Воткновение

 У меня застой. Не пишется. Вообще.
 Нет вдохновения.
 Хоть плачь.
 Пустота.
 Я сажусь в давно остофигевшее кресло и обреченно включаю компьютер. Пока он тихонько что-то там свое мурлычет и стрекочет, загружаясь, тупо наблюдаю за подмигиваниями монитора. Все. Открываю «Виктора». На чем мы с ним остановились? Ага. И что дальше?
 Не знаю.
 «Виктор тупо наблю…»
 Что-то знакомое. И почему он наблюдал тупо? И за чем, простите?
 Муха жужжит… «Ах, лето красное, любил бы я тебя…» Окна в сад настежь распахнуты, мухам с комарами раздолье. «Бом-бом, бом-бом, пляшет муха с комаром»… нет, так нельзя, нужно хоть что-нибудь выдавить. Пусть наблюдает за мухой на столе у Жукова. Итак,
 «Виктор тупо наблю…»
 Мда…
 «Виктор зорко…»
 Гыыыыыыыы…
 Ну не обязательно же ему за чем-то наблюдать! Мне просто нужно, чтобы он поговорил с Жуковым. И тот ему должен…

 – Мама! Я с велика упал! Смотри, как локоть разбил! – голос сынишки звенит от гордости, ведь это так «круто» – упасть с новенького, почти взрослого велосипеда и не расплакаться, как маленький. Он шумно влетает в кабинет, хвастливо демонстрирует свежую ссадину. Ужас! Представляю, как ему больно… Вскакиваю, волоку его на кухню, смазываю ранку «Спасателем», пытаюсь уговорить сегодня больше не кататься.
 – Ты что?! Это же пустяки! У меня и вот еще! – Ого! Ну как можно радоваться ссадинам? Не понимаю… Мальчишка. Я вздыхаю над горькой мальчишеской судьбой, полной ран и царапин, вздыхаю над собственной участью, а заодно – над тем, что это пока действительно пустяки, вот подрастет – то ли еще будет… Лью перекись на все его вавки, даже на старые, подсохшие. Так, на всякий случай…
 – А мазать я буду сам!
 – Договорились.

 Когда мой серьезный взрослый парень семи лет от роду, подскакивая от возбуждения, убегает во двор за новыми боевыми ранениями, машинально начинаю чистить картошку. Мясо еще не размерзлось, им чуть позже займусь, только надо придумать, что соору…
 Ой!
 Там же «Виктор», чуть не забыла!
 Бросаю нож, оставляю на произвол судьбы и времени недочищенную картошку, метусь к монитору. Итак…
 «Солнце подлизывалось к городу после вчерашнего…»
 – Мама! А можно, я свой старый велик Вовке подарю? – ясноглазый вихрь снова врывается в поток мысли… Какой поток? Не было мысли.

 – Конечно, он же теперь не нужен… Стой! Какому Вовке?
 – Маленькому, из девятиэтажки.
 Я понятия не имею, о ком он.
 – У папы спроси, – осторожничаю на всякий пожарный.
 – Да он разрешил!
 – Так зачем же ты еще и у меня спрашиваешь?
 – Уточняю.
 Убежал. В окно слышны восхищенные возгласы. Наверное, Вовка радуется.

 Сосредотачиваюсь.
 «Виктор…»
 Да нет же!
 «…после вчерашнего дезертирства…»
 О, Господи!

 – Мама! Я ногу сломал! – идеально счастливый, просто таки переливающийся всеми оттенками радости голос сына. Это еще что?
 Выскакиваю.
 Целый. Сияет.
 – Что случилось?
 – Я пошутил!!! Ты так смешно пугаешься!
 Выругать?
 Да ладно, не хочется.
 – А представляешь, если бы я упал и сломал ногу, мне бы пришлось педали крутить костылями! – почему ему так смешно? Чудо вредное!
 Представлять мне тоже не хочется. Ухожу, снова закрываюсь в кабинете.

