Провинциал. Глава 3

НАЧАЛО ЗДЕСЬ: http://www.proza.ru/2006/04/18-186
 И ЗДЕСЬ: http://www.proza.ru/2006/07/07-16
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: http://www.proza.ru/2006/05/08-173





 Глава третья
 *
На Старом Арбате всегда весело, шумно и грязно. Кого здесь только нет: художники, музыканты, торговцы военными и советскими атрибутами – шапками-ушанками, погонами, противогазами, расплющенными гильзами и трофейными гранатами; раздатчики рекламы; мастера ручной бижутерии, деревянных матрешек, ярких керамических сувениров и прочей ерунды. Кафешки и ювелирные магазины, театры и рестораны привлекают сюда самую разношерстную и разноязыкую публику – любопытных иностранцев, наслышанных об этом местечке, праздную молодежь, творческую интеллигенцию, деловых людей и, просто странных субъектов, непонятно откуда. Пестрота и оживление царит на этой демократичной улице круглосуточно. Всех объединяет дух тусовки и азарт поживиться за счет доверчивых лохов, которым можно впиндюрить всякий ненужный хлам.
Но вся эта мишура не занимала одинокого певца и музыканта, сидевшего на расписном деревянном бочонке, и аккомпанировавшего себе на необычном инструменте собственного изготовления. Он весь ушел в музыку и не возвращался. Черная шляпа с широкими полями прикрывала лицо, ложась тенью на длинный кривой шрам вдоль щеки, который его делал старше. Темно-каштановые волосы спадали волнами на плечи, придавая ему сходство с образом художника. Впрочем, он был еще и художник, и поэт, и немного актёр. Во время выступления на Арбате, музыкант постоянно записывал в блокнот строчки, приходившие ему в голову, слюнявя маленький огрызок карандаша. А иногда, чтоб отдохнуть от игры на своем странном инструменте, делал углем какие-то наброски, проходящих мимо людей.
Его инструмент был похож на гитару, только с двумя грифами, которые красиво соединялись на конце друг с другом, в виде полукруга с загогулинкой. И он играл то на верхнем грифе, то на нижнем. Сама гитара была больше похожа на мандолину и лакированная красным лаком, вся сияла, как огненная. Этот свой инструмент, он назвал – дуализатором. Звук его походил на инструментальную электрическую гитару, но обогащенный различными подзвучками, – был глубокий, сильный и пронзительно чистый. Провода дуализатора уходили куда-то вглубь расписного бочонка, как ядовитые тонкие змеи.
Каждый день вокруг певца собиралась толпа зевак, которые слушали, пританцовывали, улыбались, задавали вопросы по поводу его «дуализатора», его песен и его самого. Он охотно рассказывал о своем творчестве, но все-таки предпочитал, чтоб слушали его песни, а не его болтовню.
Настоящее имя этого человека не было известно. Здесь, все его знали, как Креола. В нем и вправду было что-то португало-африканское: смуглый цвет кожи; темные, будто горящие угли, глаза; немного плоский нос и южное изящество. Креол был необычайно обаятелен и красив, не смотря на безобразный шрам во всю щеку. На вид ему было лет тридцать восемь – сорок. Здоровенный, статный, – когда он сидел на бочонке, это было не заметно, но стоило ему встать, – высокие мужчины рядом с ним, казались, карликами. Люди, впервые видевшие его, проникались к нему огромной симпатией и как загипнотизированные, стояли и слушали его песни. Голос у Креола был необыкновенный. Приятного тембра, бархатистый и мягкий, какой-то обволакивающий, но в то же время сильный и страстный, он был подстать инструменту. Гитара и голос сливались в одно целое, дополняя друг друга, и трудно было отделить эти звуки друг от друга. Он заставлял плакать, смеяться, уноситься в небесные выси и наслаждаться чем-то неземным. Он звенел, надрывался, вибрировал, обрушивался силой водопада, а потом вдруг переходил на шепот или нежно ласкал ухо меццо-сопрано.
Так владеть голосом мог только профессионал-виртуоз, но Креол не учился музыке в специальных заведениях. Он был гений-самородок, а себя называл бродячим музыкантом – менестрелем. С годами, он не утратил свой талант, так как никогда не портил связки травкой или зеленым Змием, – ему и в голову не приходило расслабляться подобным образом.
Музыкант любить выступать на улице в хорошую теплую погоду. Черная потертая кожаная куртка была его постоянным «сценическим костюмом», только в особо жаркие дни он ее снимал и оставался в черной рваной футболке, которая облегала в обтяжку его мускулистое тело. Рваная она была не от времени, а от острых ножниц, которыми художник прошелся по ней одним солнечным утром. На ногах у Креола были странные черные туфли, вероятно, тоже собственного сочинения. Вдоль всей ступни торчали вверх шарики-бубенчики, которые весело звенели, когда он пристукивал в такт музыке ногой. Мелодично сочетаясь с глубоким и мощным звуком дуализатора, бубенчики создавали легкий изящный фон.
Как-то мимо проходил мим. Он поразил певца несоответствием печальных глаз на фоне искусственной улыбки. Улыбка, как будто была подвешена на веревочках на его лице, она не отражалась в глазах. Он зарисовал его. Верхняя часть лица мима получилась мягкая и нежная, будто из пластилина, а нижняя – будто прилепленная от другого человека. Белые перчатки на руках были продолжением белого, намазанного гримом лица, он держал их около подбородка, как будто молился. Трость и два шарика повисли в воздухе, как приклеенные. Художник подарил портрет миму и продолжил свою песню. Публика аплодировала. Все новые и новые люди вливались в плотное кольцо вокруг него. Завороженная толпа людей не хотела расходиться.
