Я вернусь. стр. 80-92, Дмитрий

***

Серое промозглое утро. Станислава весело шлепала по лужицам, оставшимся после ночного дождя и, поеживаясь от холода, думала о том, какой у нее замечательный сын. «Все-таки нужно было накинуть ветровку, прохладно, - за время жары она как-то отвыкла надевать хоть что-нибудь поверх майки. - Ничего, ведь сейчас только семь часов, скоро воздух прогреется, через часик станет теплей».
Стася, вооружившись кошельком, в котором уютно лежала первая зарплата из Ларисиных рук, бежала на рынок. Мечтала побаловать сегодня Никиту невиданными доселе у них в доме продуктами. «Сыра куплю, не «Российского», а этого, желтого, с крупными дырочками, гривен на десять, и еще скумбрии копченой, Никитка ее очень любит… А еще винограда, фиников, арбуз… Нет, пожалуй, с арбузом не дотащу… Но Никита так любит арбузы… Ладно, дотащу как-нибудь, руки не оторвутся, лишь бы ручки на сумке выдержали».
Воскресенье, улицы пусты, люди после трудовой недели отсыпаются. Это в советские времена в семь утра в воскресный день люди толпами валили на базар за покупками, а в нынешнее время торгового изобилия рынок лишь к десяти наполняется горожанами. Зато с шести утра там сейчас толпятся жители окрестных сел, приехавшие утренними электричками.
Возбужденная, Станислава подсчитывала на бегу, сколько чего она сможет купить, останутся ли деньги на новый рюкзачок, и можно ли выкроить гривенку на жидкость для снятия лака. Она очень любила редкие походы на рынок, получала море удовольствия от самого процесса выбора продуктов, от базарного многоголосого гула под крышей и зазывающих приветливых выкриков знакомых продавцов. Предвкушала, как будет торговаться с грузином у фруктов и со знакомой теткой в мясном отделе, как расспросит о больной спине дядю Петю, торгующего крупами, и расскажет о новом средстве от радикулита, о котором вычитала не так давно в журнале у Лариски.
- Девушка, куда так спешишь? Подвезти? – возле нее замедлили ход синие «Жигули», из окна выглядывал кареглазый парень, скулы которого напоминали о том, что Украина много веков терпела татаро-монгольское иго. И без того довольно узкие глаза весело щурились, белозубая улыбка придавала «луноликому» простодушное выражение.
- Если вам по пути… Я на рынок иду. – Стася даже обрадовалась неожиданному предложению, можно будет сэкономить время на дороге, скорее вернуться домой. Может даже, успеет обернуться до пробуждения Никиты… Вот здорово!
- Я как раз туда еду, садись, вдвоем веселей! Ты местная?
- Вот спасибо, так спасибо! – радовалась Станислава, усаживаясь на мягкое сидение в теплом салоне. Все-таки как вовремя подвернулся этот добрый человек, она уже совсем продрогла, а в машине согреется, - да, живу в этом городе уже почти полтора десятка лет. А вы?
- И я местный. Вот и поговорили. – «Луноликий» зачем-то поднес левую руку к ее лицу, а правую она ощутила у себя на затылке.
- Что вы… - последнее, что Стася успела заметить, была какая-то тряпочка в его ладони, почему-то вдруг прижавшейся к ее рту.

***

- Очнулась! Шо ж ты, Генка, такую худую приволок? – раздалось у нее над головой.
«Они что, меня есть собираются?» - одним глазом Стася рассматривала странную троицу, критически ее разглядывавшую. Было совершенно ясно, что чем-то она им не нравилась. Двое мужчин, один из которых – кареглазый водитель синих «Жигулей», и пожилая тетка в очках смотрели на нее так, будто прикидывали, для чего она им может пригодиться.
- Ты шить умеешь? – Неожиданно спросил один из мужчин, незнакомый. Станислава не стала отвечать на глупый вопрос в идиотской ситуации. «Это что же получается, меня что, украли? Или я сплю? Нет, судя по тому, как болит голова и разит потом, это не сон. Тряпка… Эфир? Как в кино. Что им от меня надо? Может, перепутали с кем? – Открыла второй глаз и осмотрелась. – Странное помещение, очень светло, а окон нигде не видно. Обои какие мрачные… - И тут до нее дошло, что это не обои. - Похоже, стены голые, просто оштукатурены… Подвал! Господи, что же это такое?»
- Ты шить умеешь? – Это уже тот, кого назвали Генкой, луноликий. Впрочем, второй тоже круглолицый, и вообще они очень похожи друг на друга, оба не слишком высокие, коренастые, с монголоидными чертами лица. Вдруг тот, незнакомый, размахнулся и отвесил ей звонкую пощечину:
- Отвечай, когда спрашивают, с…! – Он размахнулся снова, но тетка перехватила его руку:
- Подожди, еще успеешь. Может, она еще просто не пришла в себя, - и обратилась к Станиславе: - Как тебя зовут?
- С… - ей отчего-то очень не хотелось называть свое настоящее имя, поэтому запнулась, а потом быстро произнесла первое, что пришло в голову, лишь бы начиналось на уже произнесенную букву, - Саша. Александра.
- Хорошо. А шить ты умеешь, Александра? – «Далось им это шитье… Шитье и секс не предлагать… Что им от меня надо?»
- Нет, шить, наверное, не умею.
- А вязать? – «Вот сумасшедшая тетка! Она что, таким образом модистку на дом приглашает?»
- А вот вязать точно не умею. Совершенно.
Троица снова уставилась на нее с выражением крайнего негодования. Генка почесал затылок и задумчиво произнес:
- И что мы с ней будем делать?
- Как что? Окрестим для начала, а там видно будет, может, она что другое умеет, - при этих словах мужики гадко заржали, а Станиславе стало не по себе. «Секта! Помешанные на шитье сектанты! Господи, гадость-то какая! Что они со мной сделают? Я сплю, мне это снится». Зажмурила глаза, попыталась представить себе свою комнату, мамин портрет на стене…
- Синяя она какая-то, неаппетитная, - протянул другой мужской голос, - и старовата, похоже, одни кости… - «Съедят! – волосы на голове стали вздыматься от ужаса. - Как пить дать, съесть хотят, только перед этим им что-то пошить нужно… Какой страшный сон!» - Может, просто пришьем сразу? – «Что же они пришивать собираются?»
- Коль, а может, оглушить, вывезти за город и живьем выкинуть? – внес предложение Генкин голос.
- Ты что, она же нас в лицо видела, мигом сдаст.
- Так долбануть посильней, может, память отшибет…
- Значит так, хлопцы, - это уже женский голос, - ничего сейчас с ней делать не будем. Пускай вливается в коллектив, а шить я ее научу. Не велика премудрость. И крещение на этот раз отменяется, у меня на нее другие планы. Будет хоть одно лицо нормальное, на чем глазу отдохнуть. Вставай, Саша, пойдем с коллективом знакомиться.

***

Маргарита сидела на диване, скрестив голые ноги, гладила кончиками пальцев пушистый ласковый плед и наблюдала, как Шухардин мечется по комнате.
- Остановись! Ну что ты, как тигр в клетке? В глазах рябит. Что с тобой происходит?
- Не знаю! В том-то и дело, что я НЕ ЗНАЮ! – зло выкрикнул он, как будто в чем-то ее обвинял.
- Подумаешь – не получается… С каждым может случиться…
- Ты еще заведи о том, что в жизни каждого мужчины рано или поздно наступает момент… - Дмитрий не договорил, девушка его перебила:
- Прекрати! Эпизодическая неудача – не причина для беспокойства. Вспомни – всегда бывает завтра! Ты устал, взволнован, к тому же через пару часов уезжаешь. Давай лучше я помогу тебе уложить вещи.
- Спасибо, сумку я уже собрал, ты меня просто отвезешь на вокзал. – Шухардин в последний раз прошелся вдоль ковра пружинящей походкой, хищно улыбнулся Маргарите, прищурив правый глаз: - Сколько, ты говоришь, до поезда?
- Если точно, то час и сорок три минуты, - взглянув на настенные часы, ответила та. В такие моменты он всегда ее пугал. Впрочем, именно скрытая опасность, таящаяся в этом мужчине, больше всего ее в нем привлекала. Казалось, стоило расслабиться с ним на мгновение, позволить себе быть просто мягкой и слабой женщиной, а не стервозной фурией, и он проглотит ее, подобно льву-людоеду, сожрет за милую душу, даже косточки не выплюнет. Или начисто потеряет к ней интерес.
- Успеем. – Он вдруг опустился перед ней на колени, умудряясь при этом сохранять царственную осанку, склонил голову набок, левой рукой небрежно оперся на ее колено. – Ты можешь себе представить, что чувствует человек, которому тесно в себе? – Шухардин, не моргая, смотрел ей в переносицу, он источал страсть и презрение одновременно, как будто он просил у нее помощи и при этом удивлялся сам себе, что обращается к такому ничтожному существу: - Ты только вообрази на секундочку, КАК мне сейчас!
- Дима, о чем ты?
Он легко поднялся, отступил, тряхнул головой, лениво потянулся:
- Да так, ни о чем. Я просто мимо проходил. – И добавил, уже совсем другим тоном: - Одевайся, поехали.
- Димка, ты каннибал.

