работа круглые сутки. По шоссе беспрерывно снуют авто. Дорога неплохая, особенно в первой своей части от Магадана. Построена по американскому типу. На каждые 50 км бензиновые колонки, а через 100 км крупные поселки».

Из письма отца, начатого 11 октября 1936 г.

Колымское шоссе… Его строительство началось в 1932 году, и первый участок был проложен от бухты Нагаева до реки Магаданки – сейчас это центральная часть города Магадана. За год с небольшим временная дорога была доведена до поселка Мякит, что на 275 километре. В Мяките разместился штаб автотранспортников, а дорога пошла дальше и в 1935 году дошла до реки Колымы – это 450 километров от бухты Нагаева. В Палатке, на восьмидесятом километре, расположилась автобаза № 1, а в Спорном, не доезжая до реки двух десятков километров, - автобаза № 3. Летом 1935 года была введена в строй паромная переправа через Колыму, а дорожные работы уже велись на левом берегу, от поселка Дебин. Тяжелая дорога шла через перевалы, один за другим: Карамкенский на высоте 798 метров, Яблоновый – 927 метров, Болотный – 960 метров, Дедушкина Лысина – 980 метров. И это только до Мякита. Бригады заключенных были брошены на строительство моста через Колыму, руководство Дальстроя рвалось к золотым кладовым Ягодного, Берелеха, Сусумана…

II

 «А живем, между прочим, в утепленной палатке. Ничего – не холодно. Сплю, во всяком случае, под одним одеялом, а когда сильно топят печи, приходится укрываться простыней. Правда, с пола холодно, но валенки спасают. Зимней одеждой мы обеспечены полностью. Я получил прекрасный пушистый и легкий полушубок – даже носить жалко. Ну там валенки, теплые брюки и тужурка и т.п. – это само собой разумеется».

Из письма отца, начатого 10 ноября 1936 г.

О колымской палатке писал в своих воспоминаниях А. Яроцкий – один из немногих уцелевших заключенных, прибывших на Колыму вместе с отцом:

«…Площадка в 21 метр длины и 7 метров ширины, настилается пол из досок, а если их нет, то из накатника диаметром 10 см, кладется нижний повязочный брус, в нем делаются дырки для стоек, ставятся стропила, конек – и каркас готов, на нем натягивается полотняный подпалатник, затем брезентовая палатка… Окна вмонтированы в саму палатку, двери отсутствовали, их заменял откидывающийся в сторону брезент. Если в палатке были установлены двухэтажные нары вагонной системы, то в ней помещалось 60-70 человек, а на сплошных нарах гораздо больше… В проходе ставили две печки из железных бочек с жестяными трубами, которые выводились прямо кверху. Летом умывались на улице, зимой в палатке из жестяного умывальника. Зимой палатку засыпали до крыши снегом, поливали водой и топили печи метровыми дровами непрерывно, в результате на верхних нарах был “Ташкент”, пониже около нуля, а на полу 5-10 градусов мороза».

Арматурная карточка отца подтверждает, что во времена Берзина заключенных на Колыме одевали еще неплохо:

«Рубаха нательная Портянки теплые Матрас
Кальсоны Полушубок Простыня – 2
Гимнастерка летняя Шапка Наволочка
Телогрейка Сапоги Полотенце
Брюки ватные Рукавицы брезент. Валенки
Бушлаты ватные Одеяло
Получил – кроме бушлата и гимнастерки».


III

Народ в палатке № 9 собрался пестрый. Это только в документах НКВД всех одинаково именовали троцкистами.

Были ли в коллективе действительно убежденные сторонники взглядов Л. Троцкого? Ответить на этот вопрос с исчерпывающей полнотой не только трудно, но, наверное, и невозможно; но заключенные, считавшие себя сторонниками Троцкого, конечно, были.

