Жизнь как песня

Город был грязным, сырым, промозглым. Город был настоящей канавой, дырой, помойкой с искалеченными телами нищих, со зловонием старых улиц, с пропитыми сумерками. Было не страшно, нет, - было жутко. Жутко оттого, что такое вообще существует и что ты тоже существуешь, и что ты, более того, вписан в этот город и зависишь от него, как старый пьяница зависит от рюмки спиртного.
В кабаке было старомодно, потерто, пахло спиртным – пиво, водка - чистый спирт, бренди, - но было достаточно чисто и даже уютно. Кабак принадлежал старой и чудаковатой Гэмбидж – негритянке, у которой раньше было все как у порядочной леди, но муж оставил ее, и дети были без присмотра, и как-то раз случилось то, что случилось – Гэмбидж пришла на пожарище и никто из ее пятерых детей, знакомых по прошлой жизни и друзей, не спасся. В эту минуту она поняла – ясно и отчетливо, что ничего в ее жизни больше нет такого, за что нужно цепляться. «Я поняла - говорила она подвыпившим гостям бара, – что никому не нужна и что мне тоже никто не нужен, и что у меня есть только я сама, и я не знаю радоваться мне или печалиться, потому что именно в ту минуту я ощутила себя по-настоящему свободной!». Интересная она была, эта старуха… Это сейчас она стала сморщенная, как высохшая груша, а раньше (мне об этом рассказал один старикан) она была «девочкой, что надо»! Это самое заведение ей досталось от одного доброго боя, который был так влюблен в нашу Гэмбидж, что отдал ей его без лишних разговоров – переписал на ее имя – и шабаш. Потом много толков было, потому, как парень этот скончался на следующий же день. Споры разрешила сама Мисс Ночь (как ее называли, когда положе была), она чистосердечно призналась, что убила «ублюдка, который был противнее жирной и потной свиньи, потому что не только жрал как это доброе, по сути, животное, но и пил так, что глаза становились похожими на две второразрядные лампочки». На этом от Гэмбидж отстали. Отстали даже не потому, что ее слова лишь веселили завсегдатаев, но и потому, что Гэмбидж никого не боялась и говорила о своем убийстве спокойно, и даже с каким-то достоинством. Конечно, ты знаешь, брат, это была не последняя причина… Да, ты правильно мыслишь – этот парень был белым… Беленьким, как снежок, а «снежков» недолюбливали в этом квартале. Так что Гэмбидж уважали и ее барчик процветал, поддерживаемый всеми любителями спиртного, драки и конечно же блюза.
Об этом стоит сказать особо! У старой ведьмы работала в роли бармена одна молодая тетка, не то чтобы она была красавицей… Нет, красивой ее назвать нельзя, но она была настолько привлекательной, насколько это вообще возможно для чернокожей женщины ее лет, работающей в этом старом заведении. Но не подумай о ней чего лишнего! Она блюла себя так, словно была принцессой Уругвая, ну типа того… Короче, ее все уважали, но не только… Ее обожали, ее боготворили, ее превозносили, ее желали, за нее готовы били умереть в тот момент, когда она пела. Правильно, пела блюз – музыку своей жизни, песню о своей непрожитой счастливой жизни, песню о той жизни, которая была внутри и которая была ее сердцем. Ее голос заставлял трепетать, кровь то бежала с неимоверной силой по жилам, то словно бы замирала, стыла от непередаваемой муки, или непередаваемого блаженства. Когда она пела – это было одно и то же.
Мэри (именно так звали эту сирену) была молчаливой и грустной. Именно такой я ее и увидел за стойкой бара. Кожа блестит и лосниться как черный глянец, а на голове намотан красный платок. Вся подобранная и статная, да именно такой и была Мэри.
В этот день за стойкой пребывала старая Мисс Ночь. Это значило, что у Мэри выходной, это значило, что она будет сегодня пить. Так как пила эта женщина, не сможет, пожалуй, никто. Она не напивалась до скотского состояния, хотя хмелела достаточно быстро. Но она пила, пила и снова пила, становясь все более и более грустной… Видать было что-то такое в ее жизни, что никому было не ведомо, из-за чего глаза ее становились огромными колодцами печали. Никто у нее не смел спросить, о чем она тоскует, только вот ближе к полуночи начинали раздаваться крики:
- Пой, Мэри! Пой!
- Хотя бы одну мелодию, сестренка!
- Мэри! Моя жизнь ни к черту, я умру, если ты не запоешь…
Мэри поднимала тяжелую от выпивки голову и кривила бровь вопросом. Потом откидывалась на спинку ветхого кресла, в котором она по обычаю сидела, и, закурив, возражала:
- Я не буду петь, и не просите! – в зале начинали поскуливать и стонать – Я хочу быть сегодня пьяной!
Кто-нибудь просил снова со словами:
- Что такого, пой, да ты и не пьяна вовсе!
Этого человека толкали в бок, чтобы он заткнулся побыстрее, но Мэри не сердилась, а отыскивала своими огромными черными глазами вопрошателя и отвечала:
- Ты, братец, видать не знаешь, что когда я пою, я трезвею, как младенец! Но и правда хочется петь, мне надо петь! Хей, Гэмдж, я спою, если ты не против?!
Гэмбидж улыбалась. Она знала, что будет этот вопрос, и знала, какой Мэри получит ответ. Однако старая Гэмдж отвечала не сразу, терзая пьяных и уставших мужиков-негритосов. Она долго супилась и вытирала пивной бокал или рюмку для бренди с такой тщательностью, что он начинал хрустеть, и, наконец, говорила:
- Спой, дочка! Душа хочет, тело смириться! Пой так, чтобы у этой пьяни в глазах все почернело!
И Мэри пела. Пела с такой силой, горечью, болью, что мурашки бежали по телу тех, кто сидел в кабаке… Песня – словно жизнь, особенно когда песня – свет в грязном городе, промокшем под дождем от слез неба…
Словно жизнь…