Игра

Ей оставалось совсем чуть-чуть, - вывернуть до упора ручку газа и увидеть, как в одном, немыслимом в мире вещей движении, бросается под колеса самоубийца-мост; отодвинуть забрало, скосить глаза, кинуть улыбку туда, где в синем мареве надвигающегося утра лениво колышется полосатая, пропитанная одуванчиковой пылью железнодорожная вода дальних странствий; услышать, как клацают металлическими хребтами гибкие змеи трамвайных рельсов, почувствовать себя птицей, выпрямить спину, раскинуть руки и жить, жить, жить…

Раз, два, три, четыре… Еще чуть-чуть, - только не подглядывать, - сегодня водить ей, а значит, - в глазах ее серый дым…
Раз, два, три… Тени путешествуют по мирам…
Раз, два, - детская считалочка, в которой некий бездушный месяц будет кого-то резать и бить….
Раз…
Кофе горчит. Это она заметила давно – кофе всегда горчит, она помнит об этом тридцатую ночь подряд, сводит пальцы в ритуальном жесте – полукруг по ободку чашки. В чашке – луна, по кромке ее движется черная птица…

Бесконечное повторение себя: утро, остывший чай… Иллюзия движения, - было бы, куда идти, до следующей ночи. Молчащая телефонная трубка, узор стареньких обоев на стене…
Сделать хоть что-нибудь, хоть что-то сделать: смыть с оконного стекла грязные дождевые разводы, выкинуть засохшие коричневые розы из зеленой керамической вазы, распахнуть балконную дверь, выйти…
Лето душит ее, ей хочется другого лета, в котором будет место ее рукам и голосу, ей хочется моря и соленого, пахнущего водорослями ветра, - забыть слепящие огни ночных трасс, запах раскаленного железа в ладонях и стук крови во взбесившемся сердце.

Он появился в ее жизни внезапно – одноглазый никелированный демон-искуситель, черный мертвый конь для нее – некрылатой и негибкой принцессы. В их восторженно-несерьезной дружбе (так дети разговаривают с фарфоровыми пучеглазыми куклами) был элемент игры – недетской, впрочем, забавы, - недоброй, как затаившаяся волчья поступь, яростной игры в смерть.
И не то, чтобы ей хотелось казаться ярче, чем она есть, - полубогиней с черными крыльями Люцифера за плечами, гордо смотрящей с высоты кожаной горячей спины выдыхающего дым коня. Здесь было иное: так учатся летать птицы, навеки проклятые родиться без крыльев, прячущие под тяжелым слоем роскошных перьев два жалких обожженных обрубка, так учатся жить те, кому трудно дышать в неподвижном густом воздухе многоголосого человеческого мира.

…И было в них что-то такое трогательное и робкое, на первый взгляд, что заставляло случайных свидетелей их банальнейшей Love-story оборачиваться им вслед и качать головами, мол, плавали – знаем…
Он любил бесцельно бродить по шумным проспектам вечернего города, смех, пьяные компании, скорость и ветер, бесцеремонно пробирающийся под куртку – сквозь распахнутую на горле молнию. Она любила темные дворы, трамваи, бездомных собак и Его.
Он говорил Ей, что на все надо смотреть проще, - предельно просто, вплоть до утрированности: мир – сгусток человеческих энергий и эмоций, восхитительный сплав из фантазий, иллюзий и желаний (а желаний у человечества, как подметил еще в древности некто великий, всего два: хлеба и зрелищ, ну да, есть еще краеугольный камень бытия – людское желание самовыражаться (тут Он обычно с наигранно-благопристойным видом отпускал пару нецензурных фраз)). А человеческие отношения вообще раскладываются по прямому целенаправленному вектору: стремление к продолжению рода и избыток цивилизации – желание всевозможных удобств, причем под удобствами предлагалось понимать абсолютно все: от ежедневной тарелки борща на обед и плюшевого пуфика в гостиной до пользования только одним сексуальным партнером.
Тут Она обычно вскипала и пафосно, не веря – про себя, изрекала: а как же любовь? Он свысока мерил Ее снисходительным взглядом и произносил: а любовь – это выдумка тех, кто слишком стремится самовыражаться.

Она и сама не заметила как из внутреннего циничного неверия в любовь на свет появилась смешная, впрочем, надежда на чудо, которое обязательно, хоть раз в жизни должно произойти, и при каждой встрече Она всматривалась в Его глаза, пытаясь найти подтверждение своей смутной догадки.
Он неизменно молчал, улыбался, курил вонючие папиросы на балконе, пил сладкий чай со сгущенкой, а утром уходил…
В вечер Ее двадцатипятилетия Он возник на пороге Ее квартиры с бардовым букетом, протянул Ей цветы и прошествовал в комнату. Она остановилась на пороге и долго в темноте смотрела, как по Его плечу медленно скользит вниз световое пятно. Тогда Он обернулся и тремя шагами подошел к Ней, протянул руку, разжал Ее ладонь, и Она почувствовала прикосновение холодного металла к коже. На Ее ладони лежал ключ.
 - Зачем?
 - Я себе новый купил, а этот – тебе. Подарок на день рождения. Ездить-то хоть будешь?
 - Буду.