Маленькая девочка тихо сказала маме, что тоже хочет, чтоб ее нарисовали, стесняясь сказать об этом длинноволосому дяде. Он поглядел внимательно на девочку и попросил их придти завтра в это же время. Он напишет замечательный портрет, специально возьмет с собой акварель и холст! Но, это оказались приезжие, – мать с сожалением сообщила, что завтра утром они уезжают, и в это время будут уже в поезде, далеко-далеко от Москвы. Тогда он опять отложил свой инструмент и за несколько минут нарисовал прелестное личико девочки с золотистыми колечками кудряшек. Из-за плеч она раскинула два огромных крыла и стала похожа на ангелочка. Девочка, увидев себя, засмеялась и захлопала в ладоши, а мать положила деньги в открытый футляр. Художник даже не просил об этом, он рисовал в свое удовольствие, но поблагодарил их и вновь ударил по струнам.
Да, это была личность! О нем слагались легенды, ходили анекдоты, популярность его росла. Но вместе с тем росло и его одиночество. Менестрель был один, всегда один. И не потому, что ему так хотелось, просто обстоятельства складывались таким образом. Его романы всегда заканчивалось одним и тем же – полным разочарованием. Одинокий степной волк… Женщины проносились в его жизни, как кометы, ведь всю свою жизнь он посвятил лишь одной – музе. Муза посещала его, когда он писал стихи, музыку или картины, а женщины всегда ревновали к ней, прекрасной и недосягаемой сопернице. Земная любовь не давала ему столько тепла и блаженства, как любовь духовная. Он мог творить часами, забыв о том, что не один, и нисколько не заботясь, что кому-то сейчас нужен. Женщинам не хватало терпения и, наверное, настоящей любви, слишком сильно они хотели получать, а не отдавать. И тогда, Креол решил не отвлекаться больше на женщин и сконцентрировать всю свою энергию на творчестве. Он стал воспринимать их несерьезно, как бабочек, – лишь любовался на них, и был им благодарен, что они украшают его жизнь. Рисовать обнаженные тела для него было истинным наслаждением, он мог ласкать их долго и нежно… взглядом, но если видел, что дамочка нацеливается на что-то большее и серьезное, мгновенно порывал с ней, без сожаления и грусти.
Иногда он видел среди толпы прекрасное лицо незнакомки и посылал ей воздушный поцелуй. Он посвящал ей очередную песню, сверкал черными глазами… и в воздухе проносились электрические разряды. «Ой, мамочки…» – вздыхала красавица, как примагниченная к этому месту. И ее мудрый кавалер спешил поскорей увезти подругу домой.


 *
Во второй половине дня, над Арбатом собралась туча. Креол посмотрел вверх на серое небо и подумал: «Толпа собралась, будто туча, сопит над моей головой…» Уже потянулся за блокнотом, но записывать эту фразку не стал, так как рассудил, что туча «сопеть» не может. И тут он увидел, как со стороны Садового Кольца шла забавная троица: костлявый одноглазый старик, напоминающий Кощея, в дорогущем костюме от Джафранко Ферре. На одноглазом лице, перевязанном черной лентой, лежала тень беспокойства, будто печать неизлечимой болезни. С другого края – пожилой добряк, с видом гнилого интеллигента. Небольшая лысинка на загорелом черепе и толстые мясистые губы, из которых торчала такая же толстая сигара, создавали впечатление самодовольного ловеласа. А в середине – молодая эффектная блондинка с точеной фигурой и грустными глазами. Все трое были настолько яркими и так выделялись из толпы, как будто инопланетная делегация прибыла на Землю. Креол даже присвистнул от удивления. Одноглазый старик шел важно, как президент, Лева что-то рассказывал своей спутнице, жестикулируя и ужасно заикаясь, а блондинка смотрела куда-то вдаль, потухшими глазами. Казалась, ей все в жизни было глубоко безразлично. Легко ступая между двумя особями мужского пола, она посмотрела сквозь толпу, окружавшую Креола.
Они подошли к небольшой торговой палатке, недалеко от того места, где Креол играл на дуализаторе, и блондинка оживилась. Музыкант наблюдал, как она примеряла черные, серые и коричневые шапки-ушанки с армейской символикой. Одноглазый стал изучать значки, развешенные на огромных ярких полотнах вокруг палатки. Потом, он взял блондинку под локоть и шепнул ей на ухо какую-то непристойность. Для этого ей пришлось низко наклониться, она была выше старика на две головы. Блондинка хмыкнула. Лева разглядывал резиновый противогаз цвета хаки, его длинный шланг болтался у него между ног. Глаз взял у него противогаз и напялил себе на голову. Лева засмеялся, два круглых стеклянных глаза сверкнули отблеском световой рекламы на лице старикана. Он согнулся и стал смешно перебирать руками шланг от подбородка к груди, будто Старик-Хотабыч свою бороду. Блондинка покатилась со смеху, ее смех оказался по-мальчишески звонким и переливистым.
Креол пожирал взглядом девушку. Он даже перестал играть, и толпа постепенно стала расходиться. На тонких пальцах блондинки сверкнули бриллианты, она нахлобучила очередную шапку на голову, но та оказалась большая. Перемерив еще с десяток, она, наконец, остановилась на папахе из молодого барашка, которая, действительно ей шла. Не хватало только кривой сабли на боку, чтоб рубить непокорные головы, о чем она, смеясь, заявила своим кавалерам. Лева расплатился за папаху, Глаз повесил противогаз на гвоздик, и они отошли от палатки. Девушка так и пошла по Арбату в папахе, несмотря на летний брючный костюм белого цвета, она стала еще выше своих спутников.
Легкий ветерок принес запах восхитительных цветочных духов. Нежные нотки жасмина входили в диссонанс с тяжелыми тонами белодонны. «Она вся такая, – соткана из противоречий», - подумал бродячий менестрель.
Креол и блондинка встретились глазами. И будто пересеклись два клинка. Он уже успел набросать ее портрет и, когда она подошла поближе, протянул ей рисунок.
- Для прекрасной лэди!
