Собрание сентиментальных анекдотов из записок Жюльена. Пасха

Записка №7.
Позвонил мой Умилительный Друг и что рассказал! К нему обращается много людей с просьбой продать их машины. А обращаются, потому что у Умилительного Друга моего очень много знакомств разных и есть еще такое свойство, как «впаривать». Так вот, попросил у него его сосед продать машину Toyota. Мой Умилительный Друг нашел страждущего купить и отправился с ним показать машину, но только вот не тут-то было. О, мой несчастный Умилительный Друг! Опять на его голову обрушилось несчастье: машина больше походила на груду металлолома, а не на машину. Переднее и заднее стекло были разбиты, крыша вмята, как будто на ней прыгал бизон, из салона было вынесено переднее левое сиденье, передняя торпеда и еще что-то. Умилительный Друг рассказывал в таком волнении, ужасе все это, что я сам пришел в ужас, и у меня нашлось всего лишь несколько слов на это:
- Это ужас какой-то! Что за люди!?
- Да вандалы какие-то, все, машине капут! Мне за нее только пятьсот долларов предложили, за большее не возьмут. Я какой-то неудачник, на меня просто сыплются несчастья! Мне теперь и за дело никакое нельзя браться, чтобы привести его к краху.
- Умилительный Мой, успокойся! Не ты же виноват, что оставил ее так на улице, а хозяин. Что ты так волнуешься?
- Я теперь и соседу не знаю, что сказать. Как он теперь на это отреагирует?
- Да понятное дело как, только в этом твоей вины нету. Он еще более будет виноват, если остатки не спрячет. А растащат, так это точно! Вот это ему и скажи.
- Знаю, просто не хочется об этом ему сообщать.
- Ну, хватит так все принимать на себя, хоть порадуйся немного. Съешь куличика, сегодня же канун пасхи!
- Да я не верю во все это.
- И куличей не ешь?
- Почему? Ем, только не из-за этого, а потому что вкусные. Один раз в год можно себя побаловать.
- Ну, вот и побалуй себя, насладись приятным, а вера-то – она не в том, совсем не в том. Не в обязательствах вера.
Мы еще перекинулись несколькими не особо важными словами и попрощались. Я сбросил вызов мобильного телефона, убрал в карман и снова переместился в мир, окружающий меня. А этот мир, моя Сказочница, был на кануне праздника, великого праздника. Мы шли, т.е. я, мой брат и его Генеральша с ее матерью в церковь святить куличи. Шли мы по улице одного подмосковного городишки, по сторонам которой были выстроены в ряд одноэтажные избушки. Ну, знаешь, эти простые, обычно деревянные, в основном выкрашенные в зеленый цвет, с маленькими окошками, русские избушки. И широкие улицы эти деревенские, наверное, знаешь, по середине которых идет асфальт с дырками, а по обеим его сторонам растет трава, не газон, а эта простая, улично-деревенская трава, а за ней в ряд идут заборы: одни – из деревянных досок, другие – из рыбицы. В последнее время любят делать заборы из кирпичных колонн, между которыми суют известняковые булыжники или все те же доски. По дороге часто проезжали машины и мы, чтобы не мешаться, разделились на две пары. Мой брат, конечно, принял на себя мать, а я пошел со своей Генеральшей. Как же хорошо идти с человеком, который много знает о своем городе, много знает людей, она еще же в школе работает и, представь, как с таким человеком идти по небольшому городу! Все она тебе расскажет, про каждого доложит и вот ты уже идешь не по незнакомому месту с незнакомыми людьми, а уже знаешь то, что даже незнающие тебя про себя не знают! Так мы и шли не спеша, никого не обгоняя, встречая на пути такие же компании в человек четыре, не более, она – мне все рассказывая, а я – у нее расспрашивая и в наслажденьи слушая.
Доплелись до церкви, рядом с которой стояло двухэтажное здание, походившее больше на дом. Видела тоже, наверное, такие или похожие дома. Общественные дома царской постройки из красного кирпича двух этажей с деревянными перекрытиями. Такие здания – мои самые любимые дома, не по красоте, а по каким-то странным чувствам. Я всегда чувствовал в таких домах жизнь, прошедшую жизнь, они ее, словно впитывали в себя и хранили, эту множественную жизнь разных, очень многих людей. Я лазил по закрытым уже таким домам, и какие это чувства! Попадая в эти комнаты с высокими побеленными потолками, с выкрашенными простой масленой до половины стенами, с этим обветшалыми лестницами, ты чувствуешь жизнь. Заходя на единственную кухню во всем этом доме, тебе сразу представляется жизнь, видится множество людей, которые суетятся, что-то делают, а рядом душ с уже облупившей плиткой и тут тоже люди, тоже спешат и повсюду тени, тени, тени.
