Болото

прожженная жесткая простынь
и падает мутный свет.
сколько тяжких пороков
отразились от пыльных волокон.

СЕМЕН
В Англии живут красные божьи коровки. Если среди них появляется самка с желтым окрасом, то она пользуется огромной популярностью. Жизнь требует разнообразия. А популярность обусловлена естественным желанием насекомых, инстинктом эволюции продолжать род, снабдив нетривиальным генотипом.
Божьи коровки с желтыми крыльями быстро умирают. От интенсивной сексуальной жизни воспаляется пищеварительная система.
Семен любил занимать руки чем-нибудь. Музыкальная школа подарила пальцам тонкость и гибкость. Любил онанировать на рассвете, купаясь в клоках и обрывках ватных мыслей. Обвивая, они душили спящий мозг.
Семен спал на продавленной кровати. Жар тела, утомленным только что высвобожденным белым веществом, вкупе с теплотой, исходящей от батареи, а так же от одеяла буквально вводил юношу в изнеможение. Свесив ноги, пытаясь встать, и в то же время, будучи плененным слабостью, разлившейся по всему телу, Семен лежал без движения несколько минут. Свет от сосульки – лампочки без абажура, держащийся на проводе, изъеденным пылью в желтый цвет, как инородный предмет, пугающий завершенностью и агрессивными лучами, вводил в уныние мальчика.
Качающееся юное создание шло в ванную комнату. Глаза блестели, влажными проталинами смотрело на этот мир чудо бытия, окунувшееся в тайну зачатия. Когда Семен смывал с лобка остатки спермы, старательно вымывая черные упругие волоски, то задумывался неизменно о том, какую жизнь мог бы подарить.

КОСТЯ
Дни проваливаются в лоно безвременья, словно пятаки в свинью-копилку. Жизнь стоит где-то в стороне и созерцает, игриво стреляя фарфоровыми очами хрюшки.
Озябшие от холода пальцы опасливо подкидывали замерзшие продукты. Погрязнув в мыслях, замерла Груша. Мучительно вспоминала, какой сегодня день недели, и сколько же осталось до прихода почтальона с пенсией.
Когда вытянутые старушечьи кисти окоченели, Груша опомнилась. Выбрав сосиски, взгляд упал на бархатный зеленый тапок. С траурной черной каймой из него живописно торчал большой палец. Зрелище ужаснуло старушку. Казалось, палец явился сосредоточием зла, всего черного. Пол, стены, окружающее пространство поплыло перед глазами. С трудом, сдерживая себя, трясущимися руками, зажгла конфорку, налила воды в ковшик, и бросила туда сосиски.
Жар плиты расслаблял. Груша придвинулась поближе. В лоб ударило теплым воздухом с запахом гари. Впав в расслабленность, она машинально взяла со стола вилку и помешивала весело булькающие пузырьки.
Поняв, что пригореть сосиски в воде вряд ли способны, она помыла вилку.
Наконец, от тарелки исходил аппетитный пар.
Шоркая тапками, победоносно несла блюдо в зал. Усевшись возле подоконника, Груша щурилась яркому и колючим лучам.
Прохожие, сновавшие мимо, игнорировали скрюченный силуэт за грязными стеклами.
Счастье воспоминаний уводило далеко от насущного. Сквозь дремоту, различая людей, вспоминала деревню, как, будучи босой девочкой, с растрескавшимися цыпками на загорелых ногах, они прыгали через ледяной ручей. До нее доносились запахи душицы и чабреца. И сознание находилось где-то далеко от пыльной комнаты, дырявого тапка, от поблекших обоев.
Очнувшись, Груша прогнала дымку грез, принялась пережевывать ставшие безвкусными холодные сосиски.
«Компьютерный класс Бумер» - привычно скользила по белым буквам на грязной фанере.
Каждое утро приходит толстый, неумытый дядька, с грязными, спутанными волосами, в кожанной куртке.
Сам моет полы в классе. Через четверть часа он выльет ведро грязной воды на самый порог...
Всю жизнь Груша созерцала сражение добра со злом. И каждое утро, казалось, что открывается тайна миросотворения. Черные потоки воды, струящиеся по ступенькам, поглощали цементный парапет. ОДнако, вода впиталась почти моментально, и уже белесые прожилки врезались в мощь крыльца.