***

Ситуация напоминала театр абсурда. Ее вывели из комнаты, где разглядывали, через тяжеленную железную дверь, и Стася оказалась в большом, ярко освещенном цеху швейной фабрики. Вернее, то, что она увидела, больше всего походило именно на пошивочный цех. Или ателье.
Посредине стоял огромный длинный стол, тянувшийся по всей длине «цеха», на нем и над ним – масса различных приспособлений, все это жужжало, щелкало и гудело. Невысокая женщина в синем платке размеренно, как автомат, быстро отматывала большие куски ткани от тюка, отмеряя деревянным «метром», раскладывала на этом столе и приводила в действие специальный нож, висящий на уровне ее глаз. Отрезанный кусок она ловко бросала в коробок, отматывала следующий…
Шум стоял невероятный, работало одновременно несколько швейных машинок. По правую сторону длинного стола, который Стася определила для себя, как раскроечный, стояло четыре швейные машины на металлических станинах. На них, сидя одна за другой, как школьники за партами, лицом к ней, работали женщины в синих платках и таких же халатах. Они склонились над работой в напряженных позах и даже не подняли голов, чтоб взглянуть на «новобранку».
- Будешь кроить, - повышая голос, чтобы перекричать шум, сказала Кузьминична, - Света тебе покажет. – От этого заявления, сделанного таким тоном, будто само собой разумелось, что эта пожилая женщина вправе ей приказывать, Станислава опешила.
- Простите, но я, при всем своем желании, не смогу Вам помочь. У меня были свои планы на сегодняшний день, меня ребенок дома ждет… - Кузьминична нехорошо усмехнулась, предчувствие крупных неприятностей окатило девушку горячей волной.
- Забудь. У тебя нет больше планов, и выхода тоже нет. Будешь кроить. Света, покажи новенькой, как работать с ножницами.
- Как это… - но тут женщина, работающая у длинного стола, повернулась к ним лицом, и слова застряли в горле. Станислава с трудом удержалась, чтоб не заорать от ужаса. Лицо Светланы оказалось крайне изможденным, темные круги вокруг глаз, затравленное выражение… Но не это вызывало трепет. Ее правая щека была обезображена жутким фиолетовым шрамом, по форме он напоминал круг, внутри которого помещалось еще какое-то изображение. Что-то вроде вензеля. «Это похоже на клеймо, откуда у нее ТАКОЕ?» Шрам выглядел свежим, еще не до конца зажившим, и от этого еще более жутким. Обе женщины видели, какое впечатление произвело на Стасю лицо Светы, Кузьминична спокойно, без особого нажима, как бы просто констатируя факт, произнесла:
- Не будешь слушаться, и у тебя такой будет, хочешь? – Вопрос явно не требовал ответа, и Станислава промолчала, изо всех сил стараясь не таращиться на уродливую щеку, чтобы не смущать женщину. «Как же ей жить с таким лицом? Вот бедная…» Ее взгляд упал на девушку, рабочее место которой находилось к ней ближе всех. Швея исподтишка поглядывала на нее с любопытством, смешанным с жалостью. Ее левую щеку украшал точно такой шрам. Заметив его, Станислава чуть не завизжала, закрыв рот рукой, увеличенными от безумного ужаса глазами пробежала по остальным лицам. Женщины выглядели измученными, равнодушными, некоторые с синяками и порезами, они были совершенно разными, но все имели общую черту – безобразное круглое, с вензелем внутри, клеймо на щеке. У кого на левой, у кого на правой.
Она уже не сомневалась, что это именно клеймо, а не, скажем, причудливой формы случайный ожог. Тошнота подкатила к горлу, голова закружилась, перед глазами закружилась, постепенно набирая обороты, карусель из швейных машинок, Кузьминичны, стен без окон, изуродованных женщин… Станислава побледнела, закатила под лоб глаза и свалилась к ногам Кузьминичны в глубоком обмороке.

***

Рабочий день кончился. Рука, которой несколько часов подряд напряженно сжимала электоронож, гудела и вибрировала сама по себе. Им приказали убрать помещение и позвали к столу. Женщины жадно накинулись на какое-то неудобоваримое месиво из ячневой сечки и, судя по запаху, ливерной колбасы.
Станислава с опаской попробовала содержимое своей миски. Отвратительно, конечно, но есть, в принципе, можно. Тем более, что сегодня она даже не завтракала. Спешила на рынок, хотела побаловать Никиту. Станислава горько вздохнула. Рот открывать больно, саднила разбитая губа, нос распух. А еще очень болит ушибленное плечо. Когда этот зверь ее бил, носком ботинка угодил в ключицу. Осторожно пощупала уголок рта. Так и есть, снова кровоточит. Краешком такого же синего халата, как и у всех, промокнула кровь. Что же это такое?!!

Когда она очнулась после обморока, ее отволокли из цеха в помещение, очень похожее на чей-нибудь кабинет, только тоже без окон. Пленница, а теперь ей было уже совершенно ясно, что она именно пленница, пыталась отбиваться, укусила одного из мучителей за руку, кричала, плакала, умоляла отпустить. «Луноликий», который привез ее сюда, ударил ее по лицу. Стасю никто никогда раньше не бил. Захлебнулась от боли, обиды, удивления и возмущения. Хотела было высказать все, что думает по этому поводу, но, увидев его глаза, поняла, что это только начало.
Он очень доходчиво дал понять, что их лучше слушаться. У Станиславы шла носом кровь, она лежала на полу, уже не в состоянии даже поднять руку, чтобы заслонить лицо от ботинка, а Геннадий, видно, только вошел в раж. Прекратила экзекуцию Кузьминична, вошедшая в кабинет с синим халатом в руках.
- Хватит, Ген, не переусердствуй. Покалечишь – работать не сможет. Она уже и так все поняла. Правда, Саша? – И, видя, что девушка никак не реагирует, повторила: - Саша, правда? – Стася вспомнила, что назвалась Александрой, закрыла глаза и кивнула головой. – Вот и ладненько. Одевайся, пора на работу.
- Мать, а как же с крещением? Колька психует, ты ж знаешь, как ему это дело нравится… Он скоро появится.
- Говорила уже, перебьется. Крещения не будет. Мало вы натешились, вон, у всех баб морды такие, что глядеть тошно. Хотите поиграть – Светку берите, или Ленку, все равно кого, эту не трогайте. Учти, увижу, что зубы выбили, или еще чего – мало не покажется. Считай, что она моя.
- Но, мама, Колька…
- Все, поговорили. Решение окончательное и обжалованию не подлежит. И Кольке передай, чтоб не трогал, а то сердиться буду. А ты что расселась, одевайся давай, косынку надень, по правилам безопасности положено. – Кузьминична, довольная своей шуткой, рассмеялась. Лицо у нее было круглое, добродушное, с курносым мясистым носом и россыпью ярких веснушек. Видно, что ей хорошо за пятьдесят, но глаза за толстыми линзами очков озорно блестели, как у молодой. И вообще она была похожа на старушку-веселушку из детской сказки. Ту, которая распевала веселые куплеты и давала Ивану-царевичу морковку для ослика и медок для медведя.
И только в глубине зрачков плескалась холодная, расчетливая жестокость, у Стаси создалось впечатление, будто из одного человека выглядывает другой, внимательно наблюдая за происходящим колючими глазами.