Этот дом был небольшой, с двухдверной, стоящей посередине, дверью, по сторонам которой, на втором и первом этажах, располагались по два окна. Можешь и сама посудить о размерах дома. Вот, что мне рассказала моя Генеральша про этот дом:
- А вот наша бывшая самая страшная больница города! В ней раньше лежали люди с кожными заболеваниями, в основном, уже безнадежные. Эти больные ходили купаться в речку, что неподалеку и разносили свои заболевания вниз по теченью. Поэтому ее и закрыли.
- Вот это да! Как так можно, ведь знаешь, что болен и болезнь твоя заразна, а сам идешь и умышленно ее разносишь! Это же преступленье, неужто они не понимали!?
- Видимо, нет.
Потом мы подошли к ограде церкви, и моя Генеральша рассказала еще одну историю, потрясшую меня:
- Кстати, здесь на территории церкви есть одна могилка мальчика. Этот мальчик учился в девятом классе и пел в церковном хоре. Его одноклассники узнали про это, стали чмырить за это, однажды забили ему стрелку в овраге около речки и там его, избив, утопили. Потом его похоронили около церкви.
- Утопили его, - воскликнул я, не в силах себя сдерживать. – Что это за дети, это черти какие-то! Ладно, избили, но утопили! Нет, это предел, раз дети уже топят своих униженных, не просто там смеются, не просто их камнями закидывают, а топят. Убивают.
- Но не все такие…
- Нет, все взрослые такие! Откуда помыслы такие берутся у детей? Ведь четырнадцатилетний подросток – это еще ребенок! Что он может сказать, что он может противопоставить, он еще зависит от мнения взрослого, и у него нет пока еще его своего. Он только начинает делать что-то, а делает он то, что делают его взрослые, только не понимая еще граней. А тут убийство! Значит, взрослые еще злее стали, ведь откуда знать детям, что хорошо, что плохо, что унизительно, что нет и что презирать, а что нет. Это все в нас и из нас!
Тут мы зашли на территорию церкви, и моя Генеральша подвела меня к этой могилке. Могил было не много – все, видимо, заслуженных служителей церкви. Стоявшая сзади с моим братом мать Генеральши, спросила у Генеральши:
- А этот Мойский, он же в девятом классе учился, его еще ребята избили и утопили, да?
- Да.
- А что его здесь похоронили?
- Так он в хоре пел, вот его и похоронили.
От этого последнего вопроса я аж вздрогнул. Сначала про этого несчастного мальчика все рассказать, а потом задать такой вопрос! Да любой мальчик с такой несчастной судьбою достоин святой земли и без всяких вопросов! «Святой» я говорю не в смысле веры, а в духовном смысле в смысле самом высоком. Такой мальчик достоин самого высокого места для своей могилки! И как можно задавать об этом хоть какие-нибудь вопросы, да хоть он даже и не пел в церковном хоре! Я посмотрел в лицо матери, этой пятидесятилетней женщине, и ничего не сказал, промолчал.
Мы двинулись к столам, поставленным в ряд, в длинный ряд, чтобы люди могли ставить на них куличи и яйца. Народу было очень много, и мы кое-как впихнулись в два ряда стоящих по обеим сторонам столов людей и вывалили из пакетов на стол свое добро. Точнее, все это делали мои спутники, а я встал позади них, не решаясь влезть в это праздное столпотворенье. Все ждали священника со святой водой, все что-то бурно обсуждали, смеялись, радовались, засматривались на добро других, постоянно не сводя глаз со своего. Мне надоело ждать, и я пошел прогуляться по территории церкви. Посмотрел надгробную плиту какого-то заезжего и умершего, видимо, здесь француза, потом прошелся к другим, стоящим вдали, старым надгробным плитам из известняка, посмотрел, рассмотрел их с разных сторон. Попытался хоть как-то прочесть надписи, но этого у меня не получилось, буквы все уже почти стерлись от времени, лишь кресты да цветочки были хорошо видны. Затем вернулся обратно, как раз к появлению священника. Мы стояли у противоположного края столов, с которого начал свою церемонию священник. Начались возвышенные возгласы, смех, крики. Брат подозвал меня поближе к столу, мол, чтобы, капли святой воды на меня «нормально» попали. Сначала я подошел поближе, все удивляясь возгласам. Церемония приближалась, и я увидел, что возгласы эти происходили от того, что, когда у священника на донышке кувшина оставалось немного святой воды, не так уже и немного, перед тем как взять другой кувшин, он