Путешествие из Петербурга к самому себе

 Путешествие из Петербурга к самому Себе

 Поэма странствий с элементами душевной диареи

 

 
 1.Особенности российских ж/д
Город он покидал в расстроенных чувствах. Со смешанными мыслями и в разных носках.
В полуночном метро было пьяно и жутковато. Вокзал встретил суетой. В тускло освещённом вагоне – пока не тронулись – царила неразбериха и толкотня. Наконец тронулись, но через пять минут начали выдавать бельё, и наступил содом.
Иннокентий проводил взглядом плотную семейную пару с идентичными лицами и неуверенно улыбнулся молодому человеку в бейсболке, и широких, пониже колена, трусах. Из трусов нагло торчали современные ноги, а лицо скрывалось в тени козырька, так что взгляд лишь угадывался.
-- Вот и поехали, -- неуверенно–бодрым голосом вымолвил Иннокентий, порядком смущённый безликостью молодости.
Судя по ответному молчанию, скрытый взгляд был презрителен и космически безразличен. «Извините» -- прошептал Иннокентий агрессивным коленям, и осторожно перешагнул через остальные конечности.
В тамбуре остро пахло Родиной. Поражённая старческим недугом дверь болталась и хамски лязгала в такт перестуку под липким полом. На полу стояли пивные бутылки, а рядом с бутылками – пара увесистых пивных крепышей в спортивных костюмах. Они наслаждались хмельным напитком вкупе с громкой и образной беседой. На Иннокентия они не обратили ни малейшего внимания, что радовало. Приободрившись, он закурил и уставился в неумытое окно, за которым из темноты прощально голосовали огоньки уже оставленного города….

Иннокентий совершал мужской поступок. И хотя вся эта побочная дорожная маета была ему пугающе неприятна -- душу, тем не менее, грело. «Я еду в Анталию, -- заявила неприязненно кривящимся ртом Ирина, -- с тобой, или без тебя. Мне всё это надоело. Я хочу туда, где море как у людей. Хоть две недели в году мы можем пожить, как белые люди?!». «В Турции живут чёрные люди, -- осторожно заметил он, -- и мне надо написать эту несчастную вампирскую сагу…. Ты же знаешь, Ира, -- это шанс! Поехали в деревню, а? Ты позагораешь, я поработаю, а там…». То, что он услышал в ответ, даже сейчас проступало испариной по спине. Но вот святого трогать не следовало. Даже таким как Ира. Бездарь, значит?! Ага!
Он усмехнулся, вспоминая приоткрытый в испуганном недоумении, только что клокочущий, и внезапно оглушённый рот. Нет, были какие-то звуки вдогонку: Что ты делаешь? Это моя сумка…. Зачем ты берёшь столько денег?! Куда ты отправляешься на ночь?!». В деревню Свищи, милая. Работать и отдыхать. Для тебя и от тебя. А ты – давай, двигай в свою Анталию. Всё честно, деньги пополам, баш на баш. Достала, любимая! Если одумаешься – ищи меня в недрах Центральной России, на родине предков, в деревне Свищи. Ищи-Свищи. Комично получилось, жаль, что не озвучил. Молча ушёл, по-английски. Покидал всякого в сумку, денег хапнул и -- привет семье! Asta la vista, baby!
Уехать-то уехал…. А если она и впрямь в Турцию, или какой Египет?! Ира почти вдвое моложе! В животе Иннокентия булькнуло, нехорошо свело и пискнуло. Позыв. Реакция. Нервы. Просочившись между пивными людьми, он выскользнул из тамбура к заветной двери. Дёрнул. Закрыто. Ещё раз, ещё…. Дверь резко вскрылась и на Иннокентия вывалилась женщина с таким выразительным взглядом, что ему сразу расхотелось. Тем более, что в спину упёрся один из соседей по тамбуру и густо поинтересовался: «Не торопишься? А то клапана рвёт». Иннокентий уступчиво вернулся в тамбур и выкурил ещё одну, в общем и целом лишнюю, сигарету. Эти, с клапанами, исчезли, оставив после себя батарею бутылок, но на смену возник пузан в майке, внимательный и молчаливый, как памятник. Весь он напоминал поросший диким волосом монолит, даже взгляд был увесисто пуст, как у доисторической каменной бабы. Зачарованный взглядом Иннокентий выкурил третью, отчего забыл про живот, и ушёл пошатываясь.
Тёмный вагон будто распух от матрасов, сонных звуков и запахов. Добредя до своего купе, Иннокентий оценил обстановку.
Семейная пара мирно почивала. Мужик традиционно сверху. Постельные принадлежности топорщились в стороны, и от криво обмотанных граждан создавалось впечатление рассевшихся кульков. Из под нижнего, вдобавок, косо сползал матрас. Приглядевшись, Иннокентий с изумлением отследил бережно установленные между стенкой и матрасом туфли. Женщина явно ценила свою белорусскую обувь. Подрагивающая в недоверчивом сне рука сжимала уродливую сумочку.
На верхней, что над ним, полке сопела груда облепленных простынёй острых углов в бейсболке. От шагающих в третье тысячелетие ног остались лишь удивительные кроссовки, наводящие на мысли о богатырях – сказочно нарядные и безразмерные.
Иннокентий пробрался в свой необжитый и тёмный угол, неудобно сел и взглянул на часы. Четыре с копейками часа ходу. Может, стоило взять бельё? Да нет, не стоило. Он не заснёт, лучше уж и не мучаться. А вот чайку…. Удобно ли сейчас попросить чаю? Он сердцем чувствовал, что неудобно, но как оно и бывает в таких случаях, страшно захотелось пить. Непереносимая жажда. Беда. Душный, сонно хрюкающий вагон стимулировал животные инстинкты, оставляя разум за бортом. Иннокентий осторожно, в несколько приёмов сдвинулся по скамье в сторону прохода и уже начал было вставать….
-- Чего не спим-то?! – раздался яростный шёпот.
Испуганно дёрнувшись, он чуть было не упёрся носом в обильный живот, складками выпирающий наружу из синей форменной юбки. Пуговица расстегнулась, и слегка разъехавшаяся молния будила ощущение грязноватой тайны. Вмиг покрасневший от стремительно промелькнувших в мозгу пошлых мыслей, Иннокентий поехал глазами выше. Миновав рвущееся из белой рубашки великолепие, он упёрся в неприветливое от рожденья лицом с яркими губами, мелким носиком и жирно очерченным отрицательным взглядом. Всё это дело в обрамлении легкомысленных пепельных кудряшек целилось в него недовольной двустволкой.
-- А…чаю… - сухо сглотнул Иннокентий, всем телом ощущая, что делает глупость, - можно?
-- Какого чая?! – прошипел, моментально сделавшийся вредным рот, - Это ты, что ли, до Вышнего?!
-- Йа-а….
-- Вот там и напьёшься! Если не спишь, как люди, то и нечего елозить по вагону, граждане спят!
Вслед за неприятной отповедью, поникшему Иннокентию был явлен массивный, схожий с футляром от баяна, зад, энергично затрясшийся по проходу к служебному купе.
 -- Чего там, Люся?! – услышал он разухабистый, весёлый, черноусый какой-то голос.
-- Да шарится один поползень – чаю ему дай!
-- Не дала?!
-- Вот ещё! – фыркнула Люся, - Перебьётся!
-- А мне дашь?! – веселился невидимый и гулкий усач.
-- Уж тебе-то непременно! - неожиданно игриво отозвалась суровая доселе тётенька.
-- А к чаю?! – кобенился и ёрничал голос.
-- И к чаю, и после чаю…. Давай, давай, проходи тут! Весь вагон перебудишь….
Стукнула дверь в заповедное купе, и спустя минуту чуткое от обиды ухо Иннокентия распознало приглушённо визгливый Люсин смех и довольное усатое уханье.
«Летайте самолётами Аэрофлота, - горестно усмехнулся Иннокентий, вспомнив соблазнительную девушку на рекламном плакате времён молодости, - Сука толстая!»