За едой женщины, впервые за весь день, тихонько разговорились. Николай, поставив на стол котел с едой, удалился, Кузьминичны видно не было, они были одни. Станислава теперь имела возможность рассмотреть товарок. А посмотреть было на что. Должно быть, приблизительно так выглядели узницы концлагерей. Серые, измученные лица, круги под глазами, потухшие взгляды… И щеки… На эти щеки Стася смотреть не могла. Сами женщины, видимо, привыкли к своему виду. Некоторые из них сняли косынки, открыв спутанные, сбившиеся в колтуны, давно не мытые волосы.
- Сегодня Колькина очередь кормить, - сказала неожиданно соседка слева. – Это хорошо, он даже хлеб дает. Иногда, как сегодня, ливерку в кашу подмешивает, иногда кровянку. А Генка жадный, он привозит просто ячневую сечку на воде, больше ничего. А тебя кто привез, Генка? – Станислава кивнула, радуясь, что с ней кто-то заговорил. – Повезло. – Удивлению Станиславы не было границ. В чем повезло? Что сюда попала? Что она называет везением? – Что ты на меня так смотришь? Я говорю, повезло, что Генка, а не Колька. Братья они, сыновья Кузьминичны. Колька меня как подловил, так пока привез, зуб выбил и рот порвал. Чистый зверь, нравится ему над бабой изгаляться. А Генка не такой, он просто дело делает. Поймает, вырубит и привозит. По дороге не балует.
- А что это? Где мы? – Наконец появилась возможность задать самые важные вопросы. – Это надолго?
- Меня Ленкой звать. Где мы? А черт его знает. Тут никто не знает, что это за дом и где находится. Сорокина знала, да нет ее уже. Бабы говорят, похоже, как под землей, подвал это. Или нет. Бункер, кажется, так Сорокина говорила.
- А кто это – Сорокина? Где она теперь?
- Была тут… Валька, на тебе халат с нее, пропала. Бабы говорят, убили ее Колька с Генкой, она уже совсем плохая была, работать быстро не могла. А ты, знаешь что, старайся, не филонь. У нас тут была одна, ленивая, ничего не умела, и научиться не могла, так пропала…
- Как пропала? Отпустили, может?
- Да так и пропала… Отсюда одна дорога – на тот свет…
- А сбежать? Они же когда-то отсюда уходят?
- Не советую. Я уже пробовала. – Вмешалась в их разговор женщина лет пятидесяти, очень худая, передние зубы отсутствовали совершенно, все лицо в страшных шрамах. Она сняла косынку, прикрывающую брови, и изумленному Стасиному взгляду предстал ужасающий шрам на лбу. Точно такое же клеймо, как и на правой щеке. Станислава поежилась, зрелище не для слабонервных. – Мы с Валентиной тут еще вдвоем были, я дольше всех здесь, а потом ее привели. Так мы с ней улучили минутку, когда лестницу отключили, и деру… Только там, наверху, дверь заперта, нас и поймали. Били страшно. Мы уж думали, совсем прибьют. Вот тогда Кузьминична и придумала клеймо ставить. Сначала прижгли нам с Валей на лоб, она сказала, в наказание за побег. А Кольке, тварюке, понравилось. И уж когда Светлану притащили, придумали сразу на щеку ставить.
- Зачем?
- А кто ж их знает. – Женщина пожала плечами. – Выродки. Может, метят они нас так, может, чтоб не так на свободу рвались, мол, обезображенные, на люди стыдно показаться… А скорее всего, просто так, власть свою показывают, чтоб мы себя рабочим скотом клейменным чувствовали. Все, потом поговорим, обед окончен. Спать укладываться будем.
Вошли братья, Станислава рассмотрела, насколько они похожи. Только Николай старше лет на пять, немного ниже и полней Геннадия, у обоих густые темные волосы, только у младшего – аккуратная стрижка, а голова старшего выглядела так, будто он последние полгода забывал не только стричься, но и причесываться. Вели они себя, как охранники в тюрьме. Женщины собрали миски из нержавеющей стали и оловянные ложки в пустой котелок, убрали со стола крошки. Братья забрали посуду, вышли, закрыв за собой дверь, слышно было, как лязгает в замке ключ, поворачиваясь.
- Заперли. Давай скорей, смотри, вон твой лежак будет, иди к нему, а то сейчас свет потушат, - сказала недавняя собеседница, указывая на полку под стеной, чуть левее раскроечного стола, - мое место рядом, уляжемся – поговорим.
Едва Стася успела дойти до голой деревянной скамьи, лампочка под потолком погасла, стало совершенно темно. Вдруг кто-то прикоснулся к ее руке:
- На, держи. Валька себе подушечку сшила из обрезков, у нас у всех такие есть. Бери, хоть и не пуховая, а все ж лучше, чем ничего.
Станислава легла, положив голову на жесткую и невероятно вонючую импровизированную подушку. Острая боль в плече заставила поворочаться, выбирая наиболее щадящее положение. Кое-как устроилась.
- Слышь, тебя, я слышала, Сашей зовут? – Послышался шепот с соседнего лежака, это снова та женщина, которая рассказывала, как бежать пыталась.
- Да. А вас как?
- Катерина Петровна я. Зови Петровной, как все. Муж есть?
- Нет. Только сын.
- Вот горе-то. А сколько мальцу?
- Почти тринадцать.
- Родственники есть?
- Нет, мама умерла, одни мы с ним.
- Ну, хоть взросленький. Вон у Светки пятилетний дома остался, небось, ее поискали-поискали, да и отправили мальца в детдом…
Станиславе стало страшно. Что они все говорят так, будто это навсегда? Нужно придумать выход.
- Петровна, вы, когда рассказывали, сказали: «лестницу отключили». Что это значит?
- А то и значит. Под напряжением она. Током бьет. Когда они уходят, всегда включают. У них какое-то хитрое устройство, никак не разберусь, как работает. Ты уж поверь, я тут года три уже, выхода отсюда нет.

***

 Никита весь день пробегал во дворе с товарищами. Их занятия были столь увлекательными, что о маме он вспомнил всего единожды, порадовавшись, что не зовет на обед, не отвлекает.
Всерьез забеспокоился только к вечеру, когда, вконец проголодавшись, заскочил домой перекусить, а матери дома не оказалось. Следов ее пребывания в квартире с утра тоже не наблюдалось. Куда же она пошла? Утром, проснувшись и не обнаружив маму в кухне, Никита решил, что она отправилась на рынок за продуктами, вчера хвасталась, что зарплату получила. Но ведь не до вечера же! Нет, ну куда она могла деться? Даже гулять расхотелось.
Мальчик порыскал по холодильнику в поисках съестного. Негусто. Два яйца, одна сарделька, полпакета молока. Решил, что мама тоже явится голодная, вздохнул и принялся чистить картошку.
Сардельку честно разрезал ровно пополам, Песне налил в мисочку молока. Перемешивая в сковородке поджаривающиеся ломтики, предвкушал, как мама будет его хвалить за ужин. Заодно решал сложнейшую задачу: залить картошку яйцами, или оставить их на завтрак? К концу процесса жарки остановился на втором варианте, немного подумал, и отдал свою половинку сардельки не насытившейся, жалобно на него поглядывающей кошке.
Может, мама у кого-нибудь из знакомых? Никита отмахнулся от мысли позвонить кому-нибудь. Во-первых, можно поставить ее в глупое положение, вдруг засмеют, мол, что это тебя сын контролирует, а во-вторых, ему самому не хотелось выглядеть маленьким мальчиком, скучающим без мамы. Он взрослый самостоятельный человек, и, если матери нужно где-то задержаться допоздна, он не в претензии.
Ужинать пришлось в одиночестве.