выливал остатки на толпу. Обычно эта вся масса святой воды попадала на одного человека и обливала его вдрызг. Человек сначала вскрикивал, на секунду приходил в ужас, а потом радовался и смеялся тому, что ему пришла такая «милость». Процессия приближалась, и священник лил воду уже почти возле меня, и тут я пришел в отчаяние. Я увидел лица всех этих страждущих, боящихся, что им мало достанется, не на столько, чтобы смыло все грехи. Они вытягивали головы, некоторые говорили «лей больше», все тянулись к священнику, все толпились и жались друг к другу. В их движениях прослеживалось немного то, что они как бы сами бросались под эти капли, хотя каплями это не назовешь, ловили их и дай им немного воли, они буду расталкивать друг друга и лезть друг по дружке к священнику, лишь бы тот их облил. Интересно, до каких бы пор они так бы стояли, если бы священник не проходил, а все лил, лил… В этом всем как-то читалось исступление, а я стоял немного поодаль и смотрел на них с каким-то изумленным, жалостным, измученным видом, так и не заметив, как на мои ноги упали несколько капель. Я заметил даже такого, который сначала стоял у начала столов, а потом переместился в конец, чтоб его два раза облили. Два раза его и облили, а он сказал с какой-то радостью, что-то на подобии: «Два раза меня облили», видимо хвалясь перед другими.
 Ко мне подошли мои спутники, все облитые, вытирая лица от святой воды, приговаривая: «На весь год хватит!» Это все, конечно, шутки, я это понимаю, но ведь в каждой шутки есть доля правды.
Мы пошли в церковь, чтобы поцеловать какую-то там плиту. Я не смеюсь над этим всем, о нет! Я говорю так все это лишь по своему не знанию, я даже перекреститься не умею. Я никогда не смеюсь над людьми, не могу, не смею сам; сердце мое не смеет из-за своей жалости. Поэтому я и не пошел в залу церкви, а остался при входе, чтоб не огорчать людей, чтоб не сердить и не расстраивать их собой. Конечно, я пошел бы внутрь и посмотрел с удовольствием там на людей, но не посмел. При входе висели разные рисунки детей и на всех был изображен Иисус. Я посмотрел рисунки, пытаясь понять мир этих детей и насмотревшись вдоволь, пошел не улицу, убивать там время в ожидании своих спутников.
Я прошелся к больнице и стал около нее. Стал представлять себе людей, тех больных людей, которые лечились в ней или умирали, зная свою участь. Я пытался понять, как смотрели из окон этой больницы больные, о чем тогда могли думать и что видеть. Я заполнил территорию больницы больными, рассматривал их тени и все пытался представить, что они делали, о чем разговаривали между собой и что думали. Так я провел где-то полчаса и вернулся опять к церкви.
За столами уже собралась новая партия страждущих людей, и стояли в ожидание. Я прошелся миом, потом обратно, все обращая на себя внимание и ловя удивленные лица. И вправду, все смотрели на меня, как на что-то не понятное, что-то явно пытающее их изучить и смотрящее на них таким смелым, открытым взглядом. Я чувствовал белой вороной среди них, но не боялся, а все искал, что-то искал. Искал веры хоть в одних глазах, а про себя думал: «ну вот, что вы хотите, зачем пришли? Толку от ваших молений? Иисусу молитесь, а завтра все равно нагадите ближнему своему! Да и нужна ли ваша мольба Иисусу. Молиться ли вам он завещал? Зачем пришли, все равно не любите! Все равно не верите, а только боитесь, все боитесь, по газам, в глазах видно! Все не молитесь, а молите!» Ни одного верующего взгляда, ни одного!
Я подошел к выходу из церкви и – боже! Это взгляд, этот глубокий кроткий, любящий взгляд карих глаз! Вот он, этот взгляд! Я улыбнулся в уме этому взгляду, а девушка, не знаю почему, даже не догадываюсь, кивнула мне головой и прошла мимо. Это была молодая, лет двадцати, девушка, обвязанная каким-то красивым платком, стройная и высокая. Я понял, что день прошел не зря и что сюда хоть кто-то не зря пришел.
Прошло примерно два часа, после захода моих спутников в церковь, и я начал уже немного расстраиваться. Мне уже все начинало надоедать, ничего нового не было и не происходило, ни одного нового лица – все на одно лицо. Но прошло еще несколько минут и показались из выхода мои спутники. Мы двинулись домой: они – обсуждая все, как было, а я, их не слушая, шел измученный рядом.