Кто не слеп, тот видит

Записки молодого человека

I

«Сталин» назывался мужественный и усатый серый человек в серой фуражке и серой шинели, изображенный на портрете, который висел в простенке, напротив моей детской кровати. Серый человек мне нравился больше, чем тот, который был изображен в рост на большой фотографии, висевшей в соседнем простенке. Этот, второй, не был таким мужественным, как первый. У него был какой-то легкомысленный галстук в горошек, разгильдяйская кепка на голове, да и стоял он как-то разгильдяйски – руки в брюки.

Сталина называли «великим», «вождем и учителем», о нем пели по радио торжественные песни: «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет», «О Сталине мудром, родном и любимом», «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин»… Мне очень понравился еще один портрет товарища Сталина, на котором он был изображен уже без фуражки, улыбающимся в усы и с лучистыми искорками в добрых глазах. Этот портрет я вырезал из журнала и наклеил на обложку собственного журнала, который начал издавать под названием «Юные сталинцы». Вышло целых два номера, в которых я поместил свои стихи, юморески из «Крокодила», а также критическую статью против моего дружка Борьки Катаева, который не то девчонок обижал, не то списывал у меня домашнее задание.


II

Сомнение насчет Сталина впервые возникло у меня совершенно неожиданно. Поперек дороги, ведущей от железнодорожной станции к лесному поселку, был вывешен кумачовый плакат: «Да здравствует товарищ Сталин – корифей всех наук». «Вот тебе на, - удивился я. – Что товарищ Сталин – великий полководец – все знают, но почему же он корифей наук (значение слова «корифей» мама мне разъяснила), да еще всех? Науки – это математика, физика, ботаника, ну, разная там география, а Сталин-то какое к этому отношение имеет?»

У нас дома, кроме книги Сталина «О Великой Отечественной войне Советского Союза», была его книга «Вопросы ленинизма», в которую я с возрастом все чаще заглядывал. Далеко не все в ней было понятно, ясно лишь, что Сталин громил каких-то оппортунистов, троцкистов, двурушников. Громил беспощадно, настойчиво, отбиваясь от каких-то обвинений. В книге «Краткий курс истории ВКП(б)», которая имелась в каждом доме, показано, каких только врагов у партии большевиков не было, и все-то они были рядом с Лениным и Сталиным многие годы, являясь шпионами, диверсантами, фашистскими наймитами. Про эту книгу говорили, что она написана самим Сталиным, хотя в ней постоянно назван Сталин в третьем лице, да еще с восхваляющими его эпитетами. Тут что-то не так, не мог Сталин так сам о себе написать. Впрочем, говорил же он в выступлении 3 июля 1941 года: «Партия Ленина-Сталина». И даже если он и не сам написал «Краткий курс», все равно без его ведома и одобрения он не мог выйти.

III

Когда я был еще совсем маленьким, мой отец был арестован органами НКВД и исчез навсегда. За что он был арестован и куда делся – я совершенно не представлял, да и мама, похоже, тоже имела об этом смутное представление. Мама говорила о какой-то 58-й статье, по которой осуждали врагов народа, но кто они такие – враги народа – я толком не знал.

В учебниках по истории СССР, остававшихся с довоенных времен, портреты врагов народа густо-густо замазаны чернилами. На одном из портретов был какой-то Блюхер, понятно, немец, значит, фашист. А другой, говорят, Егоров, - тоже, наверное, шпион и вредитель. Значит, во время, до начала войны, они были разоблачены.

Ну и что? Думай, не думай, от этого понятнее не станет. Тогда говорили: «Лес рубят – щепки летят»; может быть, мой отец – та самая щепка, и никакой не враг народа? Я домышлял какие-то истории, в которых отец был невинной жертвой, и даже представлял себе, как он пытался убежать из-под стражи, а конвоир застрелил его из большой винтовки. В других случаях я видел отца заговорщиком, пойманным за руку при попытке совершить какое-то нехорошее дело и справедливо покаранным за это беспощадным судом. И я примерял на себя строки Лермонтова:

«Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом…»

А чаще всего я просто не думал об этом. Правда, я всегда ощущал, что я какой-то особенный. У других детей отцы на фронте, и их по праздникам отмечали подарками как детей фронтовиков, а мне, отличнику, подарков не полагалось. Да и фамилия у меня непохожая на другие. То ли дело – Устьянцев, Буторов, Селиверстов, а тут – Вейхман, по немецкому словарю – добрый, мягкий человек. Еврейская фамилия, в первом классе дразнили «узе». Я даже не обижался – я не понимал, что это такое.

Но почему-то среди моих школьных друзей все чаще оказывались мальчишки и девчонки с такими же необычными фамилиями. Эвакуированная из Одессы Натка Кацельбаум, классом младше меня, худющая и голенастая, бегала вместе со мной на разрезы – залитые водой выработки, образовавшиеся после прохода драги, разрабатывавшей месторождения россыпного золота. Там мы ловили тритончиков, мазались глиной и купались в теплой майской воде. Витя Гоффеншефер был эвакуирован из Ленинграда. Он много читал; мы с ним обсуждали сложные вопросы истории. А когда я в том же третьем классе две четверти жил у своей бабушки Раисы Соломоновны в городе Молотове, моими друзьями стали Наум Розегауз, которого все называли Неником, и Илюша Заславский, именовавшийся не иначе как Асиком. Неник, эвакуированный из Ленинграда, был склонен ко всякого рода предприятиям. Мы делали «поджиги» из красномедных трубок, используемых в авиационных двигателях. Один конец трубки зажимался, к другому прикреплялась резинка с гвоздем. В трубку надо было набить спичечных головок и, натянув резинку, отпустить ее. Здорово грохало, особенно в пустом подъезде многоэтажного дома, где жил Ненька!

Потом нам пришла в головы идея изготовить порох. В аптеке продавалась селитра, и мы поочередно заходили туда и покупали небольшие пакетики. Откуда-то достали серу, ну, а с углем проблемы не было. Самым нудным делом было растолочь желтые каменистые комки серы в порошок, и наше нетерпение не позволило нам качественно выполнить эту часть работы.