Тревога постепенно перерастала в панику. Мальчик даже честно пытался уснуть перед телевизором, но ничего не получилось. Шел какой-то боевик, может быть, даже интересный, но его содержание так и осталось для Никиты загадкой. Мысль о том, что мама подозрительно долго отсутствует, заглушала все остальное. Он все время поглядывал на телефон, но, пока колебался, стало уже поздно. После десяти вечера звонить чужим людям как-то вроде уже и неприлично.
А может, с ней что-то страшное случилось? Правда, если бы она попала в ДТП, или плохо ей стало на улице, в больницу забрали, ему бы уже позвонили, поставили бы в известность. А вдруг ее прихватило так, что она не в силах произнести номер телефона, ведь на лбу же он у нее не написан!
Никита кинулся к телефону, позвонил в приемное отделение районной больницы. Там ему сообщили, что сегодня Чуприна Станислава не поступала. Тогда он, кляня себя за дурные мысли, позвонил «02» и поинтересовался, не находили ли сегодня где-нибудь женский труп. Над ним только посмеялись, заверив, что вообще никаких мертвых тел сегодня обнаружено не было.
Вздохнув с облегчением, Никита набрал номер телефона Ларисы. Долго слушал длинные гудки, уже собирался дать отбой, когда сонный голос с легкой хрипотцой ответил:
- Я вас слушаю.
- Теть Лар, хорошо, что вы дома! У вас мамы нет?
- Никита, ты, что ли? А что так поздно? Конечно, как у всех нормальных людей, у меня есть мама. А что?
- Да я не о вашей маме спрашиваю, а о своей! К вам моя мама сегодня заходила?
- Нет, дорогой, не было. Да что случилось, чего звонишь посреди ночи?
- Мама пропала! Утром еще ушла, восьми не было! – Никита уже кричал в трубку не своим голосом, впервые за весь вечер выплескивая напряжение. - Нет до сих пор, я волнуюсь. Скажите, она вам не говорила, куда сегодня собирается? С ней что-то случилось, тетя Лара! Я боюсь!
- Значит так, дорогой, – голос Ларисы утратил сонную бархатность, - во-первых, не паникуй. Во-вторых, укладывайся спать, утро вечера мудренее. Вернется завтра твоя мама. Ты уже большой мальчик, грудью на ночь кормить не обязательно. Вполне в состоянии сам переночевать, нечего истерику закатывать. Лучше бы порадовался, что у матери хоть какая-то личная жизнь завелась. Спокойной ночи, дорогой.
Слушая длинные гудки, Никита с трудом удерживал слезы. Обидно-то как! И вовсе он не закатывал истерику, просто он-то свою маму знает, она бы ни за что не ушла надолго без предупреждения. А то, на что намекала тетя Лариса, и вообще гадко.
 «Не верю, что моя мама могла просто загулять и не прийти домой ночевать, Лариска по себе судит! Она сама легкомысленная, чтоб не сказать хуже! Да мама после смерти Максима ни на кого и смотреть не хочет! Она у меня порядочная, не то что некоторые! И я не паникер вовсе, зря тревогу бить не буду, раз волнуюсь – значит, есть с чего!» - И, уверовав в собственную правоту, Никита придвинул к себе телефон, мамину записную книжку, и принялся обзванивать всех знакомых, к кому она могла бы зайти.
Таких набралось немного, всего четыре человека. Никто Станиславу сегодня не видел. Немного поколебавшись, Никита решил позвонить еще и Вовкиной матери, тете Вере Кравцовой. Правда, мама ее слегка недолюбливает и вряд ли отправится к ней в гости, но пренебрегать даже малейшей возможностью нельзя. На том конце провода трубку взяли почти сразу. То ли Верка спала на телефоне, то ли ждала мужа, который, как это часто бывало, задерживался «на работе» за полночь.
- Алё! Кажить, слухаю!
- Тетя Вера, это Никита Чуприн. Извините, что разбудил. К вам моя мама не заходила сегодня?
- Не. А шо сталося?
- Ничего страшного. Просто мама задерживается, а я беспокоюсь, вот и звоню знакомым, у кого она могла бы засидеться.
- Хто мог бы засидеться? Стаська? Та ни в жисть не поверю! – Никита усмехнулся, его всегда забавляла ее манера изъясняться. - Ой, лышенько! Шо ж сталося? Стаська зря ночамы шляться нэ будэ! От бида! А колы мамка з дому пишла?
- Рано, часов в семь утра. Я думал, на базар, а ее все нет и нет. Я уж волноваться начал. Она никогда еще так долго…
- Может, ей на улице поплохело и в больницу угодила?
- Я уже звонил в приемное отделение. Говорят, такая не поступала…
- Та воны скажуть… - успокоила тактичная тетка, - тым врачам и на копийку вирыть нэ можно.
- А тетя Лариса говорит, что у мамы личная жизнь появилась, - наябедничал Никита. Хоть кто-то разделяет его тревогу.
- Слухай ты ее больше, профурсетку. Та твоя мамка при любом раскладе тэбэ одного на ночь нэ оставыть. Сыды дома, никуды нэ выходь, чуешь? Я зараз прыбижу. – И добавила уже по-человечески, совершенно по-маминому: - Не волнуйся, деточка. Все будет хорошо.

***

Кравцова неслась по темной ночной улице на помощь к Никите прямо в засаленном халате и домашних тапочках, мысленно перебирая все возможные несчастья, свалившиеся на Стаськину голову. Главенствующее место занимала мысль о страшной болезни, подкосившей приятельницу средь бела дня, посреди базарной толпы. Видение, как бездыханную Станиславу грузят на носилки санитары «Скорой помощи», живо стояло у нее перед глазами.
Вера искренне считала себя доброй подругой Станиславы, относилась к ней настолько тепло, насколько она вообще могла хорошо относиться не к членам своей семьи. Ее незамысловатые рассуждения были абсолютно логичны. Зная патологическую любовь Чуприной к сыну, Кравцова справедливо полагала, что, даже если у той и завелся мужик, как бы ни была сильна страсть, она бы не оставила ребенка одного на ночь. А тем более, даже не предупредив. Значит, случилось нечто из ряда вон.
Переполошившись, сочла своим долгом забрать Никиту к себе, чтоб ребенок не сидел ночь без сна, в одиночестве и тревоге.
Есть такие женщины, они с удовольствием язвят по поводу нарядов знакомых и подруг, с упоением сплетничают, злобно завидуют, но стоит ближнему попасть в беду, они, пробивая гранитные стены грудью, бросаются на помощь. Именно такой была Верка. Она похожа на наседку – выпучив глаза, громко и бестолково кудахчет, возможно даже, сильно раздражает, но нет места теплее, чем у нее под крылом. Для нее нет ничего важнее, чем здоровье и безопасность цыпленка. Главное – чтобы дети были накормлены, одеты-обуты и счастливы. И ребенок, у которого есть такая мама-квочка, всегда чувствует себя защищенным и любимым.
Станиславу Верка знала давно, познакомились, когда вместе привели своих трехлетних сыновей в детский сад, в одну группу. С тех пор их мальчики дружат, в школе сидят за одной партой, делятся своими детскими секретами. Вова – сын от первого брака, с его отцом она давно развелась, а лет пять назад снова вышла замуж, родила девочку Катеньку, точную свою копию.
Второй муж, правда, ничем не лучше первого, так же погуливает на стороне, так же периодически напивается. Но Верка уже научилась дорожить мужиком, закрывать глаза на его мелкие недостатки. С возрастом все воспринимается по-другому. Главное – чтоб семью ценил, деньги приносил, детей любил. Опять же, этот хотя бы берет на себя труд придумывать что-нибудь в свое оправдание, открыто не изменяет, а значит, он ее, Верку, уважает. Для нее счастье – это когда есть хоть небольшой, но стабильный доход, когда по утрам они всей семьей собираются за завтраком, а потом дружно, все вместе, высыпают из подъезда на виду у соседей и, тепло попрощавшись, разбегаются каждый по своим делам. А еще когда по выходным, собрав баулы со снедью, торжественно выезжают «на дачу», небольшой участок собственной земли с деревянной будкой для лопат и тяпок.