 «Жуков смотрел на…»
 Нет, ну почему они у меня все куда-нибудь смотрят? Может, пусть не сидя беседуют, а? А что? Стоят на вытяжку в палате… как… как я назвала сына Виктора? Ну, того, который не его, с гемофилией, а третий, вместо второго, кото…
 – Пустишь к компьютеру на полчасика? Надо жалобу нашлепать, – деликатно сунул говорящую голову в дверь муж.
 – Садись, а я пока поесть приготовлю. Чего ты хочешь?
 – Да все равно, не трогай меня некоторое время, ладно?
 – Ладно, – вздыхаю. Хочется добавить – и вы меня. Но лучше промолчу.

 Спускаюсь в кухню, выбрасываю из головы Виктора (впрочем, его там, кажется, сегодня и не было) и живу некоторое время домохозяйкой. Время идет, компьютер прочно занят.
 Одна из моих приятельниц абсолютно все, что бы ни готовила, называет едой. Они едят еду на завтрак, обед и ужин. Может, сделать такой жену Виктора?

 – Все, я закончил, можешь заниматься дальше, – ну почему муж всегда появляется в самый неподходящий момент? Странное свойство всех мужей мира. – О, как пахнет! Звать человеческого детеныша?
 – Зови, только пусть лапки вымоет.
 Смотрю на часы – муж занимал компьютер ровно полтора часа.
 Они сели за стол, и я понеслась в кабинет. Понеслась – в прямом смысле. Понесла себя. Принудительно.

 Так, я собиралась переделать «Письмо подруге» в нормальный рассказ…
 Зачем?
 А ведь что-то я думала, что-то такое знала. Открываю файл, пытаюсь вспомнить, вытряхнуть из головы картошку с тарелками.
 – Мы на речку, ты с нами? – снова говорящая голова в двери.
 – Нет, я попробую что-нибудь написать. Две недели ничего не выходит.
 – Ну, оставайся, только собери нас. Какие плавки брать – черные или синие?
 Господи, да какие хочешь, те и бери, какая разница?! Но молчу, просто иду и складываю в пакет полотенца, очки, надувной матрац…

 Все, уехали!
 Тишина…
 Счастье!
 Что я собиралась делать с «Письмом подруге»? Оно как раз открыто, сейчас вспомню… Кажется, вот в этом месте мне хотелось…
 Телефонный звонок. Подпрыгиваю, хватаю трубку.
 – Привет, ты дочитала? – Витка! Точно, я над Виктором страдала, а не над «Письмом»…
 – Вит, некогда, прости. Может, заберешь?
 – А вот и нет тебе, читай! Нечего увиливать от гражданских обязанностей. Подруга ты или хвостик собачий? – ну вот, еще собаке надо каши сварить… И Витке что-нибудь ободряющее сказать. А что ей скажешь, если нечего? Не нравится мне ее писанина, хоть убей. Муть и скучь. За неделю я смогла одолеть только девятнадцать печатных страниц, а их там что-то около шестидесяти. Ее опус страшно напоминает помесь школьного реферата с инструкцией. Правда, автор считает это любовным романом...
 Вот так и мучаюсь -- я его туда, а он обратно. Вот не хочет мой организм принимать Виткино произведение.

 Как только подружка услышала, что я придумала детективно-мистическую историю и засела за преобразование ее в тысячи буковок на экране, тоже уселась за печатную машинку. И вот она уже три года пишет роман. И заставляет меня читать. И я читаю. Она его все время переделывает, переписывает, перекраивает. Даже вытрясла из мужа компьютер «для работы», теперь сидит, как и я, сутками перед монитором.
 На все мои замечания реагирует одинаково – ты, мол, любовных романов не читаешь, их законов не знаешь, ничего в этом не понимаешь, не тебе судить. Так зачем же тогда мне подсовывать? Только для того, чтобы орфографию проверила?