 2. Бессонные думы

Душно, ох душно, было в вагоне! Душно и тесно. И в голове Иннокентия теснились душные мысли. Он сидел, нахохлившись и страдая от унижения, жажды и мучительных сомнений.
Почему так: только жизнь подмигнула, только улыбнулась, и вот тебе - здрасьте! Ирина, Ира, Ирочка. Ириша. Евина доченька, вылитая. Зудит, зудит, зудит. Язва трофическая. Расчешешь – сразу до крови, до воспаления, до гангрены. Чтоб не помереть -- нужна ампутация. Вот он и ампутировался. Сам. Из собственной квартиры. Бред!
Да нет, не бред. Трусость. Был бы мужиком – надавал звездюлей и выгнал в шею с такими заявками. В Анталию она поедет! Без него! И ведь поедет, дрянь такая упрямая….
Что-то такое висело в воздухе. Давно уже, впрочем, висело. Чуть ли не с самой свадьбы. С тех пор, как прописал, если уж совсем точным быть. В доме сразу обнаружилось присутствие женской руки. Точнее – указующего перста. Делал по-прежнему всё он, Иннокентий, только теперь делал под мудрым руководством. И чем смиреннее он пылесосил, стирал и готовил, тем чаще кривился в презрительной усмешке холодный накрашенный рот, тем обиднее становились милые, вроде, интимные шуточки, да и сам интим быстро обернулся довольно пошлым и грубоватым фарсом.
Зачем он женился? Таким, как он не стоит жениться. Он и с самим собой-то управлялся с горем пополам, а уж рулить семьёй…. Да не семья у них, а так. Узаконенное сожительство под одной крышей. То, что она его не любит, Иннокентий понял довольно быстро, трудно стало не понимать. Но ведь и не уважает! Мать папашу хотя бы ценила и в талант верила. Хотя какой у него, богу в рай, был талант?! Университетский профессор славистики, да и не самый лучший, если по совести. На досуге баловался литературой, и под конец жизни даже издало его какое-то затрапезное советское издательство, исключительно из внимания к почтенному стажу работы на передовой идеологического фронта. Даже в Союз приняли, когда он уже непроизвольно губами шевелил и не по делу прищёлкивал пальцами. Разве что не скрипел при ходьбе. Тоже был старше матери. Тоже вдвое. Писал исторические романы. Он, Иннокентий, прочитал «Сказание о Козельске, городе злом», и чуть не умер на сорок седьмой странице. Мифические богатыри, свободные землепашцы, блин, - откуда им быть то в те времена? – рвали на груди домотканные рубахи, жрали на глазах у пристыжённых бояр родной чернозём, а затем увлекали за собою общественность в неравную битву с ворогом. Ворог, натурально, крошил всех в мелкий винегрет, но уже порядком посечённые, изуродованные и убитые, они успевали высказаться в лицо супостату. Да так, что супостат в панике ломился в родные степи и фьорды. Главный герой умудрялся выжить с напрочь обрубленной с четырёх сторон головой, и, гордо отказавшись от соблазнительного предложения княжить, снова шёл лопатить суглинок. По вечерам он выходил на крутой берег Матушки-Волги и пространно объяснял заходящему солнцу концепцию будущего развития России. Речи эти странным образом напоминали выступления косноязычного маразматика, рулившего в то время страной. Странно, но кто бы не посягал на папашину былинно-аляповатую Русь, -- немцы, хазары или варяги, с какой стороны не лезли бы чёрные орды, но всегда был крутой берег Волги, порванная домотканная рубаха, и политически грамотный монолог на закате. В общем – папа тот ещё был творец. Но именно благодаря ему, он, Иннокентий, закончил факультет журналистики и довольно рано начал печатать свои звёздные саги и войны.
А вот нынче сложно стало с сагами. Это в его, Иннокентия, золотом детстве все хотели в космос. Куда угодно рвануть из самой передовой страны развитого социализма, хоть в скопление чёрных дыр с нехорошей репутацией. Ну а нынче расхотели. Никакой романтики, одни низменные инстинкты. Секс, наркотики, рок-н-ролл. Героин, сиськи-письки и кровь. И то, и другое, и третье вызывало У Иннокентия оторопь и идиосинкразию. Редко удавалось тиснуть повестушку в каком-нибудь убогом журнальчике, или проходном одноразовом издательстве. Да и то всё реже и реже. «Не формат». Обычная резолюция. Он уже устроился вахтёром в богатый дом, чтоб хоть чем прокормиться. В принципе неплохо: сутки через трое. Жильцам льстило, что около их лифта елозит шваброй писатель-фантаст, и к нему относились хорошо. То премию к празднику организуют, то побалуют вкусненьким. И разговаривают вежливо, писать разрешают на рабочем месте, не возмущаются. Хорошие, богатые люди…. Только быдло! А он перед быдлом на цырлах ходит, пресмыкается. Пошлость!
И как он Семёна встретил, а?! Это же чудо, диво дивное! И грех было бы в чудо не поверить, и чудом не воспользоваться.
С Сёмой Либманом они учились на журналистике. И был Сёма по уши деревянным в смысле профессии, но исключительно пластичным, каучуковым в смысле гибкости. Иннокентий так сразу для себя решил, что если писать, то статью, на худой конец очерк. С размахом, чтоб было где перу разгуляться. А Сёма с удовольствием шлёпал про встречи партруководства с коллективом швейной фабрики – одни фамилии + констатация факта – встретились, одобрили, получили наказ, обещали перевыполнить. Любил спорт: встретились, выиграли, обещали выигрывать и в следующей пятилетке. Не брезговал сельским хозяйством – засеяли миллион га., досрочно убрали миллион га., осваиваем ещё два миллиона га. Здорово у него это получалось, хоть и без излишнего блеску. А потом, в самую горячую перестройку, -- как сквозь землю провалился. И вот надо же! Встретились банальнейшим образом: на улице. Иннокентий из очередного издательства мутный шёл, вновь не угодив в формат и с Ирой поругавшись, тут ему красавец «Saab» и подмигнул, прогудев вдобавок. Он остановился, а из-за сползающего плавно вниз стекла - Сёмин интерфейс, с улыбой во весь экран, подмигивает. Обрадовались, взаимно поудивлялись, отобедали. Сёма платил. Иннокентию платить было нечем, он его в гости пригласил. Сёма приехал, цветов Ире привёз и ручку целовал чувствительными сочными губами. Про него, Иннокентия, хорошего наговорил. Иннокентию – про Ирочку, красавицу, помигал и глазками к небу. Приятно посидели. А потом, за чашечкой кофе и предложил талант в землю задарма не закапывать. Суть его предложения сводилась к следующему: он, Семён, даёт Иннокентию тему и сжатый план, а,он, Иннокентий пишет. Искромётно, гениально и быстро. За наличный расчёт. Чем больше он, Иннокентий, напишет – тем лучше будет кушать и спать. Сам он, Семён, бездарен, да и недосуг ему. Зато у него много именитых знакомых писателей, которые просто физически не справляются со взятыми соцобязательствами, но готовы оплатить посильную помощь собратьев по перу. «Так это я не под своим именем буду? – потускнел Иннокентий, - За кого-то?». Сёма удивился подобной щепетильности, и очень живописно обрисовал выгоды подобного рода деятельности. Всё чистым налом, никаких налогов, по братски…. Ира тоже удивилась, и даже рассердилась на его реакцию. «Так я же не писал фэнтези никогда, - попробовал подойти с другого краю, - накосячу, боюсь». Сёма объяснил, что бояться не надо. «Старик! Да это же просто разлюляй-малина, а не хлеб! Это не просто хлеб, а с маслом! Ты же писал о космическом разуме? Ну! Такая же хрень, только для младшей группы детсада. Упырей, чародеев, рыцарей – всякой твари по паре. Вместо бластера – вилы, вместо Сириуса – Эльсинор. Крови побольше, жути подгони, и чтоб бабы всю дорогу в теле….сам же про силиконовую жизнь писал, не мне тебя учить! Дерзай!». Он слушал, и даже соглашался – а что сделаешь, коли они вдвоём на него с Ирой…и согласился. По рукам. Иннокентию пожатие, Ирише поцелуй, чуть ли не в плечико. Авансик зелёненький. Планчик, темка – всё с собой, ладушки. Ира в тот вечер была ласкова и сама, без уговоров, поволтузила его на сон грядущий чутка. Правда, почему-то сказала, что Семён ей совсем не понравился. Почему? Странно….
Он начал, но не пошло. Занервничал, запсиховал, задёргался. Ира вдруг на уши села с этим чёртовым морем, взбрыкивать начала, мозги компостировать. Сёме отзвонился, тот ободрил, забурлил благожелательно. Посоветовал не брать в голову, а …. Поработать на природе. «Привыкай совмещать приятное с полезным, старик, не парься! Всё успеешь. Поспешай не торопясь. Я сам в Турцию на пару недель, жирок растопить, приеду – пересечёмся. До связи, привет Ирочке». Он привет передал, а Ирочка только этого и ждала – тоже хочу, и тоже в Турцию! Всю плешь проела…. И обзывается!
 
Иннокентий досадливо хмыкнул, взглянул на часы и уставился в светлое уже окно. Из густой пелены тумана - размыто, условно ещё - проступало неясное будущее.
 

 3. Кафе. Провинциальный сервис и радушие.

Серая тяжёлым лицом проводница недовольно поглядывала то на одеревеневшего в боевой готовности Иннокентия, то на вползающий в сонную душу вокзал. Раздражённо скрежетнув, поезд дёрнулся и разом упёрся. Тётка недоумённо посмотрела в открытую дверь, и не обнаружив платформы глупо вопросила: «С другого боку, что ли?». Он вымученно усмехнулся, ощутив холод в животе. «А у меня и не открыто там….» Чертыхнувшись, она толкнула пассажира суровой грудью, и загремела ключом в незапланированной скважине….
Прыгать на ходу, да ещё и с сумкой! Отвыкший от подобных упражнений Иннокентий высказал вслед уходящему поезду ёмкий афоризм, и тут же испуганно обернулся –- мало ли кто чего…. Перрон был пуст и равнодушен, но слово уже завязло в глотке, и он выплюнул остаток фразы. Плюнул, правда, довольно зло. Хорошо, по-мужски плюнул. Сразу стало легче, и на автовстанцию он потрусил бодрой рысью.
Без особых трудностей купив билет на нужный автобус, облегчённо вздохнув, почесавшись и пукнув для острастки, Иннокентий закурил, но сигарета оказалось невкусной до тошноты. Хотелось есть. Точнее – закусить. Откровенно говоря, в гордом мужском одиночестве, да вдали от родного мегаполиса, да на станционном буфете…. Нет, так он уже давненько не закусывал.
Вот только где тут…? С Ирой они посетили его родину только раз. Ей хватило. И ничего нигде не ели. Прямо от вокзала – и на такси. «Как белые люди» - всплыла в мозгу её любимая оценочная категория. А в автобусе, что – негры?! Или гуманоиды?! Это в Анталии сра…. При воспоминании об Анталии желудок конвульсивно сжался, и направляемый детской памятью, Иннокентий решительно двинулся обратно к вокзалу.
Память не обманула. Стоящие двухэтажной буквой «П» корпуса образовывали пищеблок. В былые времена лишь в одном из них располагался сомнительного качества буфет, в котором постоянно, сколь он себя не помнил, с самого что ни на есть детства, сидела пара-тройка помятых дорогой и жизнью посетителей, скучно употреблявших или тугой биток со стакашком портвейна, или остро пахнущий бытовой химией беляш с мутным чаем. Это уж смотря кто сидел. Столы были липкими, стаканы захватанными, мухи крупными и бессмертными. Буфет являл собой пограничный форпост между городом и деревней, и всяк в него входящий чувствовал себя перебежчиком. Неприветливые пограничницы были все на одно лицо, могли высказаться и обсчитывали немилосердно.
Это раньше так было. Нынче было не так. Куда как иначе.
Буква «П» была частично облуплена до кирпичной кладки, как и в былые времена, когда там, внутри, кроме буфета чёрт те что вокзальное находилось. Только теперь это внешне облупленное чёрт те что смело глядело в мир сквозь оправу из новеньких стеклопакетов. Ярко выделяясь на убитой стене, они создавали впечатление заляпанной пластырями, халтурно выбритой старческой рожи. Несмотря на видимое убожество, корпус украшал гиганских размеров транспорант:

 РИЭЛТЕРСКОЕ АГЕНСТВО «КАТАРСИС»
 НЕ ДУМАЙ!
 ВЛОЖИ СВОИ ДЕНЬГИ В НАШЕ ЖИЛЬЁ!

