Я колесникова видел!

…когда уже мне перестали говорить заявленную тему пресс-конференций, а я уже перестал спрашивать. Каждое пасмурное утро безнадёжно уставляешься в потолок, выглядывая сонным и небритым лицом из-под одеяла, и щуришься скудному свету из окна. Каждое утро.

Слабым движением откидываешь свалявшееся за ночь одеяло, топаешь босыми ногами по холодному линолеуму до ванной, там, наконец, тёплой водой разлепляешь пелену, почти катаракту глаз и вяло трёшь зубной щёткой во рту. Зачарованно смотришь, как у кого-то свихнувшегося в зеркале пена от пасты виснет на губах и противными комьями плюхает в раковину.

Потом завариваешь кофе и пересчитываешь скудные бумажки в кошельке, считаешь, сколько тебе понадобится сегодня, потом опять пересчитываешь, решаешь лишиться обеда, курить реже и ничего не пить, только из-под крана, только из-под крана. Всё равно не хватает. И думаешь постоянно: зачем это? ради чего? если не из-за денег? И как мантру повторяешь бесконечно: мне это нравится, мне это нравится…

Едешь, спешишь и не успеваешь. И везде этот снег, повсюду этот снег, грязный и серый, такой вяленый снег и машины вокруг ездят и перемалывают этот снег тысячами колёс. Месят его туда-сюда по дороге, пачкают снег и себя, и люди, о! эти люди, они стоят всегда, укутавшись в свои дублёнки и пальтишки, разноцветные курточки разного покроя и длины. Эти люди прячутся в тёплые вязаные шарфы гигантских размеров, а на голове у них эти глупые шапочки, совершенно не стильные и даже не модные. А женщины ещё натянут капюшоны с пушистой окантовкой, наверняка из синтетического меха, такой совсем некрасивый мех и я даже думаю, как такое можно надеть не то что на голову, а вообще…

И еду, и еду, постоянно куда-то еду на любом транспорте. В тесных московских маршрутках жёлтого цвета, с дребезжащей дверью, с неудобными креслами, как будто созданными для нелюдей. Как будто у кого-то воплотилась одна мысль: как сделать автомобиль неприспособленным для человека. Поставить на него всё, что дребезжит, эту дверь, эту тяжёлую дверь из металла с оторванными и неработающими ручками, эти сидения для гадов, эти холодные печки и продувающие окна. о! иногда я слышу его смех, создателя этих маршруток, его хриплый надрывный смех, он как будто через силу смеётся, потому что понимает, что переборщил, пошутив однажды…

И ещё постоянно еду в электричках, еду в этих битком набитых человеками электричках, как будто созданными для нелюдей, как будто кто-то жестоко пошутил и придумал большой неудобный этот вагон русской электрички. И он холодный наверняка, этот вагон, внутри жарко дышат паром две сотни существ в дублёнках этих и шапочках, а внутри большого вагона всё равно холодно! и холодно внутри очень. И снег метёт даже из любых щелей, я один раз сидел у окна, и меня всего занесло снегом, да, и потом долго не можешь отогреть окоченевшие ноги, даже в метро, где теплее, никак не можешь отогреть ноги, да, отогреть ноги…

Метро это ещё, оно постоянно не такое как я хочу, какое оно мне нужно, да, оно постоянно опаздывает куда я еду, еле тащится, еду, еду. А люди внутри, а иногда на скамейках, этих старых обитых дерматином, скамейках, спят бомжи. Грязные и скверные бомжи, они всегда пьяные, я даже думаю стать бомжем, потому что они всегда пьяные и свободные, они могут даже спать в этих вагонах и к ним не подходят близко эти люди в капюшончиках своих и…

Едешь, едешь и глядишь на часы, ты уже опаздываешь, а пропустить ничего нельзя, иначе ты отвратительный корреспондент, если пропустил, это все знают, что если ты опоздал и пропустил, ты никакой не корреспондент. Смотришь в наручные часы и можешь повесить их себе перед глазами, потому что всё равно ты постоянно смотришь на часы. И бежишь потом по улице, с этой сумкой, в которой всякое барахло, тетрадки, ручки и диктофон, и сумка прыгает и мешается, в этих летних джинсах зимой, холодных летних джинсах для лета, зимой...