Дома у Неника мы торопливо перемешали заготовленные компоненты в подобранном среди мусора небольшом железном поддоне и решили тут же опробовать получившуюся смесь. Поддон поставили посредине комнаты, и подожгли содержимое. Что тут началось! Огонь то струйками бежал по поверхности, то вдруг яростно взрывался, и кусочки серы подскакивали вверх и разлетались по сторонам. Комната мгновенно наполнилась черно-бурым вонючим дымом. Хорошо, что у нас было заготовлено ведерко с водой. Адская смесь погасла с омерзительным шипением, и когда мы приподняли поддон, пол под ним изрядно обуглился…

Асик был гораздо спокойнее. Как знак дружбы, он показал мне свое почти девчоночье увлеченье – кукол, но не тех, которых баюкают, играя в «дочки-матери», а сохранившихся с неведомых времен немногочисленных оловянных солдатиков и заменявших их крохотных вельветовых медвежат, фарфорового кенгуру с отбитым хвостом и крокодильчиков из плотной резины. Чтобы попасть к этому богатству в комнату, где жил Асик с мамой, нужно было миновать проходную комнату. В ней жил пожилой татарин, и спервоначалу я смущался, особенно когда мы заставали его стоящим на коленях на маленьком коврике посредине комнаты. Он что-то бормотал, перебирая пальцами четки, похожие на бусы. Но Асик сказал, чтобы я не обращал внимания, и скоро я привык к татарину, который, в свою очередь, не обращал никакого внимания на нас.

IV

Мне не было четырнадцати, когда я попал в легочно-туберкулезный санаторий – сказалось недоедание военных лет. Однажды в нашей группе появился новенький – высокий, длиннорукий мальчик, с блестящими черными глазами и порывистыми неловкими движениями. Мальчика звали Андрей, а фамилия у него была не менее необычная, чем моя, – Берс. Андрей был начитанный мальчик, мы скоро подружились, хотя он нередко из-за пустяка мог придти в ярость и даже полезть драться, нелепо размахивая длинными руками. Ну в точности как Вильгельм Кюхельбекер, лицейский товарищ Пушкина.

Его фамилия – Берс – мне что-то напоминала, хотя в уральской провинции я и подумать не мог, что мои предположения справедливы. Да, да, оказалось, что он из тех самых Берсов, и что Софье Андреевне, жене Льва Толстого, он приходится внучатым племянником или кем-то вроде. Андрей показал мне фамильный герб с изображением медведя («Берс», как я понял, по-голландски – медведь). Его отец был арестован примерно в то же время, что и мой, и так же бесследно исчез. Но, в отличие от меня, Андрей не сомневался в невиновности своего отца и, более того, представлял исчезновение людей «по 58-й статье» как знак судьбы, отмечавшей лучших. Наверное, тогда в моем сознании и начался затянувшийся на годы процесс реабилитации отца.

V

В детские и подростковые годы я много и без разбора читал. Я часами сидел в читальном зале районной библиотеки, проглатывая все газеты и журналы. Я не мог не обратить внимание на постоянную посетительницу библиотеки – странную старушку в очках, одетую в какую-то потрепанную кацавейку и закутанную в платок. Старушка прочитывала от корки до корки журнал «Новое время» – единственный издававшийся в те годы журнал, в котором можно было найти статьи, отличавшиеся если не содержанием, то хотя бы стилем от материалов центральных газет, повторяющих друг друга слово в слово. Она что-то бормотала при чтении, тихонечко ахала, по-видимому, в самых интересных местах. Закончив чтение, старушка складывала очки в коробочку и уходила, ни с кем не вступая в разговор, да никто и не пытался с нею разговаривать.

Когда странная старушка перестала появляться в библиотеке, пополз слух, что она – эсерка, отбывшая срок за участие в этой запрещенной партии. А теперь ее снова арестовали, потому, что она, наверное, не только в прошлом была эсеркой, но и сейчас оставшаяся эсеркой, а, скорее всего, шпионкой. По правде говоря, трудно было совместить в сознании образ полусумасшедшей старухи с представлением о шпионах-диверсантах.

Я вошел в полное доверие к библиотекаршам и утомил их своими запросами на неходовые книги, покоящиеся в хранилище на запыленных полках. По этим причинам мне разрешили самостоятельно рыться в хранилище, при одном условии: взял книгу – положи на то же место. Среди прочего, я хотел найти что-нибудь об этих самых врагах народа, «которые по 58-й». Я перебрал весь фонд, но не нашел совершенно ничего. Интересно, однако, получается: ругают врагов, иуд и предателей, предают проклятию этих презренных наймитов империалистических разведок, но вот ни о самих этих врагах народа, ни о их враждебной деятельности, ни о судебных процессах, на которых она была разоблачена, ничего нет.

Наконец, мне повезло. Я нашел недавно вышедшую книгу неких американских авторов Сайерса и Кана под названием «Тайная война против Советской России». Вот тут-то у меня глаза и открылись! В книге подробно описывались преступные дела Троцкого, в конце концов убитого своим личным секретарем из ревности, Каменева-Зиновьева, которые только и усердствовали в том, чтобы Ленина предать, отвратительного господинчика Бухарина и других, не менее гнусных типов. Я впервые узнал имя Тухачевского, возглавлявшего фашистский заговор против товарища Сталина, прочитал о его бонапартистских вожделениях и о своре его сподвижников, пробравшихся к самым видным постам в рабоче-крестьянской Красной Армии. Да, нелегко приходилось товарищу Сталину, кругом была измена, кругом враги.

Читать было интересно, но нельзя было понять, почему эта книга, рассказывающая правду о преступлениях троцкистов, зиновьевцев и другой антисоветской нечисти, была издана небольшим тиражом и никак не рекламировалась, так что мало кто знал о ее существовании. И почему об этом писали какие-то никому не известные иностранцы – что, своих, советских авторов не нашлось?

