I
«Моря бывают охоцкие и неохоцкие, - рассуждал начальник рейса на среднем рыболовном траулере “Альгениб”*. – Охоцкие моря - это Азовское, Черное, Средиземное. А неохоцкие – Чукотское, Берингово, Охотское…»
Из моих окон, с высоты седьмого этажа, открывается вид на «охоцкое» Средиземное море. Серовато-сизая даль, протирающаяся на полгоризонта, безжизненна; только два балкера-навалочника в ленивой истоме дремлют на якорях в ожидании выгрузки. Наверное, у кого-то вид этого моря порождает в воображении корабли древних египтян или финикийцев, рыцарей-крестоносцев или генерала Бонапарта.
Перед моим внутренним взором встают совсем другие, далекие от этих мест моря, со злой иронией названные «неохоцкими».
«…Но жизнь не вычеркнуть из жизни», - написал когда-то Илья Эренбург.
В начале 60-х я был избран по конкурсу на должность старшего преподавателя рыбного института во Владивостоке. Подходил к концу учебный год, и надо было подумать о заработке во время длительного преподавательского отпуска, да и в море выйти хотелось, возвратиться на время к своей родной профессии судоводителя.
Я поделился своими соображениями со студентом-заочником Шпильбергом, капитаном-наставником одной из баз флота, в ведении которой находились научно-поисковые суда. Шпильберга я знал довольно давно по рассказам Григория Петровича Швалова, капитана СРТ «Альферас», на котором я начинал свою судоводительскую карьеру. Григорий Петрович тогда только что окончил штурманские курсы; Шпильберг преподавал на них мореходную астрономию. Приближались государственные экзамены, а слушатели осознали, что их познания в астрономии донельзя скромны. Они поделились своими сомнениями с преподавателем. «Ничего, - сказал Шпильберг, - ваш выпуск у меня не первый. Соберите с носа по… (он назвал небольшую сумму) и положитесь на меня».
Настал день экзамена. За большим столом комиссии, покрытым зеленым сукном, члены государственной комиссии – капитаны с золотыми нашивками. К большому столу приставлен маленький столик, на котором Шпильберг разложил экзаменационные билеты. Перед членами комиссии дежурный слушатель по указанию Шпильберга поставил два графина со светло-коричневой жидкостью, похожей по виду не то на крепкий чай, не то на квас.
Слушатели по одному подходят к столу комиссии, докладывают по форме председателю и, будто бы сомневаясь в выборе, нерешительно берут билеты. На самом деле нерешительность вызвана совсем другим: не ошибиться бы, не взять чужой билет, а не тот, выученный наизусть, местоположение которого на маленьком столике заранее известно.
Пока первые вошедшие слушатели готовятся к ответу, председатель комиссии пододвигает к себе графин и наливает полный стакан. Сделав первый глоток, он останавливается, брови его, переломившись, лезут вверх, он как бы с некоторым недоумением глядит на своих коллег, затем решительно опрокидывает стакан до дна. Брови возвращаются на место, а в строгих глазах появляются живые искорки.
И другие члены комиссии не преминули приложиться к графину, правда, принимали утоляющий жажду напиток дозами поскромнее: хоть все они и закаленные морские волки, но все-таки возраст… Вот уже лица членов комиссии порозовели, тесные воротнички сияющих белизной сорочек расстегнуты, тугие морские узлы черных галстуков ослаблены.
Меньше «четверки» никто за свой ответ не получил. Когда комиссия удалилась, слушатели – теперь уже штурмана дальнего плавания – допили оставшийся коньяк и от души благодарили деловито собиравшего отработавшие билеты Шпильберга.
II
Шпильберг подыскал мне должность старшего помощника капитана на СРТ «Альгениб», который заканчивал ремонт и скоро должен был выйти в рейс, по срокам совпадающий с моим отпуском. На «Альгенибе» отправлялась в Охотское море совместная советско-японская экспедиция по оценке запасов лососевых и определению путей их миграции.
Судно стояло в бухте Диомид, а я жил на Второй Речке, в противоположном конце Владивостока. Рано утром я отправлялся на попутном транспорте к паромной переправе и садился там на катер, который перевозил меня на другую сторону бухты Золотой Рог, на мыс Чуркина. Затем по горбатой улице поднимался на самую верхушку полуострова, откуда уже открывался вид на бухту Диомид. Спускаясь под гору, я искал среди постепенно вырастающих мачт судов, стоявших у причалов Диомида, мачты «Альгениба», и сердце стучало учащенно, и я прибавлял шаг, пока, наконец, не убеждался: вот он, «Альгениб», он не сгорел, не затонул за ночь, и куда это я так тороплюсь, ведь до начала рабочего дня еще двадцать минут, а мне хватит десяти, чтобы не спеша дойти до своего причала.
III
Среди судов, стоящих на рейде, без труда опознавался «Феликс Дзержинский», характерный изогнутый форштевень которого и скошенная назад труба напоминали о клиперах времен чайных гонок.
Несколько лет назад на этом большегрузном пароходе работал старшим помощником капитана мой приятель Рюрик Мартьянов. В истории пересечения наших с братьями Мартьяновыми жизненных путей было что-то мистическое, противоречащее всем постулатам теории вероятностей. Всё началось в военном 1944 году на Урале, когда меня, десятилетнего мальчишку, отправили в пионерский лагерь «Каменный мыс». Через широкий Невьянский пруд, напоминающий по размерам небольшое море, нас перевезли на барже, которую буксировал единственный на пруду катер, по странному совпадению носивший как раз название «Мартьянов». Катер был назван так в честь томского студента, бывшего в 1918 году невьянским комиссаром по просвещению и убитого во время мятежа «автомобилистов» – офицеров авторемонтных мастерских, эвакуированных из-под Петрограда, из Луги. В брезентовой палатке на Каменном мысу, в которой размещался наш отряд, верховенство с первых же дней лагерной смены закрепилось за братьями Мартьяновыми – Игорем, моим ровесником, и Рюриком, который был на три года старше. Авторитет братьев держался не на кулачном праве, как это часто бывает в мальчишеских компаниях, а на частом цитировании ими неизвестной нам книги «Республика “Шкид”» и тех замечательных песнях, которым они нас научили. Мне полюбились и «На пароходе все матросы грубы», и «В нашу гавань заходили корабли», и «В Кейптаунском порту». Особенно всем нравилась последняя - о загадочном Кейптауне, в котором «Жаннета» поправляла такелаж – «где пиво пенится, где пить не ленятся, и клеши новые ласкает бриз!», и мы дружно горланили в пионерском строю: «Идут они туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина!».
Через много лет я шел по улицам прекрасного города Кейптауна, и в порту, в бассейне Виктория стояла моя «Жаннета» (не «Жаннета», конечно, а дизель-электроход «Обь»), и все время в голове звучала зажигательная мелодия – как оказалось, принадлежащая еврейской песне «Ба мир бисту шейн»…
А братья Мартьяновы вскоре куда-то уехали из нашего маленького уральского города.
Когда Высшее арктическое морское училище, в котором я учился, объединили с Ленинградским высшим мореходным училищем, Игорь Мартьянов оказался на одном курсе со мною. А Рюрик учился тремя курсами старше.
После окончания училища я поехал по распределению в Находку и там снова встретился с братьями Мартьяновыми, работавшими в Дальневосточном морском пароходстве. Рюрик к тому времени даже квартиру получил в Находке, а Игорь, обосновавшийся во Владивостоке, частенько наведывался к брату.
Позже нам с Рюриком даже пришлось поработать вместе. Игорь нелепо погиб, попав под электричку, перебегая железнодорожные пути на станции Океанская под Владивостоком. Видимо, он спешил туда, где можно без труда…
Рюрик покинул Дальний Восток, и больше мы с ним не встретились.
IV
«Феликс Дзержинский», построенный как кабелеукладчик (вот откуда его характерно изогнутая носовая оконечность), до недавнего времени принадлежал к отряду судов Дальстроя – Государственного треста по промышленному и дорожному строительству в районах Верхней Колымы. Дальстрой, одно из главных звеньев всесильной империи Гулага, безраздельно властвовал на огромной территории колымского края, по площади равной Испании. На географических картах вплоть до 1954 года область его владычества обозначалась невразумительной надписью: «Районы, непосредственно подчиненные Хабаровскому крайисполкому». Все сообщение Колымы с «Большой землей» осуществлялось морским путем. Морем в порт Нагаево, около которого был выстроен город Магадан, доставляли и промышленное оборудование для золотодобычи, и стройматериалы, и продовольствие, и несчетные контингенты заключенных – рабов страны победившего социализма.
Дальстрой обзавелся собственным флотом, в состав которого, кроме стареньких судов вроде «Индигирки», входили и новейшие, закупленные за границей пароходы. В традициях Дальстроя было давать лучшим своим судам имена наркомов внутренних дел СССР. Однако корабли долговечнее наркомов, поэтому приходилось время от времени их переименовывать. Прежнего наркома еще не успели расстрелять, а судну уже дали новое название. Так «Генрих Ягода» стал «Дальстроем», а «Николай Ежов» – «Феликсом Дзержинским».
Пароходы не виноваты в том, что в их холодных трюмах и заблеванных твиндеках зэки задыхались в духоте и умирали от голода. Пароходы не виноваты в том, что там на трехярусных нарах уголовники резались в карты, ставя на кон жизнь спутников по этапу - «фашистов»-политических, и тут же расплачивались за проигрыш натурой.
Вот выдержка из рассказа «изменника Родины» Виктора Масолова. В июне 1942 года, после харьковской катастрофы, в придонских степях их, безоружных, голодных, оборванных красноармейцев, немецкие танки сгоняли в тысячные кучи, как отары овец. Потом товарные вагоны в Германию, через три года - товарные вагоны из Германии через всю советскую страну, до Тихого океана. В порту Ванино грузили в трюмы парохода «Феликс Дзержинский». Курс - Магадан. За неделю пути кормили только раз - через люк впускали бочки с серой мукой, залитой кипятком. И они, обжигая руки, давя друг друга, выхватывали это месиво и совали, задыхаясь, в рот: быстрее всего люди теряют разум от голода. На рейде бухты Нагаева тех, кто умер в дороге, выбрасывали за борт, живые уходили в тайгу, опять за колючую проволоку, теперь уже «родных» лагерей. Выжили, вернулись единицы.
Пароходы – они железные, им все равно, что перевозить. Были в их истории и славные страницы – когда в годы войны дальстроевские суда «Дзержинский», «Кулу», «Советская Латвия», «Дальстрой» совершали рейсы через Тихий океан, доставляя из портов США и Канады во Владивосток, Находку, Петропавловск-Камчатский полученную по ленд-лизу военную технику и снаряжение для изнемогающей в смертельной схватке страны, а также продовольствие - кукурузную муку и яичный порошок, сухое соевое молоко и лярд, тростниковый сахар и свиную тушенку, прозванную в народе «вторым фронтом».
V
Подготовка к рейсу начинается с получения снабжения. С пачкой накладных прихожу на склад. Кладовщик равнодушно смотрит на мои бумаги: «Сурик железный двадцать килограмм… Сурика нет. Огнетушители шесть штук… Огнетушителей нет. Сапоги рыбацкие восемь пар… Сапог нет». «Как же так нет, - возмущаюсь я, - в материальной бухгалтерии наличие по картотеке проверяли». «Ну и иди в свою бухгалтерию, может, там тебе что дадут». Меня кто-то толкает в бок: «Мужик, ты не кипятись, беги-ка лучше в магазин, купи “бомбу”, до перерыва успеешь».