Иннокентий хмыкнул. Копирайтер был либо глуп, либо пьян, либо честен. Возможно, он был юмористом.
Недвижимость нашего героя не интересовала, и он сосредоточился на прилегающих к «Катарсису» строениях. Эти корпуса были выкрашены. Один аж в два цвета. То, что синим химическим, оказалось кафе-баром «На привале». Привалиться можно было на первом этаже. Второй, нежно-розовый этаж оккупировал ресторан «Русская трапеза». «Привал» ограничился резной в чугуне доской, в несколько странном для Руси готическом стиле, зато «Трапеза» игриво подмигивала разноцветным неоном, приглашая потрапезничать с огоньком.
Центральная часть была убрана белым металлическим профилем, имитирующем доски, а крыша алела финской черепицей. Над искусственно расширенным входом – раздвижные стеклянные двери – имела место вывеска передового комбината пищевых услуг: «Чикен хауз». Красивые буквы аккуратным забором неясного смысла отгораживали от посетителей безобразно радостных заморских кур. «Курятник» - автоматически перевёл Иннокентий, но тут же засомневался: понизу шла поясняющая для закоснелых в серости россиян надпись славянской вязью. «Чикен фэмили». Ещё лучше! Что переводчик, что копирайтер в этом городе явно вольничали. Или не просыхали. Может, он был один на весь город?
Иннокентий остановился на «Привале». «Трапеза» могла оказаться неожиданно дорогой, а «Курятник» почему-то наводил на довольно несъедобные мысли о падших женщинах. Умом Иннокентий понимал, что это не так, но направился к «Привалу».

Он был приятно удивлён. В привокзальном кафе присутствовали набитые прохладительными чудесами холодильники. Аккуратные столики были чисты и при стульях. Имелась даже барная стойка с рядом высоких табуретов. За спиною стоящей на посту барышни весело искрили полтора десятка бутылок со всякого рода веселящими дух снадобьями, добрая половина которых были из-за бугра. Из динамиков томно подвывала забытая прогрессивным миром Sade. Это свидетельствовало о неком провинциальном консерватизме, но несомненно было здоровее, нежели Катя Лель или, не приведи господь, Бабкина.
-- Чего желаете? – ровно, без излишнего «Макдональдсовского» энтузиазма, поинтересовалась девушка за стойкой. Девушка была -- что надо девушка.
-- А… что у вас… - в общении с противоположным полом Иннокентий был с отроческих лет неповоротлив, - Мне бы….откушать чего….горячего….
-- Пожалуйста – меню.
Ухоженная с ноготками ручка указала на стоящий дыбом список. Аккуратно заправленный под кусок оргстекла, по размеру он лишь немного уступал спортивной газете.
-- Я….сейчас тут…. – он досадливо поддёрнул сползающую с плеча сумку, - Изучу, так сказать, досконально….Извините….
Сумка тут же поползла вниз.
-- Вещи поставьте, - мягко посоветовала красавица, и указала в сторону синтетической пальмочки, - Вам же тяжело так читать….
Иннокентий благодарно кивнул. Он был тронут участием.
Послушно дойдя до пальмы и поставив сумку на стул, он осторожно скосил глаза – вокзал, дело такое, а в сумке было кое-что не своё. Дорогое и интересное.
Но всё было спокойно. Через пару столиков крупный мужчина с открытым советским лицом кушал борщ. За стойкой пригнездилась влюблённая пара, взаимно увлечённая друг другом. Они пили энергетический напиток и жизнеутверждающе хрустели чипсами, разгоняя поселившуюся в весенних глазах любовную муть. Юноша периодически трогал девицу руками за части тела, а она интересно хихикала. В уголке притулилась пара вывалившихся из светлого прошлого старушек. Бабульки пили кагор и закусывали оладьями. Они уже приятно раскраснелись ввалившимися щёчками. Тёмные платки, торчащий из авоськи букет, какая-то тяпка…. «На кладбище» - догадался Иннокентий, вспоминая, что километрах в сорока находится «пустынь» какого-то известного святого, то ли Нила, то ли Фрола…. «То ли Лавра! – язвительно передразнил он себя, - Иван не помнящий родства, сволочь интеллигентская!». Иннокентий впавший в сентиментальность при виде божьих людей вдруг крепко осерчал на себя не знамо за что, и к стойке подошёл с не по делу насупленным лицом.
В нахлобученном состоянии он потерял стыд и довольно бойко проштудировав список, заказал яичницу, оладьи со сметаной и салат «Вышенский фирменный». Салат был безбожно дорог, и он бы в жизни не стал его брать, но на салат имелись особые виды.
-- Салат вчерашний, - честно и непонятно зачем призналась девушка, - Будете?
-- А он как… ничего? – упавшим голосом поинтересовался Иннокентий.
-- Ничего, пока никто не жаловался. Пока.
«Пока….Что значит пока? Пока - что?!»
Глянув в его растерянное лицо, девушка улыбнулась:
-- Да с водочкой по любому проскочит, ещё за добавкой прибежите!
-- С чего это вы вдруг решили, что я водку буду пить? – удивился Иннокентий.
-- А что – не будете?! – рот приоткрылся в ответном недоумении.
-- Буду, почему не буду…. – успокоил её довольный реакцией Иннокентий, - Какая у вас самая-самая?
-- Кристалловская есть, орловская, кашинская – «Вереск», ваша питерская… «Дипломат».
-- Вы откуда же узнали, что я из Петербурга?! – поразился Иннокентий, - У меня что, на лбу прописано?
-- Нам по должности положено, - казённым голосом ответила барышня и сделала загадочное лицо, - Про терроризм слышали? Вот!
Если по совести, то он немного струхнул. Будучи уже не столь молодым, чтобы совсем не знать истории своей героической родины, Иннокентий был всё ж не настолько стар, чтобы в каждом незнакомом углу ему мерещились тени НКВД и призраки Лубянки. Но это уже…. С первого, можно сказать, взгляда и - нате!
-- Да ясно же что вы с поезда! – весело рассмеялась красавица, - Вон лицо тёмное в кругах не спавши…. А поезд в это время только один. Вот минут через сорок – встречный из Москвы. Заявятся, так сразу ясно станет. Столица! Сами увидите.
-- Вот оно как… – уважительно протянул Иннокентий, поражённый её дедуктивными способностями, - А, извините, если я проездом, ну, москвич то-бишь? Или сибиряк там, с Урала?
 Девушка сделала шаг назад, чтобы поймать в объектив кусок Иннокентия побольше, прищурилась и решительно констатировала:
-- Нет. Из Питера, точно. Одеты бледненько, хотя чисто, и руки не знаете куда деть. Говорите так…м-м-м…
-- Боязливо?! – участливо разрешил Иннокентий возникшую было заминку, сразу вспоминая Иринино: «ни рыба, ни мясо». Шила в мешке не утаишь.
-- Почему боязливо? Правильно, - она взглянула на него с затаённой грустью, - Не хамите.
-- А что, другие хамят?! – удивился он, - Вам, такой красивой? Зачем?!
-- Так не умеют же по-другому! – ответно удивилась собеседница, - Где культура, а где мы…. Сметана кончилась, будете с джемом?
Она указала на стопку пухлых, аппетитных олашек. По ходу разговора девушка ненавязчиво исполняла свои профессиональные обязанности. Иннокентия всегда поражала эта женская способность делать несколько дел сразу. Он так, например, даже писать и курить не мог одновременно – всё хватаешься не за то.
-- Буду, конечно буду!
-- Так водочки вам какой налить? Вашей?
-- А что это у вас за такое зелье приворотное… вон там, с городом на этикетке, - житель культурной столицы весьма неприлично ткнул пальцем, чуть ли не в грудь провинциалке.
-- С городом? – она повернулась, мельком взглянула, - Это «Белое золото», подарочная, дорогая… очень.
Пониженный в конце фразы предупредительный тон настолько взволновал Иннокентия, что он решительно забезумствовал:
-- Вот и хорошо, что дорогая, вот и славненько! Зато не отравишься!
-- Пятьдесят? Сто?
-- Сто…пятьдесят! Сколько с меня?
-- Сто семьдесят.
Иннокентий тихо охнул в душе, а в животе вновь пискнуло. «Ох, ёлочки зелёные! Как оно тут нафокстрочено-то! Бла-бла-бла, а почти две сотни ку-ку!»
-- Может, другой налить? – наблюдательное создание мигом отследило метания разума.
 Вопрос был задан вполне благожелательно, но в уголках губ наметился презрительный изгиб.
-- Вот ещё! – браво отмахнулся он, кидая две сотенных, - Сдачи не надо.
Поскольку он был уверен, что тридцатку вернут, то ничем, вроде, и не рисковал. Тридцатку, тем не менее, не вернули. Не моргнув глазом, девица приватизировала дензнаки и ласково улыбнулась:
-- Ещё чего-нибудь?
-- Пива, - нагло заявил Иннокентий, глядя ей прямо в глаза, - родного, «Балтика 3», за….восемнадцать рублей, кажется…да!
-- Всё?
-- Всё.
-- С вас восемнадцать рублей сорок копеек. В холодильнике возьмёте, какая на вас поглядит….