Сходство было необыкновенное. Несколькими штрихами, ему удалось поймать выражение лица, грусть в глазах и какую-то обреченность. Все трое, блондинка, Глаз и Лева разглядывали рисунок. Блондинка даже раскраснелась, взгляд Креола прожигал ее насквозь. Лева заикнулся о цене. Глаз достал из бумажника сто долларов и покровительским жестом опустил в пустой футляр из-под дуализатора. А Креол ударил по струнам, и полилась грустная мелодия. Певец запел на каком-то непонятном языке. Этот язык был древний и шел откуда-то изнутри, вероятно, из памяти подсознания его прошлых жизней. Никто из присутствующих здесь людей, и даже сам Креол, не понимали ни слова, но это было не важно. Все было понятно без слов. Блондинка не хотела уходить, она, будто приросла к тому месту, и все слушала, слушала музыканта. Прозвучал последний аккорд, и все стихло.
Креол встал с бочонка и оказался громадным. Даже блондинка показалась малышкой рядом с ним, а Глаз, тщедушный старикашка, напоминал муравья рядом со слоном. Музыкант обхватил блондинку одной рукой и при всех поцеловал в губы. Оставшаяся публика зааплодировала и засвистела. Послышались одобряющие выкрики, смех. Креол целовал ее под звон бубенцов, подпрыгивающих на его ногах. Она вся отдалась поцелуям, забыв про своих спутников. Лева и Глаз недовольно переглядывались. Это было грандиозное шоу поцелуев. Поредевшая, было, толпа, опять стала расти, люди хлопали в ладоши и кричали «браво!»
- П-п-п-послушайте, уважаемый, … я к-к-к вам об-б-б-бращаюсь!
Будто муха зажужжала над слоном. Никакой реакции.
- Г-г-г-госп-п-подин… м-м-м-музы-к-к-кант…
Нацеловавшись вдоволь, Креол отпустил блондинку, и шепнул ей:
- Ты – чудо! Приезжай ко мне, хочешь? Я напишу тебя масляными красками обнаженную, в папахе, верхом на коне!
И тут, ее с силой оттащили от него два проклятых старикана. Они увели ее в соседний ресторан, где давно были заказаны места.
- Что он сказал тебе, когда мы уходили? – подозрительно допрашивал Глаз.
- Сказал, что подарит мне саблю!


 *
«Стойте справа, проходите слева! Ох, уж мне эти, «ступеньк-пеньк-пеньк-пеньк!» – они так и мелькают перед глазами! Захватывает дух – а вдруг промахнешься! За пассажиров, стоящих справа – хвататься неудобно. Бегущие впереди тебя, далеко, и носом в них не уткнешься, а те осторожные, что плетутся сзади, удивленно посмотрят сверху вниз на веселые кульбиты и тройные сальто, и перестроятся в правый ряд, от греха подальше! Но, однако, всегда можно зависнуть, каким-нибудь осиновым листком или каплей дождя... Как чудесненько все же, в легоньких кроссовочках, бежать по эскалатору вниз, навстречу своему счастью!» – такие мысли проносились в голове Перси-ды, пока ее пятки сверкали по ползучему вниз эскалатору. «Счастье» в виде битком загруженного поезда аккурат пронеслось мимо, подмигнув молодым людям задорными огнями последнего вагона.
«Что ж подождем другого, и не зачем было так надрываться, бежать, будто это последний поезд в нашей жизни!» – Перси-да дала Филиппу по попке ата-та.
Они сели в пустой, подъехавший поезд.
- Ты заметила, тот, что ушел – был переполненный, а этот пустой. Странно…, – он сел на лавочку, все места которой были свободны.
- Ничего удивительного, иногда мы бежим зачем-то, торопимся, а оказывается, что надо было подождать, и счастье не там, куда мы стремились, а совсем в другом месте…
Они вышли из вагона.
В переходе послышались божественные звуки музыки. Нежный голос английского рожка, с хрипотцой и надрывом, обволакивал вокруг все пространство метро. Он пел о чем-то неземном, о том, что никогда не случится с нами здесь, на грешной земле. Грустная мелодия «Одинокого пастуха»… Он завлекал, притягивал к себе, манил волшебными переливами и колоратурами. Хотелось закрыть глаза и плакать, забыть что ты в шумном переходе, среди толпы с тюками, колясками, рюкзаками, хотелось просто раствориться в этом потоке ощущений, в этом сказочном оазисе музыки и любви. На глазах у Перси-ды выступили слезы. Кто-то задел ее плечом и вернул в реальность. Ей захотелось узнать, кто это извлекает чарующие звуки – он или она? Молодые люди подошли ближе. Оказалась, – она. Молоденькая девушка самозабвенно играла на английском рожке. Филипп бросил сторублевку в коробочку с мелочью, стоявшую рядом с ней. Девушка никак не отреагировала, она растворилась в музыке. Ее глаза были полузакрыты, как раньше, а нежный рот с ненакрашенными губами чуть приоткрыт. Наконец, мелодия закончилась и еще долго раздавался эхом последний тягучий звук. Перси-да подошла к девушке и взяла ее за руку. «Спасибо, ты заставила меня плакать!» – шепнула она. Девушка покраснела. И улыбнулась. Она широко раскрыла свои голубые глаза, но, казалось, не видела ни Перси-ды, ни Филиппа. Она смотрела куда-то вдаль, сквозь толпу, проходящую мимо. И тут молодые люди поняли, что музыкантша – слепая. Перси-да поцеловала ее руку.
Они двинулись к выходу, лавируя между приезжими, все, оглядываясь на девушку, играющую на рожке.
На улице уже совсем стемнело. Все киоски возле метро были закрыты. Филипп и Перси-да зашли в зеленоватое здание вокзала. Вокруг сновал народ с сумками, баулами, ящиками, чемоданами. Какие-то подозрительные личности крутились здесь по-только-им-понятным-делам, стражи порядка вылавливали нарушителей визового контроля. Молодые люди прошли на перрон, мимо эскалатора, ведущего в зал ожидания. Здесь Филиппу приспичило в туалет, и Перси-да осталась его ждать одна посреди перрона. Она разглядывала небольшое кафешко «Караван», двери заведения завлекали броскими надписями «вкусно, быстро, недорого», – внутри было пусто. Рядом переливались и мигали «Игровые автоматы». Она повела глазами дальше – сколько здесь было всего: киоски с книгами и журналами, обмен валюты, лотерея, кафе-мороженное, кассы, ларек с пивом и пирожками. «Наверно, пирожки с котятами», – подумала девушка. Вдоль перрона тянулся поезд «Москва-Минск» с ровными одинаковыми вагонами. Каждый вагон назывался «Русич», девушка посмотрела в туманную даль, куда тянулся нескончаемый ряд русичей.
