Одиночество

“Холодная осень на улице. В этом году как никогда холодная осень!” – сказал Василий Петрович.
“А обещали, что будет теплая, эти синоптики, чёрт возьми, постоянно врут. Степаныч, ты меня слышишь. Ты чего? СТЕПАНЫЧ !”
- А..., ты что-то сказал, Петрович?
- Ну ты даёшь, я тут тебе битый час толкую, а ты меня и не слушал.
- Прости, Петрович, задумался. Так что ты сказал?
- Я говорю, осень уж больно холодная получается.
- Да, да очень холодная. Петрович, пойду я потеплее оденусь, а то что-то совсем продрог.
- Иди, конечно. Ох, не бережёшь ты себя, Николай Степанович, совсем не бережёшь, а ведь не молодой уже, пора и о здоровье подумать.
- Ну я пошёл.
- Ну иди, или ты ждёшь что бы я тебя проводил?
- Ой, Петрович сиди уж.
С этими словами коренастый старичок лет шестидесяти, поднялся с кресла и уверенной походкой направился на второй этаж в свою комнату.
Осень и впрямь в том году сразу не задалась. Стоило только закончиться августу, как пришли дожди. Такой ранней осени в этих южных широтах не было уже давно. Люди привыкли, что им давался ещё месяц тёплой, солнечной погоды, и поэтому очень не охотно утеплялись, когда пришли дожди. Сентябрь в этом году явно был чем – то расстроен и беспрестанно лил слёзы. Деревья удивленные таким поведением осени решили, что карнавал отменяется и, не одевая своих шикарных, традиционных нарядов, сбросили листья. В городе сразу стало мрачно, мокро и не уютно. В умах людей бродила осенняя тоска и хандра. Потом пришёл холод.
Первый снег выпал уже в конце октября. В отличие от прошлых лет, когда снег появлялся робко и тихо, как будто спрашивая разрешения войти и извиняясь за своё бесцеремонное вторжение, в этом году его сразу навалило в изобилии. Холод сковал город, и птицы спешно засобирались на юг.
Такой осень встречали в маленьком, уютном, престарелом доме на окраине города. Такой её встретили Василий Петрович и Николай Степанович.
Степаныч не любил осень и уж совсем не переносил зиму. Зажатый в этом уголке мира, подальше от жизни, он ненавидел оставаться один, один на один со своей памятью. Когда же холода закрывали дорогу в парк, он умирал от тоски. Его жизнь вместила столько, сколько трудно прожить и за пару веков: голодное детство с братьями на печке, когда приходилось есть хлеб поочереди. Он был старшим и всякий раз ждал своей очереди только для того, чтобы отдать долю младшенькому Сашеньке. Саньке не повезло: он родился больным и слабеньким. Его еле выходили благодаря Пеструхе – худой, старой корове, молоко которой было живой водой. Пеструха поставила на ноги всех детей, она дала возможность жить. Когда Пеструха умерла – пришёл голод. Голод, который заставлял закусывать до крови губу при виде умирающего Сашки. Голод, который унёс ещё двух братьев. Голод, который до сих пор сидел в памяти, и заставлял Николая Степановича есть быстро и жадно, откусывая хлеб большими кусками, так чтобы ни одна крошка не упала на пол.
Степаныч привык, что смерть всегда ходила где-то рядом. Он каждый раз сдерживал слёзы, когда хоронил кого-то из близких. Когда похоронил мать, он не сдержался. Всё что накопилось в его простой, не хитрой душе вырвалось тогда наружу. И он проклинал Бога за то, что не спас Сашку, маленького голодного Сашку. Он не мог понять, почему Бог забирал у него братьев, не давая ничего взамен. Он срывал крест, падал на колени и кричал. И сквозь звериный рёв по окрестности проносился, полный скорби вопрос: «ПОЧЕМУ?!».
Господь не ответил ему тогда, священник не смог его убедить. И именно тогда он потерял веру в справедливость жизни, в милосердие Бога и больше никогда не чувствовал желания жить. Он повязал шесть чёрных лент на левом запястье и одну на правом, перекрестился и пошёл умирать на войну.