Что делать, иду в магазин, возвращаюсь с «бомбой» – большой бутылкой дешевого портвейна. Кладовщик объявляет: «Обед» и закрывает изнутри склад. На стол стелит газетку, на газетке режет на крупные ломти кусок соленой горбуши, ставит два стакана: «Ну, чиф (старший помощник капитана), давай, что у тебя там». Откупорив «бомбу», наливает стаканы до краев: «Поднимем, чиф, за знакомство». Ненавижу я эту жидкость, отнекиваюсь: «Да я же не пью» «Тебе сурик нужен?» «Нужен». «Так что же ты мне говоришь, что не пьешь?!»
После окончания перерыва боцман с матросами забирают и полученный мною сурик, и огнетушители, и сапоги… А я, пошатываясь, с мутной головой и гадостным ощущением в желудке, бреду на судно.
VI
Каждое приличное судно перед приходом в родной порт обязательно попадает во внезапно налетевший жестокий шторм, во время которого бьется и ломается судовое имущество. Если это случается на вахте третьего помощника капитана, то с приходом в порт в бухгалтерию представляются подкрепленные выпиской из судового журнала акты на списание биноклей, барографов, секундомеров, штурманских параллельных линеек и даже латунных транспортиров, которыми можно хоть орехи колоть. На вахте старшего помощника всегда бьется посуда. В результате в столовой команды и в кают-компании не остается ничего, что было бы способно разбиться или сломаться.
В кают-компании «Альгениба» и для первых, и для вторых блюд использовались одни и те же помятые алюминиевые миски. Вилок, а тем более столовых ножей, вообще не было, а у некоторых алюминиевых ложек черенки были закручены винтом, словно кто-то на них испытывал мощь своих рук. Чай пили из железных кружек с побитой эмалью. Было еще два-три граненых стакана с выщербленными, как будто обгрызенными краями.
Такой ассортимент посуды не очень подходил для приема иностранных гостей. Получив в бухгалтерии деньги в подотчет, я отправился в ГУМ. В качестве консультанта со мной поехал матрос Куркан, который имел опыт работы подсобником в ресторане.
Разумеется, на прилавках посудного отдела ничего подходящего не было, но нам повезло. У Куркана оказалась в ГУМе знакомая – товаровед, и она вынесла откуда-то из подсобки и хрустальные рюмки, стопки, фужеры, водочные графинчики, и тарелки для супа, для вторых блюд и для закусок, и прочую мелочь. Закупили мы столовые наборы – ложки, ножи, вилки из нержавейки, и даже чайную посуду из недорогого японского фарфора с нежным рисунком, видеть которую на столе, как нам казалось, будет приятно гостям из страны Восходящего Солнца.
Хотели еще закупить скатерти для кают-компании, но их даже в загашнике не оказалась. Милая советчица-товаровед порекомендовала нам купить отрез плательной шерстяной ткани, из которой, по ее мнению, нетрудно было изготовить скатерти. Ну, и чтобы уж вовсе не ударить в грязь лицом перед иностранцами, купили ковровые дорожки, которые можно будет расстелить и в коридоре кормовой надстройки, и в каюте, где будут жить японцы. «Усталые, но довольные, они возвращались домой…» – процитировал Куркан фразу из школьного учебника.
VII
В порт Находка мы зашли, чтобы принять на борт японских участников экспедиции. Наше судно поставили к причалу вблизи мыса Астафьева. По-своему знаменитым было это место. В солнечный день 24 июля 1946 года здесь принимал груз на Магадан «Дальстрой», один из самых крупных пароходов во флотилии одноименного треста – длиной 152 метра и водоизмещением 19 тысяч тонн. Его котлы работали на жидком топливе, что тогда было еще большой редкостью. Судно, построенное в 1925 году и плававшее под именем «Амело», в 1935 году было закуплено в Голландии. При перевозке заключенных трюмы парохода вмещали несколько тысяч человек.
В 1945 году «Дальстрой» участвовал в Сейсинской десантной операции, получил серьезные повреждения, подорвавшись на донной мине, и сейчас готовился к первому после капитального ремонта рейсу.
Первый, носовой трюм парохода был наполовину заполнен аммоналом, предназначенным для проведения взрывных работ в рудниках и шахтах, для подрыва грунтов на открытых разработках чудо-планеты Колымы. Серый, слегка маслянистый порошок грузили насыпью, грейферами, как уголь, вопреки протестам капитана Всеволода Банковича, доказывавшего начальству, что такой способ перевозки взрывоопасного груза противоречит всем существующим правилам. Поверх слоя взрывчатки грузчики-заключенные уже начали укладывать штучный груз в деревянных ящиках.
Во второй трюм принят еще более опасный груз – четыреста тонн тринитротолуола в резиновых мешках, тротила, используемого для взрывных работ на скальных грунтах.
На судне были приняты все возможные меры безопасности. Вахтенный у трапа отбирал у каждого, поднимающегося на борт судна, папиросы и спички; вахтенные матросы были поставлены и для наблюдения за соблюдением в трюмах правил обращения со взрывоопасным грузом. По палубе раскатаны шланги, в которые была подана вода под небольшим давлением, она струилась из пожарных стволов. В машинном отделении поддерживалась постоянная готовность немедленно дать полный напор в пожарную систему.
В обеденный перерыв работы на судне были приостановлены, грузчиков увели на берег. По трапу поднялся прибывший из Владивостока старший помощник Павел Куянцев, он сразу обратил внимание на несоблюдение требований к перевозке взрывчатых веществ. Капитан, давний друг Павла, с отчаянным озлоблением махнул рукой: к кому только ни обращался, всё без толку.
Стояла ясная, тихая погода. Умолкло пыхтение паровых лебедок и скрежет шкентелей по шкивам блоков грузовых стрел. Легкая рябь временами пробегала по поверхности бухты, бросая ласковые солнечные блики на покрытые густым лесом окрестные сопки. В сознании Павла, незаурядного художника, невольно просилась запечатлеться на холсте эта картина спокойствия и умиротворения.
«Пожар в первом трюме!» - взметнулся крик вахтенного матроса. Капитан немедленно отреагировал: «В машине! Подать напор в пожарную систему! Открыть кингстоны, затопить носовые трюма!» Завыл гудок пожарной тревоги, его подхватили все стоящие в бухте суда.
В первом трюме из-под ящиков генерального груза струился легкий серовато-голубой дымок. В четыре ствола уже били в трюм мощные струи воды. Бежали к люку расписанные по пожарной тревоге члены команды с огнетушителями. «Боцман, спустить дополнительно с кормы штормтрапы!» – распорядился капитан.
Банкович немедленно отправил на берег свою жену Ольгу Митрофановну, жену четвертого помощника капитана, старика-пекаря и пятнадцатилетнего юнгу Севу, сына своего друга, капитана Петра Караянова. «Уведите их как можно дальше!» - поручил он подшкиперу Сырбо и матросу Лелюку.
А из первого трюма вдруг вырвался густой клубок черного дыма, и сразу же вслед за ним поднялся выше мачт ярко-желтый огненный факел. У трюма стало нестерпимо жарко, и члены экипажа со шлангами вынуждены были отступить.
«Экипажу покинуть судно! – распорядился капитан. – Старший помощник, обойдите помещения, проверьте, не остался ли кто в каютах!»
«Всё, никого больше нет», - доложил старпом. «Спускайся», - приказал другу Всеволод Мартинович и вслед за ним, последним, сошел на причал.
Члены экипажа отходили от судна как-то нерешительно, постоянно оглядываясь, не в силах поверить тому, что это их родной дом пылает всепоглощающим пламенем.
Павел Павлович Куянцев рассказывал потом, что, сойдя на берег, он, решив обождать капитана, замедлил шаг и через секунду почувствовал легкий толчок в спину, будто кто-то энергично и властно подтолкнул его. А в следующий момент его подняло в воздухе и бросило на что-то мягкое. Все потемнело, потом вода накрыла до пояса. Какой-то тяжелый предмет упал рядом. Схватившись за него, чтобы встать, задыхаясь от гари, он подумал: вот и конец! Но черное густое облако уходило в сторону, стало легче дышать. Теперь, кажется, можно и подняться на ноги. Рядом лежал стальной мусорный рукав судна в тонну весом. Он обернулся и стал искать глазами пароход и своих товарищей. У пирса не было не судна, ни складов, ни зданий, ни деревьев. Только сиротливо торчали из воды сваи, да чернела притонувшая корма парохода, а на ней - два тридцатипятитонных паровых котла, выброшенных из кочегарки. И все это покрыто черным мазутом. Всюду - вблизи и вдали - разбросанные взрывом покоробленные части судна. Со всех домов, расположенных поблизости, сорвало крыши, из окон выбило стекла.
Грузчики-заключенные, толпившиеся вдалеке, возле проходной, взрывной волной были вдавлены в скалу и расплющены; из месива раздавленных тел вытекал поток крови. Никто толком не сосчитал, сколько заключенных погибло.
Члены экипажа, оставившие судно позже, оказались в мертвой зоне, основная энергия взрывной волны прошла над ними. У большинства полопались барабанные перепонки в ушах, сорвало одежду, всех окатило мазутом. Недосчитались капитана; его нашли позже с затылком, раздробленным куском металла.
Всего из судового экипажа погибло семь человек, в том числе успевшие отойти за километр подшкипер, пекарь и юнга.
Радист Сидоров, разбуженный старпомом, вернулся в каюту за чемоданчиком и оказался на корме судна, когда прогремел взрыв. На проходившем рядом катере взрывом сбросило в воду старшину-рулевого вместе с рубкой, и высунувшийся из машинного отделения моторист махнул Сидорову рукой: «Прыгай сюда!» Катер, управляемый радистом, ушел к дальнему причалу, и ошарашенный Сидоров, которого моторист привел к себе домой, долго не мог придти в себя. Его считали погибшим и очень удивились, когда он нашелся.
Следствие сразу же стало отрабатывать главную версию: месть зэков-грузчиков, диверсия. Однако ее разрушили два произошедших вскоре один за другим случая самовозгорания аммонала, загруженного так же насыпью в железнодорожный вагон и в трюм парохода «Орел».
Жители Находки еще долгие годы рассказывали приезжим историю гибели «Дальстроя». В особенности все удивлялись якорю весом в пять тонн, заброшенному взрывом за сопку более чем на полкилометра от причала.
VIII
Японцев было всего двое. Старший, мой ровесник, господин Осака, специалист по промышленному рыболовству, чертами лица напоминал скорее европейца, чем представителя желтой расы, и чем-то сразу же располагал к себе – приветливостью ли без подобострастия, деловитостью ли без суетливости, эрудицией ли без заносчивости. Он легко сошелся с людьми самого разного характера – и с любившим подчеркнуть свое положение руководителем научной группы, начальником рейса Иваном Петровым, и с несобранным, увлекающимся частностями биологом Левой Файнштейном, и с «русским» переводчиком, корейцем, настоящего имени которого никто не запомнил, но который откликался на Мишу.