Водка оказалась на удивление гадкой. Подавившись первым же глотком, он судорожно ткнулся в критического возраста салат. Салат, точно, оказался ничего. Пока, как обещала девушка. Мысль о возможных последствиях настигла лишь к моменту, когда он, собравшись духом, вторично подносил к носу стакан. Фашистский душок палёного «Золота» потянул за собой столь же неприятные мысли о ботулизме и прочих пищевых отравлениях. Иннокентий посмотрел в нежно-розовый с прожилками ком чего-то вчерашнего в майонезе, и скривился. «Ведь предупреждали тебя, - досадливо щёлкнуло в голове, - ан нет! Шику захотел, гусар хренов!». С другой стороны: оставлять недоеденный салат было очень некрасиво. Не эстетично оставлять на столе фирменное блюдо. Барские замашки. Хамство. Иннокентий бросил взгляд в сторону милой, хотя и нечистой на руку девушки, ожидая увидеть в её глазах тихую грусть ….
Девушка развратнейшим образом улыбалась двум каким-то колдырям в шортах, цепях и гавайских рубахах навыпуск. И впрямь сразу становилось ясно, с какого поезда вывалились эти добрые люди. С бритыми жирными затылками, животами, сальными глазками – они чуть ли не сочились лёгким недовольством и чувством социального превосходства. Слушали рассеянно, блуждали взглядом, словно ощупывая всё подряд, включая и барышню, а она заискивающе радовалась!
Иннокентий решительно отодвинул протухшую гордость местного шеф-повара, залпом выпил, и принялся за яичницу.
Когда пришло время оладьев, Иннокентий уже порядком окосел. Умением пить водку в шесть утра он никогда не отличался, а уж после бессонной ночи и подавно. Совершенно неприметным образом его поволокло в блажную раздумчивость….

 4. Нетрезвые думы


… а вот зачем ему, Иннокентию, писать об упырях? Совершенно незачем. Глупость какая-то…. Ну да! Котируются сейчас на книжном рынке суккубы всякие с инкубами, так это ж от большого горя. Просто герой нашего времени – гибрид спецназовца с вурдалаком. Или проститутки с ведьмой. Раньше все были положительными, в кого не ткни, даже те, кто проштрафился. Всплыли в нетрезвом мозгу кадры из фильма: прожженному, матёрому уголовнику гражданин следователь читает социалистическую мораль, а тому так стыдно, что плачет и чуть не писается от огорчения. Бред собачий! А сам как в фантастику угодил? Да очень просто – чтоб от правды жизни подальше забуриться. Там, на окраине вселенной, наш прогрессивный астронавт вёл борьбу с враждебными сущностями. И хоть давал им напоследок угля из всех бластеров и корабельных башенных орудий, но поначалу вёл переговоры, тщась постичь их бесчеловечную природу. Чтобы понять логику космических тварей, приходилось напрягаться самому, делать экскурсы в историю, подключать психологию, мыслить. Это была хорошая лазейка. На целине, или каком орденоносном комбинате – хрена ль там мыслить?! А в туманности Ориона – пожалуйста! Времени во вневременном континиуме – хоть жопой ешь, и ни одного парткома ближе трёхсот тысяч световых лет. Благодать! Нет, бесспорно, был в команде какой-нибудь особенно идейный, но его всегда можно было героически скормить космической гадине – прожорливой и всеядной. Он вспомнил, как мучался, наделяя эгоистичных и беспринципных гуманоидов отвратительными сердцу советского критика чертами: жаждой наживы, бессовестным стремлением к власти, безжалостностью к себе подобным. Вдобавок эти сволочи оказывались умны и свободны в выборе – бр-р-р! Кошмарное сочетание. Капиталисты, да и только…. Возникающую, иногда против воли и здравого смысла, симпатию к галактическим поганцам приходилось тщательно маскировать. Однажды он чуть не заплакал: такая поистине звёздная любовь вытанцовывалась между юным космонавтом Серёжей, этаким рыжиком из-под Рязани, и зелёной девушкой с Альдебарана. Жаль было, ох как было жаль, губить светлое чувство! Он чуть было не оставил влюбчивого комсомольца на диковатой звезде, для разводу, но вовремя опомнился и решительным росчерком пера заставил девушку размножаться почкованием при резко отрицательных температурах. Интимнейший процесс требовал погружения в священное озеро, до краёв полное жидким азотом. В дальнейшем подобных ошибок Иннокентий не повторял. И буде возникала между различными формами жизни неучтённая лирика, то она быстро заканчивалась. Из необъятных штанин алого скафандра землянин извлекал паспорт со штампом из районного ЗАГСа и фотографию жены Клаши с детьми и берёзками. После подобного трюка Аэлита давилась радиоактивными слезами, но уже не требовала продемонстрировать, как земляне умеют любить….
Да, весёлое было времечко! Можно было и высказаться, если умеючи. Спору нет – фантазмы эти были компромиссом. Не «Анна Каренина», как хотелось бы. Чтобы за светлыми чувствами не лететь за миллион парсеков, и чтоб слёзы были не кислотными, и крепкие девичьи груди - нормального цвета и не на спине. Но тогда многое было наглухо запрещено. НЕЛЬЗЯ. А теперь вот можно, но….
Впрочем – почему бы и нет?! Начать шлёпать как блины дамские романы. Выгоднейшее дело! Взять псевдоним помоднее, типа: Дженни Кочубей или Анфиса Блэйд, или…. Нет, лучше родовое – Прасковья Свищ. И вперёд! «Он» из Газпрома, «она» из Урюпинска. Фам-фарам, прыг-скок – и все довольны. Он её всю жизнь искал, она видела в девичьих грёзах. Он у неё первый, она у него сто четырнадцатая. Зато сто тринадцать до неё были жадные похотливые суки, а она в свои двадцать три – девица. И всё тип-топ! Но тут же Иннокентия охватили разумные сомнения. Почему эта Золушка сорвалась в Москву, он ещё мог представить. А вот как она пристроилась работать в первопрестольной, да ещё так, чтобы с газпромовцем пересечься? Это вопрос. Разве что…. Но она по замыслу, простите – девица! Несостыковочка. А куда он её пригласит? Уж явно не в пельменную, а в ресторан. Какой? Что там вообще, в этих ресторанах делается, и что с чем едят? Знает об этом Иннокентий? Нет, Иннокентий был в ресторане два раза в жизни, да не рестораны и были…. Ну а все эти заморочки: во что одеться, чем голову помыть, чем лицо подмазать – тут он тоже полный профан, а женщинам именно эта лабуда и интересна до судорог. «А здесь фестончики! –- Ах, это нехорошо – фестончики!». Дуры! Ну а если учесть, что в этих романах без физиологии не обойтись, то вообще караул. «Соски её отвердели, а влажное естество раскрылось навстречу скипетру его мужественности». Тьфу, порнография какая! И хорошо, если они только в конце романа друг дружку за естество начнут теребить, а не трижды на дню ….
Нет, прав был Семён – про вампиров оно надёжнее. Поймал, высосал, сдёрнул по-тихому. Отловили, вломили, кол вбили – и все свободны, сказка продолжается. Никаких фестончиков, никакого естества. Нечего писать про женские дела, в которых ты ни уха, ни рыла. Про упырей проще – телевизор посмотреть. Оборотни в погонах, полная дума кровососов и ведьма на ведьме, в любое ток-шоу пальцем ткни. Арбатова, например, с Новодворской. Гингема с Бастиндою. И страна такая же: половина граждан голубые, а другая – розовые. Нет, это у доброй Стеллы розовые…. Ещё лиловые были и зелёненькие. Ну правильно! Сизые с перепою и торчки. Всё верно. «Мамочки, - поразился Иннокентий, - да мы и впрямь в сказке живём! Гудвин, великий и ужасный, так он был маленький и лысый, как…. О-о-о! Потом железный с топором, Страшила без мозгов…. Ой, мама, как похоже-то! А затем появился этот неясный Урфин Джюс с деревянными солдатами…. Да-а-а…! Вот тебе и сказочки! Не-е-ет, тут и впрямь можно порезвиться, прав был Сёма, это – хлеб, если только взять его за рога…».

 5.Из кафе по объективным причинам

Вдохновлённый радужными перспективами Иннокентий гордо покрутил головой по сторонам, и победное настроение резко пошло на убыль. Пока он камерно предавался интеллектуальным упражнениям внутри себя, народу поприбавилось. Те, в гавайских рубахах и с гайками – слились по тихому, вероятно в «Трапезу», где солиднее, а им на смену заявилось восточное семейство с неприличным количеством детей. Смуглый с носом мужик расположился корольком, выставив напоказ кривые ноги в лаковых ботах, а бесформенная мать героиня, перевязанная сразу тремя оренбургскими платками, разматывала четвёртую, тошнотворно яркую с кистями шаль. Непонятного возраста и статуса – жёны? дочки? – в кожаных куртках суетливо маячили от стойки к столу, что-то гортанно шипя и цокая на своём талабайском. Их длинные юбки подметали пол, который тут же стал грязноват. Штук семь сопливых детей подвижными ртутными каплями растеклись по залу. Один с непонятным вызовом уставился на Иннокентия, а скорее - на его сумку. Иннокентий двинул сумку поближе, и дитя степей ласково улыбнулось волчьей улыбкой. «Пора, - решил Иннокентий, взглянув на часы, - через пятьдесят минут посадка. Посижу на воздухе. И в животе что-то…». Он сунул бутылку пива в боковой карман сумки, и двинулся к выходу.
Девушка только что развязалась с этими в резиновых пальто, и теперь пересчитывала деньги, внимательно рассматривая каждую купюру.
-- Удачи вам! - ввернул где-то подхваченную модную фразу Иннокентий, - Сочувствую!
-- А…? – она подняла глаза, - Что?
-- Не террористы? – решил поддержать её шутку Иннокентий, скосив глаза на дикое племя.
-- Эти-то? Цыгане. Кочуют по электричкам, ромалы. Ранние пташки, скоро весь табор набежит.
-- Сочувствую, - повторил он.
-- Да они ничего, постоянный, можно сказать, клиент. Вам чего-нибудь…?
-- Нет, нет, спасибо. Я уже пойду.
-- Заходите к нам ещё. Всегда рады!
-- Зайду, - пообещал растроганный Иннокентий, - К вам – обязательно! А туалет у вас где?