Ещё пальто и эти мои длинные волосы, и очки, которые падают, они просто могут в любой момент упасть в грязный снег или на пол и не разбиться, просто все вокруг засмеются, как у тебя забавно упали очки. Ты бежал, торопился весь нескладный и замороченный, отдышаться не успел и вбегаешь в этот какой-нибудь зал, где телекамеры уже давно, и все места заняты и действо началось, а все как бы деловые и работают. А ты, вдруг, вбегаешь, и у тебя обидно падают очки, и все сразу оборачиваются на нескладного тебя. И ты бы посмеялся вместе со всеми, но очки у тебя же упали, это ты и твои очки упали и покатились по полу, потому что ты очень торопился и зачем-то тряхнул головой. Или просто наклонился поправить мятые и уже испачканные грязным снегом джинсы…

Делаешь пометки в перекидную тетрадь и уже смеешься, сам над собой, действительно, было очень смешно, как упали очки. Пресс-конференции эти, это же пустота сущая и самое мозгоёбство, они не нужны никому эти собрания, это же не интересная информация, которую получат все одинаковую и очень трудно потом с этой информацией, такой же, как у всех, оригинально выделить себя. И даже если ты задумал интересный вопрос, заранее приготовил и повертел так и эдак его в голове своей, и задал, все же, все без исключения, эти неспособные люди, которые годами ходят на пресс-конференции, все же своруют твою идею, услышат этот неповторимый и искрометный вопрос и ответ на него тоже…

Я их щёлкаю как орехи эти пресс-конференции, я нормально разбираюсь в вопросе и сразу соображаю, что к чему. А некоторые испишут десять страниц в своём блокноте словами всех этих людей, которые говорят и говорят, и говорят, и несут чушь, чушь какую-то! испишут мелким почерком свои скорбные мили****рические блокнотики, на каждой строчечке испишут и не могут ничего потом придумать, сидят и делают лица умные потом в редакции за компьютером, Господи! ну как можно такими идиотами быть, да таких идиотов нельзя пускать в газеты и вообще СМИ, радио…

Как они могут работать? у них мыслей нет в голове, они даже думают штампами и говорят, что журналистика набор штампов и надо писать, как писали до них и всё делать как скажут. Этих болванов и тупиц всех надо отправить убирать снег перед редакцией, иначе они будут вечно смотреть в монитор и не дадут тебе написать ничего, а ты успел план статьи накидать уже в этом каком-нибудь зале, да, надо их убирать снег. А пока до редакции ехал, всё в голове сложилось, и глубоко уже ты подумал и даже что-то смешное, может, придумал, тебе уточнить фактуру в Интернете и набить текст остаётся, а они всё сидят и смотрят в экран молча и чешут голову, чешут её и ничего больше…

Но всё равно нравится вокруг, и даже как-то со снисхождением на них смотришь, где-то внутри уверен в себе и будущем, и даже не нервируют они. Просто ты дожидаешься своего момента, он ведь должен наступить, ведь ты делаешь всё быстрее и интереснее и, возможно, никто так не делал до тебя. То есть вообще никто, ты оригинальный и хочешь им быть, и не хочешь быть как все и уже иногда обсуждаешь заметки свои с редактором и он уже не находит ошибок, а исправляет разные субъективные вещи. И ты не обижаешься на исправления, потому что они уже субъективны, а раньше ты ещё делал ошибки, а теперь нет, ты освоился и щёлкаешь как орехи эти заметки, все эти заметки. И редактор наверняка замечает твои старания и видит тебя насквозь, что ты лучший из этой кучи, да ты даже не из кучи, а какой-то оригинальный и ему, взрослому человеку, интересно разбираться с твоими статьями, и так развлекает это его даже. Потому что всегда есть неожиданное и даже из скучной пресс-конференции этот парень что-то вытягивает, какие-то факты и образы интересные, и на ситуацию посмотрел с такой стороны не такой…