Младший, девятнадцатилетний господин Иосида, сопровождал Осаку в качестве переводчика «с японской стороны». Он был студентом какого-то колледжа, изучавшим русский язык, и довольно сносно владел разговорной речью, исключая, конечно, специфический морской жаргон, освоить который ему помогал Миша. Иосида-сан выглядел как типичный японец, как их обычно представляют русские, только без карикатурно выпяченных челюстей. Общался он больше с тем же Мишей, а остальных членов экипажа и научной группы, по-видимому, стеснялся, особенно в первое время.
До начала научно-поисковых работ члены научной группы практически все время проводили вместе, обсуждая свои специальные проблемы и согласовывая детали предстоящих исследований. В их компанию не вписывался Валя Мухин, молодой гидролог, который недавно закончил то же училище, что и я, только по другой специальности. У нас нашлось много общих знакомых по учебе, и он нередко приходил ко мне на вахту. Мы с удовольствием вспоминали те места, где нам приходилось бывать – мне раньше, а ему лет на пять позже, наших учителей – обаятельного профессора Максимова, требовательного доцента Слевича, энергичного Клепикова, руководившего его дипломным проектом. Не забывали и строгую, но справедливую кастеляншу Тамару, бойкую официантку Веру, величественную лаборантку военной кафедры Александру Андреевну, сестру знаменитого поэта. Было понятно, что Валентин тяготился одиночеством, и ему было приятно общение со мною.
Вахту на мостике со мной нес матрос Вася Белкин. Он недавно вернулся из армии, где охранял склады боевых отравляющих веществ в Бурятии. Во время службы он убил человека. Произошло это так.
Ночью, в обильный снегопад при сильном ветре, Вася стоял на посту у склада. Видимость была – никуда, и в голову Васе лезли лишь обычные солдатские мысли о доме, о тепле, да о куреве всласть. За пеленой снега, лишь на несколько шагов освещенного лампой на столбе, показалось какое-то пятно. Сомнения не было – оно приближалось. «Стой, стрелять буду!» – как положено по Уставу караульной службы, заорал Вася, сорвав карабин с плеча и передергивая затвор. Пятно продолжало двигаться. Василий выстрелил в воздух – результат тот же. Приклад к плечу, пятно – на мушку, выстрел! Прибежавший начальник караула перевернул упавшее навзничь тело, рванув на нем лацканы солдатского бушлата, приложил ухо к груди – наповал! Зачем солдат забрел за запретную черту, почему он не остановился ни на окрик, ни на предупредительный выстрел, – кого теперь спросишь?
За отличное исполнение воинского долга Васе дали неделю отпуска. Васе, круглому сироте, детдомовцу, некуда было ехать, и он весь отпуск провел в своей воинской части, всё больше на кухне. Угрызений совести он не испытывал, и к убитому им солдату сохранял недоброе чувство: ну зачем он, дурак, на пулю нарывался, зачем он меня, тихого парня Васю Белкина, заставил кровь его пролить? Васе все виделось это пятно за снежной замятью, желтый ореол вокруг качающейся на столбе лампы и озабоченное выражение на лице старшего сержанта, начальника караула.
По утрам, перед началом судовых работ, ко мне на мостик поднимался боцман, чтобы согласовать план на предстоящий день. Боцман, тощий и нескладный мужик с нечесаной льняной шевелюрой, вообще-то не нуждался в моих указаниях. Всё, что он намечал на день, было дельно и кстати, и мне оставалось сказать ему несколько ничего не значащих фраз. Хоть боцмана и называли традиционной на флоте кличкой «Дракон», однако она как нельзя меньше шла к нему. Он никогда не повышал голос, отдавая распоряжения матросам, прибормотывал: «Ты… слышь… пойди-ко на ботдеке подправь грибки вентиляторные, да шкрябку прихвати, а где ржавчину обобьешь, пройдешься суриком… Да загляни в малярку, возьмешь там флейчик неширокий, в котелок нальешь шаровой краски. Понял?» И тут же бежал сам показать, какие именно грибки надо «подправить» и где нужно пройтись суриком.
В обязанности старшего помощника капитана входило оказание необходимой медицинской помощи всем находящимся на судне. Неожиданно спрос на нее оказался довольно большим, и мне пришлось назначить специальное время приема больных, кроме, разумеется, экстренных случаев. Приходили больше с мелким травмами: кто-то порезал палец или ссадил плечо. Иные просили дать таблетку от головной боли или вытащить соринку из глаза. Завсегдатаем была Нина Капитоновна, повар (язык не поворачивался называть ее «коком»), скромная пожилая женщина, отличный мастер своего дела. Болячки у нее бывали маленькие: то на руку попала брызнувшая с раскаленной сковороды капля масла, то корвалола просила накапать, то дать таблетку от простуды.
Лекарское дело было для меня не внове. Когда я пришел вторым помощником на СРТ «Альферас», старпом Саша Абрамов решительно перепоручил мне обязанности судового врача: «Ты с образованием, вот тебе и клизмы в руки». На складе нашей базы флота мне выдали две колхозных аптечки, в которых, однако, отсутствовали дефицитные градусники. Кроме того, в рундуке под койкой у старпома были запасы медикаментов, оставшиеся с прошлых рейсов. Кроме бинтов и резиновых жгутов, были ихтиоловая мазь и мазь Вишневского, несколько скальпелей и несчетное число коробок с ампулами новокаина. Почему именно новокаин оказался на «Альферасе» в таком количестве – неразрешимая загадка, тем более что ни одного шприца ни в старых запасах, ни в колхозных аптечках не было.
Поскольку высшее образование не дало мне никакой медицинской подготовки, перед выходом рейс я обстоятельно проконсультировался на этот счет у своей жены: она все-таки гуманитарий. Главное, что я запомнил, - что от головы надо давать пирамидон, а от живота – фталазол. Или бесалол. Этих познаний, с которыми я отправился в рейс, на первых порах вполне хватало.
Но вот пришел ко мне в каюту «на прием» моторист Саня. Он одновременно со мною нес в машине утреннюю вахту, на которой начиналась выборка сетей. Чтобы облегчить выборку, приходилось подрабатывать машиной очень короткими толчками, чрезвычайно раздражавшими механиков. Саня же безропотно выполнял мои команды, в том числе и такие, которые я не подавал машинным телеграфом, а просил через переговорную трубу: «Саня, дай, пожалуйста, чуть-чуть вперед, ну на пол-оборота винта». Стармех за такую команду навсегда бы стал моим врагом, а Саня ничего, выполнял.
«Вениаминыч, – взмолился Саня, – больше не могу, режь!» Он протянул мне могучую, с въевшимся под ногти машинным маслом руку. На запястье набух лиловый карбункул, с детский кулак размером. Отказываться было бесполезно – больше никто на десятки, а, может быть, и на сотни миль вокруг не мог оказать помощь. Мы с Саней стали обсуждать детали предстоящей операции.
Я зажег таблетку сухого спирта и подержал в пламени нож скальпеля, затем протер его новокаином. Облил новокаином и санину руку, потом сказал: «Терпи» и, стиснув зубы, стал резать живую ткань посредине вздувшегося нарыва. Несколько секунд ничего не происходило, а затем брызнул грязно-желтый фонтан, обдав каплями гноя и мою руку со скальпелем, и салфетку на столе, на которой Саня держал руку, и залив кисть моего несчастного пациента. Саня разжал зубы и глубоко вдохнул воздух, его серое лицо начало розоветь.
Снова протерев новокаином место разреза, я обильно намазал ихтиолкой марлевую салфетку, приложил ее к ране, соорудил прокладку из ваты, прикрыл ее пергаментной бумагой и забинтовал.
Несколько дней Саня приходил ко мне на перевязку. Рана вскоре очистилась, и теперь я накладывал на нее повязку с мазью Вишневского, запах которой стойко удерживался в каюте, несмотря на раскрытый настежь иллюминатор и приоткрытую дверь в коридор.
Саня отбыл срок на Колыме, но разговоров на эту тему не любил. На вопрос «За что сидел?» он уклончиво отвечал: «За непочтение родителей». Когда мы работали в северной части Охотского моря, он иногда задумчиво вглядывался в далекий берег на горизонте, будто вспоминал что-то ему одному ведомое из той, прошлой зэковской жизни.
О чем он думал, когда смотрел туда, в сторону Магадана, в сторону бухты Нагаева?..
IX
Мороз стоял в Магадане градусов под сорок, бухту Нагаева уже покрыл лед, и «Феликсу Дзержинскому» вместе с буксиром «Тайга» приходилось взламывать его, чтобы проделать проход прибывающим в порт судам. Вместе с «Феликсом» еще дней пять назад прибыли «Выборг», «Старый большевик», «Минск», доставившие технику, продовольствие, промтовары.
Неподалеку, у нефтебазы, сливал дизельное топливо танкер «Советская нефть» и ожидала бункеровки дальстроевская «Советская Латвия».
Последним, утром 19 ноября 1947 года, к причалу приблизился пароход «Генерал Ватутин». Это было одно из судов типа «Либерти», полученных в Соединенных Штатах Америки по ленд-лизу. В годы войны строительство этих большегрузных судов было поставлено на поток, и благодаря применению современных технологий время постройки одного судна составляло около двух месяцев, а рекордный срок был менее пяти суток. Все пять трюмов «Ватутина» были заполнены до отказа; в них находилось 8593 тонны различных грузов, из которых 3313 тонн составляли взрывчатые вещества, погруженные в носовые трюмы. С тяжелым сердцем вел свой любовно содержащийся в идеальном порядке пароход капитан Сергей Васильевич Куницкий: не прошло и пяти месяцев после взрыва в Находке «Дальстроя», и вот теперь тот же смертоносный груз поручено доставлять судам Дальневосточного пароходства – «Ватутину» и «Выборгу». Не нравилась капитану Куницкому и теснота у причалов порта. «Ну, прямо кошачья свадьба, - раздраженно пробормотал он, глядя на скучившиеся суда. – Случись что – всем мало не покажется…» Он даже в уме суеверно избегал назвать то, что может случиться.
В носовых трюмах «Выборга», остававшегося до вчерашнего дня на дальнем рейде, находилось около двухсот тонн взрывчатых веществ, в том числе таких, которые представляют наибольшую опасность: капсюли-детонаторы, бикфордов шнур. Сейчас «Выборг» подошел к причалам метров на пятьсот и ожидал, когда освободят место для выгрузки стоящие там суда Минморфлота, включая закончивший выгрузку пароход «КИМ», а также пароход «Немирович-Данченко», принадлежащий рыбному ведомству.
Около десяти утра «Генерал Ватутин» приблизился к причалам, когда с палубы раздались крики: «Пожар в первом трюме!» Решение созрело в сознании Куницкого мгновенно: «Полный назад!» Нужно было как можно скорее уйти подальше от других судов, на разворот стотридцатипятиметровой махины времени не было. Не имея инерции, судно плохо управлялось, еле удалось избежать столкновения с «Советской нефтью». До кромки льда расстояние тоже небольшое, метров триста, там придется развернуться, на заднем ходу через лед не пройдешь. «Только успеть бы! – беззвучно шептал капитан. – Стоп машина, потом малый вперед, руль право на борт…» Судно начало разворот, задело носом о кромку льда, еще бы чуть-чуть… Из первого трюма повалил густой черный дым, потом раздался как будто негромкий хлопок – взрыв в первом трюме, который взметнул лючины и выбросил столб пламени. Носовую часть судна мгновенно охватил огненный вихрь. Со стоящих в порту судов было видно, как черные фигурки людей по сброшенному с кормы штормтрапу спускались на лед и отбегали от пылавшего «Ватутина» в сторону стоявшего неподалеку «Выборга». Другие прыгали с высокого борта и оставались лежать на льду.