Толстый господин прошел с небольшим чемоданчиком мимо, шея его вспотела, он страдал от одышки. Баба-челночница с неподъемной сумкой на массивных колесах спустилась вниз с четырех ступенек. Она не стала корячиться – приподнимать сумку, – берегла здоровье, не колеса. И они с силой ударились о ступеньки «бум, бум, звяк». Дама с новеньким ноутбуком под мышкой прошла быстрым деловым шагом, повеяло дорогими духами. Перси-да тоскливо проводила глазами компьютер. Кавказцы ошивались почти около всех пищевых точек, косясь на одинокую девушку. Но оживления не чувствовалось, народу было мало.
Вдали слышался страшный шум и грохот, какая-то адская машина работала, почти вся скрытая за стоящим поездом, только ее кабинка возвышалась над одним из русичей. Перси-да решила посмотреть, что это там делает машина с ковшом между двух поездов. Оказалось, она ела асфальт. Огромными зубами она откусывала кусок соседнего перрона и выплевывала его в сторону. Осталась лишь небольшая часть постройки, не тронутая железными клыками машины, все остальное было в руинах. Жуткое зрелище. В кабинке сидел беспощадный рабочий и неутомимо заставлял машину крушить красоту вокзала. Щемящее чувство охватило девушку, ей захотелось плакать, в носу защекотало, лицо покраснело. Несколько зевак наблюдали за пожиранием асфальта крепкими челюстями. Одна мамочка, поставила ребенка лет четырех, на перилла, чтоб лучше видеть.
Филипп вышел из туалета и, не найдя Перси-ду, решил ее ждать на том месте, где они расстались. Она подошла к нему и рассказала о только что увиденном. «Плохой признак», – сказал парень. «Ну, если верить каждой примете!» – пыталась успокоить его и себя девушка. Они взялись за руки и быстро пошли к камерам хранения. По дороге он попросил рассказать ее, как она прыгает. Перси-да объяснила:
- Прыгать с любой высоты очень легко. Это может каждый, только все боятся, никто не пробует.
- А почему же те, кто падают – разбиваются?
- Потому что они думают, что сейчас разобьются, что сейчас им конец! Главное, когда летишь, сконцентрироваться и представлять, что тебя ждет внизу. Я, например, когда с тобой прыгала, думала о том, что я – компьютер, и перед самым приземлением, я… зависла. А можно представлять, что ты погружаешься в море или бассейн, и ты, как будто пройдешь сквозь землю – земля тебя вытолкнет обратно, и ты окажешься на поверхности, здоровым и невредимым.
- Я-то верю тебе, сам убедился. Но мне сложно представлять себя тем, что мне совсем не понятно – с компьютерами не дружу.
- Мой папа всегда представлял себя ястребом, он парил между деревьями и кустами, мягко садился на землю на согнутых ногах.
- Я бы себя лучше ощущал птеродактилем…
- Да, ты похож на него! – засмеялась она, – А еще можно представлять, что ты прыгнул на батут, но тогда быстро не остановишься, будешь прыгать, как мячик вверх-вниз, только все ниже и ниже. Но вообще-то, прикольно. Если есть время.
Они оплатили за дни, проведенные сумкой Филиппа в несгораемом ящике, потом нашли нужный номер. Филипп достал ключ, вставил его в замок, повернул, открыл дверцу… ничего – не было!
Ему было больше всего жалко Ангела, – зубную щетку и носки можно купить, – но Ангел! Где еще найдешь такого?


 *
Детство Любашки прошло в теплых, ласковых тонах, обычное, ничем ни примечательное советское детство. Папа – инженер, мама – врач, бабушка – пенсионерка, а в прошлом, учительница. Любашка – единственный любимый ребенок в семье, немного избалованный, но добрый и отзывчивый.
Гуляя в московском дворике с соседскими мальчишками, она приносила домой всякие «нужные» вещи: гайки и железки, разноцветные стеклышки, шайбы и использованные батарейки, тряпочки, веревочки, непарные носки и перчатки, белые резиновые шарики, который надувала и весело размахивала, пока кто-то не объяснил ей, что лучше не подбирать их в кустах!
Однажды, бабушка обещала взять Любу из садика сразу после обеда, до тихого часа. Люба даже не стала раздеваться, села ждать бабушку в предбаннике, а бабушка забыла. Когда она пришла, спустя два часа после обещанного времени, и увидела Любу одетую, обиженную, смурную, она спросила: «Ой, Любонька, а что ты здесь делаешь?» «Да вот сижу, тебя, обманЧицу жду...»
Бабушка вспоминала и другие «смешные» истории из раннего Любашкиного детства: Люба каталась на роликах, но асфальт был неровный. На вопрос домашних «Ну, как покаталась?», она печально ответила: «Плохо! Асфальт – фуйня!» Бабушка схватилась за сердце: «Где ж ты такие слова слышала, Любонька?» «Где, где, в п**де!» Любу неделю не пускали гулять, строго-настрого запретив общаться с соседскими пацанами. Но дворовые выражения так и липли к девочке. Когда суровое наказание закончилось, бабушка и Люба пошли на рынок. Девочка увидела медвежонка и стала клянчить, чтоб ей его купили. Бабушка не захотела покупать медвежонка. Любонька упрашивала-упрашивала, но каждый раз получала отказ. Тогда она остановилась, уткнула руки в боки и, громко, со злостью сказала: «Последний раз тебя спрашиваю, сука старая, ты мне купишь этого медведя или нет???» Бабушку чуть удар не хватил. Но девочка была еще в том счастливом возрасте, в котором за свои поступки не отвечают. Получив по заднице и ревя на всю улицу, она дошла до дома, и была наказана еще на неделю. Так как Любиным воспитанием, в основном, занималась бабушка, то все проявления Любиной невоспитанности относила на свой счет. Ей казалось, что у внучки учительницы должно быть больше хороших манер просто по определению. Но Люба употребляла слова, абсолютно не задумываясь об их значении, она как попугай лишь понимала интонацию, с которой было сказано услышанное выражение, и повторяла его иногда невпопад.