Но ты ещё неопытный и все над тобой улыбаются, как ты стесняешься в незнакомом коллективе, как все подшучивают над тобой и неопытностью во всём. И ты прячешь глаза и тоже улыбаешься, потому что и понравиться хочется, и неудобно когда к тебе относятся как к ребёнку неопытному, но смотришь, как другие чешут голову перед монитором, такие же молодые, как и ты. Да, с бородками парни, отрастили уже себе бородки, а страничку текста не могут написать, и девчонки выше тебя на полголовы, а глупые, что только во двор и убирать снег. Как с такими вообще возятся редакторы и зачем? И задают разные вопросы окружающим, совершенно неуместные вопросы, понимаешь, что все насмотрелись этих за компьютером и думают, что ты всё-таки немножко такой же, тоже ведь молодой…

Ты застенчивый и стесняешься этого отношения, хотя прощаешь всё, и неудобно как-то получается всем, ты же не знаешь, как они тут называют аппаратные и монтажные комнаты, да и неоткуда этого узнать, только если тебе расскажут. Они придумали какие-то свои, честно говоря, смешные названия и думают, если ты не знаешь, как они их между собой называют, значит, ты неопытный и надо тебя ещё подучить. Хотя тебе и, правда, рановато в прямой эфир и «рановато», это мягко сказано, ты десять раз ошибёшься, пока перед микрофоном на записи, страницу текста прочитаешь…

Ничего у тебя на записи не получается, ты же на радио не работал никогда, и шепелявишь, и ударения ставишь не так, и потом девушка оператор смеётся над тобой, но ты не обижаешься, потому что не зло смеётся, а потому что ты неопытный и всё это, правда, забавно. Хотя и не нравится, что женщина умеет больше тебя, хотя всё это неопытность, треклятая неопытность и попробуй доказать теперь этим людям, что ты хороший журналист. Если у тебя язык заплетается, или шепелявишь, или не знаешь, что текст положить «в третий срум» и что это такое вообще, ты и вправду, наверное, плохой журналист и тебя надо снег убирать. И это хорошо, что понимаешь сам, потому что теперь есть чему учиться и через год или полтора, ты знаешь, что будешь делать меньше ошибок, чем они все вместе взятые, да, вместе взятые и снег этот будешь убирать только в прошлом и в мыслях, да, не будешь убирать снег…

И крутишься белкой в игрушечном колесе, пишешь, печатаешь, включаешь и выключаешь диктофон, потом блокнот с мятыми листочками листаешь, ручки разные и даже автоматические трогаешь, да, постоянно трогаешь карандаши, ручки. Все эти предметы и в голове творог от мыслей, этих мыслей о себе и про информацию, которая идёт, идёт через твою голову, складывается в картинку калейдоскопа, потом опять новая поступает и тоже складывается и потом, все вместе во что-то складываются. Ты получаешь этот мир в большем объёме, чем остальные, и у тебя даже где-то грустинка в краешках глаз появляется, потому что ты знаешь, чего не знают другие и печалишься, что столько зачем-то узнал и не с кем всё обсудить, обговорить это, да, просто поговорить. Иногда даже спишь плохо, вертишь, вертишь эти картинки и складываешь, да, складываешь, ещё немного и откроется тайна, и поймёшь всё, но засыпаешь раньше, да, лучше уснуть и не думать, да…

В тот четверг я не ел ничего целый день и сдал эту заметку, и написал всё так живо, и она понравилась, кажется, даже понравилась всем. Прочитал её перед микрофоном и опять перечитывал три раза последние абзацы, потому что голос отвратительный, и ты торопишься и шепелявишь, и волнуешься перед микрофоном всё равно от непривычки, хотя это запись и не стоит, и не стоит волноваться…