Вахтенный штурман на «Немировиче-Данченко» заметил время – 10 часов 25 минут. Два мощных взрыва, прозвучавших один за другим, потрясли бухту и город. На месте горевшего «Генерала Ватутина» зияла черная полынья, на сотни метров окруженная обломками горелого металла. Там, где только что стоял «Выборг», на котором сдетонировала взрывчатка, торчали верхушки мачт. «Минск», «Старый большевик» и другие суда, стоявшие в порту, получили серьезные повреждения надстроек, корпусов и механизмов.
С теплохода «КИМ» после первого взрыва спустили шлюпку, чтобы оказать помощь «Ватутину», но не успела она отойти от борта, как последующими взрывами ее разбило вдребезги, и ее экипаж оказался в воде. Но всех удалось спасти.
Погибли все люди, находившиеся на «Ватутине» – 36 членов экипажа и 14 пассажиров. На «Выборге», когда при взрыве отвалилась носовая часть парохода, часть экипажа сумела спрыгнуть на плот. Эти люди были подобраны «Феликсом Дзержинским». Но взрыв унес жизнь капитана Плотникова и с ним еще двенадцати моряков. Погибло еще семь моряков с других судов. О погибших в порту заключенных сведения темны: погибло не менее двадцати человек… Получили ранения разной степени тяжести более пятисот человек.
Были разрушены здание управления порта, склады, навесы на территории порта, возникли торфяные пожары на близлежащей сопке. При подсчете ущерба учли и повреждения зданий и строений в самом городе Магадане. Там пострадали сберкасса, автобаза, гостиница. Особой сообразительностью отличился комендант здания Главного управления Дальстроя, который включил в акт на списание из-за произошедшего взрыва не только стекла, вылетевшие из рам и форточек, но и 28 графинов, 3 блюдца, 2 тарелки, 17 стаканов, 6 настольных ламп, а заодно и бюсты вождей. По какому еще поводу можно было бы безбоязненно списать эти бюсты?
Самые высокие комиссии так и не смогли выяснить первопричину трагедии. Версия о том, что взрыв был подготовлен заключенными из бывших военнопленных – офицеров-подрывников не была ни подтверждена, ни опровергнута. «Крайним» остался капитан порта, допустивший расстановку судов в порту на опасном расстоянии друг от друга. А кто его спрашивал?
X
«Дрифтерный» – от английского «дрифт», то есть дрейф. Дрифтерные сети, скрепленные друг с другом, образуют так называемый «порядок», длина которого может достигать нескольких километров. К верхнему краю дрифтерной сети – к ее верхней подборе крепятся пенопластовые наплава и кухтыли – наполненные воздухом пузыри из прорезиненной ткани, которые удерживают сеть на плаву, на некотором углублении от поверхности воды, определяемом длиной поводцов – веревочек, соединяющих сети с кухтылями. Выставленный рыболовным судном порядок дрейфует, перегораживая путь движущимся в толще воды рыбам. Продолжительность дрейфа составляет несколько часов; обычно вечером порядок выставляют, а поутру сети выбирают. Рыбины, идущие поперек направления дрейфующего порядка, запутываются в сети – объячеиваются. Сети, выбранные на палубу, трясут, так, чтобы рыбины высвобождались из ячей. Такова, в общих чертах, схема дрифтерного лова рыбы.
Суть научной работы нашей экспедиции как раз и заключалась в выставлении дрифтерных порядков с определенным размером ячеи в заданных точках моря. По виду и величине улова предоставлялась возможность судить о наличии в районе дрейфа рыбы тех или иных размеров и, соответственно, возраста, что, в конечном счете, должно было позволить прогнозировать динамику изменения рыбных ресурсов и вырабатывать рекомендации по их рациональному изъятию.
В отличие от промышленного лова рыбы, «Альгениб» не вел целенаправленный поиск выгодных для облова рыбных скоплений, а просто выставлял сети в той точке, которую заранее указал начальник рейса. Иван Петров с господином Осака сортировали улов, взвешивали и измеряли каждый экземпляр, что-то оживленно обсуждали с участием переводчиков. Биолог Лева с двумя лаборантами потрошил рыб, рассматривал в микроскоп содержимое их желудочков, а в конце концов выбрасывал эту гадость за борт.
Уловы у нас были небольшие, что называется, штучные, и всё, что оставалось после препарирования выловленных экземпляров, шло на камбуз в общий котел. Нина Капитоновна была большая мастерица по части приготовления блюд из лосося. В каком только виде его мы не поели: и в ухе, и запеченного в кляре, и маринованного, и слабосоленого, и в котлетах, и в пирожках. Но вкуснее всего были, конечно, пельмени из лосося. Приготовление пельменей напоминало священнодействие, участие в котором принимали все свободные от вахты и работы члены экипажа и экспедиционного состава. Из раскатанного в тонкий пласт теста стаканчиком вырезались кружки, на которые каждый по своему аппетиту накладывал свежий нежно-розовый рыбий фарш с луком и перцем, а затем соединял и защипывал края кружочка. У одних пельмени получались ровные, аккуратные, а у тех, кто больше привык орудовать шкрябкой или гаечным ключом, – разлапистые и кособокие. Но все равно вкусные.
Иосида-сан однажды передал просьбу свою и своего товарища приготовить любимые японцами «русские пиросики», то есть жареные пирожки с мясом. Конечно, Нина Капитоновна уважила их просьбу, и после ужина они специально пришли на камбуз, чтобы низкими поклонами поблагодарить Капитновну-сан.
А вообще-то с кормлением японцев была морока. Они были практически непьющими, а ведь я получил для подачи на стол к обеду и водку, и коньяк, и даже эту отвратительную жидкость, которая почему-то называлась портвейном. Иван-сан и Лева-сан, которые обедали вместе с японцами, при всем старании не могли поглотить имеющиеся запасы спиртного. А уж с чем я вовсе влип, так это с черной икрой. Собираясь в рейс, я пришел на базу рыбного кооператива, чтобы взять каких-нибудь деликатесов на отпущенную для этого сумму. Никаких деликатесов на базе не было, кроме паюсной икры в пятикилограммовых запаянных банках. Пришлось взять две банки, что и поглотило все предназначенные на деликатесы средства. И вот оказалось, что черную икру японцы не едят! Капитан впервые на меня рассердился: «Ну, чиф, ты и удружил со своей икрой!» Однако он же нашел и выход из положения, решив получить где-нибудь на береговом рыбокомбинате красную, лососевую икру, предварительно выяснив, что ее-то наши японские гости кушают с удовольствием. Ближайшим местом, где можно было получить икру лососевую в баночках, оказался Северо-Курильск. Туда и решено было зайти.
XI
О Северо-Курильске я впервые услышал на практических занятиях по навигации. Пока мы, курсанты, склонившись над штурманскими столами, выполняли навигационную прокладку, по периметру класса, заглядывая в наши графические построения на морских картах, двигались навстречу друг другу два проводивших занятия молодых преподавателя: Михаил Иванович Гаврюк и Анатолий Григорьевич Гамов. Встречаясь при завершении очередного круга, они обменивались новостями или анекдотами. Один раз Михаил Иванович рассказывал анекдот Анатолию Григорьевичу, а другой – Анатолий Григорьевич Михаилу Ивановичу. Ученики, корпевшие над картами поблизости от места пересечения встречных курсов своих учителей, со скрываемым из вежливости любопытством вслушивались в их острые словечки и интригующие морские байки, чтобы потом разнести их по всему курсу.
Один раз Анатолий Григорьевич рассказал, что от капитана какого-то судна, стоявшего на якоре во Втором Курильском проливе, была получена странная радиограмма: «Только что на моих глазах город Северо-Курильск скрылся под водой».
Потребовались годы, чтобы узнать, какое трагическое событие, по обыкновению тех лет тщательно скрываемое властями, стояло за этим сообщением.
XII
Тогда еще семи лет не прошло, как на Курильских островах - «на самых дальних наших островах» из песни Марка Бернеса – вновь зазвучала русская речь. На северных Курилах, на островах Шумшу и Парамушир, жизнь налаживалась трудно. Люди приезжали сюда за заработками, не очень-то стараясь обустраиваться. Северо-Курильск, районный центр, расположенный на гористом Парамушире, на берегу Второго Курильского пролива, соединяющего Охотское море с Тихим океаном, был захолустным городишком, сползшим с сопок на полосу прибрежного пляжа. И в самом Северо-Курильске, и других местах на островах у прибрежной черты были разбросаны рыбокомбинаты, на которых, используя нехитрые технологии, обрабатывали добытые тяжелым трудом уловы ценного дальневосточного лосося: чавычи, кижуча, горбуши, кеты, нерки.
Расположенные в зоне высокой сейсмической опасности, северные Курилы часто подвергаются землетрясениям различной интенсивности. Жители Курил, непродолжительное время населяющие острова, успели привыкнуть к трясению земли под ногами, к тому, что стены их домов частенько качаются, в шкафах звенит и съезжает с места посуда, а ночью как бы подпрыгивают кровати. Небольшие разрушения перестали кого-либо пугать, и только наиболее осторожные женщины и мужчины продолжали выбегать из домишек и бараков на улицу при первых толчках колеблющейся тверди.
Однако стихия предъявляет к оплате жестокий счет тем, кто недооценивает ее могущество и коварство. Там, глубоко в недрах океанского дна, титаническое давление материковой Азиатской плиты, съезжающей с запада на восток, преодолело сопротивление океанической Тихоокеанской плиты, которая подверглась деформации с выделением колоссальной сейсмической энергии.
XIII
Это Петрович мне потом рассказал:
«Мы с Серегой с вечера хорошо посидели. Это он из Эстонии, из Таллина это словечко привез – «посидели». Мы с ним там на Балтфлоте, в бригаде эсминцев служили: Сергей – по минно-торпедной части, а я – штурманским электриком. Любили зайти в одно маленькое кафе на Виру, конечно, по гражданке, но все равно видно, что мы флотские. Официантка, эстоночка в наколке, подходила и всегда одно и то же спрашивала, выговаривая «о» протяжно так, нараспев: «Вам по-о-кушать или по-о-сидеть?» А после службы мы с Серегой вместе завербовались сюда, на Курилы. Серега – он начитанный был, всегда у него под подушкой книжка, и не какая-нибудь. Особенно он Стендаля ценил, да и меня к нему приохотил. Перечитывал не раз не то чтобы «Пармскую обитель» или «Красное и черное», а даже мало кем читанные «Прогулки по Риму» или «Жизнь Гайдна, Моцарта и Чимарозы». Я так до сих пор не знаю, кто это был такой – Чимароза.