Пройдет несколько минут, а белый цвет выиграет битву. Победит добро. Беззубый рот старухи расплывался в безвольной перед очевидностью улыбке, да шаркающие тапки о стертый линолеум, покрашенный в грязно-коричневый, говнистый оттенок, извещали, что Груша ползет на кухню. Привычно нырнув в поток теплого с гарью воздуха, она ждала, пока закипит чайник.
За окном послышались крики, шум хлопающей железной двери. Старушка ринулась к окну. Всякое проявление жизни интересовало и приводило в малопонятный, инстинктивный трепет.
Два подростка, выряженные в маркие, мешковатые вещи стучались в темно-бордовую железную дверь.
Через толстые линзы очков старушка заметила их черты лица. Один, что постарше напоминал хорошенькую девушку, с тонким, вытянутым носом, с румянцем во всю щеку, и с непокорной шевелюрой темных волос, переливающихся на солнце. Второй, чуть ниже ростом, полноватый, насквозь ухоженный, с гладкой белесой кожей.
Они о чем-то бойко шуршали, брюнет то и дело оглядывался по сторонам, стреляя в прохожих вострыми глазками.
Наконец, железная дверь отворилась, и подростки вошли внутрь.
За окном уже палило солнце, резало глаза от света, и Груше стало томительно. На душе висел ком. Тягучее, мало понятное чувство ело всю сущность ее.
Желая отвлечься, взяла пыльную газету, осторожно села на диван.
Мутноватые синие глаза самопроизвольно закрывались, помимо воли хозяйки. Груша знала, что засыпает, но прибывала в пограничном состоянии. Мозг, все еще хотел читать газету, скользить по черным маленьким буквам на тонкой бумаге, хотел внимать запаху типографской краски нос. Изо всех сил, наперекор, Груша раскрыла ресницы. Глаза сжались до щелочек, и через просвет старушка едва разбирала буквы, догадываясь зачастую до смысла.
Она читала статью, где доказывалось, что частый, чрезмерный секс сжигает лишний жир, повышает тонус организма и продлевает жизнь.
Дряблый рот, прошептал «иеээх, срамота и охальство». Посидев в оцепенении, Груша вспомнила о чае, и вскоре, шаркающий звук огласил квартиру.
Полдень в разгаре, а на душе опять все таже щемящая боль.
В открытую форточку послышался скрежет открываемой железной двери. Старушка устремилась к окну. Струя сухого воздуха обдала лицо, и она увидела двух выходящих утренних подростков. Шли медленно, и какой-то странной, расслабленной походкой.
Дуя в горячую кружку, Груша пыталась рассмотреть черты лица юношей. Молодость всегда необъяснимо притягивает; как-будто, налюбовавшись ею можно зацепить себе частичку живительных сил и сумосбродства, коим так характерна пора ошибок.
Испив чаю, Груша села на диван, и уже более не смогла противиться тяжести, смыкающей глаза, а тело безвольно расслабиться заставляющей.


ОКСАНА
- Деньги? – гаркнула Оксана, выпучив синие глазки на продавца.
- О, простите, я забыл… Вот, пожалуйста.
- Ничего страшного – загремела мелочь, сыплясь в розовую сумочку.
- Оксана любила легкие, изящные вещи, которые плотно обнимают фигуру, и ткань немного сдавливает кожу, делает силуэт соблазнительным. Девушка, весьма стройная в юности, к 25 годам утратила былое изящество и приобрела пышные формы.
Ослепляло солнце медным диском длинные волосы девушки. Резь в глазах. Проникало внутрь, хрупкость и уязвимость вселяя, делая походку осторожной и легкой, наполненной боязливой грацией. Налитые груди напрягались под блузой и бюсгалтером, соски превращая в темные точки. Твердели мышцы ног. Оксана смотрела прямо, далеко от себя. Всесильной представляла себя юная девушка, осознавая в тоже время, что за безоблачным мигом всевластия последует страх и зыбкость, темнота крохотной комнаты, с выцветшими желтыми шторами и одиночество, разлитое в каждой крупице, в каждом моменте времени. И от понимания власти на секунду, Оксана, осатанело крутила округлыми бедрами, откинув голову назад, отдав на волю сухого ветра гладкие волосы. И синие глаза устремлялись все дальше и дальше за горизонт, пытаясь найти опору в уходившем миге.
- Девушка, а можно с вами познакомится?
