О камне, по которому могла ступать нога Сергия Рад

     — Люба, я знаешь, что привезла? — Заговорщицки прошептала Сапожникова, столкнувшись в кухне с Любой-послушницей.
     — Что? — Глаза Любы округлились, а сама она подалась ближе к Сапожниковой.
     — Камень, по которому могла ступать нога Сергия Радонежского.
     — Ну? — Люба недоверчиво отпрянула.
     — Там, возле Троицкого собора в Лавре...
     — Где находятся мощи Преподобного?
     — Ну да, там шли раскопки, трубы меняли. И можно сказать, впервые докопались до уровня почвы четырнадцатого века. Я у инокини Алексии, которая с нами в одной комнате жила, спросила, что в подарок лучше привести в монастырь. Она и посоветовала камень взять с раскопок. Именно камень, а не землю. Я пошла к рабочим просить, они все заняты были, тогда я сама спустилась в котлован, еле отыскала камень. — Сапожникова раскрыла картонную коробочку, которую она купила в иконной лавке Лавры, чтобы уложить в неё камень. Камень, размером со спичечный коробок, лежал в целлофановом пакетике от печенья.
     — А мне дай хоть один, - попросила Люба.
     — Да я всего один и откопала, там тебе не Карелия, — опешила Сапожникова.
     — Дай понюхать, — вдруг сказала Люба и сунулась носом в ладонь Сапожниковой, на которой лежал раскрытый пакет с камнем. — Смотри-ка, благоухает-то как!
     Сапожникова удивилась: откуда может пахнуть? Печенье было без запаха. Но почему-то тоже понюхала. Пахло амброзией и не от пакета, а именно от камня. Сапожниковой стало немного не по себе. А Люба уже говорила кому-то в трапезной:
     — Понюхай-ка.
     Сапожникова заглянула туда. Рядом с Любой стояла матушка Надежда, недоумевающе глядевшая на камень. Сапожникова ещё раз рассказала историю про камень. И ещё раз понюхала. Запах амброзии не исчезал. Матушка, убедившись, что так оно и есть, велела положить камень к иконостасу.
     После трапезы матушка Надежда подошла к Сапожниковой:
     — Пойдём поговорим.
     Они вышли во двор и сели на скамейку.
     — Ну рассказывай, как съездили.
     - Мы из Лавры в Оптину поехали. У них в трапезной грязно, неуютно. Я сама-то там не была. вот Марина была, ей не понравилось. Нет руки домашней, а ведь можно было порядок навести. — Мать Надежда добродушно улыбалась. — Ой, матушка, как монахи в Оптиной поют! Я через их пение суть монашества поняла. Просто слушаешь и сразу же всё ясно. И о том, что они верят, и о том, что есть вера. Вот, к примеру, взять голоса человеческие, они же все разные, с индивидуальным тембром, своеобразной окраской. А оптинские монахи, — там больше ста подвизающихся и поют они амфитоном, то есть попеременно двумя хорами по разные стороны алтаря, — как будто слышат какой-то голос внутри себя и стараются приблизить звучание своего голоса к этому. Получается стирание индивидуального, отказ от этого индивидуального, что есть в человеческом голосе. В мире как? Каждый поёт, вкладывая в свой голос весь талант. И мирской хор — это разноцветье звуков, красота разнообразия, слитая в единое, общее. А монашеский хор — это когда звучит только один голос, Глас Божий. — Человек — инструмент в руке Господней, — Сапожникова замолчала ненадолго. — Матушка, они так пели, что мы с Мариной долго не могли уйти, - чуть ли не пол службы под окном стояли и слушали... Мне до сих пор кажется, что я слышу их пение.
     И матушка с Сапожниковой сидели на лавочке молча, будто и впрямь пели Оптинские монахи, а они их слушали.