Кравцова внеслась в прихожую, как ураган. Чуть не сшибла полочку с телефоном, наступила зазевавшейся Песне на хвост.
- Собирайся, к нам пойдем. Нечего тебе здесь одному куковать. Переночуешь, а там и мамка вернется.
- Спасибо, но я не могу, вдруг она сейчас придет, а меня нет. Тогда она волноваться будет. Нет уж, лучше я ее дома подожду.
- А мы ей записку оставим, на видное место присобачим. Если ночью заявится, сразу нам позвонит, мы тебя назад приведем. А нет – хоть не будешь тут картины себе рисовать, одна другой страшнее. Ты ел сегодня? У меня пироги есть, со сливами, с творогом, капустой. – У Никиты заурчало в желудке, Верка рассмеялась: - Вот видишь, твой живот уже согласен, теперь осталось голову уговорить. Идем, в компании ждать легче.
- А Песня? Что с кошкой делать? Ее нельзя одну оставлять, она тосковать будет, да и кормить нужно.
Верка, брезгливо относящаяся к кошкам и собакам, пренебрежительно махнула рукой:
- Не пропадет твоя Песня. Вот имечко дурацкое для кошки придумали, нет бы Муркой назвать, или красиво – Маркиза, Клеопатра… выпустим на улицу, кошке там самое место, мышь найдет, или помойку с объедками, с голоду не подохнет. А заодно и развлечется.
- Нельзя Песню на улицу, Вы что! Какая помойка?!!
- Оставь ей в миске еды побольше, пусть растягивает, и пошли. А завтра с Вовкой прибежите, принесете ей что-нибудь. Подумаешь, проблема!
Никите не очень хотелось уходить из дому, но от Кравцовой не так просто отвязаться. Недаром мама ее десятой дорогой обходит. Хотя… Если подумать, одному, конечно, не по себе. А с Вовкой и поболтать можно будет, и подурачиться. Да и идти не далеко, они на параллельной улице живут, всего несколько дворов перебежать. И весело у них, шумно всегда. В трехкомнатной квартире живут пятеро: Вовка Решетняков, его мама, двухлетняя смешная Катька, бабушка Софья Алексеевна и отчим, которого никогда нет дома.
- Куртку накинь, на улице прохладно. – «Раскудахталась, будет теперь меня вместе с Вовкой опекать, Этого не ешь, это не надевай, туда не ходи…»

***

Станислава так и не смогла нормально уснуть в первую ночь «в плену», как она про себя назвала положение, в которое попала. Стоило ей забыться в тревожной полудреме, как их стали будить. Даже не будить, просто включился яркий свет, кто-то заорал: «Подъем!», женщины, кряхтя, вставали с жестких лежаков, протирали глаза, некоторые хрипло кашляли. Петровна, сидя на соседней скамье, зашлась кашлем так, что, казалось, может вывернуться наизнанку. Или, по крайней мере, нечаянно выплюнуть легкие. Стася еще вчера заметила, насколько здесь тяжелый, насыщенный пылью воздух. Видно, месяцами вдыхая мельчайшие частицы ткани, женщина серьезно заболела.
Кузьминична что-то говорила Светлане у раскроечного стола, указывая на рулон ткани на полке. Скорее всего, давала распоряжения на сегодняшний день. Открылась дверь ее кабинета, братья – Николай и Геннадий – вынесли оттуда упаковки постельного белья, сшитого вчера, поднялись по лестнице, скрылись из вида. Кузьминична, окончив разговор, подошла к Стасе:
- Санька, сегодня будешь делать то, что скажет Светка. Слушайся. Не вздумай бузить, себе дороже. Побудешь пока на подхвате, заодно подучишься, будешь вместо нее настильщицей. А по совместительству и обмеловщицей, и лекальщицей… А Светка носки вязать сядет, сезон скоро. Так что и от тебя польза будет. – Отошла, раздала еще какие-то указания швеям, заперла кабинет и ушла.
Оставшись одни, женщины принялись переговариваться, рассаживаясь по рабочим местам. Станислава, обратилась к Петровне:
- Простите, а где можно умыться? Хотя бы рот прополоскать?
- В туалете. Видишь, дверка у самой лестницы? Там раковина, только воду экономь Колька ее в бидонах привозит, в бак заливает. Ох, и сердится, когда вода кончается, жуть берет. Его лучше вообще не злить, зверь мужик. Свихнутый. Так что, Саша, - ухмыльнулась беззубым ртом товарка, - водные процедуры для нас роскошь, душевая здесь есть, в кабинете Кольки с Генкой, но нам в нее ход только с их разрешения, все запирается. Спасибо, хоть пописать можно, когда сама захочешь.
- А что здесь вообще есть? Куда ведут эти двери?
- Вон та, первая от полок – это в кабинет Кузьминичны, она там все считает прибыль, на нашем рабском труде полученную. Там же у нее что-то вроде склада готовой продукции. То, что здесь уже не помещается, к ней волокут. Другая – Колькин с Генкой кабинет, из него есть дверца в душевую и второй вход в туалет. Так что старайся, когда братья здесь, по нужде не ходить. А не то рискуешь столкнуться там с кем-нибудь из них. Отсюда-то не видно, что они там делают. Вообще-то, это даже не кабинет, а так… Бабы прозвали его «камерой пыток».
- О, Господи! Почему?
- Там Колька забавляется. Садист он.