- Мужчина, что вы себе позволяется? – слишком театрально вздернув бровь, резала синими глазами Оксана. Не можно, а нужно! – напусканно рассмеявшись, с вящей томностью грудным голосом скорее прохрепела, чем сказала Оксана.
Губы безудержно растянулись в улыбке, искажая лицо, сладливостью, и гадкой противоестественной услужливостью нескрываемой озаряя изнутри его. И такая покорность, ощущение ХОЗЯИНА, непреклонной и недоступной бывшей минуту назад девушки, разжигала похоть и сладострастие в случайном мужчине.
Мужчина, с благородным пробором белых волос, тщетно старался скрыть скованность и взволнованность. Оксану забавлялась, словно кошка, чувствуя азарт и, опять-таки - власть.

СЕМЕН
Семен любил гулять по запутанным улицам пригорода, грязным осенью, пыльным летом.
Уйдя с математического кружка пораньше, или пропустив полностью, мальчик бродил по наитию по своим излюбленных окраинным местам. Семен всегда заглядывал в глаза случайным прохожим, иногда доходило до назойливости, когда, чуть-чуть наклоняясь, он силился пристальнее посмотреть в глаза, будь-то пожилой дамы, то ли маленькой девочке, смотрящей вниз, погруженной в свои детские думы.
Ему всегда хотелось проникнуть под черепную коробку человека, понять, что же там происходит, у этих ОСТАЛЬНЫХ людей.
Забываясь и уходя глубоко в себя, мальчик механически передвигал ноги, иногда шаркая и сбиваясь с ритма – он был погружен в думы. Сетка образов сознание ловила и уносила в бытие другое, призрачное, размытое. Семену казалось, переставляя картинки, он решает сложную задачу, мыслит, и блаженство от понимания, и радость от фантазий проникала под кожу, в крови растворялась. Учащенно билось сердце, оттого что может быть так, как замыслил он, что так непременно будет, не может иначе быть. Достигнув апогея яркости и красочности, удовольствие, сопоставимое с оргазмом, удалялось. Мальчик выходил из ступора и глаза, бывшие минуту назад замутненными, разрезали реальность.
Подходил к своему двору. На лавочке восседала привычно тетя Клава. Желе растекалось по лавке, складки кожи проникали сквозь промежутки досок. Обернутое в серое, под мрамор платье, глыба, скважину открывая, сотрясая отвислость на подбородке: «Со школы, небось?». Господствовала, и притупляло мысль, закидывала крючок глыба. Обмануть хотела, кролик перед удавом содрогался, и от желания иррационального, чтобы кролик был кроликом лишь, чтобы мальчик стереотипу соответствовал, мальчик говорил: «Да». - «Обманываешь, гад. Портфель где?». «Да в школу за тетрадками ходил я». – «Непоподя где мотался. Хам и лгун. Бессовестный. Марш домой, мать на стенку лезет, небось. Встал что? Не мозоль обзор». Прыг-скок, ускакал счастью не веря, одарив стрелой в оглядку тетю Клаву. Сидела. Сидела. Таинственно молвила отрыжкой: «Развелось». В спячку впав, потухла. Переваривала.
Костяшкам больно. Звонок далеко.
- Иду. – зычно.
Скрип.
- Идем есть.
Аккуратно туфли. В нижнюю полку шкафа. Параллели судеб. Два башмака. Ходят по земле, изнашиваются. Протираются. Стояли бы век, блестели. Покрылись пылью. Пролежали бы долго. Выбросили. Без пользы все. А так нельзя. А вот ходячие башмаки пользу приносят. Мало живут, да видят много. Полной жизни кличется сие.
И походка неправильная. Передвигает, переставляет. Боком словно ходит.
- Мам, как ты ходишь. Топ-топ. – кривляясь и улыбаясь…
- Поживи с мое. Ешь и уроки учить. Посуду помоешь.
Трук-трук о доску бельем. Из ванной. Стирает.
Кролик кушает самостоятельно. Как сладостно. Малина. Один во всей кухни. Сам с собою. И голова пуста, да горда. Один. Во рту хорошо. Тепло.
Тускло, разбирает буквы, силясь прочитать. Спотыкается. И опять. Вперед. Так нужно. Только вперед. Иначе – блестеть и неподвижность – болезнь.