VI

Михаил Федорович Рожков, руководитель кружка художественной самодеятельности в городском клубе, был человеком справедливым и доброжелательным. Он любил заниматься с детьми, относясь к ним, как к взрослым, без сюсюканья или снисходительности. Иногда он рассказывал о своих фронтовых годах: войну он прошел политработником невысокого ранга, почти с первого дня и до последнего. Однажды кто-то спросил его, видел ли он Сталина. Михаил Федорович рассказал, как перед декабрьским наступлением под Москвой он получил приказание прибыть в назначенное место в ближнем тылу. Собралась большая группа политработников и командиров. Не объясняя причин, им приказали ждать. Ожидание сильно затянулось. Наконец, подъехало несколько машин, и из одной из них вышел Сталин. Он обратился к собравшимся с речью, сказал, что отступление Красной Армии закончилось, что скоро настанет час наступления и разгрома немецко-фашистских захватчиков под Москвой. На них, на свежие сибирские дивизии он, Сталин, и весь советский народ возлагают надежды и призывают не жалеть сил и самой жизни для разгрома ненавистного врага. Сталин потребовал разъяснить каждому красноармейцу, что от него зависит судьба социалистической родины. Так же внезапно, как и появился, Сталин сел в машину и уехал в сопровождении машин охраны с автоматчиками.

Выезжал ли Сталин на самом деле в прифронтовую полосу или это еще одна легенда о нем?

VII

После седьмого класса я решил поступать в авиационную спецшколу. Профессия летчика считалась почетной, недаром же сын Сталина, Василий Иосифович, был генералом авиации и лично вел над Красной площадью флагманский самолет во время праздничного парада. И форма у учащихся спецшколы была красивая, прямо как у настоящих летчиков. Наконец моя учеба в спецшколе давала бы облегчение семье: я находился бы на государственном обеспечении. Хотя в моем свидетельстве об окончании семи классов все оценки были «пятерки», все-таки я засел за повторение немецкого языка. В пятом и шестом классе у нас сменилось три учительницы немецкого, и в своих познаниях мы недалеко ушли от «Anna und Marta baden». Но больше всего я боялся, пройду ли в спецшколу по здоровью. Однако врачи районной поликлиники признали меня полностью здоровым и выдали «форму № 286», необходимую для предъявления в приемную комиссию.

Документы мы выслали в комиссию одновременно с моим дружком, Юлием Елиным, и стали ждать вызова. Юлька учился чуть похуже, но, в общем-то, тоже довольно неплохо.

Тем временем мы с мамой поехали в областной центр. Там она встретила двух товарищей по совместной работе в молодежной газете в начале 30-х. Один из них служил в редакции газеты военного округа и был в форме капитана Советской Армии, другой, штатский, тоже работал в какой-то редакции. Друзья пригласили нас с мамой в летнее кафе, и мы пили пиво из красивых бокалов. Я был польщен тем, что со мною обращались, как со взрослым человеком; подражая старшим, тянул пиво и не очень внимательно вслушивался в разговор. А говорил капитан странные вещи, и второй журналист изредка дополнял его. Капитан говорил, что из Москвы теперь идет гонение на евреев. Видные еврейские деятели (он назвал незнакомые мне имена) исчезли, евреев под разными предлогами смещают с занимаемых ими постов. Евреям закрыт доступ в большинство вузов. Я, вообще-то, не очень осознавал себя евреем и плохо представлял себе, какое ко мне эти речи могут иметь отношение. Да и может ли такое быть в стране, где все народы равны? Но капитан настаивал: «Люся, сделай так, чтобы в документах сын не значился евреем, это теперь опасно».

Через два-три дня я получил из спецшколы отказ – в связи с тем, что документы были представлены с опозданием. Юльку в спецшколу приняли…

VIII

Сталин был везде. Лучшие писатели – те, которым присуждали Сталинские премии, обязательно писали о Сталине. В повести Петра Павленко «Счастье» герой войны полковник Воропаев встретился со Сталиным в Крыму, и, должно быть, в этом и заключалось счастье. Сергея Тутаринова (или Тугаринова – кто сейчас вспомнит?), персонажа повести «Кавалер Золотой Звезды» самого популярного в те годы писателя Семена Бабаевского, специально вызвали на московский парад из руководимого им передового колхоза, чтобы он проехал на танке перед Сталиным, стоящим на трибуне мавзолея. Даже в обстоятельном романе Константина Федина «Необыкновенное лето» внезапно возникал не имеющий никакого отношения к ходу повествования Сталин, бурно приветствуемый бойцами Конной армии.

В кинофильмах «Клятва», «Сталинградская битва», «Падение Берлина» то Михаил Геловани, то Алексей Дикий старательно изображали вождя.

В школе, как и везде, действовал кружок по изучению «Краткого курса», и сам Фишман, заведующий отделом пропаганды райкома партии, курчавый еврей средних лет, говорил нам о необходимости старательно изучать этот бесценный труд, в особенности тщательно прорабатывая главу «О диалектическом и историческом материализме», написанную лично Сталиным.

IX

9 мая 1950 года в «Правде» была напечатана необычно большая статья грузинского академика Чикобавы по вопросам языкознания. До сих пор такая обширная газетная площадь отводилась только материалам против югославской компартии и речам Вышинского в Организации Объединенных Наций. Я старательно проштудировал статью, но признаться, мало что в ней понял. Что такое «яфетическая теория языка» или «четырехэлементный анализ академика Н.Я. Марра» – откуда было мне знать. В течение последующих недель одна за другой в «Правде» было напечатано еще несколько статей по тем же вопросам, но я просматривал их уже без первоначального интереса.

Однако 20 июня произошло неожиданное: в «Правде» была опубликована большая статья И.В. Сталина «Относительно марксизма в языкознании». Нельзя было не восхититься тем, как просто, доходчиво Сталин писал о проблемах, казавшихся сложными и не очень интересными.

А там, в Москве, свою статью перечитывал Сталин. Он, как большинство авторов, любил перечитывать уже в напечатанном виде то, что было написано раньше. Сталин с удовлетворением отмечал свои четкие, чеканные формулировки: «Базис есть экономический строй общества на данном этапе его развития… Всякий базис имеет свою, соответствующую ему надстройку…» Нет, Сталин думал вовсе не о преимуществах сравнительно-исторического метода перед идеалистическим четырехэлементным анализом. Некоторые товарищи неправильно считали, что товарищ Сталин позволит втянуть себя в решение вопросов, которые находятся исключительно в их компетенции. Товарищ Сталин думал о ходе следствия по делу, которое Маленков и другие товарищи успели окрестить «ленинградским». Он думал о том, что некоторые люди, которых он, Сталин, выдвинул на руководящие посты в партии и государстве, оказались плохими марксистами. Они возомнили себя «наследниками» товарища Сталина. Эти руководящие работники запутали себя, неправильно полагая, что руководителем масс можно стать по наследству. Они утратили скромность и поспешили вступать во владение «наследством». Да, это о них он, Сталин, пишет в опубликованной сегодня статье: «Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которые, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала своевольничать и бесчинствовать». Это о них он, Сталин, написал: «Подобное поведение равносильно вредительству». Он, Сталин, не собирается вмешиваться в ход следствия или подменять собой следствие, но что касается марксистской оценки вредительских действий Вознесенского и других, привлеченных по этому делу, то к этому он, Сталин, имеет прямое отношение.

