Ясновидцы

 
Сестра Татьяна наконец-то обрезала косы, сделав аккуратненькую прическу, весьма ее преобразившую. Я ждал этого события больше всех, так как ее волосы были обещаны мне для экспериментального изготовления парика.
Дядя Проня за короткое свое пребывание у нас обучил меня мастерить театральные усы на основе медной или алюминиевой проволоки, которые можно было быстро одеть или снять. Борода вязалась на тонком капроне, и для этого прекрасно подходили старые чулки. Косы плелись на суровых нитках, натянутых тремя колками на окне.
Мариновские девки поголовно приняли пострижение в модницы, так что плети парики - не хочу! Делай усы и бороды, какие кому вздумается. Дядя, пропивший наши немудреные шмотки, научил меня полезному делу, сулившему, как говорил Прокофий, «верный кусок хлеба под старость лет».
Как-то я привел Сосу с Мотяхом к себе домой для демонстрации первых собственноручных изделий из волос. Зайдя за печку, я надел на голову пышные дамские волосы, поверх повязал Танькин платок, под ее же халат засунул разрезанный надвое резиновый мяч, обретя объемистые груди, и, повязавшись поясом, появился перед «судьями», слегка покачивая бедрами. Пацаны обалдели!
Первым пришел в себя Соса:
- Не, я скажу - здорово! А чё ребя, зайди вот так в женский сортир или там в баню, встал в сторонке и смотри... А?
- Но еще лучше, - добавил восхищенный Мотях, - это когда учителка скажет: приведи родителей в школу или кого из взрослых, тут бы и привести свою «тетю Женю»... А? Вот хохма-то будет!
 Дальше, как из рога изобилия, посыпались самые неожиданные предложения по поводу превращений нас в женщин при помощи париков. Сергей с Толиком восторженно рисовали друг другу самые невероятные ситуации, а я тем временем вновь скрылся за печкой, натянул при помощи резинки бороду с бакенбардами, опять же - до плеч волосы, как у попа, и в ноздри воткнул усы. Завершая картину, на спину, под замызганную куртку, сунул маленькую подушечку, сделав, таким образом, себе горб. Наконец, быстрым движением я провел пятерней по стоявшему в печи закопченному горшку и подмазал сажей свое лицо. Особенно хорошо натер глаза. Выходя из своего укрытия, в левую руку взял посох и, согнувшись, стал перевоплощаться в старика. Новоявленный образ поверг Мотяха и Сосу в неописуемое изумление. Мне, конечно, трудно было оценить самому себя, но в лицах друзей я, как в зеркале, наблюдал воздействие моего преображения.
Мотях, стараясь как бы поизощрённей да более впечатляюще отозваться о моем обличье, истошно заорал, указывая на меня пальцами:
- Изергиль! Изергиль! Ну, точная старуха!...
Соса поправил:
- Не Изергиль, коль с усами, а вылитый юродивый. Ай да Женька! Это, знаешь, не шуточки... Если так здорово получается, то можно и деньги зарабатывать!
Опираясь на посох, выйдя из образа, я подтвердил:
- Зарабатывать можно, но для плетения одного парика требуется уйма времени, а кому он здесь, в Мариновке, нужен? Хотя это верный кусок хлеба под старость лет, - повторил я высказывание мудрого парикмахера и с сожалением добавил – Но когда она придёт, желанная старость?
- Да-а!- Скорей бы пенсия - мечтательно произнёс Мотях.
- Нет, нет! Я не это имею в виду! Ведь в Мариновке и в Приканальном мы знаем почти всех, кто чем занимается, кто с кем живет, кто пьет и так далее...
- Ну и что с того? - уточнил Мотях.
- А то, дубина! - сердито одернул своего брата Соса. - Можно ходить и собирать рубельки-копеечки на какое-нибудь богоугодное дело или просто милостыню просить.
Тут и я подключился с мыслями о расширении Серегиной идеи:
- А еще можно судьбы предсказывать или гадать, как гадала моя мамка. Только ей было труднее: что не так сказала - не заплатят. А тут игра на все сто!
Мое представление прервал лай Пирата: наш молодой петух еще не мог выполнять свои сторожевые обязанности, и ему в караульной службе помогал мой пес.
Выглянув в окно, я увидел на пороге изрядно надоевших двух цыганок, каждый божий день приходивших просить: –Дай, дарагой, пустую бутилку! Господи, так если б она была, я и сам бы давно сбегал, сдал на конфеты...