И снова голод, и снова смерть, и снова Бог не остановил их, когда они во встречном бою резали горло друг другу. Когда грязь и кровь заливали глаза, когда невозможно было дышать, но снова откуда-то разносилось «УРА», и он снова бежал и стрелял, и резал, и кровь забивала ноздри, и, мир сжимался до маленькой воронки, и он сжимался и врастал в землю, и шквальный огонь срезал товарищей, и они умирали у него на руках. И когда его полк оказался в окружении, и их резало, жгло, отрывало, сжимало, подбрасывало, разрывало, Степаныч хотел только одного: поскорее увидеть мать и братьев. Но он не умер, даже когда немцы проходили по ним и докалывали еле живых штыками.
Он принёс с войны десяток писем. Десяток тяжёлых, последних писем матерям, сёстрам, друзьям, сыновьям, любимым и родным. В правой ноге он нёс остаток от осколка немецкой мины и несколько неровных шрамов на теле. Он устал умирать, устал хоронить, устал кричать и убивать. Он не понимал Бога, ненавидел жизнь и привык к смерти. Его глаза застыли в голубом недоумении, а сердце не могло…
Ему дали десять лет, а он просил расстрел. Ему дали ночи, бесконечные ночи, когда его мамка приходила под руку с Сашкой и просила накормить братика. Ему дали карцер с немцами вместо крыс, с окопами и траншеями, колючкой и минными полями, с кровью и грязью, и он по сотни раз выводил мёртвый полк из окружения, но почему-то всегда, когда он оборачивался за его спиной лежали его солдаты, его пацаны. А он стоял и стрелял в себя, стрелял, но осечка за осечкой сводили его с ума. И снова голод, и он резал, и его резали за взгляд, за слово, за шаг, за боль, за то, что воевал, что не погиб, что не блатной, что не говорит, ночью, днём, утром, заточкой, ложкой, бритвой, консервной банкой. Приходила охрана. Карцер. И снова на плацу в честь нового ком. полка троекратное «УРА!»
На волю он вышел в 43. Он умел убивать кого угодно и чем угодно. Степаныч мог есть жаренных крыс, мог есть сырых, мокрицы, тараканы – тоже хорошо. Он не ел неделю, а потом его рвало от переедания. Он уже не верил никому, не ждал ничего, ничего не хотел, и любил Бога. Шрамов на теле стало больше, сердце перешили заново, душа умерла, глаза стали серыми и сырыми. Его отправили в престарелый дом, где он стал умирать. Василий Петрович считался его другом, так как он тоже воевал, а больше никто не знал о чём с ним говорить.
Его отправили сюда, в тишину и покой провинциального городишки, потому что государство вдруг вспомнило, что Николай Степанович – герой Великой Отечественной, что он оказывается совсем не предатель, а умирал для того чтобы другие жили. Большой меч судьбы снова рубанул наотмашь и старая жизнь закончилась. Какая уже по счёту? Степаныч должен был жить, жить новой жизнью.
Он поднялся к себе на второй этаж, тихо закрыл за собой дверь, повернул ключ в замке. Окно к которому он подошёл, было почти во весь рост. Подоконник был таким маленьким и низеньким, что терялся за массивностью открытого пространства. Было девять, а значит солнце почти село, и закат не казался уже красивым. Наступающая ночь принесла с собой тишину, которая пугала своей наглостью. Николай Степанович боялся. Боялся всё вспомнить, поэтому он стоял посреди своей комнаты с открытыми глазами и мраморным взглядом, устремленным на двадцать лет назад. Вряд ли он уснул в ту ночь.
Утром он не вышел на завтрак, сказав, что чувствует себя плохо. И всё было бы ничего, но когда он не появился на обед, Петрович заподозрил неладное. Быстро поев и взяв ещё порцию с собой, он поднялся к своему другу. Но обнаружилось, что дверь заперта изнутри. На стук никто не отвечал и в голову к Василию Петровичу полезли дурные мысли. И когда он собирался идти за слесарем, чтобы ломать дверь прозвучало: « Интересно, как долго ты ещё будешь тарабанить в дверь?»
