Здравствуй

 

Он освободился.

Весна.
Поздняя апрельская весна, когда ручьи уже не бегут, а на отощавших после болезненного зимнего сна деревьях едва пробиваются бледные почки. Стоя за воротами тюрьмы, он жадно вглядывается в окружающее, теперь уже не перечеркнутое решеткой, и пытается охватить взглядом все вокруг. Оборачивается на изъеденные временем стены колонии. Вдыхает носом воздух. Кашляет. Сплевывает.

Чувствует от себя запах, с которым словно сроднилась каждая клеточка тела. Тот самый запах, ощутив который единожды, ни с каким другим  уже не перепутаешь. Так пахнет от людей, пропитавшихся неволей.

Внутри, где-то на уровне сердца, покалывает.
 
Он зажмуривается и задерживает дыхание.

Яркие образы, будто красочные сумбурные сны, каких уже давно не видел, вихрем проносятся в его сознании, сменяя друг друга.
 
В них - его жизнь.

Крепкая женщина-соседка наливает из ведра парное молоко загорелому вихрастому пацану... В чистый школьный двор со звонком выбегает ватага галдящих мальчишек...
А в саду все время чем-то  недовольной бабы Нади он рвет цветы для младшей сестренки.

Первая и единственная любовь…  Такая красивая в мокром и бессовестно облегающем фигуру летнем платье идет под ливнем  из магазина...

Проводы в  армию, ее обещания ждать. 
 
Воинская часть и они, еще такие молодые и совсем «зеленые» солдаты, не знающие, что через полгода уедут воевать... по-настоящему.

Гремят разрывные и кто-то выносит его, раненого, с поля боя… Молодая медсестра в госпитале заливисто смеется, и он лукаво смотрит на нее серыми глазами, а сам тоскует о той, которая далеко, но неизменно любима…
 
Два месяца на больничной койке, - и вот уже крохотный кусочек счастья и надежды - дембельский поезд, стуком колес теребя душу и убаюкивая уставшую голову, везет его домой, домой, домой…
 
Со станции он идет мимо дома тети Шуры, получившей недавно похоронки на близнецов Петьку и Вовку, ребят одного с ним призыва. Опускает  глаза, будто виноват, что вернулся.
 
Она, та, что два года была далеко, дождалась. Стоит у калитки и смеется, совсем как медсестричка из госпиталя... А обняв его, начинает рыдать в голос...
 
Долгожданная лунная ночь, шепот, признания, планы, надежды…
 
Новая работа... Заявление в ЗАГС… Все  хорошо.
Как у всех.
 
А дальше - прикрытая мутной хмельной пеленой, вязкой трясиной, пьянка с друзьями… и драка, как обычно, не из-за чего…
Искрящиеся под фонарем осколки бутылки. «Розочка» из гладкого толстого стекла… и удар… резкий и отточенный, как в рукопашной схватке там… за перевалом…

Потом пустота. Черная пустота, как будто вырубили свет…
 
Колкая яркая вспышка…

Зал суда. Судья в очках с толстыми стеклами в семь диоптрий. Важный дородный прокурор. Юная "адвокатша", не умеющая связать двух слов.
Приговор.
 
Просто так не сажают? Да кто бы говорил!
 
Камера. "Пахан" и его прихвостни, долго собиравшие по полу остатки блестящих зубов…
А потом?
Потом еще восемь лет и - на выход, с вещами…
 
И вот он здесь.
За воротами.
"Там" его научили называть это "волей". Только какая же это воля, если все дороги перед ним, но у него – ни одной?
Он готов разорваться, чтобы бежать, да нет, чтобы лететь сразу и во все стороны!

А под ногами – пустота. Снова пустота. Темная, душная пустота, несущая в себе только этот запах. Запах обреченности. А руки все равно, как за тонкую веточку, хватаются за эту пустоту, будто она поможет вскарабкаться туда, откуда когда-то упал. Только теперь кажется, что пустота – вокруг. И сквозь эту пустоту - пробиться?
Кричать?!

- Свобода, - проносится в голове.
- Не надо. Я боюсь свободы, - угнетенно стучит сердце.
- Я вернусь в свой поселок. Начну сначала...
- Нет. Тебя там никто не ждет. Она  ушла, - и сердце сдавленно дергается.
 


Он начинает двигаться нетвердыми шагами вперед. Голова кружится от весеннего взбудораженного воздуха. Вдоль дороги маячит лесок, на тонких деревьях которого распеваются, призывая пробуждение жизни, весенние птицы.

- Господи! Жить-то хочется, хочется ведь… - шепчет что-то внутри.
- Зачем? У тебя ведь ничего нет, - неумолимо чеканит сердце.
- Но мне же всего тридцать, - внутренняя струна натягивается.
- Тебе уже тридцать. И только справка об освобождении, - не унимается сердце.
 
Он медленно, словно крадучись, наступает на прошлогодние пожухлые листья, а они ласково шуршат под ногами.

- Здравствуй, - скромно шепчет кучка листьев.
- Лежите, мертвые, лежите, - монотонно отбивает сердце.
- Здравствуй, - хрустит  ветка сухого куста-недоростка.
- А ты сегодня-завтра пойдешь в костер, - сердце безжалостно стучит.
- Здравствуй, - солнце щекочет его нос, пробираясь  сквозь худенькие ветки.
- Но ведь тебе же все равно! Ты всегда будешь светить! - Слышится в ударах разозленного сердца.
 
Идти ему становится все тяжелее. Словно налитое сталью, злящееся как будто стремится выпрыгнуть куда-то вниз, и  кажется, будто глухой его стук уже пропадает где-то под землей.
 
И легкий ветер, и шум машин на трассе, и даже его неровное дыхание говорят одно и то же: «Здравствуй».
Птицы неутомимо  щебечут, но в пении одной из них сквозь свист и чириканье прорывается уже что-то другое, близкое, что-то вроде:

- Здравствуй, чив… сив… син… сын…
- Что-что? - не унимается сердце.
- Здравствуй… сын! - почти кричит птица.
- Здравствуй, - робко отзывается сердце.
 

И под ногами оказывается  самая нужная свободная дорога, по которой можно бежать, спешить, и даже лететь…
 
И теперь он  идет навстречу всему сразу: испытаниям и радостям, встречам и расставаниям, находкам и потерям. Сердце бешено колотится, но в каждом ударе звенит:

«Здравствуй… здравствуй… здравствуй…»