Набросив тулуп, вывернутый шерстью наружу прикрепив наскоро бороду и усы подбежал к двери, быстрым движением открыл ее и, замахав мохнатыми руками, грозно захрипел что-то невнятное на попрошаек. Те на миг остолбенели, а потом в ужасе бросились в калитку, наступив на лапу ничего не понимающему Пирату. Тот, завизжав, вцепился зубами в подол ближайшей из обезумевших цыганок. В узком проёме калитки один мешок порвался, и бутылки со звоном посыпались на землю.
Я заскочил в дом умирая от хохота. Пацаны ржали, держась за животы. Через минуту они позвали меня к окну. Цыганки, пробежав метров сто по пыльной улице, остановились у сидевших на лавке сельчан и, видимо, отвечали на вопрос о случившемся. В это время к шумливой компании с важным видом приблизился дружинник Сахно. Жестикулируя и показывая на наш дом, цыганки наперебой тараторили о том, что в доме Крюковых живет какое-то страшное и дикое существо, которое рычит хуже собаки. Для наглядности они оттопыривали свои уши, махали руками, обрисовывая в подробностях только что происшедшее на пороге нашего дома событие.
Толик задыхался от смеха:
- Ну, Серега, ну, ты и молодец! Ой, мамка Мотя, какой Серега молодец!
От такого странного причитания Мотяха - уж не рехнулся ли? - мы перестали смеяться. Тут я осторожно спросил:
- А при чем здесь Серега-то?
- А как же? - взвился Мотях. - Ведь это он подсказал, что теперь можно и побираться, и волхвом-кудесником представляться... А ты: при чем Серега? При чем Серега? Тупой ты, как валенок, Женька...
- Да иди ты... - дав легкого пинка под зад, обиженно ответил я Мотяху.
- Чё дерешься?! Мамка Мотя не пинается, только за уши дерет, а этот пинается чё-то... Уйду я от вас...
Но Толика успокоили, предложив ему роль поводыря в будущем спектакле, так как он был на год младше нас и на голову пониже, а главное - на его физиономии всегда был след изголодавшегося пацана.
Тут же забыв обиды, мы решили вскоре «идти в люди», чтобы испытать на деле влияние на массы моего преображения. Но сообразили: не здесь, в Мариновке, надо начинать игру, тут могли меня узнать и разоблачить, и, стало быть, сдать участковому Качуркину. Не-ет, однозначно: идем в Приканальное, начнем с восьмиквартирных домов.
Сергей отказался отправиться с нами, честно заявив:
- Я, пацаны, не выдержу: заржу, и конец всему делу! Пускай Толик будет поводырем - с его кислой рожей ничего не поймут, даже если он улыбнется, покажется - плачет.
Так, в один из дней я и Мотях отправились собирать милостыню, а если получится, то и погадать или предсказать судьбу...
Подойдя ближе к железной дороге, зашли в камыши, где приделали под куртку горб из небольшой подушечки и прическу с усами.
С профессиональным мастерством Толик вел согбенного старца туда, куда подсказывало чутье, поскольку мне нужны были люди, которых я знал. Знал их жизненный путь или последние события, хотя бы из пересудов и скандалов.
На лавочке как раз сидели две хорошо знакомые мне жительницы восьмиквартирного дома из маленькой группки о чем-то судачащих женщин.
- Веди к ним, - указал я Толику направление.
- Здравствуйте, люди добрые. - поприветствовал я приканальцев скрипучим старческим голосом.
- Слава богу!... - нестройным хором ответили сидевшие на скамейке.
Я обратился к женщине, вязавшей пуховый платок и отплевывающей кожуру семечек, при этом успевая верещать что-то о своем муже:
- Уж не беспокоит ли тебя, раба божья, супружеская грубость и неверность?
Горка несплюнутой лузги задергалась на губе у Ефросиньи Катюниной.
– А откель табе, божий человек, ведомо про мово кобеля?
- Откель? Да оттель, откепь все видно! Знаешь ить, что бог шельму метит? - наставительно сказал я.
Тут к нам стали подходить и другие жители, заинтересовавшись странными пришельцами.
- Ты лучше рот закрой и оставь фельдшерицу в покое, - продолжал я. - Женщина ты здоровая, а печень побаливает от частого потребления вина. Мой совет сходи к Митину Ивану Васильевичу, попей его лечебной воды, али к его мариновскому брату, Ефиму Васильевичу. Они помогут. И смотри - Бог за язык твой, Ефросинья накажет...
Увлекшись тем, насколько я произвел впечатление на окружающих, я поднял руку и перекрестил Катюнину. Она достала из бюстгальтера замусоленный кошелек и протянула мне аж цельную десятку.