Открытым и явным сторонником Троцкого считал себя Исаак Зуммерград. Об одном он жалел – что не знает последних работ Троцкого, которые были опубликованы после его высылки за границу. Зуммерград при всяком удобном и неудобном случае повторял, что ВКП(б) не является коммунистической партией, что в ней остались только отдельные подлинно коммунистические элементы. Поддерживая идеи Л. Троцкого, он говорил: «Я считаю необходимым создать новую партию и IV-ый Интернационал, ибо у III-го Интернационала атрофированы чувства в защиту интересов рабочего класса. Путь к освобождению рабочего класса – только через насильственное свержение существующего строя вооруженным восстанием…»

В деле Давида Мильнера значилось: троцкист с 1926 года– с 16 лет. Он был наборщиком; в 1929 году арестован по обвинению в хищении шрифта из типографии и печатании оппозиционных листовок. При обыске у него была изъята «подготовленная к печати» обложка к книге И.Т. Смилги, ближайшего сподвижника Троцкого. Мильнер был осужден по статье 58-10 и выслан на Урал на три года. В 1931 году, по отбытии срока, лишен права проживания в 12 крупных городах. В 1933-м приговорен к трем годам заключения в политизоляторе, в 1935-м – к трем годам исправительно-трудовых лагерей.

Яков Козлов заявлял на допросах что он – политзаключенный-коммунист. Экономист по образованию, активист Левого фронта искусств – ЛЕФа, он еще в 1929 году за участие в троцкистской оппозиции был сослан в Среднюю Азию на три года, в декабре 1930 года – в Западную Сибирь на оставшийся срок; в январе 1932-го срок продлен на два года. В сентябре 1932 года заключен в Верхне-Уральский политизолятор. В политизоляторе вел себя сдержанно, среди заключенных пользовался авторитетом, был выбран лагерным старостой; убеждений своих не изменял. В январе 1935-го приговорен к заключению в концлагерь на три года, но уже в мае, во изменение предыдущего приговора, был сослан в Ялуторовск на оставшийся срок. Постановлением особого совещания при НКВД от 26 мая 1936 года – тем же, которым был осужден и отец, - приговорен к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет. В бумагах НКВД Яков Козлов проходил как неисправимый троцкист.

В списке заключенных-троцкистов, привезенных в июле 1936 года на пароходе «Кулу» в бухту Нагаева, под вторым номером значился Яков Агрон. Агрон был троцкистом, так сказать, взаправдишным. Когда в апреле 1937 года его спросили на допросе: «Сохранили ли вы свои троцкистские убеждения в лагерях?», он ответил: «Я сохранил убеждения большевика-ленинца (троцкиста)» и расписался под этими словами в протоколе.

Он не скрывал веры в грядущее восстание рабочего класса, которое свергнет ненавистный сталинский режим. При аресте в лагере у Агрона изъяли «контрреволюционное стихотворение»:

«…Нашим ранам воля не приснится:
Под конвоем пуль
Добываем золото в теснинах,
Пробиваем путь.
…Мертвецы без ямы и без гроба,
В отпуску могил,
Тащим тачки острых камней злобы
И песков тоски.
Не бросал я гулких взрывов бомбы,
Не взводил курка, -
Все равно разбудит ночью темной
Конвоир-тоска.
Будут грустно в небе плакать звезды
Каплями дождя,
Слезы ветра, сочные, как гроздья,
И пустой подвал.
Бесконечность пошатнется о бок,
Прогремит наган,
О ступени переломит ребра,
В спину пнув, нога.
И по трупам нашим, как по шпалам,
Поезда помчат,
И, как крик о мести, эти скалы
Загудят во мхах.
Из болота мы к борьбе не встанем,
Но средь серых мшин
Нашу месть зажгут огнем восстаний
Люди у машин».

Однако часть заключенных, проживавших в палатке № 9, решительно отмежевывалась от троцкизма. «Я не троцкист», - заявил на допросе Арнольд Соесон, исключенный в 1932 году из Ленинградского технологического института за «контрреволюционные троцкистские выступления». В феврале 1933 года Соесон был арестован, в мае – приговорен «тройкой» ОГПУ Ленинградского военного округа к заключению в концлагерь сроком на 10 лет, с припиской к приговору: «Досрочное освобождение нежелательно».