 6. Автобус. Приятная собеседница

Автобусы стали будьте-нате. Шикарные. Но удобства по-прежнему во дворе. А на двор по ходу не выбраться. Иннокентий проклинал клокочущии в недрах туловища салат и боялся шевельнуться. В «Чикен хауз» он не пошёл, хоть там и бесплатно, как во всех передовых общепитах. А пошёл в платный, за четыре рубля, на автостанции. Кто бы мог подумать, что за четыре рубля такое благолепие учудят в дремучей провинции, а?! И зеркала тебе, и фен, и кабинки с модными шпингалетами. Дырка отчищена до лебединой белизны, а в ней пенятся и бурлят чуть ли не целебные минеральные воды – слабо так пахнут карбонатами. Была, помнится, вода такая – «Сераб», кажется, называлась….
«И оченно было бы хорошо, коли умная нация завоевала весьма глупую». Пораженческая реплика Смердякова всплыла в памяти очень к месту. Не так уж и глупо, если разобраться. Вот американцы – помешаны на чистоте унитазов. Чтоб ни пылинки, ни бактерии под ободком. И ведь правильно! Пусть и некрасиво за столом обсуждать общественные уборные всех стран мира, пусть смешным кажется их постоянное волнение насчёт туалетной бумаги, но…. Тут и выяснилось, что бумаги в кабинке нет. Шпингалеты на удивление целые, держалка для бумаги присутствует, а вот самой бумаги нет. И у него нет. У него из бумаги только паспорт. Даже популярного романа не захватил в дорогу. И вместо запаса писчей бумаги – ноубук. Сёма, подлюка, ссудил с барского плеча. Подтереться теперь этим, мать его в душу, прибором?! «У тебя что, майка короткая?». Очень, очень в кассу вспомнился древний панковский анекдот….
Нервы, нервы проклятые! С чего таким нервным-то стал в сорок с небольшим? Подумаешь трагедия – бумаги в вокзальном толчке не оказалось! Эко диво! Когда она там была?! Ну, пожертвовал парой синтетических польских носков, помереть теперь от огорчения?! Смешно ведь, если по совести рассудить. Какое-никакое – дорожное приключение. Некоторые люди могли бы сварганить из этого целую историю. Семён, например. И рассказать эту историю в обществе. Даже в дамском. Со смаком преподнести, выпукло, с перчиком. И все со смеху кисли бы, а конфуз обернулся успехом и разве что не подвигом.
Но это Семён. А он, Иннокентий, не Семён. Иннокентий – это беда по жизни. Кеша. Кондовый Семён в интимном, дружеском ракурсе становится доброкачественным, надёжным, располагающим к себе людей Сёмой. Утончённый, породистый Иннокентий оборачивается невзрачным Кешей. Вроде отростка слепой кишки, которую можно вытянуть, вырезать и выкинуть, как нечто сугубо лишнее. Ну а если слепая кишка часом заговорит, да ещё на такую близкую кишке тему, то ничего кроме брезгливого недоумения это не вызовет. Единственно, что радует, так это то, что скрытый славянофил батюшка не догадался наречь его Прокопом, или каким другим Ярилой на букву «М». И на том спасибо….
-- Как тебя зовут? А? Как?
Он даже подскочил, поворачиваясь на тонкий голосок. Незаметным образом соседнее с ним кресло оккупировало некое создание женского полу, в самом, что ни на есть нежном возрасте.
Иннокентий редко сталкивался с детьми после того как сам повзрослел, и порядком их побаивался. Впрочем, он и будучи ребёнком их побаивался. Вообще-то на определённом расстоянии они были ему безразличны, но вблизи - слегка нервировали. Одно дело – инопланетяне, вызревшие в собственном воображении, а вот народившиеся естественным путём …. Вроде, как и люди, но уж слишком маленькие. Маленькие, разумеется, но со своими прибамбасами. Шумят, гомозятся, вопросы задают. И ответов требуют. К тому же умудряются не в бровь угодить, а в самое, что ни на есть яблочко. Только он на имя попенял в душе ненароком, а тут и явись этот ангелочек: как зовут, дядя? Телепаты юные ….
-- Ну, как?!
-- Воостенальбертсхиммельпенник, - серьёзно ответил Иннокентий, глядя в лицо девочке.
-- Во….вос….Неправда! – засомневалось любопытное создание, - Таких имён не бывает длинных. Только фамилие.
-- Фамилия у меня – Эйзенхаммерпфеффербакер, - назидательным голосом пресёк её сомнения взрослый человек, и чуть понизив голос, добавил:
-- Я иностранный подданный.
-- Американец? – уточнила вполне успокоенная объяснением юная леди.
-- Нет, - с лёгким сожалением признался Иннокентий, - Мы под юрисдикцией Британской короны.
Британская корона произвела эффект обычный даже для вполне зрелых женщин: доселе благонравный ребёнок сладострастно выгнулся всем тельцем и засучил ножками, одновременно мелко смеясь и довольно гукая.
«Катя! – раздался слабый окрик справа и сзади, - Иди на место, не мешай дяде».
-- Я не мешаю, ну! – возмутилась девочка, мельком глянув в проход, но села прилично.
 Иннокентий тоже посмотрел назад, и увидел худую, испитую женщину без возраста, с бледным и измождённым лицом, напряжённо глядящую в их сторону. Он приветливо улыбнулся, непонятно зачем демонстрируя радость от общения с таким приятно непосредственным чадом. Женщина тоже попыталась улыбнуться, одними губами, но получилось у неё это плохо, и горько сморгнув, она повернулась к окну.
-- Это мама твоя?
-- Ага, мама Света Ляпунова. Она ещё молодая, но со сломанной личной жизнью, - бодро отрапортовала девочка.
-- Да что ты? – испугался Иннокентий, - Что же такое случилось?
-- Её молодость и всё здоровье загубил эгоист и подлец, - пояснила не по годам циничная Катя, - Он оказался ничтожеством.
-- Это … папа твой? – неприятно поражённый Иннокентий старался быть по возможности деликатным.
-- Ну! Бабник и алкаш, - добило взрослого человека дитя, и лукаво взглянуло на него весёлыми круглыми глазками, - Все вы, мужики, такие!
-- Я не такой! – запротестовал Иннокентий, даже позабыв про живот от накатившего ужаса, - С чего ты взяла, что все?! Кто тебе такое…. Сколько тебе лет, девочка, что ты такая умная?!
-- Пять, но будет шесть. Мама по телефону с тётей Элей говорит, а я всё слышу. У меня зуб выпал, видишь?
 Девочка с гордостью продемонстрировала брешь в зубном частоколе. Он автоматически кивнул, зачарованно глядя в чрезмерно искренний ротик. Как из него лезет-то такое? Господи, что же это в мире происходит?!
-- Скоро в школу, - доверительно сообщил ротик, - Начну самостоятельную жизнь. У мамы будет время заняться собой. Баба с возу – кобыле легче!
Кишечник Иннокентия не выдержал и что-то спел жалобным тонким голосом.
-- Ой! Кто это?! – громко удивилась Катя, вновь делаясь похожей на аккуратный улыбчивый боровичок, какими и должны быть нормальные пятилетние дети, - Кто у тебя там завёлся?!
-- Живот у меня болит, - страдая от ещё одного неожиданно скользкого поворота беседы, проскрипел Иннокентий.
-- Так тебе надо водки с солью выпить!
-- Ну а это ты откуда знаешь?! – он был сражён наповал. Дитя оказалось мучительно опытным и взрослым, - Тоже мама сказала?!
-- Нет, это дедушка говорил: если дристун, то ….
-- Хватит! – взмолился Иннокентий, - Давай лучше про другое!
-- Давай, - легко согласилась народная целительница, - тебе сколько лет?
-- Сорок два…э-э-э… скоро – сорок три, - признался он, и с некоторой грустью добавил:
-- Я уже взрослый.
-- А это сколько?
-- Как – сколько? Сорок и два. Ты считать умеешь?
-- Ещё как! Мне вот сколько, - перед глазами бодро замаячила маленькая ладонь в растопырку, - Пять, и ещё полпальца. А тебе? Ну, покажи.
Он показал.
-- Да ты же старый! – поразилась девочка, и скептически оглядела его сверху донизу.
-- Ну-у… не очень ещё….- жалко запротестовал обличённый, - Это ещё, знаешь ли …. Тебе не понять.
-- А ты женатый?
-- Да.
Она с изрядным сомнением разглядывала женатого старичка. Вот, кажется, какая сопля, а от взгляда уже неудобно! Быстро из этих девочек вырастают…. Не хватало ещё, чтобы про детей и зарплату начала расспра….
-- А дети у тебя есть?
«Фу ты, боже ж мой! Что же это такое, православные?!»
-- Нет, - отрезал он, - И я бедный.
-- Почему?
-- Что – почему?
-- Детей нет?
-- Нету и всё. Так получилось.
Последнюю фразу он выдал так резко, что, кажется, отбил охоту к дальнейшим расспросам. Проницательное дитя задумчиво поковыряло пальчиком трещину на обивке кресла, расширило её до жизненно необходимой величины, оставило важное занятие, и, пробарабанив ножками нечто бравурное, почти ласково взглянуло на собеседника.
-- А кем ты работаешь?
-- Писателем, - ощутив прилив крови к щекам и шее, коротко буркнул Иннокентий. Почему–то ему стало стыдно.
-- Да ну?!!!
Удивление, крепко замешенное на восторге, было столь искренним, что у него даже полегчало в животе. Нет, всё-таки дети – чистые души! Точно – их царствие небесное, факт.
-- А что ты пишешь? Книжки?
-- Угу.
-- Какие книжки?
-- Э-э-э …. Сказки.
-- Про зайцев?!
-- Почему – про зайцев? – оторопел Иннокентий.
-- Не знаю…. А про что?
-- Я…. Я для взрослых пишу сказки…. Про другие планеты, звёзды…. Фантастику, в общем. Фэнтези. Понимаешь?
-- Ночной дозор?
Нет, это просто уму нерастяжимо! Всё знают, всё! Вундеркинды, новая раса!
-- Ну, почти…. Да, дозор! Только «Дозор» написал другой дядя, а я ….
-- А почему тогда ты бедный?
Оплевали! Это лучшее, что он мог бы сказать по поводу своих ощущений. Если честно, то обос…. В душу нагадили. Навалили большую и сочную кучу. И кто?!!! «Устами младенцев ….». Да уж ….
-- Таланту нет, - прошептал он, признаваясь себе, хотя бы и глядя в глаза наглой девочке, - Что–то не то пишу я, Катя, совсем не то ….
Она вдруг положила свою горячую лапку ему на запястье, и очень убедительно, с сердцем, посоветовала:
-- А ты пиши то! Про заек, про мишку, про ёжика…. Чтоб интересно было!
-- Это чтобы волк бегал за зайцем, да? – горько усмехнулся Иннокентий, - Так я про это и пишу, только ….
-- Не надо волка! – замотала девочка головой в категорическом отрицании, - Просто про зверей, как они живут в лесу. Ну и про детей тоже….
-- Я про тебя напишу.
-- Здорово! Напиши, как я в деревню к деду приехала, и мы с ним в лес пошли, а там ….