- Ты чего это Степаныч заперся? Спал что ли?
- Да уснешь тут с вами. Так что ты тарабанил, чего хотел?
- Пойдем партийку в нарды перекинемся?
- Нет.
- Ну открой хоть, а то что мы как неродные через дверь общаемся.
- Нашёлся родственничек! Нельзя тебе сюда заходить
- Это с каких пор ты меня не пускаешь?
- С тех самых как болен я
- Что ещё за новость. Раз болен так сходи к врачу. А то заперся у себя. Или хочешь я сейчас его позову.
- Не надо никого звать. Не поможет он.
- А то ты знаешь поможет или не поможет. Ты что доктор что ли, что бы диагнозы делать?
- Петрович, помнишь, там на войне штука такая была, что бывало рядом с тобой парнишка, ну везучий страшно. До того везучий, что во время бомбёжки чуть ли не в полный рост ходит, а ему хоть бы осколочек какой попался. А ты бывало в землю вжался, так что не оторвать, а тебя всё равно задевает.
- Эй Степаныч, ты к чему это?
- Да слушай дальше. Так вот он страшно везучий, месяц ходит ни одного ранения, а потом вдруг сидишь в бомбоубежище, а он тебе заявляет: “ Умру я сегодня. Точно умру.” “Да как так умрешь. Скорей немчуга весь помрёт, чем тебя похоронит.” А он мне опять: “Помирать мне сегодня. Понимаешь, чувство у меня…” Проходит полчаса и авиабомбой накрывает бомбоубежище, балка не выдерживает и всё. Понимаешь, чувство у него было!
- Чувство говоришь. Зря ты это… про войну-то вспомнил. Мы же договаривались, что не надо.
- Да только заболел я страшно. Чувство, понимаешь?
- Понимаю. Да только нельзя нам сейчас болеть, и думать не надо и вспоминать. То что было уже не вернуть, и ничего тут не попишешь. А нам дальше с тобой жить, жить и радоваться, что живой.
- А зачем? Для чего мне теперь жить, а главное для кого? Для себя что ли? Так я не той породы, ты ведь знаешь. Я не могу для себя. Слишком эгоистично это получается. Все для себя – нет!
- Разве тебе не для ког… Хотя да, я понял.
- Болен я, Петрович. Самой страшной болезнью болен. А называется она одиночество. Понимаешь, болезнь эта пострашнее всех будет. Она изнутри тебя выедает, и сердце так сжимается, что дышать больно. И куда не глянь: никому ты не нужен, и нет никого рядом. Потерял я всех. Кого в голодное детство, кого на войне потерял, а себя где потерял уже и не вспомню. Вот такая штука получается. И никуда не убежишь от неё и лечить её бесполезно.

Уже ночь. Молчаливые звезды не нарушают тишину. Все спят. Лишь на втором этаже во тьме можно различить чей-то силуэт. Петрович сидит на полу, опершись спиной на дверь. По полу тянет холодом, но для него это не имеет значение. Там, за дверью, его друг. Он тоже сидит на полу у двери. Оба молчат.
Наконец голос разрывает тишину:
- Потерял, говоришь, себя потерял, друзей, родных. Рано они ушли из жизни, слишком рано. Да только всех их смерть забрала. И ничего тут не сделаешь. Не говорил я тебе раньше, а теперь скажу. Ты думаешь у меня тоже на войне всех убило, думаешь родственников нет. Есть. Да только видно воспитать не сумел правильно, если при живых детях я им не нужен оказался. А когда их воспитывать было, если война кругом, если я за них кровь и пот проливал. Тебя любили, до конца жизни своей они тебя любили. А у меня получается… А ты говоришь болезнь, одиночество. Вот оно как. Знал бы, сдох на войне!
На несколько секунд вновь воцарилась тишина. Ключ в замке провернулся с характерным щелчком. Дверь открылась. В проёме стоял Николай Степанович.
- Заходи Вася. Эту болезнь можно одолеть!