«Никакого участия ни в какой троцкистской организации я не принимал», - говорил Тебо Теблоев.

Виктор Акимович Воинов, токарь, осужденный в июне 1936 года «за КРТД», как и кондитер-карамельщик Алексей Филиппович Калмыков, трижды осужденный за последние семь лет, вообще заявлял: «Я не противник существующего строя».

Николай Житин был до ареста добросовестным инструктором обкома ВКП(б) Центрально-Черноземной области, ни в каких оппозициях не состоял.

Слесарь-лекальщик Николай Григоросудло, как только мог, отрицал свою принадлежность к числу «идейных» троцкистов.

Давид Вейхман, подписывая протокол допроса, аккуратно зачеркивал относящееся к нему и другим заключенным из палатки № 9 слово «троцкисты» и заменял на «осужденные за КРТД». «К троцкистской оппозиции я не примыкал и членом ее не являлся», - утверждал он.

Отец писал в протоколе допроса твердым, уверенным почерком: «Участником контрреволюционной группировки (троцкистской) себя не признаю».

IV

Впрочем, эти допросы были потом, а пока что обстановка в Спорном представляется безмятежно-благополучной:

 «Это письмо я пишу во время своего ночного дежурства. В цехе я один. Чисто, тепло, шумит динамо, светло. Аккумуляторы заряжаются нормально. В большие окна цеха видно, как проходят и уходят авто. Это тоже все очень парадоксально. Завтра выходной день, а в ночь на выходной почти всегда очень мало работы. Моя работа связана исключительно с электрооборудованием автомашин. Идет успешно. Гладко. Претензий ко мне никаких нет. Правда, в начале, зная одну теорию, много непонятного было, ну, а теперь почти все освоено. Начал я работать с 1 сентября.

…Возвращаюсь к Спорному (это поселок, где я живу – автобаза). Климатические данные здесь гораздо лучше, чем у моря. Осадков мало. Лето и осень были прекрасные. Сейчас считается зима. Снегу еще очень мало, но со дня на день ждут крепких морозов.

21/X. Прости, что так долго задержал окончание этого письма. Правда, не было времени. Даже приятно, что чувствуешь себя занятым человеком, а не болтающимся без дела. Итак, наступила зима. Сегодня - 31. Но мороз как-то даже и не ощущается. Посмотрим, как будет дальше…»

Из письма отца, начатого 11 октября 1936 г.

По вечерам нередко устраивали концерты. Пели песни – «Ермака», «Черного ворона», но «идейные» троцкисты все больше затягивали то «Интернационал», то «Варшавянку» с переделанным текстом, а то почему-то «Марш анархистов». Читали стихи – свои и чужие; больше – классику, но прозвучало и переданное кем-то стихотворение Гавриила Саянского, находившегося в Скалистой, на 522 километре. Саянский был одним из наиболее активных лагерников, в самой резкой форме выступавшим за права политзаключенных. «Рубят лес» называлось его стихотворение: лес рубят – щепки летят…

Виктор Баранов, в прошлом – слесарь-инструментальщик, обладал замечательной памятью и завидным даром рассказчика. Романы, повести, анекдоты он мог рассказывать часами; живая интонация, богатая мимика его пользовались такой популярностью, что даже из других палаток приходили специально, чтобы послушать Баранова.

Но в особенности пользовался популярностью остроумный конферанс Павла Сурова. Его зычный голос и язвительные шуточки рассеивали тяжелое впечатление от мрачных стихов Агрона:

«…Холоднее, чем снега пустыни,
И огромней, чем ее пески,
В сердце одиночество застынет,
Ледяные ломкие куски.
Как мираж, скала разлуки встанет:
Грусти нежной темные глаза,
И вокзальный звон глухой расстани,
И конвой, и вечер, и слеза.
Сумерками сизыми густыми
Так же вот провел тебя конвой.
Вижу в жути каторжной пустыни
Белый холод каторги другой.
…Ветер Казахстана дик и страшен,
Жуток и полярной ночи бред.
Мне грустить среди степных миражей,
Под сияньем северным тебе».