Еще Сергей любил некоторые кинофильмы. Тогда все больше трофейные шли – разные там «Индийские гробницы» да «Тарзаны». Но любимый фильм Сергея был «Капитан Армии Свободы» - говорят, он у американцев назывался «Вива, Вилья!» Он каждый раз смотрел эту картину, когда ее привозили в здешний клуб. И всегда восхищался тем, как Санчо Вилья взял штурмом город, чтобы спасти репутацию дружка-корреспонента, по пьянке пославшего в свою газету репортаж о падении этого еще не занятого города. Еще Сергею нравился довоенный фильм «Остров сокровищ». Сергей вообще-то выпить умел, но только до определенного градуса. Когда он этого градуса достигал, он начинал цитировать сцену пиратского разгула: «Когда я служил под знаменами герцога Кумберленского…» И еще: «Я был в местах, где люди сотнями умирали от желтой лихорадки, а землетрясения качали сушу, как морскую волну!..»
Вот эти серегины слова немедленно всплыли в моем полупроснувшемся сознании, когда наша с женой кровать подпрыгнула и куда-то поехала, из стороны в сторону раскачиваясь, поплыл от стенки посудный шкаф, роняя чашки и тарелки, и легко так, почти без стука, свалилось с комода последнее наше приобретение, любовно выставленный на самое видное место рижский радиоприемник.
Жена чуть замешкалась, заревела, села на кровати, а не встает. Никогда в жизни я не сказал ей крепкого слова, а тут выпалил всю обойму на виртуозном боцманском жаргоне. Конечно, она вскочила, схватила дочку нашу семимесячную в одеяльце и, как есть, в одной ночной рубашке, выбежала на улицу: дверь, к счастью, не заклинилась. Я еще успел на часы взглянуть: было три часа пятьдесят пять минут.
Ночь была лунная-лунная. Погода в том, 1952-м году, для этого времени, для 5 ноября, стояла теплая. Не Сочи, конечно, но выпавший пару дней назад снежок уже почти полностью стаял, лишь в ложбинках при ярком лунном свете видны были белые пятна. Смотрю – жена моя как-то не так ребеночка держит. А это там, где положено быть голове, из-под одеяльца высовывается маленькая пяточка. И, главное, дочка, перевернутая вниз головой, молчит, как будто так и надо. «Переверни Маринку-то», - говорю, а в мозгу, как заезженная патефонная пластинка, крутится одно и то же: «…как морскую волну».
Минут сорок так простояли, толчки наконец, утихли, но в потрепанные дома боялись заходить. Наконец, пошли все-таки: на холоду босиком и, извиняюсь, без штанов, долго не выдержишь. Стали подбирать с полу то, что свалилось, затыкать окна, в которых стекла полопались. У кого печная труба рухнула, почесывали затылки: надо же, такая незадача перед ноябрьским праздником.
А, в общем-то, все рады были: попугало изрядно, но все же пронесло.
У меня же на душе было неспокойно. Такая тут напасть – то землетрясение, то пурга, то извержение вулкана. Занесло же нас на край света. Как это Серега поет: «Йо-хо-хо, веселись, как черт!» Тут повеселишься. Жена взяла к нам в постель Маринку, а я пошел на улицу покурить.
Стою, смолю беломорину, а на душе вдруг стало как-то совсем мерзопакостно, тоска меня взяла, и тоска эта не от мыслей, а такое ощущение, что ее словно в меня кто-то вкладывает и от этого где-то внутри все содрогается.
Я читал книжку Роберта Вуда, американского физика, он любил над людьми подшутить: то на маскараде изображал самолет, делающий мертвую петлю, то в театре для возбуждения у зрителей чувства ужаса использовал установку, создающую неслышимые ухом инфразвуковые волны. Вот и сейчас, когда мне так не по себе стало, я вспомнил эту книжку, а еще вспомнил, что Серега – недоучившийся океанолог – рассказывал мне, что инфразвук является предвестником цунами – «высокой воды в бухте», как буквально переводится это слово с японского.
А ведь наш Второй Курильский пролив представляет собой подобие воронки, широкая часть которой обращена к Тихому океану, а узкая – к Охотскому морю. Значит, если волна пойдет с океана, ее высота по мере продвижения в пролив будет возрастать, и неизвестно, до каких пределов.
Я сказал жене, чтобы она прихватила одежду и немедленно шла с Маринкой вверх, на сопку, куда уже бежали местные корейцы, наученные угадывать приближение беды по поведению своих собак и кошек, вроде бы беспричинно мечущихся и заливающихся гавканьем и мяуканьем. Сам же я начал спускаться вниз, к бараку, в котором жил Сергей. Я опасался, что после вчерашнего он так крепко уснул, что и землетрясение его не разбудило.
Едва я проделал десяток шагов, как услышал гул все возрастающей мощи, превратившийся в рев на низких тонах. С океана шла на пролив поперечная полоска пены, на глазах превращающаяся в водяной вал, по мере приближения сопровождаемый треском и грохотом. Огни судов, стоящих в проливе, закачались, когда вал проходил через место их якорной стоянки, а берег словно поглощался черной водой. Часть города, расположенная на прибрежном пляже и вблизи него, скрылась под водой, а когда вал прошел, там, где стояли строения порта и дома, было совсем пусто. А море стало отступать, обнажая дно. Береговая черта словно попятилась, как будто бы вода, захватив своим набегом большую часть суши, теперь решила с избытком возвратить захваченное пространство.
От того же Сергея я знал, что отступление воды после прохождения волны цунами предвещает еще большую волну.
Она не заставила себя долго ждать. Прошло минут пятнадцать-двадцать, и оттуда, с океана, вырос неправдоподобной высоты вал, накатившийся на город и поглотивший его весь, целиком, как прилив поглощает мелкие ракушки, сохнущие на прибрежном песке.
Города больше не было. На его месте в гигантском водовороте крутились крыши, стены деревянных домов, сорванные со своих мест столбы, бревна, унесенные от причалов катера… Людей издалека не было видно, но было понятно, что все, кого вода накрыла и вынесла в пролив, имеют ничтожные шансы выжить.
А с океана катился еще один, третий вал, меньший предыдущего, но столь же безжалостно довершающий его черное дело.
И вот что меня больше всего придавило, – заканчивал свой рассказ Петрович, – так это не только чувство своего бессилия, но и осознание бессмысленности свершившейся несправедливости. Там, где я жил, волна прошла на уровне десяти метров, и вот все те, кто находился ниже этого уровня – трудяги и бичи подзаборные, взрослые и младенцы, милиционеры и воры – без разбора, в том числе и дружок мой верный, Серега, – все вычеркнуты из жизни. А кто выше оказался, как я, – оставлены жить и до деревянного бушлата помнить этот ужас. А чем я лучше Сереги?».
Сведения о количестве жертв и размерах разрушений долгое время хранились под грифом «Секретно». Это порождало разноречивые толки: одни говорили, что погибло около тысячи человек, другие – что десять тысяч. В конце концов, было названо число 2336, с оговоркой, однако: «по оценкам ряда архивных источников».
Вот насчет того, что уцелело в Северо-Курильске, точно известно: 16 лошадей, 112 голов крупного рогатого скота, 33 головы мелкого, 9 нетелей, 90 свиней, 32 поросенка, 6 овец…
XV
С господином Осака мы вскоре научились обходиться без переводчика, общаясь на смеси английских, японских (якобы) и русских слов, обильно сдобренной жестами. Так мы обсудили вопрос о государственном строе Японии, разумеется, в деталях проработали профессиональные функции и социальный статус гейш, не забыли осудить атомную бомбардировку Хиросимы и Нагасаки. Осаку, в свою очередь, заинтересовала однопартийность политической системы Советского Союза; он никак не мог взять в толк, как русские выбирают депутатов своего парламента, если нет выбора между партиями. Поскольку никакого вразумительного ответа на этот вопрос дать было нельзя, мы сослались на традицию и исторический опыт. А капитан вообще быстро нашелся и ответил встречным демаршем: « Вот у нас одна партия, а в Японии всего одна нация, все жители у вас – японцы. Нам это тоже трудно понять, потому что Советский Союз – многонациональное государство. У нас и на судне много разных национальностей, хоть вы и называете всех нас русскими. Например, я, капитан Селезнюк, – украинец; биолог Лева сан – еврей; матрос Белкин – он из Бурятии, бурят, буддист, как и вы (Белкин-сан ухмыльнулся во всю свою широкую славянскую рожу); третий механик Емельянов – мордвин, из Мордовии, а матрос Куркан – из Молдавии, он молдаванин».
Прислушивавшийся к разговору Иосида-сан пытался повторить трудные названия: Мордовия… Мордавия… Он был поражен: как только эти русские разбираются в своих национальностях и чем «мордвин» отличается от «мордаванина»? У Иосиды был толстый русско-японский словарь, в котором он отыскивал трудные слова. Перелистывая свой словарь и найдя в нем только «морда», Иосида был удивлен вдвойне.
Подружившийся с молодым японцем «буддист» Вася, которому Иосида показал свой словарь, первым делом отыскал в нем все матерные русские слова и весело ржал, тыкая в них пальцем. Иосида не понимал васиного веселья; на японском эти слова были столь же обиходными, как «нос», «рука» или «купаться».
Деликатный вопрос о религии также подвергся обсуждению в наших беседах с Осакой. Отличие буддизма от синтоизма для нас было темным лесом, и, к сожалению, мы мало что поняли из обстоятельных объяснений собеседнка. Набравшись нахальства, я напрямую спросил: «А вы, Осака-сан, к какой конфессии принадлежите?»
Осака понял вопрос, но с ответом помедлил. «Зря я затеял этот разговор, – молча пожурил я себя. – Отношения с религией – сфера сугубо интимная, посторонним не следует в нее вторгаться».
«Старпом-сан, – видимо, подыскав нужные слова, прервал молчание Осака. – Я – инженер. Я – инженер, – еще раз повторил он, – а инженер не может не быть атеистом».
XVI
А погоды всякие стояли. Штормов сильных, правда, не было, так, покачивало временами. Но туманы иногда доставали. Противное это дело – туман, тем более что наш радиолокатор работал плохо, сколько с ним начальник радиостанции ни возился. Тоскливо на переходе в тумане. Скорость у СРТ и так-то небольшая, а в тумане сбавляешь, как положено. А как положено? В правилах того времени было написано: «Скорость судна должна быть умеренной во время тумана и т.п.». Сколько это – «умеренная»? Считалось, что в условиях плохой видимости нужно уменьшить скорость настолько, чтобы можно было остановить судно на половине дальности видимости. Можно много рассуждать на эту тему, но практика-то показывает: столкнешься с другим судном в тумане, и, что бы ты потом ни доказывал, все равно будешь виноват. Так что самое безопасное – оставаться во время тумана на месте, совсем не двигаться, тут уж доказать твою вину будет труднее. Но, позвольте, а зачем же ты в море пошел? Ты что, думаешь, что, стоя на месте, себе на кусок хлеба заработаешь? Вот такие вялые мысли приходят в голову при плавании в тумане под унылые звуки сигналов, подаваемых судовым тифоном через установленные интервалы времени.
Но тут был другой случай. Я заступил на утреннюю вахту, когда судно как раз было без движения, лежало в дрейфе в ожидании начала выборки сетей. Судно дрейфовало само по себе, а дрифтерный порядок – сам по себе. С рассветом надлежало подойти к концевому бую, соединенному с сетями, поднять его на борт и начать выборку. При хорошей видимости это не составляло никаких сложностей, но сейчас, в четыре утра, стоял густой туман, такой, что даже очертания носа судна с ходового мостика, то есть всего метров за пятнадцать – двадцать, были плохо различимы. На вопрос о направлении на сети сменяемый второй помощник неопределенно показал рукой куда-то вправо по носу.