 7. Радищеву и не снилось….

Он сидел и тихо мучался. Девочка Катя с мамой Светой Ляпуновой вышли на повороте к Тысяцкому. На прощание Катя помахала рукой, а ещё молодая, с трудной судьбой Света Ляпунова – тонко и обезвоженно улыбнулась. Иннокентий тоже помахал и улыбнулся, и тоже довольно жалко. На остановке их встречал дедушка, загорелый и крепкий, как орех. И все они побрели в направлении «Тысяцкое – 0.5 км.» в сторону от бетонки. Катя прыгала, и больше не обернулась. Света запиналась и кинула ещё один пресный взгляд, от которого он уже и сам отвернулся.
Без Кати стало определённо грустнее. Даже конфуз от её громогласного, на весь автобус, пересказа их интимной беседы – ему, мол, столько…вот столько…ну, он старый – не испортил Иннокентию настроения. Несколько подозрительным, несомненно, показалось, что перешедшие в шёпот подробности заставили Свету Ляпунову как-то слишком заинтересованно и даже томно поглядывать в его сторону. Возможно, что бойкая на язык Катя и переврала кой-чего от себя ….
Так, или иначе, но теперь место живо интересующейся творчеством Кати занимала напряжённая селянка с корзиной. От селянки пахло животноводством, увязанная сверху платком корзина пищала цыплятами, в животе бурчало, а в душе по-осеннему накрапывало. За окном, впрочем, тоже.
Иннокентий зачем-то оглянулся. Мамы-Светино кресло оккупировал некий деревенский вьюнош с терпеливым и злым лицом, в яркой куртке с надписью «Формула – 1». Куртка была из кожезаменителя, и, судя по выражению лица, жизнь у парня складывалась такая же: довольно убогая, хоть и с претензией.
«Несчастливое место, - подумал Иннокентий, вспоминая потерянное лицо матери-одиночки Ляпуновой, - у этой, что сбоку от меня, хоть цыплята… и то радость». От цыплят мысль странным образом перекинулась к их трагическому финалу в каком-нибудь «Чикен-Хаузе», и стало горько за цыплят, за людей, и за родину.

Родина покорно мокла за окном комфортабельного иностранного автобуса. И что-то сильно не так было в этой родине. То есть всё так, но не так, как раньше. Конец мая, всё зеленеет, лезет, бугрится и топорщится навстречу вползающему в жизнь лету, но немощно нынче лезет и топорщится. Зеленеет слегка, и бугрится довольно плоско.
Вспомнилось, что зима была злая. Подлая такая зима, с лопнувшими трубами, пробоями в энергосети, гололёдом и свинскими, ниже сорока, морозами. «И тут, видать, прихватило, - заключил Иннокентий, - то-то всё придушенное такое, никак не разродится». Он покосился на пейзанку с цыплятами, не решаясь спросить, хотя она, разумеется, охотно поддержала бы разговор с культурным соседом. Да он и сам, если разобраться, - от той же земли, фактически местный…. «Местный! - одёрнул он себя, - Ишь ты, гусь! Вспомнил, мать твою, что и ИХ тут морозцем достало. А кто на «большой земле», в городе, о НИХ вообще помнит теперь? Никто! Нету ИХ. Поля, вон, лысые. Не сеют ничего на полях. Деревни развороченные, будто кто грызёт их по ночам. Крыши проломленные, сараи скособоченные, и чёрное какое-то всё, будто пожар только что пролили…».
Автобус тормозил. «Красное». Село было, и село купеческое, богатое, красивое, судя по названию. Между рядами кресел пробиралась некая строгая женщина в тёмном глухом платке, и вся целиком тёмная. Слишком по-русски одетая – салоп, длинная юбка, а на лице гордое до боли смирение. Одежда делала её похожей то ли на чеченку, то ли…. Вокзальные чавалы! И сразу, при взгляде на огромный баул, мелькнула горькая по существу вокзальная шуточка. «Господи, да что же это?! – огорчился Иннокентий, - Какой тут, в Красном, террор?». А поди ж ты – мелькнуло.
Женщина выбралась, на смену в салоне организовались трое других, мокрых, жалких и в возрасте. Пока они отсчитывали положенную мзду, Иннокентий проследил за женщиной в тёмном. Она тащила тяжёлую сумку, напоминая смирную и усталую лошадь. Автобус тронулся, стал поворачивать. Скрытая доселе плотным кладбищенским ельником, навстречу выплыла церковь. Белокаменная, простецкая, душевная. У свежеотстроенных ворот стояла копия женщины, только в камилавке и с бородой. Копия благожелательно взирала на приближающийся навьюченный оригинал. «Батя, - почтительно моргнул Иннокентий, - а женщина, видно, попадья. Или казанчейша…. Ну уж не подрывник!». Он слегка устыдился. Церковь оказалась побелена, а крыша чуть не звенела мокрым и новым цинком. «А ведь строятся, строятся! – возликовала душа, - В такой дыре, а церковь! Значит, жизнь будет! Ведь такая обтруханная руина была, а теперь…». Автобус продолжал огибать культовое сооружение, и в ответ на подступающие к горлу восторги, взору была явлена побитая и облупленная задняя стена. Железо тоже скорее подразумевалось. По всему двору беспорядочно рассыпались брёвна, доски и всякий строительный сор. Всё это хозяйство беспомощно мокло под дождём, явно выселенное из под навеса. Место пиломатериалов занял новенький, блестящий хромированными причиндалами то ли «Форд», то ли «фокус», на который напряжённо глядел заиндевевший от высокого доверия мохнатый пёс. Цепь у пса была диковатой, чуть ли не якорной. Ну а дальше за оградой, погостом, потянулось Красное, оказавшееся столь же серым и убогим, как и прежние Сутоки, Бобровцы, Печки и прочие лавочки….
Он таки заговорил с соседкой. Некоторое, уже продолжительное, время, Иннокентий не мог взять в толк: почему он НАСТОЛЬКО НЕ УЗНАЁТ знакомых с детства, виданных-перевиданных мест? Что-то очень раздражало. И вдруг он понял: высаженные вдоль дороги ели, живую изгородь, отгораживающую поля – изуродовали самым что ни на есть фашистким способом. Ёлки были обрублены и обожжены. Экс-деревья торчали из земли вздыбленными к небу, сцепленными меж собой, вопиющими о возмездии, скрюченными в немом проклятии мёртвыми дланями. Словно Гоголевские мертвецы, рвущиеся из могил на свет божий по своей душетленной и страшной надобности.
-- Что это? – поражённо вопросил Иннокентий, - Кто же это деревья так?
И вот теперь, стиснув зубы, слушал. КТО и КАК.
Оказалось, что местный глава администрации – родственник директора леспромхоза, и женат на дочери какого-то местечкового банкира, а у той отец …. Вся эта поганая семейка без особых трудов состряпала нужную бумажонку с гербовой печатью, благо до Москвы – рукой подать. Нагнали хохлов с бензопилами, за ними подтянулись азеры с таджиками. Кормить, поить, спаивать. И так дружно взялась за дело вся эта интернациональная сволочь, что заповедный, даже во времена партийных придурков не тронутый, лес – приказал долго жить за каких-нибудь пару героических лет. А ёлки обожгли вдоль трассы - так это для комиссии, прибывшей за своей законной долей. Выяснилось, что бесхозные в проклятые застойные годы ели – поражены неизвестным короедом и вредителем, которого, гниду такую, только огнемётом и возьмёшь. Или бензопилой. И - подальше к югу заразный лес, или к западу. И за наличный расчёт. Былая бесхозяйственность обернулась реальной пользой и прибылью. Поскольку прибылью поделились, то комиссия полностью одобрила благое начинание. Побухав три дня на заповедном Селигере, разомлевшие чиновники настоятельно порекомендовали не трогать прилегающего к туристическому центру соснового бора, что им и было клятвенно обещано. Удручённо покачав государственными головами на обугленные, ещё более страшные за тонированными стёклами, ели, комиссия отбыла восвояси, а беспредел приобрёл масштабы невиданные….
Нет, это не придорожная поросль – это вековой лес проклинает и вопиет. Иннокентию казалось, что обугленные пальцы хотят выколоть им, подлым людям, глаза. За то, что смотрят глаза и не видят. Бесстыжие, жёлтые, воровские глаза стали у народа.
-- Сволочь такая, твари! – выругался он в полный голос, - Падаль!
Обнаруженная способность гневаться никого, кроме, пожалуй, его самого, не поразила. Тётка без особого удивления покивала, убогий в «Формуле-1» - усмехнулся чуть презрительно. Остальной народец сонно повертел головами, и уткнулся в себя. Да не воровские, а пустые и равнодушные у народа глаза! Их пользуют все кому не лень, а они их в сторону отводят, чтоб собственного сраму не увидеть ненароком. Рабы!
-- Когда-нибудь эти жадные суки за всё ответят, - пообещал соседке Иннокентий, доставая из кармана бутылку пива, - Хотите?
Цыплята радостно запищали, но тётка отказалась.
Он пил пиво из горлышка, отлично сознавая, какую непоправимую для прямой кишки глупость совершает; смотрел на ёжущуюся под дождём забитую, покорную Русь; вполуха слушал говорливую тётку. Та, уважительным певучим голосом очень подробно излагала, какие дома отстроила для себя вся эта судьбоносная плесень, и по голосу было непонятно: ненавидит она их - вредителей, скотов, изнасиловавших природу людей и деревьев, или уважает за смекалку и крепкую мужскую хватку. Вместе с пивной икотой из глубины Иннокентия поднимались некие злые метафоры. Он думал о том, что раньше придорожная Русь напоминала бесконечную, наполненную лирикой Гоголевскую строку; затем – прочувствованно-нервную Бунинскую. Следом проявилось нечто отдающее малоприятной Шолоховской целиной. А теперь – параграф из земельного кодекса. Куцый, перемаранный и лживый до дыр.
-- Полный кадастр, - мрачно сострил он.
-- Да, умеют жить,- согласилась тётка и притихла вместе с цыплятами.
«Прав, ох как прав был Радищев,- ныло в душе Иннокентия,- Те же потёмкинские деревни, то же воровство, та же распутица, только закатанная в асфальт. Всё то же!». И вдруг сконфузился: не читал он Радищева, только название и запомнил. И критику Белинского… или не Белинского? Критику читал Иннокентий, а Радищева не удосужился. Он Стругацких и Лема читал. «Да и слава богу! – мстительно поставил он не по делу разгулявшуюся совесть, - Вон их сколько вокруг, полный автобус набился, и никто этого Радищева не читал, правдолюбца, -- и ничего! Обличал там чего-то, великий, блин, гуманист – а воз и поныне там, только ещё круче в грязь закопался».
Тут в животе у Иннокентия началось нечто такое, отчего он забыл про Радищева, и только тихо молился, поминутно кося на часы и с призрачной надеждой вглядываясь в каждый верстовой столбик….