Потом поехал дальше и опять не знал куда едешь, только какая-то скудная информация в голове и совсем не думаешь куда едешь и надо только узнать уже там, на месте, да, там всё и узнаю. Это был какой-то театральный зал на Чеховской. С одной стороны здания за напыщенными буржуйками открывались и закрывались стеклянные двери магазина одежды «ХЦ», постоянно кто-то входил и заходил. Перед входом уложена брусчатка, и в ней выделялись три камня. На них написано, на первом: «Дарья Донцова», на втором: «На этой аллее звёзд заложены камни с именами самых популярных писателей современной России», на третьем и последнем камне: «Александра Маринина».

Я плюнул в первый камень, на третий швырнул окурок и растоптал его, стоя на среднем камне, кровожадно оглядел землю в поисках похожих камней, подумал, насколько здорово рекламируют Донцову и Маринину перед дверьми модного женского бутика в центре Москвы.

Адрес, который дали в редакции, уверен, был точный, поэтому я не удивился бутику, но обошёл здание кругом и обнаружил ещё один вход. Перед входом стояли бонзы, мужчины в костюмах и женщины в вечерних платьях, с дублёнками и пальтишками поверх. Перед дверьми, по обе стороны лестницы, в небольших урнах играло оранжевое пламя. Я поднялся, оказался в предбаннике, где толпились всё те же люди, потянул какую-то дверь.

- Здравствуйте! – сказала мне женщина с бейджиком администратора и сдержанно улыбнулась, а мужчины в чёрных костюмах, с каменными лицами, которые стояли рядом с ней, придвинулись ко мне.

- Здравствуйте. Можно пройти? Я корреспондент радио.

- Нельзя. – Улыбнулась женщина шире.

- А можно получить какие-нибудь пресс-релизы, документы?..

- Через десять минут всё начнётся, и вы всё узнаете.

- А они у вас есть? вообще?

- Через десять минут всё узнаете.

С такими людьми, как эта женщина, бесполезно разговаривать. Нифига у них не было пресс-релизов! Я развернулся и столкнулся в дверях со съёмочной группой телевиденья.

- «Вести». – Угрюмо сказал корреспондент администратору, - Куда идти?

- Вот туда и направо.

Я не утерпел и спросил, почему «Вести» проходят, а я не прохожу? Администратор улыбнулась и ответила, что так надо, а я всё узнаю через десять, нет, уже восемь минут.

Вышел на улицу, со скукой оглядел всё прибывающих интеллигентных мужчин и женщин. Занять себя было нечем, и я пошёл за угол плевать на Донцову и Маринину. Когда вернулся, уже пускали внутрь.

Мне открылся уютный зал с красивыми лестницами, вьющимися наверх. Прохаживались официанты, и элегантные женщины с театральным мейкапом мялись возле лестниц, сдержанно улыбались и подсказывали гостям, что делать пока не началось действо. А делать было нечего, на столиках девственно пустовала посуда, банкет объявлялся только после окончания.

Под стеклянными колпаками в зале на общее внимание выставлялась коллекция статуэток главреда «Трибуны». Фигурки были самые разные, и у каждой имелась газета либо в руках, либо где-то ещё рядом. «С газетой по жизни» значилось название коллекции, я даже усмехнулся одной статуйке, читающей на унитазе.

Я долго бездельничал и отмечал среди собравшихся лица известных людей. Елена Зелинская отвечала на вопросы перед телекамерой, о чём-то шутил с приятелями почтенный Максим Соколов из «Известий», усмехаясь в лохматую седую бороду, щурясь от улыбки в своих круглых очках. Наверное, вот так будет выглядеть Гарри Поттер.

Зелинская, я знал, совсем недавно прошла в Общественную Палату, всё вокруг устроила она и кто-то ещё, мне обмолвились в редакции, но теперь я забыл. Мимо прошёл Любимов, тот самый ведущий «Взгляда», ещё знакомые мне люди из газет и журналов, очень много известных людей.