- Эх, думала пузыречек купить да передумала. Хотя Митины тоже деньгами не брезгуют...
Мотях ловким движением перехватил червонец, сунув его в сумку, приготовленную для ротозеев. Вопросы и подаяния посыпались со всех сторон...
Неожиданный вопрос задал Васька Коржов:
- А не слыхивал ли, батюшка, скоро ль выйдет за кого Стешка Ребрикова?
- Тебе, Симурок, для чего это надобно? - проскрипел я в ответ, нарочито назвав Василия по прозвищу. Это повергло его в большое изумление. - Ты, Василий, хвостом не верти. Не про Стешку антирес бы справлял, а про свою брошенную супружницу, про Саранчу! Как ни крути, как ни блуди, а в дом Саранчихи еще вернешься в своей жизни!
- Ну и впрямь пророк, - отозвался Василий и, уходя домой подавленно добавил: - Толька каркаить, как ворона... уж не шишен ли какой?
Тут подключился к разговору наблюдавший со стороны дед Иван Егорыч Рыбин, которого все звали Шабалок. Опираясь на бадик, щуря слезящиеся глаза, Шабалок с мудрым видом произнес:
- А назовись-ка, добрый странник, чево в наших краях блукаешь?
- Видишь ли любезный брат, я здесь когда-то строил канал. Одиннадцатый шлюз бетонил. Вот и решил посмотреть освобожденным человеком на Волго-Дон, как корабли по нему океанские ходят туда-назад. Все-таки сколь тут нашего брата полегло, грех оставшемуся в живых да не увидеть рук своих творенье...
Шабалок не унимался:
- Да чудно угадываешь, а еще чудней сказываешь. Что еще бетонил и за что? Убийством али грабежом промышлял? В лихих людишках хаживал? И как это ты людей наших узнаешь, каво как кличут?..
Что-то здесь не таво, не чисто тута, ой, не чисто. Не от лукавого ли? - допытывался дед.
- Вот Катюнина близка к истине, назвав меня «божьим человеком». Нас — церковную двадцатку, всех в тюрягу засунули: за церковное дело, за слово божье боролись. Вместо десяти лет девять отсидел, а бетонил после Волго-Дона гидростанцию в Сталинграде. С сорок девятого по пятьдесят восьмой год народное хозяйство на стройках поднимал...
Увлекшись, я с важным видом теранул свой нос кулаком да не почувствовал, как сбил проволочные усы. Одна востроглазая тут и говорит мне:
- Батюшка, а что ж это у вас усы приклеены?
- Видишь ли, раба божья. – быстро нашелся я. - в тюрьме нас обрили, а по церковному сану без усов не положено, вот мне парикмахеры и смастерили усики.
Но то ли мои слова прозвучали неубедительно, то ли обратили внимание на мое маложавое лицо, отчего кое-кто насторожился, и я шепнул Мотяху:
- Пора сматываться!
Мотях потянул меня за рукав, жалобно произнеся: - Люди! Нам пора уходить, еще много мест надо посетить, святым поклониться. Пойдем, батюшка, пойдем...
Мы стали удаляться, убыстряя шаг. Однако, я заметил, что за нами следят, видно, опасаясь, как бы мы не оказались шпионами, проникшими к близко расположенному военному авиагородку.
Чуть ли не бегом мы перешли через железнодорожные пути и скрылись в камышах. Толик, переводя дух, все твердил:
- Ну, Женька, ну, ты даешь! Как народный артист! Гля, в тюрьме бетонил... Ну, умора...
Отдышавшись, сняв парик, усы и бороду, я первым делом спросил Толика, что мы насобирали. Оказалось - 23 рубля, шесть бубликов, четырнадцать пряников, два пирожка и грамм двести конфет. Тут же съев пирожки, закусив конфетами, довольные и счастливые, мы понеслись домой.
Мотях по дороге все нахваливал брательника, как вроде бы не я, а Соса ходил с ним:
- Я же говорил: Серега гений, я же говорил: Серега молодец!
На что я, обиженный, сказал Мотяху:
- Толик, я в следующий раз тебя с собой не возьму, идите с Серегой и вместо парика одевайте на уши, что хотите. Забери три бублика семь пряников, двенадцать рублей пятьдесят копеек, половину конфет и уматывай раз так. И вот еще: Сереге передай пару пряников, но только в следующий раз я пойду без вас!
На этой ноте мы и расстались с моим поводырем.
Следующий мой выход был в женском обличьи. На этот раз я выдавал себя за погорелицу, прибывшую в село для обретения покоя и жилья. Так я забрел в продмаг к скучавшей в одиночестве продавщице Варе Томаревой. Она настороженно спросила:
- Чаво взвесить?
