Про экстрим в Чёрном море, карандаш Чехова и Вишнё

Признаться, я был очень удивлён, когда услышал на одном из писательских собраний следующий диалог. Кто-то, шутя, сказал коллеге, отмеченному премией: «Вот ты и стал классиком. Пора вещички в музей нести». На что тот с некоторым даже страхом ответил: «Да я ещё пожить хочу…»

В то, что музей – вовсе не некрополь, что в залах и кабинетах не царит кладбищенская тишина, что музей – это живой организм, может поверить лишь человек, хотя бы непродолжительное время проработавший в музее. По накалу страстей, их остроте и драматизму жизнь музейщика порой не имеет себе равных. Другое дело, что эти страсти внешне незаметны. В них нет событийности. За редким исключением в жизни музеев нет погонь и перестрелок. Зато сколько тайн, интриг, открытий, явного благородства и скрытых злодейств…

В прежние времена событием становились не только длительные командировки для архивной работы, но и поездки за выставками. Однажды я был командирован в Ялту, в Музей А.П. Чехова. Когда добрался до города, день перевалил за свою вторую половину. Познакомился с директором музея. Он на скорую руку показал мне музей, двор, небольшой сад, место моего ночлега во флигельке. Строго предупредил, что будет вынужден, уходя, запереть калитку снаружи. Так что я на всю ночь останусь наедине с домом Антона Павловича. Правда, любоваться им смогу лишь снаружи, выйдя в сад, поскольку экспозиция на ночь запирается, но зато завтра, когда придут сотрудники, будет экскурсия, передача экспонатов для выставки, и несколько часов останется для прогулки по Ялте.

Но разве мог я ждать до завтра! Едва директор вышел за калитку, схватил с кровати полотенце и, перемахнув через кирпичный заборчик, припустил вниз. Чем слышнее становился шорох набегающих на прибрежную гальку волн, чем острее щекотал ноздри ни с чем не сравнимый запах моря, тем сами собой шире делались мои шаги. Едва ноги ощутили песок, на ходу сбросил с себя одежду и бултыхнулся в воду.

А надо сказать, что дело было в первых числах октября и часа в четыре здесь уже начинало смеркаться. О том, что температура воды далека от температуры парного молока, я понял моментально. Но, едва я окунулся, выскочить на берег не позволило сознание исключительности происходящего. Море! Когда-то представится снова такая возможность! Октябрь! Никто не поверит…
Кроме того, появились ещё некоторые обстоятельства. Передвигаясь, чтобы согреться, быстрыми саженками, я вдруг увидел перед глазами… ячейку из-под яиц. Увернулся от неё – и ударился о… пустую консервную банку. В чём дело? Неужели море такое грязное? Поворачиваюсь в сторону берега и вижу на парапете надпись, которую могу разглядеть, несмотря на опускающиеся сумерки, потому что она выполнена огромными буквами: «САНИТАРНАЯ ЗОНА! КУПАТЬСЯ СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО!» Да… Однако это тем строго запрещено, кто читать умеет, а мы, во-первых, не местные – что с нас взять, во-вторых, неграмотные мы… Пора ретироваться. И тут замечаю направленные на меня недоумённые взгляды прогуливающихся. Под их прицелом могу выйти из воды только чинно. Сдерживая дрожь, не спеша вытерся, концентрируясь на удовольствии. Влез в сухую одежду, сожалея, что её так мало и, не глядя по сторонам, отправился в обратную от моря сторону. Забравшись достаточно высоко, оглянулся. Буквально метрах в ста от места, в котором я принимал морскую ванну, располагался пляж. Даже издалека видны лежаки, грибки и кабинки раздевалок…

Хранитель музея оказался редким занудой. Даже я, тщательно, аккуратно и, как мне казалось, достаточно педантично выполнявший свои обязанности по сохранению музейных предметов, был поражён скрупулёзностью, с которой он заносил в акт выдачи экспонатов описание их сохранности. Обнаружив на сигнатуре, прикреплённой к пузырьку из-под лекарств, незначительный разрыв, он брал в руки линейку и замерял длину разрыва. Описывал форму изгибов линии разрыва! Передавая мне огрызок карандаша, на одной стороне которого грифель был красным, а на противоположной – синим, снял размеры не линейкой, а штангенциркулем, чтобы зафиксировать десятые доли миллиметра. Я спросил, к чему такая тщательность, на что он, поджав губы, ничего не ответил и продолжил свою работу, неизбежную, как исполнение смертного приговора после отклонённой апелляции. Наконец чеховские подлинники упакованы и уложены в коробки. С ними на руках мне предстояло ехать в поезде до самого места назначения. Самолётом лететь нельзя – в салон с такими объёмными вещами не пустят, а в багаж сдавать ценнейший бьющийся груз невозможно.
Всю дорогу меня переполняла радость. Я представлял себе, как обрадуются коллеги, когда экспонаты будут распакованы. С каким удовольствием мы будем заключать фотографии в рамки, укладывать предметы, которых касались руки самого Антона Павловича, в витрины. Сколько придёт посетителей, и какими увлечёнными будут наши экскурсии.