X

Мне шел семнадцатый год, когда мы переехали в другой город. Неуютным зимним вечером я возвращался домой из дворца культуры. Меня догнали трое парней. Двух из них я знал. Первым был Федя Белов, учившийся, как и я, в единственной в нашем городе средней школе, но классом старше меня. За Федором водилась какая-то недобрая слава. Он отличался резкостью в поступках и суждениях. Знакомства у него были нехорошие; как раз вторым в компании был известный в городе хулиган Шурка. Третий, за все время не проронивший ни слова, по облику был того же поля ягода. «Бить будут», - вспомнилась мне реплика Фигуры из «Тимура и его команды». Сопротивляться? Что я могу против этой троицы?! Бежать? Но далеко ли я убегу? Да и стыдно мне, девятикласснику, авторитетному комсомольцу, бегать, как трусу. Душа у меня быстро опустилась куда-то в живот.
 
Все пошло по обычной схеме приставания хулиганов к намеченной для расправы жертве. Федор задавал мне какие-то дурацкие вопросы, а Шурка комментировал ответы гнусавым матерком. «А отец твой где?» - спросил Федор, предвкушая удовольствие от реакции Шурки на ожидаемый ответ. «Сидит по пятьдесят восьмой», - не в силах соврать, выдавил я. Федька вдруг отшатнулся, потом вплотную придвинулся ко мне, схватив за лацканы куртки-«москвички». «За что сидит?» «Не знаю, когда его арестовали, я был совсем маленький. Не знаю даже, жив ли он. От него много лет нет никаких известий. Мама говорила – наверное, он получил десять лет без права переписки».

Не отпуская лацканы моей куртки, Федор обернулся к спутникам: «Вы… Вот этого парня никому не трогать! Он мне теперь как брат, слышите?!» И уже мне: «Вовка, я думал, ты из этих, маменькиных сынков, а ты… Мой отец… он расстрелян, тоже по пятьдесят восьмой… Идем, мы тебя проводим, и пусть только кто попробует тебя тронуть! Будет иметь дело с нами! Верно, Шурка?»

Шурка пробормотал что-то неразборчивое, но, как и Федор, подхватил меня под руку. Третий парень поплелся сзади.

По дороге Федор рассказал, что его отец был генералом Красной Армии, героем гражданской войны – о нем даже Фурманов писал, тот, который написал «Чапаева». «“Мятеж” называется повесть. Ты читал?» Нет, я не читал. Экспансивность Федора меня смущала. Мы подошли к моему дому. Ребята пригласили меня пойти с ними бить лампочки на уличных фонарях. Занятие это было явно не по мне, и я вежливо отказался.

Подходя к крылечку, я услышал звон лампочки, разбитой метким попаданием камня.

Лет двадцать с лишним спустя, в Москве я увидел афишу спектакля «Мятеж» по повести Фурманова. В центре запечатленной на ней мизансцены находился Иван Панфилович Белов – плотный пожилой военный в незастегнутой долгополой шинели. В действительности отец Федора руководил подавлением Ташкентского восстания молодым человеком, в двадцатишестилетнем возрасте. Он был главнокомандующим войсками Туркестанской республики, потом командовал рядом военных округов, в том числе Московским и Белорусским. В 1935 году получил звание командарма 1-го ранга (что соответствует нынешнему званию генерала армии).

В 1937 году Белов был членом особого судебного присутствия, осудившего на смерть Тухачевского, Якира, Уборевича, Путну и других высших военачальников. Почти все члены «присутствия», в том числе и Белов, вскоре после казни Тухачевского сами были арестованы и расстреляны. Белов был обвинен в участии в контрреволюционной организации и военно-фашистском заговоре, 29 июля 1938 года в течение нескольких минут судим военной коллегией Верховного суда СССР и тотчас расстрелян в компании с большой группой военных, партийных и советских работников самого высокого ранга. Впрочем, накануне, 28 июня, было расстреляно еще больше.

XI

22 ноября 1950 года, в тот самый день, когда я встретился с Федором, военная коллегия Верховного суда СССР занималась своим обычным делом. Были приговорены к расстрелу двенадцать мужчин и две женщины, в основном – работники автозавода имени Сталина. Все обвиняемые признались в том, что они – евреи, и этого было вполне достаточно для того, чтобы их казнить, но неудобно же было в приговоре записать всем одинаковые формулировки. Поэтому у судей возникли трудности с подысканием оснований для расстрела каждому осужденному в отдельности.

Пришлось поломать голову. В результате получилось вроде бы ничего: кому записали преступные связи с главарями Еврейского антифашистского комитета, кому участие в контрреволюционной организации или контрреволюционной группировке, кому связь с националистическим подпольем и проведение враждебной пропаганды, почти всем – шпионаж или соучастие в шпионаже. Казнь, против обыкновения, отложили на следующий вечер, да и там заминка получилась. Исполнители человек пять расстреляли, а потом заартачились, куда, говорят, спешить, нам сверхурочных не платят. Сели чай пить. Кипяток общий, а бутерброды у каждого свои. Федотыч, он в молодости по глупости в шахте Метростроя ишачил, хорошее слово оттуда принес - «тормозок». Вот и тормознули. А оставшихся достреливали после полуночи, и получилось, что работу завершили уже 24 ноября.

XII

Проникновенные строки Исаковского мог повторить каждый:

«Мы так вам верили, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе…»

А Твардовский? Он ведь тоже не только «Теркина» написал, но еще и про Сталина с трубкой.
 
Что же я, хуже других поэтов?