Отвлекается. Смотрит в окно темное. Как интересно. Комнату видит, смотрит на улицу-то. И сугробы редкие просвечивают, где голова свет, струящийся и блеклый, загораживает. Пыльные лучи. Пятна от сосульки огрызками желтыми.
- Ты, почему отвлекаешься? Хочешь унитазы, что ли всю жизнь драить? Учись, сколько раз говорить.
Ах, разбили мозаику. Опять буквы, отречение, бессмысленность и непонимание. Для чего? В сугробы рвется. Вот где прелесть. Синева и спокойствие. И понятно все. Где снег там мягкость. Да тает красивый от тепла, сдувается в слякоть превращаясь, и увязаешь в жиже, пачкаешься.
Лежа в постели. Ворочается. Брыкнется, перевернется. Уснет, забывшись, что надо сопротивляться.

КОСТЯ
Груша проснулась поздно. Сразу вскочила, села на кровать, оперлась руками на подушку. Кровь, устремилась на подушку. От резкого движения закружилась голова, перед глазами возникли «мушки».
Груша решительно, превозмогая боль в коленях, зашаркала в ванную. Умывшись, надела старый крепдешиновый сарафан. В фиолетовой материи, облегающей тело, с оранжевыми приземистыми деревьями, нелепо скрюченными, начинающий зарождаться горб выразительно выступал. Убрав волосы под белой косынкой в красный горошек, Груша вышла на лестничную клетку.
Доковыляв до лифта, прислонилась к грязной стене, прямо на надпись углем: «хачеки - пидоры».
Глаза слезились от внезапного солнца, сердце клохотало, правую ногу сводило в судороге. Щавкая губами, превозмогая боль, Груша села в маршрутное такси: струю газель, с расхлябанной дверью.
Старушка уткнулась в окружающее пространство, растворилась. Не проехав и минуты, скрипучим старческим криком выплюнула: « Остановите возле базара, молодой человек», на издыхании, коробясь: « плохо вижу, все сливается».
Водитель, почти забыл о просьбе. Резко притормозив уже проехав рынок. «Бабуля, тебе пора».
«А, спасибо, сынок».
Выйдя из салона, Груша только теперь увидела, в какой дали находится от рынка.
Палило солнце, хотелось пить.
Старушка собрала волю в кулак, превозмогая боль в суставах, ринулась.
Через час отыскала обувные ряды.
- Почем отдашь, сынок?
- Для тебя дорогая, хоть за просто так.
Найдя, свой любимый елочный зеленый, старушка купила тапки. Довольно улыбаясь, рукой прижимала сверток к боку. Груша чувствовала твердость, их материалистичность. Можно потрогать.
Грузно сев в маршрутку, рассыпаясь, на последнем издыхании, добралась до дома. Захлопнула входную дверь и устремилась на кровать сразу, забыв разуться.
Лежа на спине, прижимала к груди бархатные новые бархатные тапки, обмотанные грубым картоном.
Утром, протирая глаза затекшими руками, вспоминала сон. Покойная матушка наливала душистого борща. Низкий, грудной мамин голос сетовал на засыхающие цветы в кадушка, о том, что следить за ними у нее нет времени, а ни в чем неповинные растения засыхают на окне.
Докушав, проводив утром мамку, Груша первым делом, как взрослая, набрала в лейку воды, взяла с собой табуретку, и поставив возле подоконника, взгромоздясь, лила теплую воду прямо под корешок пожелтевшего ствола.
Днем прибежали подружки. Шумной гурьбой дети устремились попрыгать через арык.
Когда настало время обеда, мама молчала, сведя губы в маленькую трубочку, в две воинственных нитки превратив, налитых алой кровью.
- Садись. Кушай. Кушай. И слушай. Ты цветы поливала? – мама придвинула теплую чашу к коричневым от загара тощим рукам дочери.
- Да! Решила тебе помочь. Правда, здорово?
- А потом ты пошла гулять?
- Ага. Мы пригали через арык. И еще я увидала сегодня воот такого жука. Он черный, и страшный.
- А дверь ты закрыла за собой?
- Угу – Груша промямлила, уплетая, прихлебывая суп.
- Еще раз подумай.
- Ой… мамочка? Кажется, я забыла.
- Когда доешь, пройди в зал, посмотри все ли там в порядке.
- Да, хорошо. Мам, но ведь ничего же не случилось?
Мама развернулась спиной и загромыхала грязной посудой в мойке.