Как-то, Любашкин папа, приехал из отпуска и привез для Любы упаковку экзотических киви, на что она раздраженно крикнула: «Опять овощи! Игрушку хочу!!!» Папа обиделся. Бабушка всегда и во всех ситуациях была на стороне сына, защищала, даже когда его обижали собственные дети. Люба опять была наказана, за неуважение и неблагодарность.
Но скоро все Любины заморочки отошли на задний план, так как появились проблемы поважнее. Мама с папой разводились. Мама ушла к другому мужчине, своему бывшему пациенту. Причем, оставила ребенка мужу и его матери, укатив с новым мужем за границу. Бабушка плакала по ночам. Ее сын – стал попивать горькую, а Люба, десятилетняя девочка тогда, убежала из дому. Ее нашли через шесть дней голодную, осунувшуюся, нервную, дрожащую. Бабушка постаралась создать все условия для девочки. Но на пенсию не очень-то размахнешься. А от матери не было ни слуху, ни духу, сколько ей ни писали, точно в воду канула со своим «больным». Любашка очень страдала от предательства матери и на нервной почве начала слепнуть. Бабушка пыталась водить ее по специалистам, но все в один голос твердили, что случай безнадежный и даже западные коллеги тут бессильны. Папа стал пить еще больше, бабушка не знала, кого лечить – сына или внучку? Зрение все ухудшалось, и к четырнадцати годам Любашка его потеряла окончательно. Теперь она не могла обойтись без помощи посторонних.
Любаша все дни сидела перед окном в своей комнате и пыталась разглядеть солнечный свет. Иногда ей это удавалось. Она думала, как это ужасно вдруг погрузиться в вечную темноту. И почему это случилось именно с ней? И почему так рано, когда еще так много в жизни не увидено, не познано! Как несправедлива судьба! Она вспоминала детство. Как она была счастлива тогда и не осознавала этого… Почему все можно понять только, когда потеряешь? С этого года у девушки стали проявляться различные готические нотки, она думала о смерти, как об избавлении. Она мечтала, какой смертью умрет, выбирала способ, разрабатывала детали.
Сидя как-то у окна и предаваясь мрачным мыслям, Любашка как раз нашла способ избавления общества от себя, а себя от общества, она вдруг услышала, откуда-то из глубины своей души, музыку… Музыка ворвалась к ней, заглушив готику внутреннего голоса, будто в открытое окно души. Но также, ей показалось, что музыка появилась и снаружи, что кто-то стоит под окнами с музыкальным инструментом. Нежные звуки наполнили ее печальную комнату и пропитали собой все насквозь.
- Бабушка! Бабушка! – позвала девушка, - иди скорей сюда!
Бабушка испугалась ее истошного крика и через секунду ворвалась в комнату.
- Бабушка! Слышишь эту мелодию? Что это за инструмент?
Но бабушка ничего не слышала. Любашка, ей исполнялось семнадцать, попросила в подарок на свой день рожденья, купить этот чудный инструмент. Бабушка открыла рот от изумления:
- Да что ж это за инструмент? И где же мы его сыщем??? Даже не знаем названия!
Но Люба заплакала и сказала, что никогда у нее ничего не просила, а вот сейчас ей это нужно! Бабушка стала ее успокаивать. Она вспомнила, что еще в детстве, кроме таланта впитывать нехорошие слова, Любонька проявляла явные музыкальные способности. Она говорила папе и маме: «Кошка мяукнула на «си»… Или: «Хотите, я ваш разговор переложу на ноты?» Или еще: «Когда я вырасту, я создам машину, преобразующую человеческий разговор, пенье птиц или лаянье собаки в музыку!» Она верила, что все звуки, окружающие ее, – музыка, надо только правильно их расположить по отношению друг к другу и получится гармония.
И вот, они пошли с бабушкой в музыкальный магазин. Люба стала слушать звучание всех имеющихся инструментов, но ничего похожего не было и близко. Они пошли в другой магазин, в третий, пока случайно, она не услышала именно то, что искала. Это был английский рожок. Он был красив и изящен, но Люба не видела его, она только трогала его пальчиками, потом поднесла ко рту и, оказалось, что она давно умеет играть на этом инструменте. Когда-то, может быть, в другой жизни, она была виртуозом. Бабушка была поражена и сказала продавцу, что внучка впервые берет инструмент в руки.
Продавец отдал ей рожок бесплатно, хотя стоил он не мало. С тех пор Любашка с ним не расставалась. Всю грусть, нерастраченную девичью любовь она отдала музыке. Ее музыка была какая-то очеловеченная, одухотворенная ее внутренним чувством и страстью. Музыка жила сама по себе. Она рождалась, но не умирала. Она поселилась в ее доме, стала смыслом ее жизни, стала полновластной хозяйкой ее судьбы.
Скоро бабушка подумала, что Любашка может зарабатывать со своим рожком: играть в переходах метро, на шумных улицах, около магазинов. Люди пожалеют ее, слепую, они будут восторгаться ее талантом, наслаждаться ее игрой, и что-нибудь подкинут. И Любашка стала играть в метро. Но она просто дарила всем свою музыку, не заботясь, будут деньги в ее коробочке или нет. Через несколько часов приходила бабушка и забирала ее домой.
Так они и жили, пока Перси-да не поцеловала Любашкину руку в переходе метро. Ей шел уже девятнадцатый год. Поцелуй Перси-ды разбудил в ней ее женскую суть, жажду любви и счастья. Первый раз в жизни к ней дотронулись губы другого человека, не родственника. Ей было странно и ново это чувство прикосновения. Люди просто ее жалели, она привыкла к жалости. А мог бы кто-нибудь полюбить ее, слепую? Бабушка строго-насторого запрещала ей отходить от того места, где она оставляла ее утром. «Не да Бог, чужие люди уведут тебя куда-нибудь! Могут с тобой сделать все, что угодно» - пугала она. Но, если бы у нее были такие друзья, как те молодые люди, что подошли к ней в метро! Она бы ничего не боялась, и пошла бы с ними куда угодно!