«Нам Сталин указал: здесь, по каналам
Дойдет вода до жаждущих степей…»

Тут и сталинский план преобразования природы, и борьба за мир, и нашей правды свет… Это стихотворение охотно напечатала районная газета.

С одним из следующих стихотворений, сочиненным к Новому, 1952-му году, получился казус.

«…Морозный воздух над Кремлем хрустален,
Уже второй на Спасской башне бьет.
Вот подошел к окну товарищ Сталин
И посмотрел задумчиво вперед.

Он видит счастье впереди – не войны,
Он видит солнце впереди – не мрак.
Вот почему мы сердцем так спокойны,
Вот почему так неспокоен враг».

Секретарь редакции, тихий пьяница Соломин, был смущен. «Понимаешь, – говорил он, – как-то нехорошо получается. Сталин – и вдруг “задумчиво”. Мягкотелым он у тебя выглядит, как будто бы в чем-то сомневается. Металла не хватает. И потом – что он такое видит впереди? Во втором часу ночи – солнце? Ты лучше подумай еще, поработай».

Думал я не очень долго, и предложил такой вариант:

 «…И посмотрел уверенно вперед.
Он видит впереди не мрак, не войны,
А реющий над миром красный флаг!»

Насчет «уверенно» получилось вполне по Соломину, хоть это и разрушило лирический настрой стихотворения, а вот насчет «красного флага» пришлось самому для себя придумывать оправдание: дескать, все дороги ведут к коммунизму. В этой редакции стихотворение и было опубликовано…

XIII
 
Друг мой, Валька, рисовал большой портрет Сталина. Конечно, в школе уже была большая копия картины «Утро нашей Родины». На ней Сталин в светлой тужурке, с плащом в руках, стоял на фоне необъятного поля, освещенный добрым утренним солнцем. Всё в этой картине было замечательно – и мудрое лицо вождя, и его руки труженика, и простор поля с маленькими по сравнению с фигурой Сталина линиями электропередач, тракторами с сеялками, молодыми побегами лесопосадок и синими далями там, у горизонта. Но то – знаменитый московский живописец, лауреат Сталинской премии, а тут свой, школьный художник. Валька расчертил портрет из книжки на квадратики и такие же квадратики, только намного больших размеров, начертил на натянутом на раму полотне. А затем не спеша переносил линии и штрихи каждого маленького квадратика на соответствующие большие квадраты. Получилось просто здорово!

Под этим портретом в день последнего экзамена я и был сфотографирован с любимыми учителями около классной доски, на которой, с всеобщего одобрения, я написал большими буквами: “Es lebe Genosse Stalin!”


Через месяц после этого дня, 18 июля 1952 года, военная коллегия Верховного суда СССР приговорила к смертной казни руководителей Еврейского антифашистского комитета. Конечно, в печати об этом не появилось ни слова.

XIV

Я отправил документы в Ленинград и в конце июля получил вызов из ВАМУ - Высшего арктического морского училища. По пути я остановился на пару дней в Свердловске, у двоюродной бабушки. У нее в шкафу нашел книгу, которой не было в библиотеках, – стенографический отчет о судебном процессе над участниками правотроцкистского блока Бухариным, Рыковым, Ягодой и другими. Целый день, не отрываясь, я просидел над этой книгой. Бухарин на процессе пустился в теоретические рассуждения, как будто бы он не на скамье подсудимых, а на трибуне научной конференции. Крестинский вдруг отказался от показаний, которые были даны им на следствии, и отрицал свое участие в контрреволюционной деятельности. Но между заседаниями с ним, должно быть, хорошо поработали, и он все-таки признался во всех преступлениях. Вот только непонятно, ведь Ягоду осудили и за подготовку отравления наркома Ежова, а куда же потом делся сам Ежов?

Здорово это прокурор Вышинский припер заговорщиков к стенке, и выражения у него были крепкие, внушительные: «Расстрелять, как бешеных собак».

Я включил радиоприемник. Сквозь вой и треск глушилок донесся «Голос Америки»: «…прокурор Вышинский, выступая в Совете Безопасности ООН…» Москва передавала отчет о завершении одной из великих строек коммунизма и торжественном открытии Волго-Донского судоходного канала. После митинга в канал прошествовал флагман речного флота, теплоход «Иосиф Сталин».

На берегу канала была воздвигнута 40-метровая фигура Сталина. Сталин сам подписал постановление Совета Министров СССР о возведении на канале монументальной скульптуры самого себя, а также распоряжение о выделении на ее изготовление 33 тонн самородной меди.

XV

Ленинград пугал вывешенными тут и там плакатами, призывавшими к бдительности. Что, собственно говоря, должны были означать эти призывы? Каких врагов надо разоблачать? Пожилой плотник из Молотовской области, выступая по радио против поджигателей войны, несколько раз повторил: «Я простой человек». Это понятие –– «простой человек» - быстро вошло в обиход, его стали употреблять где надо и где не надо. Оно обновило и оживило уже несколько затертое сталинское определение «винтики». По смыслу – то же, но звучит как-то сердечнее. Мы – простые люди, а те, которые сложные, – это не мы, вот, наверное, по отношению к ним и нужно проявлять бдительность.

В приемной комиссии училища мне вручили большую анкету и предложили заполнить ее, а также написать автобиографию. В анкете, кроме обычных вопросов, были и совсем необычные: «Служил ли в царской или белой армии?», «Состоял ли в оппозициях?», «Есть ли у вас родственники за границей?» и, наконец, самый каверзный: «Были ли вы или ваши родственники под судом или репрессированы?» Это вопрос заставил меня крепко задуматься. О своем отце в анкете я смело писал: «Умер в 1939 году в городе Хабаровске». Именно так было написано в свидетельстве о смерти отца, которое маме удалось получить через районного уполномоченного МГБ года полтора назад. О его последнем месте работы я писал чистую правду: «Ответственный секретарь редакции газеты “Тихоокеанский комсомолец”». А дальше как будто заминированное поле начиналась. Если я напишу стандартную для обычных людей формулировку «Ни я, ни мои родственники не были под судом или репрессированы», то при проверке моих анкетных данных каким-нибудь всезнающим первым отделом непременно докопаются до истины. И тогда меня не только в училище не примут, но еще и не без оснований обвинят в попытке обмануть органы, а это… Страшно было даже подумать, что может стоять за этим «это».