Я включил радиопеленгатор, надеясь услышать сигнал автоматического радиопередатчика, которым был снабжен концевой буй. Было слышно что угодно: и круговой радиомаяк Шпанберга, расположенный далеко на Южных Курилах, и секторный радиомаяк Терпения, находящийся на востоке Сахалина, и ритмичную дробь японского вращающегося радиомаяка Соя на острове Хоккайдо, только не было слышно сигналов радиобуя, отстоящего от нас, в худшем случае, на полумилю.
Рассвело, но туман не рассеялся, несмотря на довольно свежий ветерок, относящий судно все дальше от дрифтерного порядка. На мостик поднялся капитан, и мы вместе стали прикидывать, где мы находимся относительно порядка с учетом наших возможных перемещений под воздействием ветра и течения. Результаты получились самыми что ни на есть приблизительными, и вывод из них следовал, как в известной сказке: «пойди туда – не знаю куда». Мы решили все-таки действовать по науке – вести поиск утерянного порядка методом развертывающейся спирали, или, как иногда говорили, «по коробочке». Взяв в расчет размеры порядка и дальность видимости, а также преобладающее направление ветра, рассчитали расстояние между галсами, которыми должно было следовать судно в процессе поиска. Капитан вычислил время нахождения на каждом галсе с точностью до секунд – излишняя, на мой взгляд, скрупулезность, но я понимал, что этим он хотел показать мне, «теоретику»-преподавателю, что он, «практик», тоже не лыком шит, и поэтому я воздержался от улыбки, когда капитан взял в руки секундомер. На баке, на носу судна, на крыльях мостика и по бортам на палубе были выставлены проинструктированные наблюдатели. Передвинув рукоятку машинного телеграфа на «Малый вперед», капитан скомандовал сам себе: «Пуск!» и нажал кнопку секундомера. Ровно через рассчитанное число секунд прозвучала команда «Право на борт!», и рулевой привел судно на курс, отличающийся от первоначального на девяносто градусов. Еще столько же секунд – новый поворот; до третьего поворота отмеривался вдвое больший интервал времени. Через несколько минут после шестого поворота тралмейстер, находящийся на самом носу судна, закричал: «Есть!» Капитан немедленно поставил руку телеграфа на «Стоп», и мы увидели в нескольких метрах от носа судна кухтыли дрифтерного порядка, вытянутого в направлении, перпендикулярном нашему курсу на этом галсе.
XVII
На Егора, третьего помощника капитана, по части обязательности можно было положиться. Он старательно выполнял переданные по вахте приказания капитана, всегда соглашался подменить меня и второго штурмана, если нам по каким-либо делам нужно было задержаться или отлучиться. Не было случая, чтобы он вмешался в чей-нибудь разговор; с обычной своей застенчивой улыбкой он выслушивал и похвалу, и упреки. Одно было у него уязвимое место – недостаток образования. Он не имел систематической профессиональной подготовки, а окончил лишь краткосрочные курсы судоводителей-«двухсоттонников», то есть подготовленных к самостоятельной работе лишь на небольших судах. В связи с этим у него нередко возникали затруднения в решении более-менее сложных штурманских задач, отчего он смущался и терялся еще больше. В особенности большие нелады у него возникали с кодированием сведений о погоде, которые мы четырежды в день должны были передавать ближайшему метеоцентру. Эта, в общем-то, бесхитростная задача никак не поддавалась Егору, и однажды мне пришлось стать невольным свидетелем такого разговора с ним капитана, скорее изумленного, чем возмущенного: «Егор, ну что ты такое передал сегодня в полдень в гидрометеоцентр? Ну посмотри же вокруг – ведь мы посредине Охотского моря, кругом вода, погода пасмурная, ветер слабый, волнение небольшое. Откуда же ты взял “пыльную бурю”?»
Егор подавленно молчал.
XVIII
Надоела пасмурная, с низким атмосферным давлением погода. Гидрометеоцентр в своих прогнозах ничего определенного не сообщал, и я попытался самостоятельно спрогнозировать погоду на ближайшее будущее. Я нанес на карту положение центра циклона на полдень каждых из трех предшествующих суток по тем данным, которые мы получали из гидрометеоцентра. Проследив перемещение циклона за прошлые дни, можно было с достаточно большой вероятностью предугадать его положение в последующие дни.
Что-то смутило меня в положении этих трех точек на карте моря, лежащих на одной прямой. Я не сразу поверил своей догадке и перепроверил координаты, указанные в сводках гидрометеоцентра. Сомнений не осталось: это были наши собственные координаты на полдень соответствующих суток!
Ларчик открылся. Мы были единственным на все огромное море судном, которое вело регулярные наблюдения за погодой и передавало сведения в гидрометеоцентр. Естественно, за неимением какой-либо другой информации, там привязывали положение обширного циклона, определяемое координатами его центра, к нашим координатам. Какой уж тут прогноз!
XIX
По случаю завершения научной программы рейса был устроен банкет. Погода была спокойная, и буфетчица без опасений сервировала стол закупленным мною во Владивостоке хрусталем. Плательный материал, купленный для изготовления скатертей, она так и не пустила в дело; впрочем, этого никто не заметил.
Капитоновна расстаралась вовсю. Выставили на праздничный стол коньяк и водку из сэкономленных резервов. Не пожалели черной и красной икры. Выпито было под сердечные тосты и хорошую закуску хорошо.
После которого-то тоста японцы попросили спеть русскую народную песню. Певцы, то есть все находящиеся за столом, сошлись на одной: «Из-за острова на стрежень». Когда дошли до драматической кульминации «…И за борт ее бросает», каждый старательно изобразил, как Стенька Разин это делает. Потом, уже не сговариваясь, выдали «Варяга». Даже немножко протрезвели под грустные слова «Не скажет ни камень, ни крест, где легли…» Содержание песни японцам пересказывать не пришлось: они хорошо знали историю неравного сражения в Чемульпо.
Иосида-сан от своего имени и от имени своего старшего товарища сказал, что в Японии знают, что у русских есть такие маленькие народные песенки, про которые говорят, что их содержание очень смешное. Не могли бы мы познакомить с такими песенками?
«Это они о частушках», - догадался Лева Файнштейн. Как назло, ни одна частушка никому в голову не приходила. Начальник рейса, словно бросаясь на амбразуру, спас положение:
«По деревне мы пройдем,
Всех… тара-та-та-та-тём!
Заберемся в камыши…
Возвеселимся от души!»
Осака-сан, наморщив лоб, с серьезным лицом что-то сказал. «Оч-чень, оч-чень смешно», - перевел Иосида.
«А теперь, – продолжил он перевод, – Осака-сан говорит, что мы хотим поблагодарить гостеприимных хозяев и исполним для вас современную русскую песню, которую так любят у нас в Японии».
«Ну, понятно, что, – подумал каждый. – Видно, это будут “Подмосковные вечера” или “Хотят ли русские войны”, которые уже лет семь популярны во всем мире».
Японцы встали с серьезными лицами, несколько секунд помолчали, как бы настраиваясь, затем Осака чуть заметно кивнул, и они на два голоса – Осака звонким тенором, а Иосида бархатным баритоном – повели красивую мелодию на своем родном языке. Слушатели ошарашенно молчали: никто не знал русских слов этой песни Шостаковича из кинофильма «Встреча на Эльбе». Пришлось спасать положение. «Нашу правду с открытой душою по далеким дорогам несем…» – подтянул я, стараясь не переврать мелодию.
Заполночь стойкий Иван Петров и изрядно пошатывающийся Лева проводили японцев в носовые помещения, где находились их каюты. Мы с капитаном и старшим механиком задержались в кают-компании, чтобы прикинуть объем работ по подготовке к приходу в порт за оставшиеся до окончания рейса примерно три дня. Полчаса спустя в дверь кают-компании заглянул, протирая сонные глаза, Вася Белкин. «Там… - невразумительно промычал он, - этот… ну который… биолог, значит…» «Что с ним? – перепугался капитан. – Да говори ты толком, так и растак!» «Ну, значит… в носовом гальюне… закрылся…» Все втроем мы сорвались с места и побежали к тамбучине, в которой находился вход в носовые помещения. Сбоку в тамбучине располагался носовой гальюн, туалет, если по-сухопутному, с массивной металлической дверью на задрайках, запираемых как изнутри, так и снаружи, с палубы. Задрайки свободно поворачивались, но дверь не открывалась; значит, кто-то, находящийся внутри гальюна, закрылся на крючок. На громогласный стук в дверь не последовало никакого ответа. К счастью, иллюминатор в гальюне был приоткрыт, но так, что полностью открыть его было невозможно: мешали барашки лишь частично откинутых задраек.
С палубы через оставшуюся щель никого не было видно. Пришлось пододвинуть ящик, встать на него и посмотреть в зазор сверху. В тесном гальюне, внизу, прямо в унитазе «азиатского типа», со спущенными трусами, свернувшись калачиком, блаженно спал наш Лева. Как его достать оттуда? «Давай пожарный багор!» – скомандовал капитан Белкину.
Операция спасения биолога проходила в два этапа. Прежде всего, капитану удалось, освободив оправу толстого иллюминаторного стекла от удерживавших ее барашков, приподнять стекло вместе с тяжелой штормовой крышкой и закрепить их в этом положении. Гораздо труднее было достать пожарным багром через иллюминатор до двери и откинуть крючок. Но и с этим капитан справился. Не только Лева был спасен, но и все обитатели носовых помещений, которые снова могли теперь пользоваться жизненно необходимым «удобством».
XX
К вечеру следующего дня мы вошли в пролив Лаперуза.
Осака-сан стоял у борта и, ни к кому не обращаясь, произносил вслух какие-то распевные и грустные слова. «Это стихи?» –спросил я переводчика Мишу. Да, это действительно были стихи поэта Исикава Кикё. Миша перевел на русский язык:
«В зимнем море разразилась снежная буря, появились огромные волны, и большой пароход, наскочивший на подводный камень, был затоплен водой и перевернулся на бок.
Жена обнимает детей и зовет мужа, но в конце концов силы покидают их.
Японские жители, узнав о кораблекрушении, изо всех сил ведут спасательные работы, рискуя жизнью, не взирая на то, что в беде оказались люди чужой страны. Разве можно вознаградить благородство их души?!
Но какая беда! Все-таки более семисот человек погибло в море.
Ах, пароход “Индигирка”, пароход “Индигирка”!»
XXI
В ту ночь на побережье только в доме рыбака Дзин Гэнъитиро горел огонь. Неожиданно в окно сильно постучали. У дверей, еле держась на ногах и поддерживая друг друга, стояли пять рослых мужчин, кое-как одетых и насквозь вымокших. Они что-то говорили на непонятном языке. Гэнъитиро понял, что в море произошла какая-то авария, впустил иностранцев в дом и побежал к своему младшему брату Дзин Гэндзо, который жил по соседству. Разбуженный Гэндзо со сна решил, что это советский десант высадился на остров, и быстро облачился в свою форму матроса спасательной службы, чтобы достойно встретить противника. После боев на Халхин-Голе, известия о которых донеслись и до их поселка Саруфуцу, от коварных русских можно было ждать любых враждебных действий.