В тот вечер бабушка была поражена сотней у нее в коробочке, – там больше пятаков и десяток никогда не появлялось! А Любашка надеялась, что когда-нибудь, встретит мимолетных друзей снова.


 *
- Впервые я познакомилась с отцом, когда мне было около шестнадцати. Он сразу мне понравился. Мне всегда нравились зрелые мужчины. У него было очень интеллектуальное лицо, широкая спина, пронзительный взгляд, а на груди – огромный шикарный шрам. Этот шрам можно получить только в бою. Моя романтическая фантазия рисовала чуть ли ни подвиги Геракла! Я представляла его дерущимся с мифическим существом, которое жестоко ранит его своими острыми когтями. Он был для меня подобен Богу, весь в сияющих лучах, с волшебным мечом, короче – властелин мира…
- Это был твой первый мужчина?
- Нет. Меня. Изнасиловали. В пятнадцать. Пятеро. Карликов.
- Карликов?
- Да. Они все были уродливы, пять ничтожных головастиков! У них были очень коротенькие ручки и ножки, зато их члены были – выдающиеся! Они выдавались сантиметров на двадцать вперед. Карлики поймали меня поздно ночью здесь, на детской площадке, около дома. Никого на улице не было. Только одна пожилая тетка с третьего этажа выгуливала пуделька. Увидев, что творится на качелях, она поспешила к себе домой. Я думала, вызовет милицию, но никто так не приехал мне на помощь. С тех пор я ее не видела, умерла, что ли она? Только ее пуделек-кобелек бегал по двору с истошным лаем, пока кто-то не подобрал его, – Перси-да вздохнула.
- Ты кричала?
- Да, кричала вначале, вырывалась, но они заткнули мне рот. Они сели на меня. Такие маленькие… Двое – крепко держали мои руки, – каждый по руке, двое других – ноги, а последний делал свое дело, потом они менялись. Так, только когда все пятеро получили свое, отпустили. Потом, они, как-то разом все подпрыгнули и ускакали. Я смотрела им вслед, как их широкие плоские спины смешно подпрыгивали в лунном свете. Было ужасно противно и страшно, что теперь будет? Я не могла идти, ползла. Так и доползла к утру до квартиры.
- Ты рассказала все это своей маме? – Филипп сдвинул брови, лицо его было бледным.
- Да. Я плакала, я кричала, что не виновата, что не могла с ними справится, ведь их было много, а я одна.
- А она что?
- Ничего. Она уже умерла к тому времени. Моя мама была похоронена полгода назад. Я только привыкала жить одна.
- Бедная моя, как же ты все это вынесла? – он прижал ее к себе и гладил по голове.
- У меня, помню, был страшный депресняк, хотелось руки на себя наложить. Около года я жила, как в бреду… И тут появился папа.
- Он помог тебе снять стресс?
Перси-да немного помолчала и после паузы продолжила:
- Знаешь, иногда я подозреваю, что эти пять карликов, и был он сам.
- Твой отец?
- Да, он. Для него ничего не стоило превратиться в кого угодно, да и множиться потом… Как подумаю – вместо одного – сделать это пять раз… Ведь он тогда не знал, что я его дочь, это потом выяснилось.
- А как это выяснилось?
- От карликов я родила. Тритона. Он был очень красивый, особенно весной, его чешуйки переливались сине-желто-зелеными цветами. На голове красовалась корона, на пальцах – перепонки. Ты знаешь, что тритоны – ближайшие родственники саламандры? Мой маленький тритончик… Он жил у меня в трехлитровой банке, пока не сдох, а когда вылезал погреться на солнышке, звал меня «мамой». Как только отец увидел этого малыша, все понял: и кто я – ему, и кто он – мне, и кто – этот дракончик за стеклом…
- Как он отреагировал на это открытие?
- К тому времени мы уже жили с ним около месяца, только встречались все время у него. А тут он пришел ко мне. Помню, он заглянул в банку и побелевшими губами спросил: «Это кто?» Я еле расслышала, только по губам догадалась, что он спрашивает. «Это мой сын, от карликов» - сказала я, и он зарыдал. Он валялся у меня в ногах и шептал «Прости, прости!» А я не
могла понять, что я должна ему прощать и, конечно, простила.
Филипп уже пожалел, что затеял этот разговор – Перси-да так расстроилась! Но с другой стороны, ему было ужасно приятно и интересно слушать все это. Он как будто дразнил себя всеми этими подробностями и мазохистски смаковал детали.
- Если твой отец был этими пятью карликами, как же он не мог узнать тебя раньше? А только после того, как увидел тритона?
- Это-то я и не могу объяснить! Но ведь я тогда была другая, до родов… А может, карлики действовали по его указке?
- Мм… Ясно только, что твой отец имеет отношение к этому насилию. А где теперь этот земноводный?
- Вот он, – она принесла из своей комнаты засушенный крохотный комочек, – это то, что осталось от него. Грустно… Папа убил его нечаянно.
- Раньше мой мир состоял из бесконечных квартир; нехватки денег; потертых джинсов; ненужной болтовни; грязных носков; просроченных продуктов, – они стоили дешевле; бездушного компьютера – ящика, которого я не понимал и не хотел понять; безумных вечеринок, где я с голодухи напивался некачественной водкой, а потом блевал; тоскливых вечеров в чужих подъездах; заплеванных вокзалов; высокопарных и глупых книг; тревоги за завтрашний день; вонючих общественных писсуаров; подлых друзей и жестоких врагов; доступных и нежеланных женщин; людской зависти и много всякой другой пакости и грязи. Теперь мой мир – это странная комната, где каждый предмет – раритет; чудная неземная музыка; разноцветные краски; теплота твоего плеча; добрая улыбка и блеск твоих глаз; любовь, которая мне не приедается…
- А мой мир состоял только из того, что было связано с папой. Теперь мой мир – это ты.