В течение рабочего дня Станислава разговорилась почти со всеми. По выражению Кузьминичны, познакомилась с коллективом. Всего здесь было пять женщин. Она стала шестой. Светлана, исполняющая роль чего-то вроде не освобожденного бригадира, кроила электроножом толстые стопки ткани, предварительно обводя мелом на верхнем слое лекала выкройки. Станислава разносила эти стопки четырем швеям, склонившимся над машинками. За первой сидела Петровна, женщина лет пятидесяти, следом – две молоденькие, Лена и Света-маленькая. Замыкала ряд Галина, Стасе показалось, что она лет на десять старше нее самой.
Со слов Петровны выходило, что Станислава попала в подпольный швейный цех.
- Скорее всего, мы в подвале, под землей. Выход один – через лестницу. Но я тебе уже говорила, чем окончилась моя попытка бежать. Мы даже пробовали нападать на Кузьминичну втроем, когда сыновей ее не было. У нее всегда электрошок в кармане. Легко от нас отбилась. К тому же мы ослабли, а она женщина здоровая, крепкая.
- А кто они? Что это все такое? Что же это выходит – нас украли? Они воруют людей, чтобы использовать бесплатный труд? Рабство? У меня мозги плавятся. Такого не может быть в современном мире…
- Мы с ней работали вместе. Она всю жизнь трудилась на городской швейной фабрике, еще девчонкой, сразу после ПТУ пришла. Я-то позже на фабрику поступила, простой швеей ее не помню, при мне она уже была начальником пошивочного цеха. Техникум заочно окончила, без отрыва от производства. Кузьминична была неплохим начальством, бывает хуже. Улыбалась всегда, вежливая такая, внимательная. «Катенька, как у тебя дела?», - зло перекривила Петровна начальницу. – Мы с ней всегда премию получали, план регулярно перевыполняли. Потом перестройка, потом отделились… «самостийна Украина»… производство пришло в упадок, нас стали выпихивать в отпуска без содержания. Я так несколько лет «в отпуске» провела. Увольняться с фабрики было страшно, все-таки больше пятнадцати лет на одном месте, шутка ли? Да и устроиться куда-нибудь было невозможно… Нас вызывали на работу пару раз в месяц, да и то не каждый, мы что-нибудь шили пару дней, и опять распускали. Закрывали нам тогда рублей по пять-десять в месяц. Или уже не рублей? Кажется, сначала стали тысячи, потом миллионы, потом купоны… Нет, сначала были обычные рубли, только мерялись сотнями и тысячами, потом ввели купоно-карбованцы, потом и они обесценивались, помню, пачка масла две тысячи стоила… Потом миллионы, а в девяносто шестом гривни ввели… Или не так… Запуталась совсем, не помню что за чем… Впрочем, это теперь и неважно. Я о чем говорила?
- О том, что Вы вместе работали с Кузьминичной, почему не уволились, когда платить перестали.
- Ну, да… А потом мы торжественно проводили Кузьминичну на пенсию, деньгами скинулись на подарок. Красивую такую вазу напольную купили… На урну из парка культуры и отдыха похожую… А много лет назад тоже для нее деньгами сбрасывались, на похороны дочери. Жуткая история была. Муж у нее был, сволочь редкая. Жену бил, детей бил… Трое их у Кузьминичны было. Девочка, старшенькая, следом Колька, и младшенький, Генка. А муж был пьяница запойный, лентяй по совместительству. Когда трезвый, на диване лежал, ничего не делал, к домашним придирался. А уж злобный был – страх! Колька теперь таким же стал. Однажды дочка… как же ее звали?... вот, забыла. Помню имя у нее было для девчонки несуразное, мужское… То ли Женька, то ль Валерка… Славка?...
- А может, Александра?
- Может, и Александра, не помню, давно дело было. Так вот, дочка, ей уже семнадцать годков было, школу кончала, однажды весной домой поздно пришла. Задержалась с мальчиком на танцах и пришла после десяти. А в дрезину пьяный папенька с налитыми злобой глазами воспитывать дочь принялся. Забил он ее тогда до смерти. Вот мы на похороны деньги и собирали. Жутко всем жалко было и девчонку молоденькую, и Кузьминичну. На нее вообще страшно смотреть было. Прям почернела вся, горе-то какое! Его тогда посадили, а в тюрьме зэки убили. Сокамерники. Мне слесарь Васька с фабрики объяснял: люто ненавидят там «кровников», это те, кто убил кровного родственника. Он про тюрьму все знает, Васька, сам два раза сидел.
Кузьминична сама сыновей поднимала, замуж больше не пошла. Мы ее все жалели, носились, как со стеклянной… Много воды с тех пор утекло…
А как она на пенсию вышла, я ее встречала на улице, разговаривали. Жаловалась, что детишки, хоть и взрослые, а все равно за ее подол держатся, не приучены самостоятельно себе на жизнь зарабатывать, вот она и придумала семейный бизнес – шьет дома из дешевой ткани постельное белье, а сыновья на базаре продают. Говорила, глаза уже плохо видят, ночи на пролет над машинкой горбатится.
- Как же, горбатится она! Разбежалась! – вмешалась в их разговор Галина, которая вставала взять новую бобину белых ниток и, проходя мимо стола Петровны, остановилась на минутку, заинтересованная услышанным. – Да она еще на вашей фабрике числилась, когда торговать начала. Да только ни дня сама за машинкой не сидела. Соседи мы с ней, - пояснила женщина, повернувшись к Стасе, - я в соседнем подъезде живу… жила… - она горестно вздохнула, видимо, подумав о том, что вряд ли вернется когда-нибудь домой. Дикий шрам на щеке, зияющая дыра вместо двух передних зубов, морщинистое лицо с дряблой сероватой кожей, тяжелый запах изо рта, свидетельствующий о гастрите, - последствия года, проведенного в этом непонятном заточении. – Я одинокая, зарплата была маленькая, да и ту месяцами задерживали, а тут Кузьминична ко мне пришла. Предложила работу на дому. Постельное шить. Говорит, машинка, мол, у тебя есть, а это так просто, что любая баба справится, лишь бы старалась, чтоб строчка ровная была. Подзаработаешь. Сказала, что три женщины у нее так работают, но не успевают, еще швеи нужны. Я полгода на нее шила. Платила совсем мало. За трусы, простыню или наволочку – тридцать копеек, за пододеяльник – пятьдесят. Я быстрая, через три дня так наловчилась – за пару часов дневную норму выдавала. Она меня все хвалила, мол, и быстро, и качественно. Поначалу я радовалась такому приработку, а через время стала просить, чтоб прибавила. Ну, хоть за трусы не тридцать, а пятьдесят копеек, там ведь и швов больше, чем в наволочке, и резинку еще вдеть надо, а это время отбирает. И за пододеяльник хотела восемьдесят, как минимум. А она уперлась – ни в какую не соглашается. Ох, и поскандалили мы тогда! Я потом с Ольгой из тридцать четвертой квартиры разговаривала, она тоже на Кузьминичну работала, так она сказала, что и сама требовала прибавки, и Валька с микрорайона тоже. Мы тогда договорились, все на нее насели, отказались за такие расценки работать, так Кузьминична только улыбнулась: «Хорошо, девочки, тогда до свидания». И нашла других, а к нам больше никогда не обращалась. А год назад я к ней пришла, стала снова работу просить, сказала, что согласна даже дешевле брать, лишь бы работу подкидывала. Пообещала подумать. А потом ко мне Колька ее пришел, сказал, мол, поехали за материалом. Я обрадовалась, даже не спросила, куда ехать. Только тапки и переобула… Очнулась уже здесь… Вот, видишь, - указала она на свое изуродованное лицо, - «обряд крещения прошла»… И так никогда мужикам особо не нравилась, а теперь кому нужна?
- А что такое «обряд крещения»? – спросила Станислава. Она уже догадывалась, какой будет ответ. И от догадки этой мурашки по телу побежали.
- Это Колькина любимая забава. Вон дверь видишь? – Галина ткнула пальцем в «кабинет», - там это все и происходит. Каждую новенькую братья избивают, многим даже зубы повыбивали, Кольке очень нравится, насилуют… Чем больше кричишь и отбиваешься, тем больше в раж входят, интерес у них такой. Мне даже пару ребер тогда сломали… Зубы вот… А когда ты уже полуживая от боли и унижения, прижигают… твари… клеймо… у них такая штука специальная, на палочке, с деревянной ручкой, похоже на толкушку для пюре… сволочи… они ее на спиртовке раскаляют, и… - Галина не могла говорить, ее душили слезы от переживаемого вновь и вновь насилия, оскорбления человеческого достоинства, от бессильной злобы, захлестнувшей несчастную.
- А я? – вопрос застрял в горле, Станиславе страшно было даже произнести это вслух.
- Да вот, мы сами все удивляемся, почему Кузьминична тебя от потравы уберегла, - задумчиво произнесла Петровна. – Но завидовать я бы тебе не стала. Ох, не нравится мне это… Еще неизвестно, что для тебя придумает. Ясно только, что на тебя у нее особенные планы.

 ***

Дмитрий смотрел на заснеженные горы Закарпатья с уважением, граничащим с восторгом. Завораживающая красота слепила глаза. Кислород, поступающий в легкие, с непривычки после городского угара, пьянил. В голове мелькали обрывки мыслей вперемешку с воспоминаниями. Вспомнились совсем другие горы… Урал…
Они с родителями жили в Соликамске, там он родился, там прошло его детство, только когда ему исполнилось двенадцать лет, мама уговорила папу, и они переехали к дедушке на Украину… К фруктам, теплу и солнцу.
К людям, так произносящим привычные слова, что они кажутся удивительными, даже странными… Яблоки у них – яблука, арбузы – кавуны, вишни – вышни. Крыша – дах, ласточка – ластивка…
Урал… Зима… Вот он с братом и его друзьями бегут по замерзшей реке, весело перекрикиваясь, на веревочках тянут за собой салазки. Он поотстал от старших, пытается догнать.
Вот они уже довольно далеко, а он, маленький, ему всего лет семь, упорно перебирает по скользкому льду ногами, все быстрей, быстрей.
Послышался тихий хруст. Под ним проломился лед, он попробовал перепрыгнуть через опасное место, но трещина стала больше. Еще не понял, что же именно произошло, но тут лед под его ногами ушел под воду и, судорожно хватаясь за обламывающуюся под его руками кромку льда, он стал тонуть. Чудесный тулупчик из овчины, сшитый мамой перед этой зимой, мигом пропитался обжигающей холодом водой и потянул вниз.
Он вспомнил свой отчаянный крик, вспомнил, как остановился Сережка, как недоумение в глазах брата сменилось сначала на испуг, а затем на выражение решимости. Сергей кинулся на помощь, а намокшая тяжелая одежка уже затащила его под прозрачный лед, он видел брата снизу, видел, как тот упал на колени, колотит руками по льду и что-то ему кричит.
От нахлынувших страшных воспоминаний Дмитрия бросило в холодный пот. Ужас, испытанный в детстве в смертельной ледяной ловушке на быстрой уральской речушке, охватил его сейчас с такой силой, что казалось, будто все происходит сию минуту. Рванул воротник, расстегивая, кашемировый шарф упал под ноги. Дмитрий стоял, подняв глаза к небу, к искрящимся на солнце горным вершинам, но ничего не видел. Шухардин задыхался от недостатка воздуха, его бил озноб, ощущение было такое, словно кожа покрывается ледяной коркой, а кровообращение приостанавливается, застывая.
Ему семь лет, он тонет, его несет течением… Над ним четверо мальчишек с безумными глазами пытаются проломить неподдающийся лед, лупят по нему избитыми в кровь руками, он видит снизу перекошенные лица, рты беззвучно открываются в сумасшедшем крике…
Все-таки его вытащили. Через прорубь, оставленную какими-то рыбаками… На его счастье, она не успела основательно затянуться льдом, и брат с товарищами выловили его, уже без сознания, при этом сами чуть не утонули.
Дмитрий вспомнил, что пришел в себя уже у фельдшера дяди Вани, в маленьком теплом помещении медпункта. Дядя Ваня, единственный медик на много километров вокруг, пытался вливать ему в горло что-то тошнотворно-противное, растирал до боли его маленькое измученное холодом туловище и, кажется, даже бормотал себе под нос заклинания…