А если я напишу правду? Но ведь, говоря всерьез, правды-то я и сам не знаю! Ну, допустим, напишу: «Отец был репрессирован в 1935 году». Не видать мне тогда училища, как своих ушей, несмотря на мою золотую медаль. Куда я тогда денусь?

В отчаянии я написал в автобиографии всю правду, как я ее понимал. Я писал, что я не знаю, за что был арестован отец, за что он был осужден и на какой срок. Я написал, что во время его ареста мне не было и года. Мне очень хотелось поступить учиться, и я старался доказать, что никакого отношения к тому, за что был осужден отец, не имею. Я писал, как в лихорадке, и лишь когда закончил, мне хватило ума не передать сразу же анкету в приемную комиссию, а отложить ее до завтрашнего дня.

Наутро я перечитал анкету с автобиографией и устрашился своей глупости. Это что же, выходит, я от родного отца отрекаюсь? Стыдно и горько мне было. Я изорвал анкету в мелкие-мелкие клочья и написал все заново, нигде не упомянув об аресте папы. Будь что будет.

12 августа 1952 года расстреляны члены президиума Еврейского антифашистского комитета.

В эти дни меня приняли в училище.

XVI

Я познакомился с интересным человеком. Леша, физик по специальности, закончил аспирантуру и перебивался случайными заработками в ожидании защиты диссертации. Он рассказывал мне разные интересные вещи. Оказывается, физики, создавшие атомную бомбу, живут в секретных городах, у них все есть, как при полном коммунизме, и только одно им запрещено: выполнять астрономические наблюдения, чтобы они не могли определить координаты своего секретного местонахождения. От Леши я впервые услышал имя замечательного физика, академика Абрама Федоровича Иоффе. Сталин в свое время пригласил его к себе вместе с академиком Вернадским, чтобы посоветоваться насчет возможности создания атомной бомбы, однако Иоффе не поддержал эту идею. После этого отношение Сталина к Иоффе резко изменилось. Его юбилей в 1950 году походил на похороны, совсем недавно его уволили из научного института, которым он руководил многие годы, и даже запретили вахтерам пускать его в здание института.

Разыскал я своего друга детства, Неника Розенгауза, который теперь почему-то звался Сашкой. Неник-Сашка нигде не учился. Он с горечью сказал, что поступал в политехнический, но его профиль не подошел к профилю института.

Смутно было на душе. Происходившее в стране становилось мне все менее понятным.

XVII

Состоявшийся в октябре XIX съезд партии не убавил, а добавил вопросов. Почему съезд состоялся только в 1952 году, чуть ли ни через полтора десятка лет после предыдущего? Почему нигде не прозвучало никаких объяснений тому, что не Сталин выступал с отчетным докладом Центрального Комитета? Почему Сталин выступил лишь с короткой речью, обращенной к руководителям братских партий, а не к своей партии и своему народу, почему он ни слова не сказал о пройденном за эти полтора десятилетия пути, о том, чем живут люди его страны и как им жить дальше? Странно было все это.

Вскоре в газетах появилось сообщение о судебном процессе в Чехословакии над бывшим генеральным секретарем компартии Рудольфом Сланским. В отличие от подобных процессов над Ласло Райком в Венгрии и Трайчо Костовым в Болгарии, Сланский обвинялся не только в том, что проводил линию Тито, провозглашенного фашистским шпионом и ренегатом, но еще и объявлялся агентом международного сионизма и израильской шпионской службы. Это сообщение, казалось бы, никак не касавшееся меня лично, вызвало у меня глубокие раздумья. Вместе с другими уже известными мне фактами создавалось впечатление о наличии тщательно организованной антисемитской компании, к которой, конечно, Сталин не мог не иметь отношения. Он утратил в моих глазах ореол гениального вождя и учителя, а представлялся сильно постаревшим злым и несправедливым человеком, пытающимся удержать власть над огромной коммунистической империей, которая ценой огромных человеческих потерь была создана в результате победы над фашизмом во Второй мировой войне. Пока что это были только сомнения, но очень скоро они стали переходить в уверенность.

XVIII

Пружина, взводившаяся все туже и туже, была, наконец, спущена, и удар превзошел самые худшие ожидания. 13 января 1953 года была обнародована «Хроника ТАСС», в которой врачи с еврейскими фамилиями Коган, Фельдман, Гринштейн были названы убийцами, отравителями, шпионами, продавшимися американской и английской разведке. Чтобы ни у кого не оставалось сомнений в нацеленности удара, была названа еврейская буржуазно-националистическая организация «Джойнт», направлявшая преступную деятельность участников террористической группы профессоров. Директивы об истреблении руководящих кадров СССР поступали через погибшего несколько лет назад народного артиста Соломона Михоэлса, названного в сообщении «известным еврейским буржуазным националистом».
 
Быть евреем стало смертельно опасно. Люди, в памяти которых еще сохранился звериный рев погромщиков «Бей жидов, спасай Россию», получили благословение Сталина на проявление разнузданных антисемитских страстей. Власть предлагала списать на евреев всё: и убогость одежды, и тесноту коммуналок, и скудость питания, и постылую духовную несвободу, и закоренелые пороки общества – блат, хамство, халтуру.

Меня разыскал приехавший зачем-то в Ленинград мой дядя Семен, с которым я встречался лишь однажды лет семь назад. Несмотря на столь слабые наши родственные связи, он счел необходимым встретиться со мной. Дядя находился в крайне взволнованном состоянии, чувствовалось, что он не просто глубоко переживает происходящее, но предвидит что-то такое ужасное, о чем я, молодой человек неполных девятнадцати лет, воспитанный в духе полного принятия канонов сталинской эпохи, не мог и подозревать, даже несмотря на уже появившиеся у меня серьезные сомнения. Дядя вел себя так, как будто бы боялся слежки, и когда мы пошли с ним к каким-то его знакомым, жившим в самом центре Ленинграда, он вел меня через проходные дворы, то и дело оглядываясь.
 