- Взвесить можно многое. - жалобным женским голосом простонал я, - а взвесь мою трагедию. Вот, приехала я из Пятиизбянки где все имущество сгорело и моих малюток... двое. Вот и взвесь, сколько можешь...
Варвара Фатеевна, схватив алюминиевый совок, подцепила в него ирисок «Золотой ключик» и отвесила ровно сто граммов - это штук двенадцать - протянула мне в горсти, сказав:
- Держи, более помочь не могу, оборот слабый, денег не дают на трудодни, одни палочки, а я за палочки не торгую, так что царствие небесное твоим малышам. Да, как их звали?
 Я ляпнул первое, что пришло на ум:
- Кирилл и Мефодий... Но для верности прослезился. Варвара, перекрестившись, добавила:
- Царствие им небесное. – но больше чувствовалось, как она волновалась за свой магазин, подозревая, уж не аферистка ли какая выдает себя за погорелицу: магазинчик-то часто грабили.
- Ты уж сердешная, выдь из магазина, и я выйду, на крылечке погутарим, чтой-то здеся душно и сумрачно стало.
- Душа добрая, ты уж пряничков бы подала на поминание, - указывал я на духмяную коробку. Варя меня урезонила:
- Так поминанье ты должна раздавать, а не я. Если мне всех усопших обеспечивать, то быстренько из райпо выгонят за недостачу.
Я шла, вернее, шел в наступление:
- Тогда за свое здравие взвесь пряников.
- Да уж и так на три рубля ирисок взвесила, - упрямилась Варвара.
Боясь разоблачения, я уж подумывал, какой бы повод найти, чтобы убраться восвояси, да тут появился в своих вечных летне-зимних ватных брюках и кирзовых скособоченных сапогах Николай Леонтьевич, носивший в ухе серьгу, как и положено казаку старинного рода Мироновых.
- Здорово дневали, Варюха и ета молодуха! - поприветствовал он нас.
- Здорово, здорово, дедуля, - ответила обрадованная продавщица.
- А ты, чья баба будешь? - указал на меня скрюченным пальцем.
- Да я пятиизбянская...
- А наших кого из Ваниковских там знаешь? - привязался дед.
«Господи, сейчас начнет пытать, и влипну...» - подумал я с досадой.
Но нечаянно выручила Фатеевна, которая, расправляя фартук, вцепилась в редкого покупателя:
- Дед, тебе пол-литру или за чем кто послал?
- На пол-литру Шеповаленко, однако, не дал, а на табачок понюхать я с пензии копейки наскреб...
Воспользовавшись их разговором, я быстренько смылся из магазина и направился к Нычикам.
Смеркалось.
Сашка Нычик меня встретил в воротах и как-то сразу узнал.
- Женька, ты чего это в бабу нарядился?
Ну, тут я ему, конечно, рассказал про встречу с продавщицей и для наглядности успеха дал пару ирисок. Насмеявшись, Шурик вдруг предложил:
- А давай мою мамку напужаем? Как она, узнает тебя или нет?
- Давай, зови! - согласился я, зная незлобивый характер Нычихи.
Вышла Нычиха, оглядела меня всего настороженно и спрашивает:
- Шо тоби треба и чья жинка? Чи приихала видкиля, с далека?
- Да вот, приехала я к Крюковым, а их дома нету, - нараспев растягивая слова, пожаловался я. - Хочу попроситься на ночлег в вашей избе.
- Хиба це ж можно? Видкиль место я тоби знайду? Дитыны та мужик инвалид... Пишли до Жени Крюковой, пишли! Я видвиду до Жени...
- Не-е, я была. Их нет никого...
- Це ж ты була колысь? Пишли, вона у Мавреши, я видвиду, - и так за рукав меня повела со двора, рассуждая о стесненных условиях жизни. Тут я достал (или достала?) из-за пазухи редкий в ту пору никелированный фонарик-«колбасу», наставил на Шуркину мамку и брякнул уже не женским голосом: - Руки вверх!
Нычиха обомлела. Шурка с непонятным хрюканьем упал на землю, а его матушка, видя это, задрав руки, стала бегать вокруг корчащегося от смеха на земле сынка и кричать:
- Не стреляй, у мэнэ диты! Не стреляй, у мэнэ трое!
Так под это причитание я и убежал, опасаясь возможного наказания.
Ближайшим двором оказался двор дружинника Сахно. Я постучал щеколдой в ворота. На пороге появился сам глава семейства.
- Че надоть?