Стоп! Какой Сережка?!! У него нет брата! Дмитрий – единственный ребенок у своих родителей. Любимое, ненаглядное чадо. Свет в окошке для мамы и предмет гордости для папы.
Шухардин отогнал от себя навязчивое воспоминание, включился в реальность. «Что за чушь? Мы же никогда не были на Урале! Да за все детство меня вывозили из Киева только в Крым, к морю и солнцу! Не было этого! Ни льда, ни брата Сережки, ни тулупчика из овчины… Это не я!!!»

***

«Ты кто? Зачем я тебе?»
«Мне без тебя никак. Можешь считать, что ты мне понравился. Годится?»
«Что ты хочешь?»
«Взглянуть в зеркало и увидеть себя вместо тебя. О, я смогу отличить, не сомневайся!»
«Лягушка… Конденсатор… Это твоих рук дело?»
«Нет, дело делали твои руки, а идея моя. Я думаю, скоро ты будешь знать и уметь то же, что и я. А я – то, что ты».
«Ты хочешь сказать, что мы с тобой… перемешаемся?»
«Бр-р-р! Какая гадость! Надеюсь, нет. Я надеюсь, ты мне уступишь».
«Что?»
«Все. В том числе багаж знаний».

***
 
Никита никогда не просыпался в сумасшедшем доме, но то, что творилось с утра в этой квартире, вызывало именно такие ассоциации. Начать с того, что разбудил его истошный Вовкин крик:
- Мам, скоро ты? Я тоже хочу! Выгребайся из туалета!
Из кухни сильно запахло чем-то горелым.
- Верка! Опять твои оладьи горят! – Это уже голос Софьи Андреевны, Вовиной бабушки. – Нашо ты их вопше ставила, пироги ж ище есть, хто их доедать будэ!
- Геш! Ты вже пишов? А завтрак? – Раздался голос самой Верки.
«Она что, из туалета с мужем разговаривает? – подумал Никита, - дурдом!»
Послышался звук сливного бачка, хлопнула дверь. Видно, мать наконец уступила место сыну. Шаги в коридоре.
- Куды ты вже намылывся? Завтрак на столе, все готово. Ты меня слышишь?
- …! – «Ничего себе! Вот это ответил жене на предложение позавтракать!» - мальчик тихонько рассмеялся, прикрывшись одеялом.
Спать его вчера положили в маленькой комнатке, которую гордо именовали «детской», на одном диванчике с Вовкой. Вчера было уже поздно, к тому же, здесь спала и маленькая Катенька, свет зажигать не стали, Никита торопливо разделся, шмыгнул на указанное ему место и попытался уснуть. Долго лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, пока не услышал сопение разбуженного его вторжением товарища. Полночи они проговорили шепотом в темноте, сон сморил мальчиков на полуслове уже под утро.
Он так часто бывал в этой квартире, что, казалось, смог бы с закрытыми глазами сориентироваться в любой комнате. Ну, разве что, кроме «родительской» спальни. Никита лежал и, прислушиваясь к звукам чужого дома, представлял, кто где находится и чем занимается. Вот хлопнула входная дверь, видимо, ушел Вовкин отчим, он не вызывал у мальчиков особой симпатии. А вот громыхает посудой, громко ругаясь, тетя Вера. Она наконец-то сняла с огня сковороду со сгоревшими оладьями, вытряхивает в мусорное ведро.
У противоположной стены захныкала Катенька. Раздалось тяжелое шарканье, это бабушка из большой комнаты спешит на зов своей любимицы. Так и есть, дверь открылась, Никита притворился спящим.
- Верка! Ты чи нэ чуеш? Дытына проснулась, а тоби хоть бы хны! – грубым голосом закричала Софья Андреевна, распахивая дверь в детскую. И, вдруг перейдя на приторно-сладкий тон, визгливо запричитала, присюсюкивая: - Сельнисько насе зелетое, лядость моя ненаглядная, Катенька плясьнюлясь! Иди-иди к бабуське на люцьки! – Она говорила громко, нисколько не беспокоясь, не разбудит ли спящего рядом чужого мальчика. Принялась выцеловывать девочке толстые румяные щечки: - Цьмок, мое сельнисько, цьмок, моя кисинька, цьмок, моя лясточка!
Никите захотелось закрыть глаза и уши, заорать что есть мочи и бежать из этого дома куда подальше.