От посещения дядиных знакомых у меня сохранились довольно смутные воспоминания. Помнится, что мы были в большой, но запущенной квартире, что дядя о чем-то разговаривал с женщиной, одетой кое-как, по-домашнему. Как ни напрягаю память, больше ничего припомнить не могу.

Только спустя много лет я стал догадываться, невольным свидетелем чего я, возможно, оказался.

Дядя мой, Семен Михайлович Баталин, еще с начала 30-х был заметным советским и хозяйственным деятелем на Урале. Еще до начала войны он стал заместителем директора Челябинского тракторного завода по снабжению. Когда же на Урал была эвакуирована часть ленинградского Кировского завода и на основе ее и Челябинского завода был создан знаменитый Танкоград, Семен Михайлович стал заместителем Зальцмана.

Исаак Моисеевич Зальцман, безусловно, один из самых известных руководителей советской оборонной промышленности, и его вклад в победу над гитлеровской Германией невозможно переоценить. Он знаменит настолько, что о нем при жизни складывали легенды. В свои 32 года. Зальцман был назначен директором ключевого оборонного предприятия страны – Кировского завода, - факт. А в сентябре сорок первого, когда немцы без биноклей разглядывали иглу Петропавловки и купол Исаакия и было совсем не до наград, Зальцман получил звание Героя социалистического труда. Организовав эвакуацию оборудования Кировского завода на Урал, он в считанные дни форсировал выпуск танков на нижнетагильской «вагонке» и в Челябинске, прибавив к должности директора обязанности заместителя наркома танковой промышленности. С июля 1942 года по июнь 1943-го Зальцман – нарком танковой промышленности СССР, и до 1949-го снова директор Кировского завода в Челябинске.

Именно Зальцман организовал бесперебойный выпуск лучших танков Второй мировой войны – Т-34 и КВ в количестве, намного превзошедшем выпуск танков в гитлеровской Германии. Мастер нестандартных инженерно-организационных решений, он был знаменит и твердой опорой на рабочие коллективы, умением мобилизовать людей на преодоление любых трудностей, совершая невозможное – для фронта, для победы. Рассказывали, что Зальцман мог прислать в цех ведро водки для поддержания сил людей, сутками не оставлявших рабочие места. Уже много лет спустя человек, казалось бы, далекий от производства, футбольный тренер Геннадий Цыгуров, писал: «Такого человека, скажу я вам, хоть раз увидишь, никогда не забудешь».

А в 1949-м, когда война осталась позади, Исаака Зальцмана, лауреата Сталинской премии, депутата Верховного Совета СССР, генерал-майора инженерно-танковой службы, награжденного тремя орденами Ленина, орденом Суворова I степени, орденом Кутузова II степени, двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденом Красной Звезды, вызвав в комиссию ЦК ВКП(б), исключили из партии и уволили с работы. Всё ему припомнили: и ведро водки, и близкое знакомство с фигурантами «ленинградского дела», оговорить которых он отказался, и личный самолет, на котором, говорят, его жена летала из Челябинска на премьеры в московских театрах.

Сталин спросил Шкирятова, председателя комитета партийного контроля, пришедшего к нему с предложениями о дальнейшей судьбе Зальцмана: «А кем Зальцман начинал?» «Мастером на заводе», - ответил Шкирятов. «Ну так и пошлите его на эту работу».

Вместе с Зальцманом были исключены из партии и уволены его ближайшие помощники, в том числе и дядя Семен – все, как один, евреи.

Так не к жене ли Зальцмана мы ходили с дядюшкой? А, может быть, там был и сам Исаак Моисеевич – ведь как раз в это время директор завода в Муроме счел нужным избавиться от мастера в генеральском звании, и Зальцман пытался устроиться хоть куда-нибудь?

XIX

После ареста Николая Алексеевича Вознесенского, члена политбюро ЦК ВКП(б), председателя Госплана и первого заместителя председателя Совета Министров СССР, и других руководящих партийных и советских работников, потребовалось найти идеологический центр, на который антипартийные заговорщики опирались в своей деятельности. Найти такой центр было нетрудно: конечно, это был Ленинградский университет, который до недавнего времени возглавлялся братом Николая Вознесенского, Александром Алексеевичем. Последовали увольнения и аресты преподавателей, студентов и аспирантов университета. Был арестован и научный руководитель Соломона Борисовича Слевича, завершившего работу над кандидатской диссертацией по политэкономии. Сам Слевич избежал ареста лишь потому, что в него, как кошка, влюбилась штатная стукачка их факультета и не внесла его фамилию в свои донесения «органам». Тем не менее, он остался без работы и, к тому же, не был допущен к защите диссертации по причине «отсутствия научного руководителя». Его принял на работу начальник ВАМУ Владимир Николаевич Кошкин, по фамилии которого острословы именовали училище «кошкиным домом».

Кошкин был не из тех людей, внешность которых располагает к симпатии. Высокого роста, всегда в строгом кителе с нашивками капитана первого ранга Севморпути, часто с прямой «капитанской» трубкой во рту, он почти никогда не улыбался, держал себя с собеседником не то чтобы надменно, но отчужденно, сохраняя дистанцию.

Мало кто знал, что Кошкин был своего рода «маленьким Шиндлером» (имя Шиндлера в Советском Союзе тогда было вовсе неизвестно). Он не только принял на работу опального еврея Слевича, но взял и отчисленную из университета с волчьим билетом по тому же «ленинградскому делу» Татьяну Ивановну Киселеву, в мягкие серые глаза которой влюбилась половина старшекурсников. В дни жесточайшего гонения на евреев после объявления об аресте «врачей-убийц» он сохранил и придирчивого к курсантам заведующего кафедрой химии Вениамина Израилевича Вульфсона, и блестящего лектора, доцента кафедры высшей математики Ефима Михайловича Полищука, и скромного ассистента кафедры морского дела Або Пинхусовича Лейкина.

Но одно не удалось Владимиру Николаевичу. Исчез любимый курсантами Сергей Сергеевич Федосеев, эрудированный и остроумный доцент кафедры марксизма-ленинизма. Говорили, что его убрали потому, что, выступая с лекцией на каком-то заводе, он сказал: «Ленинградский рабочий класс был и остается передовым отрядом рабочего класса нашей страны». Такое безответственное заявление не могло оставаться без последствий. Раньше Ленинград был городом зиновьевской оппозиции, а потом стал оплотом заговорщиков, готовивших свержение советской власти и отделение России от СССР. Не зря же Вознесенский, Попков, Родионов вознамерились сделать его столицей РСФСР!