Тогда наш музей являлся филиалом музейного объединения, в рамках которого и был создан. По приезде звоню генеральному. Он человек близкий к литературе, учился в Литературном институте, пишет книги. Надеюсь, что моя радость станет и его радостью. Появится свежий повод установить более близкие отношения с начальством… Услышав мой почти захлёбывающийся от радостного волнения голос, генеральный сообщает, что сейчас придёт. Перед его приходом я разложил на столе наиболее ценную часть привезенных сокровищ. Сижу, смотрю за дверью. Хочу точно угадать его реакцию. Действительно, через 20 минут заходит. Говорит «привет». Молча склоняется над столом. Берёт в руки чеховское пенсне, футляр от него. Рассматривает. Перебирает пузырьки от лекарств, фотографии. Зачем-то лезет в карман. Это ещё зачем? Достаёт блокнот, находит чистую страницу … хватает со стола огрызок чеховского карандаша и быстро пишет, микрон за микроном уменьшая размеры замеренного штангенциркулем грифеля!!! О, мама миа! Я думал, на мой вопль сбегутся не только сотрудники и смотрители, но и посетители музея…

Оскорблённый в лучших чувствах, генеральный молча, ни слова не говоря, не глядя на сбежавшихся коллег, как сквозь строй, отправился к выходу. Как я мог объяснить ему, человеку, далёкому от музейной жизни, что такое сохранность музейных предметов, особенно выданных на выставку? Какое ему дело до моей персональной ответственности? Да ещё при таком педанте-хранителе в ялтинском музее…

Возврат предметов прошёл, впрочем, почти благополучно. Замеры не обнаружили траты грифеля. Зато выяснилось, что разрыв на одной из сигнатур стал на целый миллиметр больше, и главный хранитель при мне написал докладную в Министерство культуры. Правда, отправил или нет, до сих пор не знаю.

Наш генеральный отличался подобным образом ещё не раз. И мою нервную реакцию на лёгкость в обращении с подлинниками воспринимал с нескрываемым удивлением и какой-то детской обидой…

Попытка вступиться за сохранность карандаша Антона Павловича откликнулась эхом, о котором я только с недавнего времени стал вспоминать со смехом вместо нервического содрогания.

По музейным правилам тех лет каждый новый выход на публику с лекцией, экскурсией, а тем более новой экспозицией предстояло представить методическому совету. В него входили все заведующие отделами объединения, ведущие научные сотрудники и, разумеется, заместитель директора по научной части. Протоколы заседаний методсовета утверждал генеральный директор. Особенно «заинтересованно» члены методического совета относились к сдачам любых текстов сотрудниками литературного музея. Я чётко позиционировал различия между историками и филологами. Исходя из практики совместной работы, приходилось показывать коллегам, что мы мыслим разными категориями, что наши оценочные системы находятся в разных плоскостях. Это очень нервировало амбициозных историков. Им казалось, что я считаю себя умнее других. Противопоставляю коллективу. При каждой возможности меня пытались если не сломать пополам, то уж хотя бы отломить по кусочку оттуда, где удаётся прихватить. Но стоило мне попасть в ситуацию, когда меня можно брать, как говорится, тёпленьким, все вокруг вдруг принимались жалеть, сочувствовали...

Новую выставку мы решили назвать «Мир Чехова». Художник Санька Шпагаткин придумал исключительно красивое оформление. Мы купили белую бязь, покрасили её в цвета светлой ночи и задрапировали этой тканью стены. Съездили в лес и наломали там сухих веток. Санька лично выкрасил их в белый цвет и укрепил над каждой витриной. В призрачном вишнёвом саду можно было увидеть на старых фотографиях лица Антона Павловича, членов семьи, литературных собеседников писателя, современников, редкие издания, личные вещи автора «Дамы с собачкой» и предметы, отражающие его профессиональную деятельность. По периметру выставки Санька пустил изображения чеховских персонажей. Они узнавались по публикациям, помещённым в витринах.

Когда всё было готово, мы смахнули пыль со стёкол и усталость с лиц и приготовились встречать выездное заседание методического совета музейного объединения.
И они пришли. Молча, с мрачными лицами, осматривали экспозицию выставки. Вчитывались в каждую аннотацию, этикетку. Хмуро косились на те витрины, перед которыми мы замирали в восхищении. От экскурсии отказались, сказав, что сами поймут, что, где, зачем и почему. Наконец осмотр закончен. Предложение присесть отклонено. Учёный секретарь, поджав свои и без того тонкие губы, ровным голосом, не повышая и не понижая интонации, спросила, глядя на меня взглядом кобры перед прыжком:

- А где у вас слова Владимира Ильича Ленина о Чехове?

Счастье, что с университетской скамьи я запомнил, что у дедушки Ленина никаких прямых высказываний о Чехове нет. Что-то он говорил об ионычах, да и то лишь косвенно. Так и отвечаю на прямо поставленный вопрос.

- Не может такого быть, что бы Ленин ничего не сказал о Чехове!

- Извольте, – говорю, – заглянуть в 55-томное собрание сочинений Ленина и убедиться лично.

- Заглянем, не сомневайтесь. Если обнаружим слова Ленина, получите взыскание. Без слов Ленина о Чехове в экспозиции методический совет запрещает открывать выставку.

Едва методсовет выполз, шелестя чешуёй, за порог, звоню инструктору отдела культуры обкома КПСС Л.Г. Орлянской. Излагаю ситуацию. Людмила Георгиевна филолог. Понимает меня с полуслова. Смеётся в трубку.

- Что-то краеведы перегибают палку. Позвоню. Когда открытие? Приглашайте меня…

Выставка имела шумный успех. О ней писали в средствах массовой информации. До сих пор жалею, что не было тогда возможности снять её на видео. Такая красотища! Выставка жила в наших залах всего (или целых?) два месяца.

И на почётном месте, в специально изготовленной маленькой витринке, лежал двухцветный карандаш Антона Павловича Чехова.