Однако в доме брата Гэндзо увидел дрожавших от холода людей в мокрых трусах. Они жались к печке в столовой, но не могли согреться. Сообразительный Гэнъитиро понял, что потерпевшим бедствие нужно было согреться изнутри, и дал им крепкую водку “Сётю”, после чего они пришли в себя. Они даже развеселились, разглядывая друг друга, когда накинули на плечи старенькие кимоно из гардероба Гэнтъитиро, не налезавшие на их крупные фигуры.
А Дзин Гэндзо выполнил то, что повелевал ему долг: он сообщил о происшествии инспектору Такэиси Исаму, начальнику полицейского участка в ближайшем городе Вакканай.
Почти одновременно майор Танабэ Риити, начальник отделения штаба по строительству оборонных сооружений в округе Соя, узнал по телефону от местного отделения губернского управления, что принят сигнал бедствия от советского судна «Индигирка», которое потерпело аварию в море в районе Хамаонисибецу, близ поселка Саруфуцу, и просит о помощи.
Пароход “Индигирка”, принадлежащий Дальстрою, 23 октября 1939 года вышел с грузом из Владивостока. В начале ноября “Индигирка” подошла к одному из рыбозаводов в Тауйском районе и встала в устье реки Армань. Там был передан на берег груз, и затем на борт поднялись сезонные рабочие с семьями. Рабочих разместили в твиндеке четвертого, кормового трюма. Вечером первого декабря пароход прибыл в порт Нагаево, чтобы отправиться во Владивосток последним рейсом в навигацию этого года.
В порту под конвоем были доставлены на судно 835 заключенных, отбывших свои сроки наказания, и 50 человек заключенных-подследственных, направленных на пересуд.
Отсидевшие свое зэки были поселены во втором и третьем трюмах, а подследственных загнали в первый, носовой трюм. Над ними расположились конвоиры. Начальник охраны в кожаной куртке с револьвером запретил рабочим даже подходить к носовой части судна.
Капитан Лапшин – конечно, он знал, на что шел, когда на старости лет оставил привычную, обставленную средствами навигационного ограждения и до мелочей знакомую Балтику и приехал сюда, на Дальний Восток, где от маяка до маяка были сутки пути, а то и более. Он решил освободиться, наконец, от мелочных придирок начальника пароходства, не считать каждую копейку, заработать на остаток дней. Он не испытывал душевной привязанности к немолодой «Индигирке». Он хотел, чтобы ему просто дали делать его привычное капитанское дело, и понимал, что тут, в системе НКВД, придется нарушать правила безопасности мореплавания, но надеялся, что с ним эти сухопутные швабры из Управления Северо-восточных лагерей будут обращаться достойно, как бы играя с ним в некую игру, в которой исход заранее известен, но обреченному на проигрыш дают возможность «сохранить лицо». Все оказалось не так. Едва он раскрыл рот, чтобы подстраховать себя, заявив, что «Индигирка» – грузовое судно – вообще не приспособлена к перевозке пассажиров, как ему тут же без обиняков было сказано, что, если он будет позволять себе ссылаться на какие-нибудь «объективные причины», то ему живо найдут место в том же первом трюме. Мальчишка, старший сержант госбезопасности, обращался к старому капитану на «ты» и орал на него.
Тут еще одна неприятность. Отказался идти в рейс и оставил судно старший помощник капитана. Значит, придется идти в рейс с двумя штурманами и передвинуть по должности оставшихся помощников. Вопреки обычной практике, капитан перевел на должность старпома не второго, а третьего, самого младшего по должности помощника капитана. Новоиспеченный старпом Крищенко и образования-то приличного не имел, он только что окончил краткосрочные штурманские курсы, но капитану показалось, что у него житейский опыт побольше, чем у Песковского, оставшегося вторым штурманом. А за третьего помощника капитану придется нести вахту самому.
8 декабря 1939 года в 10 часов пароход “Индигирка” вышел из Нагаево с назначением следовать во Владивосток без груза, с 1134 пассажирами на борту и экипажем из 39 человек.
На 1173 человека – пассажиров и членов экипажа – на судне имелось две спасательных шлюпки, по одной на каждом борту, вместимостью по 40 человек каждая, 12 спасательных кругов да спасательные пояса по количеству членов экипажа.
В трюмах и твиндеках грузового судна не только каких-нибудь удобств не было, но даже и деревянных нар. Каждый, как мог, ютился на пайолах – деревянном настиле из горбыля, едва прикрывавшем железную палубу, кое-как подметенную после перевозки кормов для скота. Кто-то сидел на чемодане, кому повезло – пристроился на досках. В неотапливаемых трюмах некуда было спрятаться от декабрьского холода. Чтобы меньше мерзнуть, закрыли почти наглухо люки, и еще тошнотворнее стал спетый дух помещений. Когда от холода стало вовсе невмоготу, матросы расчистили место в угольном бункере, и туда перевели семейных промысловиков и женщин с детьми. Тусклая лампочка освещала людей, вповалку лежащих на палубе. После холодного трюма казалось, что там светло и уютно. Можно было прислониться к теплой переборке, отделяющей бункер от машинного отделения.
К вечеру 11 декабря подошли к проливу Лаперуза. Погода резко ухудшилась. Похолодало, дождь сменился сильным снегом. Ветер зашел к северу и постепенно усилился до штормового. В этих сложных гидрометеорологических и навигационных условиях судоводители «Индигирки» оказались явно не на высоте, проявив недопустимую самонадеянность и словно забыв извечное штурманское правило, призывавшее всегда считать себя ближе к опасности. Запутавшись в обстановке, капитан приказал лечь на курс, ведущий, как оказалось, прямо на прибрежные скалы.
На ходовом мостике вахтенный матрос первым увидел, что слева по носу как бы фосфоресцирует вода. Он доложил об этом вахтенному второму помощнику, но тот не поверил: «Тебе показалось». А капитан только что сошел с мостика. Но уже через две-три минуты впереди стали отчетливо видны какие-то огни и белые пятна. Это были буруны на подводных камнях Тодо.
Запоздалые попытки уклониться от опасности не помогли. В 2 часа 20 минут судно ударилось подводной частью левого борта о скалу. Оглушительный, подобный взрыву удар сопровождался треском разрываемого металла и скрежетом его по камням. От удара заклинился гребной винт, и поврежденное судно стало полностью неуправляемым. Погас свет во всех помещениях. Скользя по верхней палубе, покрытой снегом и корочкой льда, побежал замерять уровень воды в льялах вахтенный матрос. Еще минут двадцать накренившееся на левый борт судно несло по воле ветра и течения.
Потом один за другим пароход получил несколько сильных ударов в правый борт и резко накренился уже на этот борт. Механики во избежание взрыва котлов выпустили из них пар. Над дымовой трубой взвился смерч раскаленных углей. Волны все дальше забрасывали пароход на камни.
Капитан приказал радисту подать сигнал бедствия и лихорадочно пытался догадаться, где находится судно. Ближайшим берегом от места, в котором он считал себя по счислению, был мыс Соя Мисаки, его он и назвал радисту.
На сигнал ответила береговая японская станция, какой-то японский пароход и советский пароход «Маныч». К сожалению, он находился слишком далеко, и на его помощь рассчитывать не приходилось.
Капитан послал старшего помощника организовать вывод людей из трюмов, вода в которых быстро поднималась. Но никакой продуманной схемы эвакуации просто не существовало. В полной темноте на судне началась паника. Кричали женщины, плакали дети, ничего не понимая. Пассажиры из угольного бункера вылезали на палубу, пытаясь за что-нибудь на ней ухватиться. Во втором трюме от сильного крена упал переносный трап, и люди никак не могли оттуда выбраться. Вода была уже во всех каютах правого борта.
Капитан, вцепившись в поручни мостика, один за другим зажигал фальшфейеры, которые неправдоподобно ярким светом равнодушно освещали несущийся наискосок снег, встающую дыбом палубу и карабкающихся по ней людей. Из первого трюма, в котором наглухо были заперты заключенные, несся истошный вопль многих десятков глоток. «Выводи людей!» – крикнул капитан стрелку, ногами загонявшему на место лючину, подпираемую снизу рвущимися из трюма заключенными. То ли стрелок не слышал, то ли от своего начальства у него инструкция была такая, но он не только не выпустил никого, а, сорвав с плеча винтовку, выстрел за выстрелом всадил под топырящуюся лючину всю обойму. Рев взвился до какого-то звериного уровня, но лючина, закрывавшая выход, больше не пошевелилась.
Конвоиры, сопровождавшие бывших заключенных, при первых же ударах судна о камни куда-то исчезли. Самые шустрые из урок, выбравшиеся наверх первыми, несмотря на очевидную всем смертельную опасность, загородили выход из четвертого трюма и стали деловито шмонать выбирающихся на палубу пассажиров-промысловиков.
Как только судно село на камни, получив крен на правый борт, капитан подал команду приготовить к спуску правую шлюпку. Но боцмана опередили какие-то пассажиры, вскарабкавшиеся на шлюпочную палубу, цепляясь за выступы надстройки. Они больше мешали, чем помогали матросам спустить шлюпку на воду, и, когда она повисла на шлюп-талях, прижатая к борту, пытались перерезать крепления своими золингеновскими бритвами.
Человек десять – члены экипажа и пассажиры – рискнули запрыгнуть в скачущую на крупной зыби и бьющуюся о борт шлюпку. Стремительно, как будто бы за ним кто-то гнался, по накренившейся шлюпочной палубе пробежал начальник охраны и последним спрыгнул в шлюпку. Боцман, не дожидаясь команды капитана, перерезал фалини. Шлюпку отбросило волной, понесло к берегу, и на бурунах она опрокинулась.
Из-за сильного крена спустить вторую шлюпку было невозможно.
Каждый следующий удар волны накренял судно все больше и больше. С кормового трюма был сорван брезент, лючины вырывались с места и уносились прочь. Валы беспрепятственно накатывались в люк, выхватывая из трюма беспомощно барахтавшихся людей, которые тщетно пытались за что-нибудь уцепиться. Бурлящая вода смывала с палубы и тех, кому удалось выбраться наверх в поисках спасения.
С чувством ужаса и осознанием своей беспомощности капитан оцепенело повис в рулевой рубке, удерживаясь за ставшую почти горизонтальной тумбу машинного телеграфа, не в силах добраться по двери, оказавшейся у него над головой. Просунувшийся в дверь старпом и помогавший ему матрос с трудом вытащили капитана за ворот полушубка. Едва они добрались до шлюпочной палубы, как рулевую вместе с радиорубкой разбило и унесло в море.
Судно полностью легло на правый борт на глубине девяти метров, на четыре метра выглядывая из воды. Ушли в воду мачты, сорвало дымовую трубу. Комингсы – ограждения люков – почти полностью ушли под воду. До берега было метров восемьсот.