 – Я читаю, Вит, читаю.
 – И что скажешь?
 Скука смертная!
 – Слушай, тут у тебя фраза такая… Сейчас найду. Вот. «Так как босс – человек слишком занятой, то свою первую недельную плату ей передал Петр Степанович». Почему они у тебя отдают ей свою зарплату?
 – Ты что, дура? Не свою, а ее.
 – А у тебя вышло, что босс должен был отдать ей свою, но недосуг, поэтому пришлось Степанычу с деньгами расставаться. Ты так написала.
 – Да? Ну ладно, подчеркни это место, я подумаю.
 – И еще. Скажи мне пожалуйста, почему это она обиделась на то, что босс не выдал ей зарплату лично? Какая ей разница? Тоже мне, цаца, деньги из рук прораба ей не такие!
 – Тебе не понять. Женщина она, ей любопытно посмотреть на начальника! – Ну вот, мне не понять… Я не женщина. Я клятый клятвой фунциклятор. Ладно, неважно.
 – Так и напиши, что любопытно ей. Обида-то при чем? Почему она обиделась?
 – Ты что, совсем плохая? Да потому что пренебрегают!!! Передал деньги через прораба, что ж тут непонятного! Там же ясно написано, цитирую: «Он что, считает, если она работает сторожем, то она второго сорта и на нее не стоит тратить свое драгоценное время!?»
 – Вит, а почему твой самый-самый главный босс должен лично вручать зарплату ночному сторожу?
 – Ну тебя. Ничего не соображаешь. У них же потом любовь будет!
 Железный аргумент! Ну и ладно. Черт с ней. В конце концов, это ее дело.
 – Ну, тогда все понятно. Ты меня прости, я сейчас пытаюсь работать. Завтра созвонимся, лады? Может, все-таки принести тебе папочку назад?
 – Прочитаешь – сама заберу. Не увиливай. Я же твое прочитала! Пока!
 Надеюсь, ты не так мучилась.

 Выветрилось из головы все. Я сейчас ничего не напишу. Сникла, бессмысленно изучаю кнопки клавиатуры, перевожу взгляд на свои руки. Может, ногти перекрасить? Заодно и подумаю.

 Запах ацетона! Как же я его люблю… Он пахнет новизной, красивыми руками, улучшающимся настроением… И даже свежими идеями.
 И я не женщина? Можно подумать!
 Ставлю перед собой пять разноцветных пузырьков, с упоением вырисовываю на ногтях причудливые джунгли. Мыслями возвращаюсь к недописанному рассказу. Так, с Виктором и Тамарой все ясно, они столько лет ждали ребенка, что им было не до придирок к цвету волос и глаз. Подумаешь, радужка не того цвета! Может, у Тамариного деда была такая же. Или у прабабки Виктора. И многодетным алкашам тоже приглядываться недосуг. А вот почему Галка не заметила подмены? Мда… Слепая, что ли? Ей-то достался Юлькин ребенок, черненький, смугленький. А сама она рыжая. Может, ей цвет волос сменить? Пусть тоже брюнеткой будет?

 Ах, как красиво выходит! Любуюсь уже готовой левой рукой, играю пальцами с солнечным лучиком.
 Нет, пусть будет рыжей, даже рябой. Она мне такой уже нравится. А почему не забила тревогу из-за смуглого мальчика, принесенного на первое кормление в роддоме? Муж смуглый? Она у меня мать-одиночка. Сделать ей мужа? Еще один персонаж… Раздуваю.
 Смазала указательный палец на правой руке… Вот незадача!
 Придется поправлять насильно…
 Точно!
 Ее изнасиловали!
 В темноте мужика не видела – мало ли, может, он и смуглым был…
 Да хоть негром!
 Нет, негр – перебор.

 В окрестных селах изнасилования по дороге с дискотек – сплошь и рядом, девочки заявляют редко, огласки боятся. А Галка моя еще и некрасивая, пусть ей будет под двадцать, по сельским меркам – перестарок, замуж выйти в родной Петропавловке шансов уже никаких, вот и оставила ребеночка. А что?.. изнасилование – это идея…
 Ногти подсохли, можно печатать.