На спех доев, Груша устремилась в зал.
«Ой!» - вырвался возглас. \
Ящики с цветами опрокинуты, растоптанная земля валялась по полу, а тюль с низу пожевана.
- Мама, мамочка. К нам приходили воры! Мама, мама! – обливаясь слезами, чувствуя вину, Груша бежала на кухню. Схватив за юбку маму, она потащила ее в зал, показать, что там случилось
- Ты думаешь, ворам нужны цветы? Это соседская коза была у нас в гостях. В следующий раз тебе будет наука. Закрывай за собой дверь.
- Мама, прости, я же не нарочно.
- Ладно. Бог с тобой. Подмети землю, и расставь горшки. Я опаздываю. Перерыв заканчивается. До вечера.
- Хорошо, мамочка.
Груша, отходя ото сна, пробуждаясь, сжимала сверток по инерции. Когда-то слышала по радио о гимнастике для глаз. С тех пор считала своим долгом, перед тем, как встать с постели, непременно бороздить взглядом паутину на потолке.
Затем, кряхтя, старушка встала, опираясь на шаткий край кровати. С живота упал сверток. Будоражащая мысль в праздник превратила утро. У нее теперь есть новые тапки! Груша забыла о ноющем позвоночнике, о ломоте в ногах. Она взяла старый тапок с дыркой, положила скомканное одеяло, и рядом примостила новые, лоснящиеся от первозданности. Сравнивая, оценивая, Груша любовалась зрелищем.
В желудке раздалось недовольное урчание. Вспомнив о завтраке, старушка лихо нацепила тапки на сморщенные, с синюшными венами ноги.
Груша открыла форточку.

ОКСАНА
Оксана считала себя банальной коровой с большой грудью и заурядной судьбой.
Оксана всегда напоминала Семену эдакую грудастую кобылу с тонкой талией и приличным задом. Девушка, изящная в юности к 25 годам превратилась именно в типичную телку. Так считала сама Оксана. Детство прошло в среднестатистической коммуналке, с обшарпанным потолком и выцветшими обоями. На окна вместо штор мамаша-медсестра стащила из больницы байковые одеяла. Прокола по бокам дырки и повесила, вбив гвозди в углы оконной коробки. Еще был папаша. Маляр. Коренастый детина с лупами на носу, плешью на макушке. Класса до шестого, Оксаночка, будучи влюбчивой еще девушкой, как и подобает всем романтическим натурам, увлекалась книжками, прилежно выполняла уроки в школе, хотя без успеха. К сожалению, автоматическое заучивание штампованных фраз из совдеповских учебников не гарантирует и не огораживает от пагубы и не приучает к самостоятельности мысли.
Изредка, пока родные были на работе, Оксана запирала комнату и подкрадывалась на цыпочках к трюмо, с разбитым зеркалом. Нагнувшись, инстинктивно боясь, девочка с осторожностью ювелира двумя пальцами брала мамины бусы и примеряла, а точнее, прислоняла к своему наряду. Замерев, любуясь на переливающиеся камешки циркония, дешевого горного хрусталя Оксана представляла себя Потаповой, толстой дородной бабой с комнаты напротив, которая держалась в доме царственно и деспотично, тем паче, что ее муж тянул лямку в министерстве.
Затем точно такую же операцию по «надеванию» Оксана проделала с оставшимися вещами.
- Положи, где взяла! Ишь ты, нацепила. Пава какая! Да будет тебе известно, их еще заработать надо! Свои лапать будешь! Нахалка. Мало тебя били!
У мамы Жени выдался выматывающий рабочий день, полный конфликтов с главной медсестрой. Всю скопившуюся, сбереженную досаду мама Женя имела привычку спускать на чаде, придираясь к ее шагам.
Так было не всегда. Сначала Женя любила свою дочку, но постепенный быт коммуналки развращал и распускал. Семя упало на благодатную почву, и, не чувствуя преград, несдерживаемая грубость и тиранство стали привычными в тесной комнатке, с одеялами на окнах. Трепетность и участие исчезали, а теплота сменилась жесткостью, а порой жестокостью. Но до 7 лет девочка успела получить то тепло и нежность, необходимые каждому ребенку. И, словно потерянный рай, изредка Оксане являлись образы из солнечного и всегда в воспоминаниях беззаботного прошлого.