Филипп Афинский стоял рядом с Перси-дой, затаив дыхание и боясь пошевелиться. Сердце бешено колотилось у него в груди, руки были холодные и вспотели. Он почему-то волновался, как в первый раз, будто они не были знакомы уже вечность. Прерывающимся голосом он сказал: «Любимая моя, Перси…» Она нашла губами его губы и не дала договорить, глаза ее были закрыты, руки горели. Она вся горела, особенно бедра, которые плотно прижала к его ногам.
И ЭТО опять началось, и опять по-новому. Он заметил, что все их разговоры о ее отце заканчиваются бурным сексом. Но он абсолютно не ревновал, наоборот, жаждал с ней говорить об этом колдуне, как будто она говорила о нем самом. И когда они больше не могли ни говорить, ни смотреть друг на друга, и какая-то мистическая сила притягивала их тела, они только успевали судорожно раздеть друг друга, – скинуть мешающие одежды и предаться животной страсти, жадному пожиранию друг друга. Папина кровать с четырьмя золотыми шишечками на концах, с тюлевым балдахином и ковриком для ног в виде звезды – все это начинало вертеться в сумасшедшем ритме, светилось, мигало электрическими разрядами, а во рту появлялся привкус мяты. Молодой человек неистово сжимал Перси-ду в своих объятиях, вертел и мял ее, как тесто. Девушка самозабвенно отдавалась ему, совершенно растворяясь в нем. Они одновременно достигали высшей точки наслаждения и попадали в нереальность, из которой потом медленно выкарабкивались. Когда оргазм наступал, почти сразу же, его голая попа покрывалась мелкими пупырышками. Она нащупывала их руками, нежных и вздрагивающих, и теплая волна заливала всю ее душу. Наверное, ради этих крохотных пупырышек она занималась с ним сексом снова и снова. Она готова была отдать все, чтоб только провести руками по его упругим ягодицам и вновь ощутить эту непередаваемую нежность.


 *
Дождавшись блондинку из ресторана, Креол стал собираться домой. Бережно сложил свой инструмент в футляр, быстро собрал карандаши и бумагу, расписной бочонок с торчавшими электрическими проводами дуализатора и потертую куртку, которую снял во время выступления. Он хотел выхватить блондинку из цепких лап старичков, но тут заметил, что девушка ужасно пьяна. Она буквально не стояла на ногах. Повиснув, как куль с барахлом на Леве, обхватив его руками за шею, она заваливалась в разные стороны. Косметика размазалась на лице, папаха съехала набок, на белом костюме были пятна красного вина. Похабные слова вылетали из ее непослушного рта.
«Надо ж, так нахрюкаться!» - подумал Креол. Почему-то идти за ней ему расхотелось. Он видел, как Глаз взял такси, как они свалили блондинку, как бесформенный мешок, на сиденье, как она крикнула: «П-п-пАйдем, п-п-пА-маленькому!» и обмочилась прямо под себя на сиденье такси. Таксист стал что-то орать, Глаз полез за бумажником, Лева подставил бумажный стаканчик ей под брюки, и они все трое, с шумом, уехали.
«Обречена…» – констатировал Креол. Еще рисуя ее портрет, он заметил в ней какую-то обреченность, и сейчас, опять, он явно ощутил ее. Дождик так и не оросил грязный асфальт Арбата. Было по-прежнему душно. Черная равная футболка Креола вспотела под мышками и прилипла к его сильной спине. Птицы давно прекратили пение, уснув на городских деревьях.
Он брел по опустевшим улицам. Ему было грустно. Бочонок и дуализатор показались тяжелыми. Он решил изменить свой постоянный маршрут, прогуляться на автобусе, поглазеть на ночной город, а уж после, сесть в ближайшее метро.
В автобусе почти все места были пустые. Два поцаненка, лет двенадцати болтались на перекладине. Они повисли руками, и, смеясь, били ногами по воздуху в метре от площадки. Тетка, замученного вида, злилась и возмущалась их поведением у себя в углу. Водитель грозил им пальцем из кабинки, а пацаны хохотали, им было весело и хорошо.
Креол сел к окошку, устроил в ногах свой бочонок, а инструмент поставил на колени. «Вот как сейчас один из них… хрякнется башкой об пол…» – пронеслось у него в голове. Но эта мысль не успела материализоваться. На следующей остановке мальчишки вышли, и еще долго висел в салоне автобуса их смех.
Через пару остановок вошли пять девиц-тинейджеров: вызывающая косметика и одежда, громкая ненормативная лексика, неадекватное поведение. Скрытый лидер – маленькая рыжая девчонка, уверенная в себе и наглая уселась нога на ногу и закурила.
- Девушка, в автобусах не курят! – попробовала возмутиться тетка замученного вида.
- Эт-ты не куришь, сушеная вобла! А я – курю!
- Ах, ты, нахалка! Я тебя сейчас в милицию сдам! – задохнулась тетка, покрывшись красными пятнами.
- Пшла ты на х**, корова, ё*****я в рот!
Замученная тетка только вытаращила глаза и глотала ртом воздух, она чуть не потеряла сознание от подскочившего давления. Рыжая поднесла к ее носу свой большой сильный кулак и дала понюхать. На руке Рыжей была черная кожаная перчатка с металлическими шипами и дырками для пальцев.
- У меня папаша – мент! Чесслово, не веришь?
Ее подружки заржали.