Наконец, прозвенел мелодичный звонок, и стали пускать непосредственно в зал. Там на спинке каждого кресла лежали листы сувенирного выпуска «Гудка» с фельетоном Булгакова двадцатых годов прошлого века. Я сел в кресло, развернул газетную полосу, прочитал фельетон и поулыбался. Михаил Булгаков, врач Булгаков, он осмеял бюрократов в своём небольшом фельетоне, как будто мужичку железнодорожнику дают билет для лечения в Москве, только когда он стал труп.

Началось представление, и Зелинская сказала со сцены, что это первая национальная премия в области печатной журналистики и что платит за всё компания АЛРОСА. Она говорила, что у наших газетчиков есть громкие имена: Булгаков, Довлатов, Ильф и Петров… а я сидел в темноте зала и думал, что у нашей журналистики вообще нет традиций и знаменитостей. Громкие имена только у тех, кто стал писателями, а журналистов из газет никто не знал и не знает. В царской России журналистика только рождалась, а в советское время прославиться скучными статьями пропаганды никто не мог. У меня всегда много мыслей о русской печатной журналистике. Хотя я не знаю, зачем они мне нужны.

Потом на сцену стали выходить знаменитые люди и награждали журналистов из прессы. И первым, в номинации «репортаж», конечно, наградили его. Было бы, как-то неправильно, если бы в этой номинации наградили кого-то другого. Я сидел вдалеке от сцены, на одном из последних рядов и даже не разглядел его толком. Он вышел в пиджаке, в белой рубашке, без галстука и принял подарки, награду и сказал, что совсем недавно был в командировке в Якутске, и там узнал о компании АЛРОСА, у которой государство хочет забрать алмазы. Компания АЛРОСА борется с государством из последних сил и не хочет отдавать свои драгоценности, и что он тогда не знал, куда пойдут сбережения компании, а теперь знает и ему, в общем, нравится, в какое дело они пошли.

Он был замечательный. Я ловил его каждое слово и движение, и слово, и опять движение, а церемония тянулась уже неприлично долго, мне хотелось только скорее, чтобы она закончилась, да, быстрее прекратилась. Я бы смог тогда попасть в холл и увидеть его близко перед собой, да, обязательно. Главное, чтобы он не ушёл до окончания, а после я подожду, подкараулю его у выхода, ведь он точно не останется на банкет, этот глупый светский банкет, где и делать нечего. И даже поесть толком нельзя, одни будут печенья, да, печенья и эти фрукты, и бутерброды разные, с тонкими ломтиками колбасы и не наесться ничем, ничем совсем, всё холодное и всё закуска, а не еда, и одно канапе, повсюду на подносах будет канапе одно и всё…

Вот ведь странно и как получается, да, так вот и получилось, он стал великим из-за Путина, потому что писал про Путина, да, про президента. А Путина потом будут вспоминать только из его репортажей и станут листать его книги и говорить, как здорово был везде Путин, такой интересный Путин в его репортажах. У них симбиоз получился, ведь так? да, получается симбиоз, точно, они оба стали и останутся великими друг из-за друга, и такой даже забавный симбиоз из-за величия и памяти навсегда. А вот ещё будет новый президент, и про него тоже напишет и тогда он же как полезный паразит! он же как такой гриб, да! или подосиновик! вот такую я подумал мысль, стоя перед дверьми, на улице, уже когда всё бесповоротно и наконец-то кончилось и все имена у меня были записаны, и на диктофоне почти вся церемония, да, почти всё записал, на две кассеты зачем-то записал всё, да…