 8. Уездный город N и его обитатели

Уездный город N, в который прибыл Иннокентий, носил столь же значимый статус райцентра, что и Вышний. Но если Вышний располагался на пересечении железных дорог и автомагистралей, то этот условный центр находился в дремучем медвежьем углу, куда и птица хорошая не летала. Жители, населяющие сии места, испокон века были скорее худы, нежели дородны. В стародавние времена, в отличии от западных соседей, они крепко, все те самые триста лет, полежали под татарами, унаследовав от степняков неприметно узкий разрез глаз, жидкую поросль на лице, и порою встречающуюся смуглость кожи. Наследие нет-нет, да и пролезало это в одном, или другом поколении русачков, вкупе с заострёнными скулами и дрянным характером. В целом – народец был ещё тот. Своенравный, морально неустойчивый и довольно злой. По совокупности черт соседи поименовали их «козлами», что соответствовало реальному положению вещей – в определённом состоянии души они разве что не бодались. Женщины их в большинстве своём приятны на вид, хотя и несколько суховаты в молодые годы. В дальнейшем этот недостаток сходит на нет, но ноги у всех прямые и белые. Белыми ногами они легко идут на контакт, и живут дольше мужчин, что, может быть, и правильно – толку от них несравненно больше во всех смыслах.

«Графиня изменившимся лицом бежит пруду». Культурный петербургский житель не догадался бежать в ближайшие от остановки кусты, и теперь нервно дробил ногами перед загородившей коридор ученической партой. Сидящая за партой женщина выглядела сильно. В роговых очках и с заметными усиками, она напоминала вдову академика РАН по иронии судьбы взявшую на себя функции туалетного мытаря. Глаза строго и неприютно уставились на танцующего степ Иннокентия.
-- Сколько? – крикнул в эти глаза Иннокентий, хватая с парты бумажный рулон.
-- Семь рублей, - сухо щёлкнула профессорша, неприятно поражённая количеством умыкаемой на глазах бумаги.
Иннокентий был не в настроении соблюдать приличия. Из стандартных 52-х метров, он отмотал метров четырнадцать, и запрыгал уже на одной ноге, шаря по карманам и подвывая от ужаса. Мелочи не было. Возможную, и такую нужную десятку захамила потаскушка из «Привала». У Иннокентия выступили слёзы.
-- Бегите! – страдальчески вскрикнула испуганная сборщица податей, - Сумку я постерегу.
Он шумно всхлипнул и ломанулся по тёмному коридору больше на запах….

Иннокентий сидел на лавочке под навесом, и не мог отдышаться. Первые десять минут ему казалось, что весь этот городишко провонял хлоркой и дерьмом, что это естественный аромат местной жизни, что подобные методы санитарно-гигиенической обработки Радищеву и не снились. Затем его обдуло ветерком, резь в глазах поутихла, и он заметил, что у женщины на соседней скамейке красивые ноги. Затем он увидел ещё одни ноги, ещё…. Одни ноги ему улыбнулись, и он возвеселился душой и сердцем, отойдя от первого шока.
Но веселье было несколько смятым. Голова разламывалась. Давала знать себя сортирная вонь, дрянная водка, пивной экспромт и …. Сколько он уже едет? Глянул на часы. Почти двенадцать часов он едет. Пол суток добирается. И это в век космических скоростей, а? Радищев бы описался со смеху, подавился икрой в придорожном трактире. Потому что во времена Радищева нормальные люди двигались по прямой, а он движется по вывернутой против себя пространственно-временной загогулине. «Прямыми сделайте стези Господу». Ага! У нас вот наделали – такими кругалями придётся выписывать, что ноги сотрёшь, пока доберёшься. Дорог стало больше, но все кривые. В этой богоизбранной стране и к Спасителю пути замысловатые….
Тут в больной голове небесно зазвенело и бухнуло. Что это?! – встрепенулась душа; Бом-м-м! – ответило справа и выше. Уже порядком сомневаясь в здравости рассудка, он осторожно выбрался из-под навеса, обогнул блочный сарай автостанции, и с немалым удивлением обнаружил источник звуковых галлюцинаций.
Не слишком и далеко, над рядами шиферных крыш поднимался новенький сруб, увенчанный травяного цвета луковкой с крестом. Чего-чего, а вот церквей в этом замшелом городишке, да ещё свежесрубленных – отродясь видать не доводилось. Каменная, на погосте – да, присутствовала. Не удосужились раскатать. Но это на другом конце города, ближе к лесу…. Вот те на! Такое заморённое местечко, а они тут веровать надумали! Чудны дела Твои, Господи!
Он недоверчиво повертел головой. Натурально обрастает народ: на перекрёстке очень живенько конкурировали сразу три автозаправки, три! Чуть в стороне грейдер равнял площадку, а несколько мужиков принимали спускаемую металлоконструкцию. На стреле крана чернела надпись «Cat», и, похоже, так оно и было. Строят чего-то из металлоконструкций, и судя по размерам – не маленькое. Рядом со строительством нежно белел очень чистенький, скандинавского вида, домик. Двери были гостеприимно раскрыты. «Маркет. У Натальи» - прочитал Иннокентий, и вспомнил, что надо бы прикупить кой-чего по мелочи. Баба Маня, ясен месяц, накормит, но не лишним будет побаловать старушку. Ездит в Свищи автолавка, да только неизвестно, что возит. Хлеб, водку, мыло и пряники. Раньше только так, почти по Гоголю. Хотя и у Натальи этой может быть не сильно….
 Иннокентий отправился на разведку.
У Натальи было сильно. Валом. Чего только душа не пожелает. Даже Наталий оказалось две. Одну звали Ирой, а другая не назвалась, только смеялась и предлагала не мелочиться. «Люся!» - зычно крикнула из подсобки третья Наталья, и она оставила Иннокентия в покое, к большому его облегчению. Ира была не такая настырная, а миленькая. Иннокентий приобрёл палку колбасы, голову немецкого сыра, охотничьих сосисок, финского масла, упаковку бекона, две банки сардин….
-- Селёдочки не желаете? – задушевно прожурчала Ира, - Хорошая, бочковая, все берут.
-- Прямо в точку, Ирочка, - обрадовался Иннокентий, вспомнив, что бабуся охотница до селёдки, - У меня жену, кстати, тоже Ирой зовут.
К чему это он ввернул?! Девушка перестала улыбаться и губы поджала. Совсем, как его Ира, хоть и не так зло. Может все Иры такие? Иннокентий хотел было сказать, что жена у него бывшая, но не успел, потому как вернулась Люся и сразу взяла его в оборот, предлагая купить стирального порошку и бананов.
-- Нет, не надо, не надо! – страдальчески поморщился Иннокентий, но чтобы отвязаться, предложил:
-- Вы мне бутылочку водочки дайте – и всё!
-- Какой? У нас всякая есть: кристалловская, орловская, кашинская – «Вереск»…. – затянула Люся привычную уже песню, и он, не дожидаясь, пока в нём опознают культурного петербуржца, энергично замотал головой:
-- Ни-ни-ни! Самую обычную, что здесь у вас пьют. Пьют ведь у вас мужички?
Люся обалдело уставилась на него, а затем расхохоталась:
-- Нет, гражданин хороший! Не пьют! Все бросили! У нас тут этот… как его,… сухой закон!
Ира тоже хихикала, но по-доброму, уже позабыв неприличное заявление о жене. Заметив его смущение, она звонким пионерским голосом посоветовала:
-- «Вереск» берите. «Афанасия».
-- Спасибо, - благодарно улыбнулся ей Иннокентий, и повернувшись к вспотевшей от хохота Люсе, попросил:
-- «Вереск», пожалуйста, «Афанасия».
Продолжая дрожать своим интересным, но перезрелым телом, смешливая Люся быстро настучала ему сумму на калькуляторе. Кассового аппарата не наблюдалось. Сумма оказалась довольно увесистой, как и сумка, в которую Иннокентий сложил яства. Сумку тоже пришлось купить.
То, что его обсчитали рублей на сто, он сообразил лишь на улице.