Продолжение оказалось не лучше. Небольшая, хоть и трехкомнатная квартира, была явно перенаселена. Хрущевка, комнаты маленькие, совмещенный санузел, кухня, на которой мало места и одному. Коридор настолько мал, что кажется, будто его совсем нет. А каждого члена этого оголтелого семейства было слишком много. Да одна Верка со своей бешеной энергией создавала суету за пятерых! Она кидалась от одного дела к другому, бросала, не окончив, и тут же принималась за следующее.
Обедали в две смены. Сначала кормили Катюшу и бабушку, потом позвали за крохотный стол мальчиков. Никите, как гостю, досталось «лучшее» место – у самого входа, под навесным шкафчиком. Вова сидел, плотно вжавшись между стеной, столом и холодильником, а так как хозяйка все время вспоминала, что она еще забыла достать к столу, ему приходилось поминутно вскакивать, чтобы мама могла открыть дверцу. Сама Верка ела стоя у плиты, держа тарелку в руках. Она все время что-то говорила, брызгаясь борщом, смачно облизывала пальцы и громко причмокивала, всем своим видом показывая, насколько вкусной ей кажется еда.
Никита ее мнения не разделял. Он видел, что тетя Вера не мыла зелень перед тем, как порезать ее в тарелки, заметил, как она взяла со стола блюдце из-под рыбы, небрежно сполоснула под холодной водой и прямо в мокрое положила нарезанный хлеб. Есть ему не хотелось.
Квартира казалась мальчику грязной и душной, посуда жирной и недомытой, пища несъедобной, а парочка рыжих тараканов, расположившихся отдохнуть на хлебнице, вызывала отвращение.
Толстенькая Катюша, смешно переваливаясь с ножки на ножку, торжественно внесла в кухню горшок-креслице. С громким стуком опустила его прямо перед Никитой, спустила штанишки, уселась и доверительно сообщила:
- Буду какать. До-о-олго.
Никита подавил желание вскочить из-за стола и объяснить им, что он обо всем этом думает. Взглянул на Вовку. Приятель за обе щеки уминал котлету, запивая ее компотом.
- Спасибо, тетя Вера, все очень вкусно. Просто мне есть совсем не хочется. Аппетита нет. Да и на завтрак я съел слишком много, очень уж мне ваши пироги понравились. До сих пор чувствую себя сытым.
- Не хочешь борща – ладно, я его в баночку вылью, отнесете с Вовкой кошке твоей, чего добру пропадать. Котлеты бери с картошкой. – Никита с тоской глянул на комкастое сероватое пюре.
- Спасибо. Честно, совершенно есть не хочется.
- От дурный. Чого ж таку прэлесть та ще й нэ исты! – высказала свое мнение эта непостижимая женщина, хватая грязной тряпкой джезву с отломанной ручкой, из которой только что сбежал кофе. И добавила уже совсем другим тоном: - От бедолага, так за маму переживаешь?
- Да, тетя Вера. Можно, я домой пойду? Может, она уже дома, волнуется…
- Та не. Она б уже позвонила, мы ж ей записку оставили. А домой щас с Вовкой побежите, я только еды для кошки насыплю. Только имей в виду: вечером – к нам. Пока мама не найдется, будешь жить у нас, ничего, ты нам не мешаешь. Считай, что пока нет мамы, я за тебя отвечаю. - Верка поковырялась ногтем в зубе, вытащила палец изо рта, внимательно что-то на нем рассмотрела и снова отправила в рот. Никиту передернуло: «И я должен жить у этой бабы? Да ни за какие пряники!»
Конечно, неожиданная доброта и отзывчивость обычно грубоватой тети Веры Кравцовой тронули Никиту до глубины души, но жить здесь он не мог.
- Вы не думайте, я не пропаду, я и готовить сам умею, и посуду мыть, - не удержался мальчишка, чтобы не съязвить, но Верка, добрая душа, не усмотрела в его словах ничего для себя обидного. Принялась уговаривать, пыталась настаивать, в конце концов сдалась.
- Я не понимаю, почему ты стесняешься пожить у нас. Говорила уже, нам не в тягость, не чужие. – Чтобы придать значения своим словам, Кравцова всегда переходила с привычного суржика на русский язык, старательно подбирала слова, очень любила патетику. Не изменила себе и в этот раз. Было очень заметно, что самой себе она кажется очень умной и рассудительной, Никита с трудом сохранял серьезное лицо. – Лучше бы, конечно, если б ты меня послушался и остался с нами, жили бы с Вовкой в детской, а Катеньку я бы к бабушке переселила, чтоб не мешала вам. – Вопросительно-многозначительный взгляд на Никиту, отрицательное движение головой в ответ, Кравцова, приняв еще более пафосный вид, продолжала: - Я признаю за тобой право решать самому, но пойми меня, я не могу оставить ребенка без присмотра. Поэтому, если хочешь, чтобы я сложила с себя ответственность за тебя, позвони отцу. Пускай приедет, я сдам тебя ему с рук в руки, а там уж решайте сами.
От неожиданности у Никиты перехватило дыхание. Вот так Вовка! Вот тебе и лучший друг! Клялся же никому не рассказывать! Мальчик возмущенно посмотрел на «предателя».
- А я что… я ничего… Я только маме… правда… мама ж не считается, я ж больше никому… - защищался, как мог, приятель.
- Ты мне Вовку глазами не сверли, он правильно сделал, что сказал. От матери никаких секретов быть не должно. И звонить при мне будешь, иначе никуда не отпущу. Ты меня плохо знаешь.

Николай приехал за сыном в тот же день. Верка отправила Софью Андреевну с Катюшей гулять, мальчиков послала в магазин за стиральным порошком, а сама закрылась с отцом Никиты в кухне, достала лет сто назад припрятанную бутылочку коньяка, нервно курила одну сигарету за другой, кашляла и долго делилась с ним своими опасениями. Суть ее монолога сводилась к тому, что со Станиславой явно что-то случилось и она, как лучшая подруга, не может оставаться в стороне.
- Искать ее надо, вот что я вам скажу, в милицию обращаться, через прессу, даже телевидение задействовать. С каждым днем шансы ее отыскать уменьшаются. Городок у нас, правда, маленький, тихий. Маньяков, слава Богу, пока не было. Я надеюсь, она жива.
Вдвоем они решили, что Николай не будет забирать мальчика к себе, а поживет с ним пока в квартире Станиславы. И сегодня же они все вместе отправятся в милицию и подадут заявление о розыске.
Заодно гостеприимная хозяйка предприняла попытку разведать у Николая все об их отношениях со Станиславой: что было, как было, под каким ракурсом. Ненасытное Веркино любопытство слегка спугнуло Николая, и он спешно засобирался уходить.
Кравцова была разочарована встречей с отцом Никиты, он не оправдал ее надежд - не дал ей возможности перемыть Стасины косточки, так и не поделился пикантными подробностями. Верка обожает копаться в чужой жизни, получает истинное наслаждение от сплетен и перетряхивания чужого грязного белья. В принципе, это от небезразличия к людям, от готовности подставить плечо в трудную минуту. Правда, в обмен на возможность влезть с ногами в душу.

***

Шухардин чувствовал, что с ним что-то не так. Местные красоты потеряли для него всякую привлекательность, развлечения вызывали лишь скуку и раздражение. Его неудержимо тянуло в Благодатовск.
Он не мог объяснить своих поступков, не понимал причины странного, удивительного своего состояния.
К примеру, вчера он, ни с того ни с сего, зашел к администратору турбазы, строгой гуцулке неопределенного возраста, и попросил разрешения воспользоваться ее телефоном. Когда женщина, повинуясь его красноречивому взгляду, вышла из собственного кабинета, Дмитрий, отчего-то волнуясь, набрал код Благодатовска, затем абсолютно незнакомый ему номер.
- Алло, - послышался из трубки мальчишечий голос, Шухардин решил, что ему должно быть не меньше четырнадцати лет: «Голос мутирует, вон как сквозь дискант басок пробивается».
- Здравствуй. Маму позови, пожалуйста, - он и сам не понимал, зачем ему понадобилась мама незнакомого мальчика, но что-то внутри него подсказывало, что это очень важно.
- Мамы нет дома. Ее уже давно нет дома. А Вы… - невидимый собеседник заволновался, - Вы что-нибудь о ней знаете?
- Нет, прости, ничего не знаю. До свидания.
- А Вы кто? – В голосе мальчика явно слышались подозрение и нервозность.
- Знакомый. – Глупее ответ трудно придумать. Шухардин опустил трубку на рычажки. Он еще долго сидел, тупо уставившись в наборной диск телефонного аппарата.
«Куда, кому я звонил? Зачем мне это было нужно?» - взгляд Шухардина упал на потрепанный телефонный справочник. Он взял его в руки, немного полистал первые страницы, где указывались коды населенных пунктов по Украине, отыскал код Полтавы. Немного подумал, набрал четыре цифры, следом – «09».
- Справочная.
- Будьте добры, дайте номер телефона Лихно Матвея… Сергеевича, кажется.
Через несколько минут, услышав знакомый добродушный баритон и обменявшись с его обладателем дежурными приветствиями, он решительно выговорил:
- Матвей, я к тебе завтра-послезавтра приеду, примешь? Мне твоя помощь нужна, одному не разобраться.
- Так завтра или послезавтра? Ты определись, а то как же я тебя с поезда снимать буду? Кстати, как ты меня нашел? Ни у кого из наших нет моих нынешних координат, я просто не успел, всего год, как эту квартиру купил…
- Элементарно, Ватсон. А встречать меня не нужно, диктуй адрес…

Они не виделись около десяти лет, но Дмитрий не сомневался, что именно Лихно – тот, кто ему сейчас нужен.
Матвей Лихно, однокурсник Шухардина, его боевой товарищ по ночным студенческим предсессионным бдениям и разудалым шумным оргиям, выбирал специализацию по призванию. Он еще в десятом классе точно знал, что рано или поздно станет психиатром. Еще мальчишкой он интересовался биологическими принципами работы человеческого мозга, самой природой расстройств психической деятельности. Матвей обожал бродить по темным и таинственным закоулкам человеческой психики, получал несказанное удовольствие от «ковыряния» в чужих душах. Со временем он стал одним из лучших специалистов в своей области, защитил кандидатскую диссертацию, собирался приступать к докторской.
Вот к нему-то и собирался везти свое измученное сознание Шухардин. Он надеялся, что старый друг поможет ему проанализировать ситуацию и разобраться с основными вопросами: «Что происходит?» и «Что с этим делать».
А если сочтет необходимым, то и мозги прополощет.