В свитере своём белом, худой и волосатый, в очках неудобных стоял я и курил на улице и поджидал, что он выйдет сейчас, да, уже сейчас должен пойти. Никого больше не было на улице, все бонзы веселились и ели все эти канапе, и канапе, и вино пили, а он не станет, точно. Я знаю, что он не станет, потому что я бы тоже не стал, и ушёл бы сразу, только побыл бы до конца из приличия, ведь я тоже получал все эти награды, хотя не такие, конечно, но знаю, как чувствует себя нормальный человек. И сразу уйти хочется, да, всегда хочется уйти, и не задерживаться среди этого кавардака и не разговаривать с этой всей интеллигенцией, потому что они не интеллигенция, а только делают вид, и делать там нечего, только довольный, что наградили, а уйти хочется всё равно…

И вот он прямо вышел, и я сразу понял, что это он идёт, я его не раз видел на фотографиях, да и на сцене всё-таки разглядел и немного, да, но разглядел. Он был такой высокий и стройный, в кожаном короткополом пальто, небрежно, но аккуратно нёс подарки свои и цветы эти ещё жёлтые и тревожные, и я жрал его взглядом, он был в шаге от меня и я даже мог его убить! да, мог запросто убить. Хотя зачем мне его убивать? Мне не надо его убивать. Или как? И я сразу понял, что правда, не надо мне его убивать, пусть он лучше ещё пишет и пишет, это всё глупая мысль об убийстве, она всегда зачем-то приходит мне в голову, когда я вижу важных людей рядом с собой, мне их постоянно хочется убить, да, убить насмерть…

Он нёс это всё, короткостриженный, в элегантном кожаном пальто, и на улице никого не было кроме меня, одинокого, в очках этих, с волосами длинными и в грязных джинсах, ещё сумка болталась через плечо, висела, да. А он посмотрел на меня внимательно, таким уверенным взглядом и пронзительным, да, такой у него взгляд пронзительный, потому что глаза сидят глубоко, а причёска короткая, и, кажется, от этого, что взгляд такой спокойный и пронзительный. А ещё внимательный, изучающий такой этот взгляд, такой, да, кажется, именно таким взглядом он на меня посмотрел. Опомнился ещё, вспомнил сразу, что у меня как раз его книжка в сумке, что я читаю её и некоторые репортажи перечитываю даже два раза, чтобы понять, как это запутано всё вообще и понять, а некоторые множество раз читаю, потому что он очень хорошо так пишет, о-о! иногда просто шедевры. И я подумал взять автограф на книгу, потом ходить и хвалиться и забавлять знакомых, мол, на полке стоит книга, а в ней автор расписался, да, было бы здорово попросить расписаться автора в его книге. Но он уже прошёл мимо…

Сел в свою машину, красивую, у него седан, серебристый седан, я марку не разглядел, но хорошая такая машина, очень редкая и стильная, он сел в неё и уехал. Я ещё смотрел ему вслед с интересом, с таким интересом, что можно было, правда, подумать, что я хочу его убить, но я же нет, я же нет, нет! пусть пишет, нет! это просто какая-то дурная мысль была, убить! Что за чушь, чушь какая-то несусветная, зачем бы мне его убивать?..

И я, конечно, напился тем вечером, конечно, чертовски напился, очень напился и да. Потом звонил ей, и она кричала на меня в трубку, мы ссорились и кричали друг на друга по телефону, да, ссорились, и я ехал в электричке в свой Зеленоград этот свой Зеленоград, надоевший уже всё, надоел. И опять звонил ей, и мы снова ссорились, как всегда мы ссоримся, кричим и не хотим понимать друг друга, ехал я в электричке, и напился чертовски. И звонил ей, да, звонил ей и она сказала, что я могу придти к ней ночевать, и что я поганец, и пьяница, и наркоман я даже, наркоман и пьяница я, и сигареты курю ещё и это меня, конечно, тоже портит, но могу придти, да, могу остаться, да…

И я пришёл к ней, пьяный чертовски и упал через порог в своём этом чёрном пальто и в шарфе оранжевом, ввалился через порог, громыхнул ботинками своими, очки у меня упали и покатились по паркету так смешно, покатились, и я ей тогда сказал, под впечатлением ещё, с глазами на выкате.

- Я Колесникова видел!!

И он меня, я уверен, тоже видел.