Чужое зеркало

Елена Петровна не хотела есть. Давно уже, много лет. Да и какое, скажите на милость, можно получить удовольствие от еды, если кормят тебя с ложечки кашками и протертыми супчиками? Если каждая попытка взять ложку самостоятельно заканчивалась разноцветными пятнами на простыне и пододеяльнике… А главное – за каждым твоим неловким движением, за каждым поворотом головы и невольной икотой, наблюдает точно такая же, седая и косматая, непрерывно дрожащая старуха из зеркала. Худая, горькая, в детском слюнявчике с глупой надписью «Happy Birthday»… Елена Петровна очень устала от этой старухи, она ей безумно надоела, но куда денешься от собственного отражения?

 Ее уже давно боялись оставлять одну на ночь.
 – Да ешь ты, мучение мое вековое! – это внучка сердится, Леночка, нетерпеливо всовывая каплю чего-то совершенно безвкусного в вялый пятизубый рот. Елена Петровна пыталась глотать и думала о том, что так долго умирать нельзя. Ей очень хотелось попросить прощения у внучки за то, что лишает ее теплых вечерних посиделок за чашкой чая с мужем, за то, что «бедная девочка» вынуждена ночевать у бабушки, убирать-подставлять судно и караулить, не соблаговолит ли старуха хоть сегодня отдать концы. И освободить, наконец, эту несчастную, насквозь пропахшую аптекой и старостью, квартиру.
 Наконец Елене Петровне удалось вытолкнуть языком замершую во рту ложку – Леночка отвернулась к телевизору, где кто-то в кого-то стрелял, кто-то кому-то что-то кричал, громко каркали вороны.
 – Я не могу больше. Спасибо. Наелась, – Елена Петровна посмотрела в зеркало. В него было видно кусочек телевизора с зеленым помпоном никогда не расцветавшего кактуса в розовой плошке. И как раз под плошкой, в правом верхнем углу экрана, бесновалась остервенелым криком, зловеще, как показалось Елене Петровне, таращилась серая ворона.
 Смотреть на это было неприятно, и Елена Петровна с усилием переложила голову на другой край подушки и снова посмотрела в зеркало. Теперь кактус видно не было, зато на нее слезящимися карими сверлами снова уставилась измятая временем старуха с тонким длинным носом. Елена Петровна вздохнула и подняла глаза выше, на свой собственный портрет пятидесятилетней давности. Вспомнила, как тогда расстроилась, впервые взглянув на него, даже плакала и прятала от людских глаз, настолько он ей не нравился. Как раздражал ее тогда этот деревенский румянец во всю щеку, невысокий лоб под прилизанными, зажатыми простым гребешком реденькими волосами, оттопыривающиеся уши, излишне острый нос… И как через пятнадцать лет (через целых пятнадцать лет!) она нашла его на антресолях, сочла вполне приемлемым и повесила на стену. Чуть повыше зеркала, доставшегося ей уже пожилым, слегка ободранным и с резной рамой, больше похожей на грязно-коричневую пемзу благодаря прожорливым жучкам-древоедам. Теперь же она себе на этом портрете казалась просто красавицей – молодой, здоровой, крепкой. И широкие скулы уже не раздражали, и уши, и лоб уже казался не узким, а свежим и чистым. Во всяком случае, на этот лоб было намного приятнее смотреть Елене Петровне, чем на тот, в зеркале…
 Она подтянула под самый подбородок одеяло, чтобы не видеть тощую шею отражения, вытянула желтые, пятнистые от «маргариток смерти» руки вдоль туловища. Скосила глаза на свою двойняшку в такой же постели – благообразно ли? – не понравилось, сложила руки на груди и закрыла глаза, дав себе слово умереть этой ночью.
 