Папаша по характеру слыл мягче и податливее мамы. Дядя Колян, так величали приземистого, плотного, с оливковым венком из седых волос на блестящей лысине, мужичка.
По природе своей мужчина стремиться господствовать, проявлять главенствующее положение и зачастую самоощущения и чувство реализованности и полноценности бытия в нашем скромном мире проистекает из такчиности жены выполнять те задачи, с которыми муж, в силу тех, или иных причин, а паче лени, справиться не может (не хочет). Маме Жене поначалу хватало выдержки и хитрости заставлять папу Коляна вертеться вокруг каблучка.
Деспотичность озлобленной женщины, к тому же не лишенной житейской сметки и коварства, вкупе с беспорядочным желанием папаши доказать свою полноценность, утверждая авторитет свой бессмысленными придирками к поведению дочери выработали в Оксане страх быть наказанной, и, как следствие, некоторая инертность, трусость и вялость в проявлении собственной инициативы. Система добилась своего – в девочке постепенно угасала природная подвижность, находчивость, а желание мыслить сменилось на неосознанность бытия. Вакантное место в душе занял хищнический инстинкт брать от жизни все, любыми путями.
Еще в раннем детстве девушка поняла, как много можно взять от мужчин. Обладая весьма миловидным личиком, с густыми светло-русыми волосами она пользовалась популярностью в детском саду. Мальчики носили ей конфеты, которые она бережно откладывала, никогда сразу не ела, а растягивала удовольствие на долгое время, выкушав по одной сладости в день, затаившись в темном углу огромной детсадовской спальни, или накрывшись простыней.
С ранних лет девочка поняла к тому же, что, будучи слишком мягкой, мальчики дергали за волосы, не давали прохода и щипали за уши. Таким образом, буквально с первых самостоятельных шагов в мире была привита страшная истина – мужчины любят стерв. Но натура ее была бы слишком простой, если бы в кладовых души, где-то на дне, в укромном, загороженном от всех месте, не уживалась бы слабая надежда на истинную любовь, чистую и непорочную, взлелеянную многочисленными романами, которые Оксана проглатывала в огромных количествах, больше из классики, во время учебы своей в старших классах.
Первый сексуальный опыт, как и первый мальчик, случился внезапно. Он был из выпускного 9. Широкоплечий, с маленьким ротиком, прямым маленьким носом, и, что особенно впечатляло, с темными выразительными бровями. Из-за этих прямых черных бровей и смуглой кожи угадывалась восточная примесь, соблазнительная и выделявшая его из общей массы школяров.
Они гуляли за ручку, целовались вечером, украдкой ускользая от выполнения уроков и домашних дел, и раскидистые карагачи, хаотично высаженные в полузаброшенном огромном сквере, скрывали от глаз редких прохожих их поцелуи.

СЕМЕН
Семен забрел на вокзал, мороз колол оголенные кисти рук. Вонь, залапанные, бывшие когда-то поштукатуренными в белый, стены. И всюду кальцинированная сода, да запах хлорки доносился нещадно до носа, смешиваясь в реакции с мочой. Мальчик сел на корточки на унитаз. Дверь оставалась прикрытой, но не запертой.
Пальцы. Короткие, мощные, в трещинах кожи возле ногтей. Грязь под ногтями и черные волосы покрывают поверхность. Семен хорошо запомнил их. В момент пика боли, когда разгоряченный маргинал агонировал… Мох, эти волосы черные, впиваются глубоко, засасывают. И боль, боль, боль. Боязнь, утопая, смешивалась с болью. Пляска бесконечная, и время без дна. Вниз и вниз. Когда амплитуда стала особенно сильной, Семен потерял сознание.
- Кто тут лежит еще? Кошмар, такой щегол, а туда же. Маш, глянь. Смотри, какой малолетка, а уже напился и под унитазом валяется.
- Батюшки мои…
- Ментов вызовем?
- Да нет, ты смотри, вроде приличное шмотье-то. Чистое. На беспризорника не катит.
- Ну что, так и будет тут?
- Давай снесем на газон за задним двором. Там очухается. Домой пойдет.
- А вдруг простудился он? Целую ночь, небось, валялся…
- Да что станется? У нас тут тебе не вытрезвитель. Пусть знает в другой раз.