Следовало возвращаться на автовокзал с запредельным отхожим местом. А делать нечего: до Свищей ещё полтора десятка километров. В два должен идти автобус. Должен…. Неприязненно думая на предмет того, что на Руси испокон веков самые трудные бои – последние, Иннокентий решил на вокзале не дышать, и побрёл обратно, поглядывая по сторонам.
Работяги благополучно уронили строительную конструкцию в жидкую грязь, и теперь, пользуясь выглянувшим в разрез серых туч солнцем, усиленно пили что-то из канистры, пуская по кругу открученную крышку. Они шумно обсуждали происшествие. Речь была смелой и насыщеной, выглядела компания тоже очень живописно: на фоне ярко-жёлтого «Cata», современного до умопомрачения, по братски пускали заздравный кубок то ли варяги, то ли скифы … Скорее даже – гунны. С загорелыми и мужественными лицами, зычными голосами и поголовно в усах. Один подавился, и высказал нечто весьма мелодичное и певучее. «Хохлы!» - догадался Иннокентий, и сурово отвернулся от бывших братьев-славян, а теперь губителей русского леса.
Отвернулся он вовремя. Засмотревшись на лесных вредителей, Иннокентий чуть не столкнулся с грузной животиной, довольно бойко семенящей по обочине шоссе ему навстречу. «Васька, дьявол этакий! – бойкая старушенция ловко хватила дьявола по филейным частям, - Куды побёг, каторжник!». Упитанный, килограмм под двести, каторжник негодующе хрюкнул в лицо Иннокентию, и резко свернул на шоссе. Раздался визг тормозов, и хряк впритирку разминулся с серебристым «Nissan*ом» последней модели. «Nissan» негодующе прогудел, боров тоже высказался на свой манер, старуха перекрестилась. На том столкновение цивилизаций и закончилось. Село отправилось восвояси, город свернул на заправку, а Иннокентий, ни к селу, ни к городу оказавшийся неподалёку – отправился на вокзал за билетом до Свищей.
Там, где дают билеты, ничем не пахло. Но зато он сразу ощутил запах грядущей беды. Обоняние не подвело.
-- Билетов нет, летнее расписание,- сообщил складчатый подбородок с карминовым ртом, - По этому маршруту – понедельник, среда, суббота.
Была пятница.
-- А как же в пятницу? – жалостно спросил Иннокентий, ощущая беспредельную тоску, потому как догадывался об ответе.
-- До шести – никак.
-- А в шесть?
-- В шесть – междугородний дальнего следования. Если водитель возьмёт по пути….
-- Ужас нашего городка….- вяло прошелестел совершенно аморфный мужчина, - И больше ни на чём не добраться?
-- На такси,- бодро щёлкнула динамичная женщина, - если у вокзала их нет, то дальше за заправкой, на Радищева….
-- Где?! – несколько истерично взвизгнул он.
-- На Радищева, улица такая первая направо, у них там отстойник, - слегка напуганным басом прогудела она.
«Радищева! Радищева, чтоб его приподняло и шлёпнуло, вольтерьянца проклятого! Издеваются они тут все, или просто с ума соскочили, пейзане хреновы!».
Иннокентий был настолько взбешён, что встречные люди отворачивались – такой жуткий степняк выскочил из приличного на вид гражданина. У вокзала, как и следовало ожидать, никого не было. Он, шепча страшные нецензурности, быстрым шагом направился к заправке и добрался до неё в момент, когда на шоссе выруливала приличного вида «восьмёрка» с шашечками. Иннокентий замахал, закричал и побежал. «Восьмёрка» притормозила.
-- До Свищей доберёмся? – грозно выдохнул он в средних лет бородатое лицо.
-- Идёт, - согласилось лицо, - Только повезёт другой. Мы в очередь.
Ничего не понимая, кроме того, что его опять хотят надуть, Иннокентий сухо кивнул. Лицо достало мобильник, и что-то пробубнило.
-- Жди. Сейчас подберёт, - пообещало лицо и дало по газам.
-- Жду! – саркастически передразнил уехавшую бороду Иннокентий, - Жду ответа, как соловей лета! Как ждёт любовник молодой минуты верного свиданья!! Верю, надеюсь, люблю!!! Да идите вы все…!!!
Закончить красочный монолог не довелось. На дикой скорости из-за поворота в некое бурьянное царство возник, рванул к нему и замер битый-перебитый «Golf». Из окна высунулась молодая энергичная голова и деловито поинтересовалась:
-- До Свищей?
Он мелко кивнул.
-- Садись!
Дёргаясь, как больной в крапивной лихорадке, он поспешно залез в машину и закостенел, неудобно прижав к себе сумки.
-- А это где? – поинтересовался водитель, напоминающий артиста Брэда Питта – загорелый и с подбородком.
Иннокентий, путаясь в словах от испуга, что так далеко не повезут и наверняка высадят, начал объяснять, стараясь, чтобы четырнадцать километров чудным образом сошли за одиннадцать, а то и за девять….
-- Понял, - оборвал его артистичный юноша, - Значит по Ленинградке до пятнадцатого? Погнали. Сумки-то поставьте назад ….

 9. Последний дюйм

У счастливого Иннокентия мелькало в глазах, свистело в ушах, и пело в сердце. Не в животе, а именно в сердце. «Есаул! Есаул! Что ж ты пропил коня?!». Ненавистный Газманов ревел как ишак, но он благосклонно кивал головою в такт, и блаженно улыбаясь думал, что Газманов очень даже ничего мужичёк, с перцем. Полтинник уже, а вон как скачет козликом, а?! На руках ходит! Нет, их с Газмановым поколение – это сила православия, есть ещё порох в пороховницах….
-- Приехали.
Машина начала сбавлять ход, плавно сползая с шоссе в пределы родного селения. Иннокентий взглянул на часы. Пятнадцать километров за одиннадцать минут! Этому пентюху Радищеву и не снилось!
-- До какого дома? – поинтересовался Брэд Питт.
-- Не надо, что вы ….
-- Чего с сумками-то корячиться, довезу.
Взял и довёз. Сто метров – а бальзам на душу, чистый елей. Прямо до ворот. Иннокентий был горд и сентиментален, ему хотелось обниматься и плакать на груди. «Нет, зря говорят, что у них потерянное поколение. Что надо ребята!».
-- Сколько с меня? – с любовью во взоре спросил он Брэда, вроде даже кокетничая слегка.
-- Сто сорок. По чирику за версту.
Он дал двести, и с трудом удержался, чтобы не послать вслед голливудскому красавцу воздушный поцелуй.
Калитка пропела нежно как девочка. Со старушечьим добрым придыханием подалась дверь. Он нырнул в набитые жилым сумраком сени, и нарочито громко затопал вверх по ступеням.
-- Кого там черти принесли с рогам?! – послышался радушный бабкин голос, и он шмыгнул носом в припадке чувствительности.

Иннокентий был дома. Он доехал.

Сам он расслабленно и статично сидел в красном углу под образами, а взявшая непривычный разгон голова всё ещё ехала. Баба Маня хлопотала сразу в трёх местах, собирая на стол. Сопутствующий хозяйственным телодвижениям диалог был несколько односторонним: Иннокентий больше слушал, изредка вставляя усталые междометия. Да и слушал в пол-уха, находясь в плену резко навалившейся счастливой истомы. Он находился в странном для себя состоянии – был всем доволен, и всё ему нравилось. Нравились ходики на стене –- тик-так, тик-так; нравилась лёгкая духота натопленной избы, герань на окне, вымытый пол и бабкин зипун на крючке рядом с дверью; нравились складные беззлобные матюжки, органично вплетающиеся в образную и сочную деревенскую речь. О ноги деликатно потёрся кот, бурля скрытой под рыжей шубой энергией. Кот Иннокентию тоже нравился. Он рассеянно почесал кота за ухом, и тот просто зашёлся лицемерным счастливым бульканьем, вытягивая навстречу руке бесстыжую расцарапанную морду.

 Иннокентий был дома.