Лирическое стихотворение далекого от профессионализма поэта: а в нем «конвой», «каторжная пустыня», «дикий ветер Казахстана»… А, в общем-то, извечная тема: любовь и разлука.

V

Объединение политических заключенных, проживавших в палатке № 9, сложилось еще в августе, когда старостой барака был отец. Никакого специального названия у этого объединения не было, его чаще всего называли просто «коллектив». Цель существования «коллектива» была самая простая: организовать совместное питание, решать другие бытовые проблемы. На разные бытовые нужды решили выделять по 20 процентов от заработка, но это решение выполнялось не очень строго: вносили в общую кассу, кто сколько сможет, а потом сбор средств совсем разладился.

Не все жители палатки соглашались питаться из общего котла и, соответственно, не все вошли в «коллектив»: в начале сентября в нем насчитывалось 23 человека, а через два месяца – около сорока. Главным требованием коллектива, с которым он обращался к лагерной администрации, было получение причитающегося заключенным продовольствия на руки, сухим пайком. Баранов как-то сказал одному из зэков-«бытовиков»: «Мы не хотим питаться в лагерных столовых, где всех заключенных кормят помоями». Насчет помоев он все-таки преувеличил, но, в общем-то, своя готовка – вкуснее.

VI

«…Живу я по-старому. Работаю, читаю и т.п., что может делать человек, когда ему надоедают окружающие ему люди, с которыми в силу обстоятельств пришлось жить вместе. Хорошо, что мы все время вместе с Давидом, а то бы совсем “решка”. Давид очень беспокойный. Раньше я его таким не знал. Все свободное время крутится и вертится. Обзаводится хозяйством – баночки, скляночки, проволочки. Такая наклонность часто является предметом для моих шуток, но всегда бывает прав он, т.к. каждая, на мой взгляд, дрянь в определенное время становится просто необходимой. Тебе ведь известно, какой я непутевый в этих вещах. Все еще довлеет отрыжка старой богемы. Живем, в общем, с ним дружно. Но в принципиальных вопросах иногда происходят жаркие схватки. Обычно в такие моменты на все помещение громко провозглашается: “И пошел брат на брата”».

Из письма отца, начатого 10 ноября 1936 г.

Стремительно промчался октябрь, пошел ноябрь. Там, на «материке», Сталин и Жданов отправили из Сочи телеграмму членам политбюро: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнутдела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года». Невзрачный карлик Николай Ежов, достигший к тому времени поста секретаря ЦК ВКП(б), безоглядно преданный Сталину, предопределил это решение, обвинив Главное управление госбезопасности НКВД в чересчур либеральном отношении к находящимся в заключении оппозиционерам. С приходом Ежова на должность наркома внутренних дел были обречены на смерть колымские политзаключенные, а вместе с ними и почти все сотрудники органов НКВД, служившие при Ягоде, да и сам Ежов через неполные четыре года будет метаться вдоль стенки тюремной камеры, инстинктивно пытаясь уклониться от пуль бериевских подручных.

Но медленно доходят до колымской глубинки столичные новости.

Второго ноября «коллективу» отказали в выдаче сухого пайка. Козий, помощник начальника подлагпункта «Спорный», предложил питаться из общелагерного котла. Теблоев и Автономов, члены старостата, пошли к представителю НКВД в Спорном – Климцову. Климцова обращение старостата застало врасплох: ему совсем не хотелось ввязываться в историю с сухим пайком, сначала он пообещал поговорить с Козием, а потом посоветовал ходатаям самим пойти к Козию и решить с ним все вопросы. Пришли к Козию. Неласково встретил Степан Петрович незваных гостей, ох, неласково. От этих троцкистов, которые выставляют себя политическими заключенными, да еще хотят получить такой режим, как большевики в царской ссылке, - одни неприятности. Никакого сухого пайка им не будет, пусть убираются, откуда пришли.