Вместо Федосеева пришел Слизков, отставной полковник из политработников, который на первом же семинаре обвинил Левку Сухова, записного юмориста, в троцкизме.
Когда Сталин умер, Федосеев вернулся. Слизков, говорят, устроился торговать газетами в киоске на бойком месте, вблизи Елисеевского гастронома.

XX

На похоронах Сталина Берия резко выделялся среди других высокопоставленных похоронщиков. Почти все были в барашковых шапках или папахах, а у Берии на голове была широкополая черная шляпа, надвинутая на уши, из-под которой поблескивали стеклышки пенсне. Его шея была укутана темным шарфом до подбородка. В этом виде он напоминал американского гангстера из трофейного кинофильма. И речь его была необычной, в отличие от произнесшего казенные фразы Маленкова и мямлившего Молотова. Как заклинание, Берия дважды повторил зловеще-вдохновенную фразу: «…Кто не слеп, тот видит…» И еще в одной фразе прозвучала плохо скрытая угроза: «Теперь мы должны еще более усилить свою бдительность».

Дело, однако, явным образом пошло к рассеянию гнетущей атмосферы последних месяцев. «Коллективное руководство», сменившее Сталина, казалось вполне пристойным, а Маленков и Булганин даже считались интеллигентными людьми: первый – из-за диковинного отчества – Максимилианович, а второй из-за благообразной бородки. Выпущены «врачи-убийцы», и в их незаконном преследовании обвинен какой-то Рюмин.

Но из осторожных высказываний родственников-ленинградцев, из разговоров с более искушенными друзьями и даже от случайных знакомых я все больше узнавал и о «деле врачей», и о «ленинградском деле». Все чаще я задумывался о судьбе своего отца, отцов Андрея Берса и Федора Белова, и всё более открывалась мне тотальная система циничного обмана людей, возглавлявшаяся покойным генералиссимусом. Понятие «культ личности», исподволь пущенное в обиход, мало что объясняло и не могло меня устроить.

XXI

Летом 1953 года учебное парусное судно «Альфа», на котором я проходил плавательную практику, стояло в порту Вентспилс. Курсанты занимались каждый своим делом: одни красили белилами металлические части салинга, другие занимался такелажными работами - плели маты – коврики из прядей старого пенькового троса, дежурные по камбузу, сидя кругом у большой кастрюли, лениво чистили картошку. По радиотрансляции передавали какую-то музыку, прозвучали сигналы времени, и неожиданно торжественно зазвучал голос московского диктора: «…О преступных антипартийных и антигосударственных действиях Берия, направленных на подрыв Советского государства в интересах иностранного капитала…» «Ребята! Берия – шпион!» – завопил кто-то истошным голосом. «Тише!..» – заорали другие. Побросав свои занятия, все напряженно ловили слова сообщения. Берия – враг народа! Берия – шпион! Берия, которого считали самым близким к Сталину человеком, прямым наследником и продолжателем дела Сталина!.. Что же произошло там, в Москве?!

Несколько месяцев спустя, когда уже успела приесться песенка «Лаврентий Палыч Берия не оправдал доверия…», из слухов я попытался сложить картину происходившего летом. Говорили, что Берия подготовил государственный переворот, намереваясь арестовать Маленкова, Хрущева, Кагановича и других членов «коллективного руководства» вечером 26 июня, когда все они должны были присутствовать в Большом театре на премьере оперы Шапорина «Декабристы». Берия привел в полную боевую готовность дислоцированные в Москве и окрестностях части внутренних войск, подразделения госбезопасности и военные училища своего ведомства. Все было готово к выступлению, войска, в первую очередь курсантов училища госбезопасности, начали выводить в узловые точки столицы. Когда об этом доложили Маленкову, он растерялся, не зная, на кого можно положиться в эти роковые минуты. Положение спас Булганин, который поднял по тревоге кремлевский полк, отдав команду найти и арестовать Берию, а если обстановка потребует – расстрелять его на месте. Одновременно он приказал ввести в Москву танки Таманской дивизии, которые поползли по московским улицам к местам сосредоточения частей МВД. Курсанты училища госбезопасности с выданным им боекомплектом стояли в отведенном месте, слушали лязг и грохот танковых гусениц, но приказа вступить в бой так и не получили. Когда прямо перед их строем застрелился генерал – начальник училища, ротные командиры развернули курсантские шеренги и увели их сдавать оружие. Спектакль в Большом театре отменили, и премьера состоялась на следующий день, 27 июня. В газетных сообщениях о премьере поименно перечислялись все присутствовавшие на ней члены «коллективного руководства», и нельзя было не обратить внимание на то, что фамилия Берии в этом перечне отсутствовала.

Далеко не все из сказанного выше нашло подтверждение в опубликованных позднее версиях. Я совсем не исключаю, что слухи о силовой попытке государственного переворота были специально распущены, чтобы усилить впечатление о степени опасности, исходившей от Лаврентия Берии. На меня же эти слухи произвели совсем иное впечатление опереточным характером излагавшихся в них событий. Как будто бы мы не в великой державе живем, а в какой-нибудь банановой республике, и весь исторический материализм вместе с решениями XIX съезда КПСС и сталинскими «Экономическими проблемами социализма в СССР» ровным счетом ничего не значит. Политическая жизнь в стране «победившего социализма», оказывается, совершается не по Марксу-Ленину, а по канонам авантюрного жанра, в котором все определяется не объективными законами общественного развития, а чьей-то наглостью или трусостью, решительностью или медлительностью.

XXII

«…Нет ни Берии, ни Ежова нам,
Но крутых перемен не жди.
Вот опять жуют пережеванное
Мелкотравчатые вожди…

Эй вы там, наверху, не пылите-ка!
Хватит старый талмуд трясти!
Мы и сами смыслим в политике,
Обойдемся без вашей мудрости…»

Еще я боялся записать на бумаге родившиеся у меня строки. Я зазубрил их наизусть, прочитав только двум-трем самым близким друзьям.
До настоящих перемен было еще так далеко.