Тетка уткнулась в уголок, решила не связываться с молодежью. Потом одна из них включила дивидюшник и они устроили дискотеку. Странная реакция водителя – она была никакая, удивила Креола. Ведь тот должен быть возмутиться и выгнать взорвавшихся тинейджеров. Но водитель продолжал ехать, как ни в чем не бывало. Возмущение пассажиров росло, всем было неуютно и неприятно. В основном, в автобусе были пожилые люди. Они переглядывались, боясь выражать вслух свои эмоции. Лишь Креол отстранено наблюдал за развитием событий и с равнодушием думал, что будет дальше? Ему было жаль пенсионеров, но, не драться же с малышками? Автобус ехал мимо пустынного забора какой-то стройки. Девчонки бесились и орали под оглушающую музыку. И тут водитель остановил автобус, открыл переднюю и заднюю двери и вышел из своей кабинки. Рыжая изменилась в лице. Музыка моментально смолкла. Подойдя к ней, водитель залепил ей такую оплеуху по лицу, что оно сразу же опухло и покраснело. Рыжая схватилась за щеку и только твердила: «Ой, не надо, папочка! Ой, больше не буду, родной!» Она не ожидала встретить собственного отца в автобусе, вся стушевалась и стала еще меньше ростом. Пассажиры в автобусе затихли и наблюдали за этой сценой. Водитель указал дочке и ее подружкам на дверь, зло рявкнув: «Вон, отсюда, шалава, дома разберемся!» Видно, он лупил ее по черному. Девчонки, одна за другой, повыскакивали из автобуса, а отец Рыжей вернулся в кабинку.
Как только автобус тронулся, пенсионеров – прорвало! Гул и шепот прокатился по салону, но они старались говорить негромко, чтоб водителю их не было слышно.
А в голове Креола вместо слов звучала музыка.
На следующей остановке, около метро, он вышел. Он больше не вспоминал блондинку, не думал о бедной Рыжей и ее подружках, не смотрел на архитектуру города. Через полчаса метро закрывалось, и редкие прохожие спешили успеть на переход. Два «убитых» бомжа не знали, как прошмыгнуть в метро мимо бдительной контролерши. Креол дал им денег на билет.
Потом, он ехал в вагоне с рассеянным взглядом, вокруг него и в нем была пустота, он устал.
В переходе музыкант услышал английский рожок. Казалось, музыка звучит на последнем издыхании. Проходя мимо девушки, играющей на рожке, он остановился. Она была очень молодая, на вид лет восемнадцать, курносый нос задорно торчал пипкой, голубые глаза сияли чистотой и наивностью, девственный рот, казалось, не познал еще поцелуев. Он хотел положить ей деньги в коробочку, но она вдруг перестала играть.
- Кто здесь?
- Это я. Креол.
- Ты добрый или злой?
- Не знаю, - честно признался музыкант, - я не задумывался об этом…
Они помолчали. Креол уже понял, что эта девушка слепая, но ему не хотелось в это верить:
- Я тоже музыкант. Смотри! – он открыл дуализатор, и тот сверкнул красным лаком, - красиво?
- Очень. Но я вижу только солнечный свет, - с грустью сказала Любашка.
- А как ты добираешься до дому?
- За мной приходит бабушка и отводит меня домой.
- Но метро скоро закрывается! А где же твоя бабушка?
Любашка чувствовала, что бабушка давно должна придти, но ее почему-то нет.
- Не знаю.
Она проголодалась, устала, просто валилась с ног.
Креол поставил рядом с ней свой расписной бочонок.
- Посиди. Отдохни пока.
Любашка ощупала бочонок и осторожно села на него. Потом, быстро заговорила, проглатывая слова и спотыкаясь:
- Обычно, бабушка оставляет меня всего на несколько часов, она давно должна была придти!
Девушку начинала бить дрожь. Не имея понятия, день сейчас или ночь, она в ужасе осознавала, что до сих пор не дома, беспокойство овладевало ею все больше и больше.
Креол достал из кармана фрукт и вложил ей в руку.
- Возьми яблоко.
Любашка недоверчиво его взяла. Бабушка строго наказывала ей ничего не брать у посторонних, а то дадут какую-нибудь отраву!
- У вас очень приятный голос, - улыбнулась она и стала жевать яблоко.
- А ты знаешь свой адрес?
- Нет, меня бабушка всегда за руку вела, - пожала она плечами.
- Ну, а телефон?
- Зачем мне? Я же цифр все равно не вижу!
«Что же мне с тобой делать?» - думал Креол. Он посмотрел на часы, было около двух часов ночи.
- Как тебя зовут, малышка?
- Люба. Любаша.
- А кто-нибудь у тебя еще есть, кроме бабушки?
- У меня только бабушка есть. Папа умер два года назад от рака желудка, а точнее, спился. Мама…, - она вздохнула, - мама, где-то за границей, хотя я не уверена, что и она жива.
Креол сел на корточки и стал с Любашкой ждать бабушку. Он был уверен: переход закроется, последние поезда уедут в депо, бабушка не придет и, вероятно, придется идти по шпалам. Любашка мучительно хотела есть, яблоко только разогрело ей аппетит.
- А у вас больше нет яблока?
- Ну, в общем, так, я беру твои вещи и мы уходим отсюда! – Креол решительно взял Любашкину коробочку с деньгами и плащ, лежавший рядом.
- А куда?
- Ко мне! – бросил он и увлек ее за руку за собой.
- А как же бабушка? Она придет, а меня нет!
По перрону прошла уборщица в ярко-оранжевом жилете с ведром и шваброй. Но Любашка не видела ее, а только услышала ее усталый голос:
- Молодые люди! Метро закрыто! Больше поездов не будет! Идите на наземный транспорт!
Креол проводил уборщицу глазами.
- Послушай, бабушка твоя, даже если придет, то в метро уже не попадет, оно закрылось! Ты переночуешь у меня, а завтра я тебя приведу на это место, и бабушка тебя найдет.
Любашка остановилась.
- Мне бабушка запретила с кем-нибудь уходить, что бы ни случилось!
Креол остановился.
- Ну, и стой тогда здесь всю ночь, до завтра! С бомжами переночуешь! Тебя сейчас, вообще, выгонят на наземный транспорт!
Он дал ей в руку ее коробочку, плащ и пошел по перрону. Любашка услышала удаляющиеся шаги и ей стало жутко. Все-таки, у этого, хоть голос приятный и яблоком угостил, а кто знает, кто ее здесь подберет?
- Подожди! Не оставляй меня одну! – девушка жалобно запищала. А Креол и не думал никуда уходить, он сымитировал удаляющиеся шаги, стоя рядом.
- Ну, хорошо, пошли.
Поезда не было. Никаких пассажиров тоже. Из-за колонны, перебирая тонкими лапками, выбежала крыса. «Приехали!» - подумал музыкант.



 ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