- Пустите, люди добрые, переночевать, - ласково попросил я.
- Пошла, сучка, лазаете по потемкам... - недобро отозвался хозяин.
Тут я не выдержал взятого тона и выхватил свой редкостный фонарик:
- Руки вверх! - мой крик и блеск фонарика повергли в смятение Сахно, и он, гремя засовами, шустро скрылся за дверью.
Воодушевленный успехами, по пути домой, я еще пытался вломиться в дом Дрожилиных, но Галина упорно удерживала дверь от проникновения незнакомки с каким-то блестящим оружием.
На следующий день в знакомом образе репрессированного священника я прошелся по окрестным дворам Мариновки.
Две доярки Любочки вынесли банку с молоком, дабы я молился о ниспослании им возможного и скорого замужества. Повстречавшаяся почтальонша Антонина подала трояк, сказав: «Помолись о здравии сестрицы Анны...». Принимая подаяния, я крестился и напевал разные молитвы, благо, что знал их в избытке. Соседка тетя Поля Гончарова дала две жменьки сушеных дулей и банку арбузного меда, Надя Комиссарова - яиц и бубликов. Очень тепло встретил и угостил дед Клен с бабкой Дуней - напоили чаем, надавали конфет и бубликов, наговорились о житие божьем о страданиях Иисуса.
Так и пришел я, нагруженный провиантом, к себе на чердак. Зато на другой день за мной пришел участковый Качуркин.
- Ну, что, Евгений, разбоем вооруженным занялся? - строго спросил лейтенант. - Неси, чем ты народ переполошил. Не Мельник ли Федот-ка чем вооружил?
С повинной головой я достал из-под матраца свой китайский-фонарик колбаской и протянул его милиционеру. - Да-а, оружие у тебя грозное. Я думал что-нибудь посерьезнее. Та-ак. Пойдем в контору объяснение писать.
По пути в правление Чуркин рассказал о поступивших устных заявлениях, что какая-то аферистка с целью грабежа пытается проникнуть в хаты и при этом угрожает оружием. Вот и семья Сахно вторые сутки вечером в уборную не ходит, а нужду справляет в сенцах, хотя сам Иван да соседи уже все скирды на задах поистыкали вилами в надежде подцепить на острие вил грабительницу.
В конторе Качуркин завел меня к председателю колхоза Шеповаленко, у которого сидел учитель Яков Петрович Павленко.
- Вот. Ефимыч, заарестовал я нарушителя мариновского спокойствия. Он - и та аферистка-постоялица, и ясновидец-попрошайка, - доложил блюститель порядка.
Шеповаленко о чем-то пошептался с учителем, потом спросил меня:
- Женька, это ты куплеты про Катасона с Христей сочинил и про Будана?
От страха я не стал запираться.
Тогда он попросил:
- Ну-ка, спой!
Я удивился, но, немного осмелев, запел:
«Христе снится сладкий сон,
Ей приснился Катасон.
Он с пол-литрой набекрень
К ней шагает, как тюлень».
Председатель засмеялся, несколько раз хлопнул в ладоши и, подойдя ко мне, по-отечески взлохматил мой чуб:
- Давай так с тобой, Женька, договоримся, - сказал, улыбаясь. -Участковый сейчас тебя отпустит, а ты более не чуди, народ не пугай. Колхоз тебе костюм к школе подарит: мы решили твоей матери сто рублей выделить. А если сможете чуть-чуть добавить, то, глядишь, она тебе и новые кирзачи справит. Ну, давай руку, артист! Репетиция окончена.
Но тут неожиданно распахнулась дверь кабинета, и появившаяся в проеме заплаканная мамка с порога запричитала:
- Женька, сукин ты сын, что ты наделал, что еще натворил? Опять, стервец, набедокурил!..
И «те-де» и «те-пе»...
Но Ефимыч успокоил мою мамку, сказав как-то очень серьезно:
- Не плачь, Евгения, мы твоего Женьку в артисты посвятили. Так что ступайте домой с миром!
На улице дожидался, виляя хвостом, верный Пират, наряженный мной с утра в старый милицейский китель и подпоясанный солдатским ремнем. Успев только лизнуть мне руку, пес тут же погнался за пробегавшей собакой, гремя деревянными пистолетом и мечом, мотавшимися на ремне с боков, шавка в ужасе нырнула в проулок, вздымая лапами пыль.
«Слава Богу, Качуркин не видит, - подумал я облегченно. - Он бы мне этого не простил!..»
Прильнув к мамкиной пухлой руке, я сказал:
- Мам, хорошо, что вы с Пиратом пришли за мной, - спасибо!