 Лена вздохнула, заметив, как прилежно бабушка примеряет на себя позу покойницы, и отправилась мыть тарелку после ужина. Из кухни позвонила домой – все в порядке, дети спят, муж за нее проверяет тетрадки с контрольной работой пятого класса. Правда, немного брюзжит. «Это ненадолго», – утешала его Лена, сама в это не веря.
 Елена Петровна уже тихонько стонливо посапывала во сне, Лена притишила громкость рекламы, рафинированного телевизорного счастья, яркого, шумного, бестолкового; чуть прикрыла окно и задернула шторы, включила дряблую трехрожковую люстру с одной тусклой лампочкой, от света которой комната казалась еще темнее. Всхлипнула.
 Ей было жалко мужа, жалко бабушку, жалко себя и своих детей, в эту минуту ей было жалко всех на свете, на том и на этом, на этом и на том… На нее иногда накатывали такие вот волны вселенской скорби в этой комнате, когда хотелось то ли долго плакать «для бабушки», как в детстве, то ли трясти ее за плечи до тех пор, пока не вытрясет из нее болезнь, вялость, умирание.
 Бабушкина хворь отражалась во всем, что ее окружало -- шторах, обоях, кривом коротконогом комоде; серванте, дребезжащем стеклами, когда кто-то шел мимо, зеркале… Лена подошла к зеркалу, долго рассматривала свое слегка искаженное, мутное изображение. Бабушка говорила, что его ей подарила еще в юности какая-то пожилая соседка, и оно уже тогда было старым. Лена его не любила, оно ей казалось чужим, чуждым, чужеродным. Рама эта, с претензией на изящность, мерклое отражение, цветные разводы, оплешивевшее с обратной стороны напыление… Ей вдруг показалось, что именно оно высасывает жизнь из комнаты, вбирает в себя весь свет, сознательно вредит.
 Ругая себя за глупость и представляя, как завтра расстроится бабушка, Лена сняла зеркало со стены. Осталось яркое пятно на выцветших обоях. Она перевесила на него бабушкин портрет. Под ним тоже открылось пятно. Лена вздохнула.
 
 Зеркало она вынесла на улицу, прислонила к акации во дворе – к утру его кто-нибудь обязательно заберет, кто-нибудь хозяйственный и рачительный, несомненно, польстится, и она уже никогда не увидит себя такой тусклой, пятнистой и несчастной.
 По пути заскочила к соседке.
 – Отдай мне свой виноградик, пожалуйста. Очень надо, – сказала Лена и удивилась собственной наглости.
 – Возьми отросток, через год у тебя такой же будет, – посоветовала соседка, пытаясь спиной заслонить-защитить роскошный комнатный виноград, зеленой лавиной свисавший со шкафа.
 – Через год он мне станет не нужен.
 У Лены были такие глаза, такие отчаянные глаза, что соседка отщипнула пару веточек на развод и принесла табуретку:
 – Сама доставай. Забирай.
 
 В бабушкином хламе нашлась авоська. Старая советская авоська, из которой когда-то торчали морковные хвостики, так похожие на мышиные, только бледно-оранжевые, и бодрые луковые перья, хорошо запомнившиеся Лене с детства, когда они с бабушкой ходили по воскресеньям на рынок.
 Лена сунула в нее горшок, подвернула сетку и поцепила на крючок от портрета. Длинные плети с темными крупными листьями распределила по неослепленному солнцем пятну на стене, пришпиливая к обоям булавками. Получалось неплохо, импровизированного кашпо не было видно за густой виноградной зеленью.
 «Вот так-то будет веселее», – Лена достала принесенные из дому бутерброды, устроилась в кресле с ногами, взяла старый номер «Вокруг света» за май семьдесят восьмого года, найденный вместе с авоськой, и приготовилась снова почувствовать себя девочкой, когда-то игравшей в великую путешественницу, бесстрашную и любознательную.
 
 Когда Елена Петровна утром открыла глаза, старухи напротив не было. А была молодая, крепкая, почти незнакомая женщина с гребешком в волосах и немножко наглыми глазами. Елена Петровна обвела ожившим взглядом комнату – чего-то, кажется, не хватает! – и уверенно встала с постели. На удивление, ноги крепко упирались в этот свет, а руки сразу же нащупали пуговки на блузе и с первого же раза попали ими в петельки. «Надо же…» -- удивилась старушка, и явственно ощутила голод. Желудок настойчиво и жадно, совсем как лет тридцать назад, требовал пищи. Это было настолько непривычно и неожиданно, что Елена Петровна ему даже не поверила.
 На глаза попался Леночкин надкушенный бутерброд. Желудок заворчал счастливо, руки сами схватили белый хлеб со строго запрещенной бужениной, зубы, не спрашивая хозяйку, тоже как бы сами по себе впились в добычу.
 «Вкусно!»