 «Дальнозоркие петропавловские старухи чуть не свернули шеи, провожая любопытными глазками…»
 Звонок. Хватаю трубку.
 Гудок.
 Да что такое!?
 А ведь звенит!
 Мобильник требует внимания.
 Ищу. Куда я его сунула-то?
 Нашелся в сумке.
 Муж.
 Не лежится ему на пляже спокойно!
 – Ты не скучаешь? Мы скоро приедем.
 – Можете не торопиться.
 – У тебя что-то получается?
 – Ага! – бодренько вру и хватаюсь за сигарету. Пока муж рассказывает, как сынишка нашел в песке органайзер, оказавшийся Мишкиным (кто такой Мишка?), курю и варю кофе. Наконец, меня отпускают. Голова пустая и легкая, как улыбка дауна.

 А ну его все к чертовой бабушке!
 Под душ!
 Вот, теперь и жить можно.
 – А мы уже приехали!
 Выслушала, накормила, выкупала, уложила спать.
 Ночь!!!
 Наконец-то…
 Сын спит, муж смотрит телевизор, даже кошка с котятами молча лежит.
 Благодать!!!
 И не позвонит никто.
 Ну что ж, причешу мысли и вперед!

 Вместо того, чтобы вспоминать, что же привлекло такое внимание дальнозорких старух, лезу в Интернет, проверяю почту. Шесть писем. Но среди них нет того, которое мне нужно. Очень нужно. Нужнее всех… Seaman, Димка, Александр Михайлович, Ромка, URRU, снова Александр Михайлович… Читать буду потом. Если буду. Только гляну, что Попов прислал.
 Новые стихи! И, как всегда, просто чудесные. И как они у него выходят? Судя по слогу, легко и с удовольствием.
 Мне бы уже и за работу, но – никакой силы воли! – заглядываю в чат. Там, как всегда, совершенно пустой треп. Хочу сразу уйти, но зацепилась… Не за что, не за кого было цепляться, но – зацепилась. Два часа убила пустой болтовней, отвратительными стихами, чужими проблемами, дурацкими спорами.
 И вот… И что он такого сказал? Не помню… Кажется – «А-а-а-а». Какой-то Дребеденькин. Это же надо было такой ник выдумать! Зато…
 Зато!!!
 Воткнуло!

 Забыв отключить Интернет, даже не выйдя из чата, я снова включаю свой насквозь глючный Word, наскоро просматриваю все, что накропала-наваяла за последние две недели о Викторе и… без тени сомнения удаляю.
 Открываю новый документ…

 Не замечаю, как проходит ночь. И вот уже утро, а я не могу оторваться. Сижу, строчу. Свеженаманикюренные пальцы бодро и весело стучат по клавишам…
 И я уже заканчиваю.


 «– Я устал. Устал. От тебя, от себя, от наших отношений. Слишком дорого они мне даются, – он сел на диван и отвернулся к окну, чтобы не видеть, как она уйдет.
 Она хотела сказать что-то резко-насмешливое, привычно пренебрежительное, но вдруг, неожиданно для самой себя, подошла к нему и... села перед ним на пол, у самых его ног, прижалась щекой к его колену. И замерла.
 Он понял, он кожей почувствовал, что это движение, этот порыв – больше, чем признание. Не капитуляция, нет. Да и не надо. Но – подалась. Уступила. Пусть не навсегда. Но ей самой захотелось посмотреть на него снизу вверх.
 Наконец-то!
 Он подавил в себе желание, острую потребность сейчас же оторвать ее от своих колен и губами ощутить щекочущую нежность ее ресниц... Нельзя. Сейчас – нельзя. Разобьет настроение – больше такого не повторится. Очень осторожно, будто опасаясь спугнуть бабочку, он обернул горячей ладонью ее затылок.
 Как ему хотелось сгрести, сжать ее голову обеими руками и затребовать продолжения! Трудно, невероятно трудно утихомиривать дыхание, чтобы она не заметила, насколько он возбужден... Первый случай в его жизни, когда физическая близость могла помешать.
 Долго они так сидели. Целую вечность. Она, полностью растворившаяся в нем, тихая, непривычно покорная. И он, ошалевший от осознания того, что именно сейчас она отдалась ему от всей души. И боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть внезапно прильнувшее к его ногам счастье».

 Точка.
 Воткновение!