Майор Танабэ Риити приказал Домону Мицуо, капитану крохотного судна “Сосуй-мару” из спасательного отряда «Кита-Нихон», немедленно выйти в море. Капитан объяснил уважаемому господину майору, что его судно не приспособлено для плавания в такую нехорошую погоду и что нужно подождать ее улучшения. Уважаемый господин майор, в свою очередь, объяснил господину капитану, что ему, Танабэ Риити, кодекс самурайской чести не позволяет ждать улучшения погоды, когда речь идет о спасении жизни людей, терпящих бедствие, и что он полностью берет ответственность на себя. Если же с судном «Сосуй-мару», управляемым уважаемым господином капитаном, случится беда, то он, Танабэ Риити, в соответствии с древним самурайским обычаем сделает харакири. Это довод произвел на господина капитана определенное впечатление, однако он высказал господину майору предположение, что кодекс самурайской чести не пострадает, если господин майор лично возглавит спасательное предприятие, выйдя к месту бедствия на скромном «Сосуй-мару». На том и порешили.
Но стихия оказалась равнодушной к древнему самурайскому обычаю. Шторм не позволил «Сосуй-мару», вышедшему из порта Вакканай, обогнуть мыс Соя, и заставил возвратиться обратно. Только на следующий день, когда непогода несколько улеглась, «Сосуй-мару» вместе с двумя другими судами – «Санье-мару» и «Карафуто-мару» смог подойти к месту кораблекрушения.
Все оставшиеся в живых пассажиры и члены экипажа были сняты спасателями, кроме тех, что оказались запертыми в трюмах, люки которых были залиты водой. Таких оставалось человек двести. Когда шторм поутих, жители рыбацких поселков на своих лодках добирались до месте катастрофы и, ныряя в люки затопленных трюмов, вытаскивали находившихся там людей.
16 декабря удалось доставить автогенный аппарат и сделать вырезы в бортах. Из трюмов живыми было извлечено 28 человек, один из которых все-таки скончался.
Всего было спасено четыреста двадцать восемь человек, а погибло семьсот сорок один. По числу жертв это была одна из крупнейших морских катастроф XX века.
Всякое повидавший комендант владивостокской тюрьмы, выводивший капитана дальнего плавания Николая Лаврентьевича Лапшина на расстрел, так и не понял, почему последними словами, которые произнес осужденный, были: «Семьсот сорок второй…»
«Облака плывут низко-низко, слышно, как плывут волны на побережье Онисибэцу, где мы вспоминаем о прошедшей трагедии.
И только слышен печальный шум волн. Души умерших остаются здесь навечно.
Ах, пароход “Индигирка”, пароход “Индигирка”!
На побережье очень печально дует ветер».
XXII
Таким разъяренным капитана я еще не видел. «Я! капитан! – выкрикивал он. – И я! никому! не позволю! со мною! такие шутки! шутить!!!» «Успокойтесь, Василий Данилович, скажите лучше, что случилось!» Капитан несколько опомнился: «Положил на левую шлюпку сапоги свои просушить. Прихожу сейчас за ними, а одного сапога нет». Он снова начал багроветь. «А под банками смотрели?» «Смотрел, конечно. И под банками посмотрел, и под чехлом – нет сапога. Боцману сказал – пойди, посмотри, он тоже не нашел. Ну что за глупые шутки». «Василий Данилович, я сам пойду посмотрю. Кому один сапог нужен – завалился куда-нибудь».
Я забрался в шлюпку и все, кажется, перебрал. Нет сапога. Боцман повторил мне то же, что я говорил капитану. Кого еще спросить? Разве что буфетчицу – может быть, она свои постирушки на шлюпке сушила, хоть я ей это и запретил, а затем нечаянно либо сама сапог прихватила, либо кто-то действительно, шутки ради, не зная, что сапог – капитанский, ей подкинул. Хотя, конечно, подобные предположения из области фантастики.
Буфетчица пошла смотреть в своем хозяйстве. Минут через двадцать подходит, глаза уже на мокром месте. «Что, – спрашиваю, – нашла?» Говорит, что не нашла, а вот плательная ткань, которая на скатерти была отложена, куда-то исчезла. «И хрусталь, – говорит, – пропал, а он ведь у меня на подотчете. Мне, – говорит, – теперь расплачиваться, а я не больше всех зарабатываю». «Посмотри, – говорю, – может, что еще пропало». Пошла еще посмотреть – нет столовых наборов, дорожки ковровые исчезли. Ну надо же, какие неприятности. До прихода в порт меньше полусуток, а тут такие сюрпризы. Да и не сваливать же все на бедную буфетчицу. Скорее всего, мне из своего кармана придется расплачиваться. Сходил, называется, на заработки.
Иду к капитану, так, мол, и так, что будем делать? Капитан – он не просто высшая власть на корабле, он наделен еще и функциями органа дознания. Не хочется капитану эти свои функции проявлять, по приходу, вместо отдыха – в милицию да к прокурору, да все оформить надо так, чтобы законно было. Позвали начальника рейса, стармеха, боцмана, тралмастера. Решили так. Пусть капитан форменного обыска не проводит. Прежде всего осмотреться надо хорошо. Для этого создать общественную комиссию: старпом, конечно, боцман – он все шхеры знает, и председатель судкома, помощник тралмастера. Начальник рейса пусть идет к японцам в каюту и развлекает их, как хочет, лишь бы они из своей каюты носу не высовывали. Тралмастер, самый старший из нас по возрасту, встанет у выхода из кормовой надстройки, чтобы никто туда-сюда по судну не бегал или пропажу за борт не выкинул. Всё. А если в шхерах – укромных местах ничего не найдем, тогда пусть каждый добровольно покажет комиссии свои личные вещи. На том и порешили.
В лаборатории биологов в укромном местечке нашлись упрятанные ковровые дорожки. Больше из утерянного в шхерах ничего не обнаружили, только в посту гидроакустика, в который никому, кроме самого акустика, доступа не было, обнаружили два бочонка с засоленным лососем. Неприятно так стало. Вроде жили единым коллективом, что выловили – то на общий стол, а тут куркуль нашелся, тайно для себя деликатесы готовил. А, ладно, пусть с ним капитан разбирается, мы другое ищем.
Подошла очередь смотреть личные вещи. «Начнем, – говорю, – с меня». Выдвигаю ящики своего рундука, распахиваю чемодан. Теперь к капитану. Данилыч , как и я, все показывает. И так во всех каютах в кормовой надстройке, потом идем в носовые помещения. Неприятное, скажу, это дело – чужие вещи просматривать. Но никто ни словом не возразил, все отнеслись с пониманием. Дошла очередь до приятеля моего, Вали Мухина. Над ним соседи по каюте подсмеивались: чемодан у него, как для трехгодичного кругосветного плавания. Валентин был весь взъерошен: «На каком, – говорит, – основании» «Да ни на каком, – отвечаю, – дело это добровольное, если возражаешь, никто настаивать не будет. Только пойми, Валя, что если мы до прихода в порт не разберемся, то на причале нас будет ждать милиция, а уж как она будет искать – это ее дело». Валентин вроде успокоился, раскрыл свой огромный чемодан, показал пожитки. Ничего, конечно, из того, что искали, там не было.
Перед приходом в порт капитан снял матросов с ночной вахты на приведение судна в порядок, покраску, приборку. А рулевыми стояли не занятые работой сотрудники. Со мной досталось стоять Вале Мухину.
Валя внимательно следил за картушкой компаса и отводил то вправо, то влево колесо штурвала. Вахта проходила спокойно. «Как вы думаете, Вениаминыч, найдут, кто у буфетчицы похитил все эти штуки?» «Валя, я, конечно, не специалист, но ведь профессионалам из угрозыска найти вора большого труда не составит. На судне нас всего двадцать девять человек. Капитан, стармех, начальник рейса, согласись, отпадают. Японцы, Миша-переводчик – тоже. И я, с твоего разрешения. Капитоновна, тралмастер – старые моряки, не станут они свою репутацию пачкать. Буфетчица – что, она сама у себя украла? Механики, моторист – они знать не знают не только о том, где это барахло лежит, но и что оно вообще существует. Сколько осталось – шестнадцать? Да тут никакой Шерлок Холмс не нужен, самый плохонький оперативник справится!»
До конца вахты мы к этой теме не возвращались.
Вскоре после завтрака меня пригласил в свою каюту капитан. Там за столом сидел Валентин, а на столе стояли потерявшиеся хрустальные стопки.
«Вот, Вениаминыч, – опередил капитана гидролог, – дай, думаю, в своем хозяйстве еще раз проверю. Открываю ящик для батометра, а там вот эти стопки и лежат. Значит, вор хотел и меня впутать, чтобы, если что, на меня подозрение упало». «Василий Данилович, – обращаюсь я к капитану, не глядя на Валентина, - есть у вас бумажные салфетки?» «Есть, – говорит, а что?» «Вы брали в руки эти стопки?» «Нет, не брал; впрочем, одной, кажется, вот этой, касался». «Значит, так. Сейчас я заверну эти стопки (я салфеткой, аккуратно, как это показывают в кино, взял стопку), мы их предъявим следователю. На одной из них есть отпечатки ваших пальцев, на каждой – отпечатки пальцев Валентина. Чьи тут еще будут отпечатки, тот и вор. Извините, я пошел дальше ваш сапог искать».
Через десять минут вышедший ко мне капитан произнес одно слово: «Сознался».
А сапог нашелся. Он как-то так неудачно попал под край полусвернутого брезентового чехла со шлюпки, что ни снаружи его не было видно, ни на ощупь он не обнаруживался.
XXIII
За японцами в порт пришел белый японский корабль. Швартовная команда в отглаженной белоснежной форме была выстроена вдоль борта и по свистку офицера четко, без суеты выбрала сброшенные с причальных тумб швартовы. Осака-сан и Иосида-сан с влажными глазами согнулись в низком поклоне. «Арригато!» – донеслось до нас. «Саюнара!» – ответили мы с капитаном.
Через несколько дней я списался с судна и вернулся в свой институт. Мне потом говорили, что моему преемнику больше всего мороки было с оставшейся паюсной икрой, которую было ни списать, ни пустить на стол. Выручил, как и меня когда-то, матрос Куркан. Он отнес икру в ресторан, в котором одно время был подсобным рабочим, и продал ее за хорошую цену. Вырученные деньги пошли на питание экипажу; впрочем, осталось и на хорошую выпивку.
XXIV
Зимой Шпильберг защищал дипломную работу. Темой его работы была экспериментальная проверка обнаруженного нашим заведующим кафедрой теоретическим путем явления, которое заключалось в том, что при определенном сочетании условий гирокомпас типа «Амур» вел себя аномальным образом.
Доложил Шпильберг все хорошо, надо было задать ему какой-нибудь вопрос. Я задал ему самый безобидный: «А на каком конкретно компасе вы проводили свой эксперимент?» «Вот на этом», – столь же уверенно ответил Шпильберг, показав на ближайшую к нему установку.
Спустя месяца три заведующий лабораторией принес мне на подпись акты на списание непригодного к использованию оборудования. В перечне был и гирокомпас «Амур». «Это который, – спросил я заведующего, не тот ли, что установлен слева от входа?» «Тот самый». «Так зачем же мы его списываем? Ведь Шпильберг совсем недавно выполнял на нем свой эксперимент». «Какой там эксперимент, – усмехнулся завлаб, – к этому компасу и питание-то никогда не было подведено».
Неохоцкое море
© Copyright: Владимир Вейхман, 2006
Свидетельство о публикации №206070100184
Свидетельство о публикации №206070100184
Рецензии