Вечером того же дня Автономов рассказал членам коллектива о неудачном визите к местному начальству. «Командование лагерей подталкивает нас к голодовке», - говорил он. «Мы вынуждены вести борьбу с лагерной администрацией – на работу не выходить, пока не добьемся своего». Алексей Санталов, горячая голова, числившийся в списках убежденных троцкистов, тут же поддержал требование о забастовке. Михаил Гуров выступил, как всегда, резко и категорично: «Мы не рабы, мы должны добиться своего, даже если для этого придется пожертвовать жизнью». Давид Вейхман попытался смягчить страсти и предложил обратиться с требованием о выдаче сухого пайка к представителю НКВД на Мяките, в ведении которого находились все автотранспортники. Так и решили: передать требование представителю НКВД и указать, что в случае невыдачи сухого пайка коллектив не станет работать. Возразил только Василий Шумский – заключенный, работавший заведующим столовой: «Обойдемся без сухого пайка». Фантастическая биография Шумского приводила в изумление даже видавших виды политических заключенных. Запорожский казак, он в 1917 году вступил в партию большевиков, прошел всю гражданскую войну на Украине от первого до последнего дня, был помощником военкома в Богунском полку у Щорса, а, начиная с 1927 года, четыре раза исключался из партии: в первый раз – за активную троцкистскую деятельность, а затем трижды - за отрыв от партии, пьянство и бытовое разложение. Шумского кто-то припугнул: «Выйдешь завтра на работу – убьем». Шумский хоть и понимал, что это шутка, но при голосовании все-таки воздержался.

Коллективное заявление возымело свое действие: уже на следующий день Суров и Волковыцкий получили на всех сухой паек на неделю, до 10 ноября.

VII

«Сегодня вышлю тебе еще 100 руб. В конце месяца вышлю 200 рублей тебе и 100 рублей маме. Я получил наряд на работу, оцененную в 440 рублей. Как только перейду во вторую смену, так примусь за ее выполнение. Работа мне знакомая и сделаю я ее быстро, в 3-4 дня.

. Приходится ее отложить потому, что надо ее выполнять не в обычное рабочее время. А вторая смена с 5 до 12 ночи. Таким образом, весь день я свободен. Суммарно мой заработок в ноябре должен быть порядка 600-700 руб. Учитывая условия лагеря, это более чем прекрасно. Вообще я должен сказать, что Колыма в этом отношении, да и в других (питание, одежда) явление совершенно исключительное, опрокидывающее всякое очень уж плохое представление о лагерях. Надо быть во всем объективным. Если дальше будет не хуже, то жаловаться пока не на что».

Из письма отца, начатого 10 ноября 1936 г.

Отец, однако, ошибался. Уже начались в Спорном события, полностью опрокидывающие его надежды. Лагерная администрация не простила заключенным из палатки № 9 своего отступления в вопросе о выдаче сухого пайка. Пятого ноября на стене кузовного цеха были вывешены плакаты, на которых заключенные – участники «коллектива» были изображены с топорами и отрубленными головами в руках, измазанных кровью. Политические заключенные были названы урками, а сам коллектив – свиным стадом. Козий был доволен: «Вы из себя корчите умников, а на самом-то деле вы есть самые настоящие дураки. У меня образование – три класса и коридор, а вы, экономисты-стрекулисты, еще сапоги мне будете лизать, горючие слезы лить. Этот еврейчик, Агрон, правильно написал в своих стишках: вы, троцкисты-фашисты-убийцы, - отпускники от смерти, только близок конец вашего отпуска».