Ах, как летом солнышко греет, озаряет травку зелену светом. И лучи попадают на всех тварей земных. И на муравьишек, и на пташек малых, и на людей. И ползают, оживают под лучами теплоты, и лучшего ждут по природе своей.



КОСТЯ
Груша глядела в окно весь день. Раскидистый тополь, загораживающий солнце, жалобно шатался, постанывал особым, тягуче-утробным скрипом. Под лозунгом очистить воздух от тополиного пуха, ревела бензопила.
Старушка испуганно сморщилась, когда цепь соприкоснулось с вековой мощью дерева. Жаль. Сколько лет подряд зеленый ворох на прямых, костляво-серых ветках, загораживал солнце.
«Ведь главное впустить солнце в душу. Мне нужно солнце. Тепло» - твердила старушка подбадривая себя. Проверяя квитанции в почтовом ящике, Груша нашла вместе с аккуратными четвертушками белесой бумаги со счетами, газету знакомств.
Огромное название, в половину первой полосы, кричало – «Розыгрыш». Чуть ниже следовало, набранное мелким, едва различимым шрифтом, словно пугливое, смазанное извинение – «знакомства для Вас».
Груша, пропустив первую страницу с рекламой, открыла разворот. Мелкий, убористый шрифт, сливался в один монолит из букв, словно бисер, рассыпанных по бумаге. Груша надела очки и села за подоконник, придвинув табуретку. Все равно серая масса противостояла, предупреждая о бессмысленности всяческих попыток прочтения.
Кровь прилила к голове. Груша походила на большую свеклу, раздувшуюся, а кончиком корня служил жидкий посидевший ручеек волос, блестевший то и дело, от лучей солнца, открываемых шатающимся тополем.
Кое-как наклонившись, превозмогая боль, она достала из нижнего ящика большую лупу умершего мужа- филателиста. Из футляра пахло чем-то далеким и родным. Давно позабытым. Она почти забыла мужа, привыкла обходиться одна. Проживать дни без, созерцая стены, бороздя вздувшимися ногами серый асфальт. Путь от квартиры и до магазина растягивался в вечность. Перемена мест, будь то улица, подъезд, квартира сливалось в однородную дымку, комок. Груша старалась всячески мысли, путаницу, беспокойство гложущее изгнать, отречься на минуту в пустоте похоронить страхи. Когда боль и ломота врывались в кости, растекались по телу, или, наоборот, сосредотачиваясь в точку, точили изнутри, просила Господа «прибрать ее поскорее. К Сашеньке». Особенно, жажда быть рядом с покойником-мужем терзала в первые годы после утраты.
Стеная по квартире, истовала, голосила, тряся безудержно руками. «Саша, Сашенька. Саша». Страшное, отчаянное скрыто в скрипе срубаемого тополя, убийственное, холодное, из другого света голос Груши, кличущей в безысходном кругу «Сашенька, Саша».
Прожив лет пять без мужа, Груша потихоньку успокоилась. Бытовые неурядицы, преследующие каждую старость, заглотили.
Стараясь прибрать квартиру, она каждую минуту занятие себе находила. Более придумывая, чтобы в мелочных, пустяковых заботах, утратить свой век догорающий.
Затем, когда движение приносило боль, тупую, безжалостную, Груше приставили соцработка из собеса. Измотанная женщина, полная, раз в неделю приносила Груше продуты, мыла полы, стирала белье. Сначала Груша не могла взять в толк, почему дама приходит вместо положенных дней - раз в месяц. Столкнувшись с соседкой, она поделилось бедой. Та сказала, наклонив голову, сожмурив ехидно глаза: « Так ты, милая, на рукчку-то ей позолоти. Чай, тоже есть хочет». И, точно. Зина - так звали барышню, исправилась. Приходила по часам и в срок.
Груша долго сетовала кухонному чайнику, разглядывая свое отражение в начищенный металл. «Куда катимся… Деньги, деньги. Копейки, тьфу!» - она увидела, как некрасиво взметнулись ее нестриженые седо-черные космы, отдаленно напоминающие челку.
«Раньше ведь иначе было. И любили, и заботились о стариках. Да что же это такое-то» - уже сдержано, словно диктор, сложа руки на столе перед чашкой, лицезрела Груша свое налитую овальную голову, обтянутую в белый платок, испещренный ручной вышивкой. Ядовито-красные розы в зелени терялись, меркли.
(см. ПРОДОЛЖЕНИЕ)