Она умирает под утро, - в миг, когда первый солнечный луч делает неловкий шаг на жестяной карниз ее окна. Спать… Сны…
Расплетает косу, расстегивает рубашку, - ладонь – на косой шрам над сердцем. Тишина. Будильник отсчитывает звонкие секунды заоконного рассвета.
В такие минуты ей кажется, что, если подойти к зеркалу, амальгама вновь обманет ее, и из ледяной глубины стекла навстречу ей не выплывет тень угловатой босой девушки, не вспыхнут острыми разрезами зеленые искры глаз.
Ее нет. Она осталась где-то там, с кем-то тем, - ведьмой в рыжей собачьей шкурке у Его ног, а здесь и сейчас она – только зеркало теневого мира…

Однажды Он сказал Ей, что привык жить быстро, - мол, знаешь, девиз был такой: живи быстро - умри молодым… Она усмехнулась: идиотизм какой-то! А потом – поняла…
Он возил ее сзади – на пассажирском сидении, она всеми силами цеплялась за него, зажмуривала глаза и тихо молилась про себя.
Душной предгрозовой ночью они попали в аварию – не вписались в поворот, и на Ее теле –на груди - поверх сердца – одним шрамом стало больше.
В пропахшей эфиром и хлоркой палате, Она поймала себя на мысли о том, что больше не хочет быть балластом, что хочется Ей стать огненной, искрящейся птицей и научиться летать – самой – без помощи чужих – подкидывающих в небо – рук.

Она учила Его доверию, и сама училась не обижаться на Него за пренебрежение, не строить иллюзий и не ждать чуда…
Он приходил под вечер и уходил под утро, оставляя в воздухе Ее балкона горький запах табачного дыма, Она крепко сжимала в ладони ключ и училась не помнить и не плакать.
В Ее волосах каждую ночь пел ветер, когда в попытке забыть видение, в котором Он грелся в чьей-то чужой постели, смазанной тенью Она мчалась по городу.

В сером пустом переходе ночной подземки ветер швырнул ей под ноги клочок птичьего пера. Она остановилась, поймала его в ладонь, пропустила сквозь пальцы, - лети, смешной обрывок неведомой птицы…
Дождь шепнул на ухо многоголосое слово, - она повторила, усмехнулась, рывком смахнула со лба челку… Мокрый мех…
Она так и не смогла стать птицей, - только рыжим осенним сполохом на бронзово-мокром холодном тротуаре, медиумом ночного города, одиноким зеркалом на ободранной стене распахнутой настежь квартиры.

 - Здесь все – игра: ты, я, этот мир… Есть только скорость, только в ней – жизнь, только там я – живой, а здесь – какая разница, где и с кем, если здесь – иллюзия, а явь – там?!
Дверной косяк врос в Ее плечо, Она боится отойти, отодвинуться, потерять опору, Она не умеет жить по-другому, жить и не верить, что чудеса случаются, пусть не в Ее жизни, не с Ней, - так хоть с другими людьми…
 - Там все – игра: я, тени, движущиеся по краям, ночь, скорость… Если в этой темной скорости я сумею выжить, значит, я смогу начать все с начала, - я птица, я жива…

Каждой ночью ее встречает ветер – холодный и злой – острыми когтями скребущий по спине, пробирается под ворот куртки – прямиком к косому шраму на груди, смеется в ее ушах, - нет, ты не сумела стать птицей, птицы любят ветер и скорость…
Она вжимается в жаркое железное тело, шепчет молитву… Он отвечает ей ровным рокотом мотора и стремительным бегом – вперед – навстречу ледяному щекочущему страху, - это игра…
Соглашаясь, она наклоняет голову и выгибает спину. Ей нужно успеть догнать утро, хотя бы один раз… Всего лишь раз.

Она говорила Ему, что не таит зла и отпускает, что не станет останавливать на пороге и умолять остаться, что, да, жизнь – это игра, и цель любого человека – ухватить и навеки запереть в своей памяти как можно больше ярких впечатлений. Она захлебывалась словами, не могла наговориться, Она опускала глаза и стискивала руки за спиной.
Он стоял на пороге, - одна рука на дверной ручке, - рюкзак за плечами, - странник одним словом, кочевник – из мира в мир.
Когда дверь за Ним захлопнулась, Она разжала ладони; звонко стукнувшись об пол, ключ упал Ей под ноги, и Она поняла, что больше никогда не поверит в то, что люди по незнанию своему привыкли называть любовью и что на самом деле является всего лишь желанием чужого тела и дурацким стремлением самовыражаться.
И показалось, что рыжая тень Ее никогда больше не глянет в глаза Ей из глубокой воды темного зеркала, и отныне суждено мчаться по сумрачным бесконечным мирам в погоне за рассветом, и никогда не догнать, и пить горький кофе, и смотреть, как по кромке полной луны движется черная птица.

Слушай… В бетонном пролете подъезда курят и матерятся подростки, в квартире напротив смеется женский надорванный голос, за стеной, - в телевизоре у маленькой, высохшей бабушки доброжелательный диктор передает миру сводку новостей (утром бабушка позвонит в дверь и, близоруко щурясь, попросит заполнить квитанции за квартплату, а в знак благодарности принесет литровую банку приторно-вяжущего вишневого с косточками варенья). На высокой ноте пищит комар, острыми коготками цокают в подвале крысы…
Слышишь… Ночь в твоей чашке, - бесконечная ночь со вкусом терпкого, пахнущего гвоздикой кофе. Тень от луны на твоих, обращенных внутрь, зрачках… Слушай…
Пора в дорогу.

Он несет ее в мир, в котором не будет слез. Он – плоть ее плоти, обугленной тяжелым полнолунным небом; кровь ее крови - в алых разрезах губ; прах ее праха – в струящейся по дороге пыли, тень ее тени… Раз, два, три…
…И не то, чтобы ей хотелось казаться ярче, чем она есть…
Голос, надрывающийся за спиной: очнись, королева, открой глаза!.. Раз, два…
Он несет ее в мир, в котором не станет слов, где по кромке полной луны движется невесомая птица, где глубокая вода потускневшего зеркала размоет острые осколки ее желтых костей…
Раз…