«Экономисты-стрекулисты» вечером того же дня на собрании коллектива, которое проводил Волковыцкий, приняли решение написать заявление в ЦИК СССР с требованием остановить травлю политических заключенных. Текст заявления подготовил Давид Вейхман; при обсуждении его на старостате мнения разошлись. Появилось предложение включить пункт об отказе от работы до полного удовлетворения требований коллектива. Потом возник пункт о Саянском, находившемся на Скалистом, на 522 километре.

Гавриил Саянский – педагог, знаток теории словесности и истории литературы, называл себя коммунистом-децистом.

В 1928 году был осужден особым совещанием «за к.-р. троцкистскую деятельность» к трем годам ссылки.

В 1930 году заключен на три года в политизолятор.

В 1933 году особым совещанием осужден к трем годам ссылки.

В 1934 году за КРТД осужден к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.

И на пересыльном пункте в Караганде, и на этапах, и здесь, на Колыме, Саянский был инициатором стычек с лагерной охраной и администрацией. Любой повод он использовал для заявлений протеста против превращения лагерного режима заключения в режим моральных и физических пыток, издевательства, произвола и унижения человеческого достоинства. В Спорный ему удалось передать записку, в которой сообщал, что для защиты своего положения он использует единственное имеющееся в его распоряжении средство – объявил голодовку. Он посажен в холодную камеру, находится в скверном состоянии и хочет покончить с собой, обливаясь ледяной водой.

Обсуждение заявления перенесли на собрание всего коллектива. Собрание проходило нервно, 14 человек, в том числе братья Вейхман, высказались против отказа от работы. Однако Теблоев настаивал на том, что другого выхода нет. Вопрос поставили на голосование и большинством приняли пункты – об отказе от работы и с протестом по поводу обращения с политическим заключенным Саянским.

В результате заявление подписали все, кроме братьев Вейхман, и решили направить его еще в НКВД в Москву и командованию лагерей в Магадан.

И что же произошло после подачи заявления администрации лагеря?

А ничего не произошло. Администрация как будто бы не обратила внимания на групповой отказ от работы. Тревожные мысли приходили в головы отказчикам: а не провокация ли это НКВД, на которую они попались? Может быть, вся эта история организована для того, чтобы навесить заключенным новые сроки? Сколько же дают за групповой отказ от работы? Знатоки говорят – десять лет без права переписки… Отец подумал, что через десять лет ему будет тридцать шесть – на два года больше, чем Давиду сейчас. Он поделился этим соображением с братом. Давид взял карандаш и быстро набросал портрет Вениамина. Что-то ему в этом портрете не понравилось, и он то отодвигал его на вытянутой руке, то подправлял мелкие штришки. Наконец, решительно сказал: «Вот таким ты будешь через десять лет», пририсовал красивую прямую трубку, а на самой трубке вензелем поставил букву «В».

 Шел одиннадцатый день отказа от работы. Отец приписал к неотправленному письму: «Кажется, из моих обещаний ничего не получится. Все течет и изменяется».

Прежде чем вложить рисунок в конверт, написал на обороте:

«Дорогим Люсику и Вовочке.

Говорят, что это я через 10 лет, но в основном портрет верный».

А в конце письма приписал: «Да! Вот еще что. Высылай мне бандеролью газеты. Хорошо бы «Правду», «Известия», «Комсомолку», «Литературную», «За рубежом». Хотя бы два-три раза в месяц за прошедшие дни. Комплектами. Ладно?»

VIII

Козий Еремей Степанович все прошел, служа в НКВД верой и правдой, жив остался и при трехклассном-то образовании через двадцать лет обнаружился как заместитель директора медицинского института. Память ему крепко отшибло: на переследствии по архивно-следственному делу № 101137 и № 66214 он сообщил, что о существовании в лагпункте «Спорный» контрреволюционной троцкистской организации ему стало известно только после ареста и осуждения ряда заключенных, о чем было объявлено лагерной администрацией, в том числе и ему. До ареста и осуждения этих заключенных он не был осведомлен о существовании какой-либо антисоветской организации в лагерном пункте «Спорный»...