Волчица

В шестой раз отправлялась на оккупированную врагом территорию бывалая разведчица Инна Смирнова, по оперативному псевдониму — «Волчица». Но такое серьёзное задание она выполняла впервые.

Рассказывает школьный учебник истории:

«…Ставка Верховного Главнокомандования назначила день и час решающего удара. Одновременно с началом наступления на фронте рассредоточенные в лесах партизаны должны были атаковать железные дороги в тылу врага, сковав его резервы. Успех операции во многом зависел от внезапности и согласованности действий партизанских отрядов, управляемых из единого центра…»

На скрытый в гуще леса командный пункт одной из партизанских бригад накануне операции вылетела Инна — офицер-направленец центрального штаба партизанского движения.

Дождливой августовской ночью самолёт пересёк линию фронта. Двадцать минут спустя Инна шагнула в люк. Влажно ударил в лицо тугой воздух. Отсчёт секунд свободного падения, рывок раскрывшегося парашюта. Светлее непроглядно-чёрного неба, надвигалась затянутая туманом земля. На проплешине в колючей щетине ельника прокололи мыльно-серую пелену, мерцали три огонька. Там ждали, зажгли костры на поляне.

Инна опустилась в центр огненного треугольника. Чмокнула болотина под ногами. Едва успела загасить купол и расстегнуть лямки парашюта — в свете костров появились тёмные силуэты. Инна ступила им навстречу, пытаясь разглядеть знакомое лицо. Набросились внезапно, повисли на плечах, сдавили горло, сорвали с ремня пустую кобуру. Инна растерялась на мгновение, но тренированное тело уже действовало само. Тяжёлым прыжковым ботинком — назад, в колено. Локтем в пах — и бросок, подбивом ломая хребет. Выхватив ТТ из внутреннего кармана, Инна выстрелила в упор, прыгнула через падающего и побежала между двух костров. Вспышкой молнии ослепила боль — автоматная очередь разбила лодыжки. Земля опрокинулась, полоснула по лицу осокой…

…Сознание вернулось, но Инна не торопилась открывать глаза. Первое чувство — тошнота и тупая мозжащая боль в простреленных ногах. Тупая… значит, раны обработали и перевязали, вероятно, вкололи обезболивающее… Не тепло и не холодно, ветра нет… не на открытом воздухе, в помещении… Пряный аромат дорогого табака… Звук шагов, приглушённое покашливание… не одна… Осторожно, незаметно напрягла мускулы. Она сидела, в неестественно прямой позе, на чём-то жёстком. Невозможно пошевелиться, трудно даже глубоко вздохнуть — всё тело стиснуто твёрдыми острыми гранями.

— Ну что с ней? — низкий, с хрипотцой, женский голос. Лающий вражий язык…

Будто пчела ужалила в шею. Тёплые сухие пальцы коснулись щеки. Инна открыла глаза. Над ней склонился пожилой мужчина в пенсне и белом докторском халате. В руке он держал шприц, другой ощупывал лицо Инны.

— Она в порядке, — буркнул медик и отошёл.

Инна сидела в сколоченном из брусьев узком кресле, прижатая к его спинке двумя металлическими скобами поперёк груди и живота. С неё сняли комбинезон, осталась в нижнем белье. Винтовые зажимы приковали к ручкам кресла её запястья и локти, к сиденью — колени. Голова защемлена с боков, как в тисках: Инна могла только двигать глазами. Оглядевшись, насколько возможно, она увидела часть небольшой тускло освещённой комнаты. Сводчатый закопчённый потолок, бетонный пол, бурый кафель стен. Окно задвинуто изнутри стальными ставнями, их прорезали узкие вертикальные щели-бойницы. В двух шагах слева — маленький столик на колёсиках. На нём раскрытый планшет с картой-километровкой, резной портсигар красного дерева, коробка спичек и фарфоровая пепельница. На золотообрезных мундштуках папиросных окурков — следы губной помады.

— Спасибо, коллега, — тот же голос. Шаги за спиной, громыхнула железная дверь. Невысокая женщина подошла сзади и остановилась перед Инной, расставив толстые ноги, облитые скрипящей кожей бриджей и лаком кавалерийских сапог. Блеснули нержавейкой её зубы:

— Фельдфюрерин Линн Райхарт. Рада видеть вас здесь.

Медленно, чётко она произносила заученные слова чужого языка. На каблуках эта коротышка оказалась всего на пару сантиметров выше сидящей Инны. Перетянутая ремнём с кобурой хромовая тужурка уютно обмялась на полной фигуре. Почти горизонтально к лацкану на пышной груди прижался значок — окаймлённый золотыми дубовыми листьями чёрный орёл вонзил когти в красный крест. И сама Линн напоминала хищную птицу, сову: двойной подбородок, крючковатый мясистый нос, близко посаженные круглые зелёные глаза. Трудно было определить её возраст. Одутловатое бледное лицо казалось ещё не старым, но возле уголков рта, как шрамы глубоких порезов, легли складки, и в ёжике рыжих волос иглами блестела седина.

— Вам плохо? Ребята невежливо обошлись с вами.

Инна молчала.

— Насколько я знаю, вы — филолог и отлично говорите по-нашему?

Линн помедлила несколько секунд и продолжила на своём языке:

— Да, я знаю о вас всё, Инна. Как вы понимаете, я знала место и время вашего приземления. Я знаю, что вы офицер разведки, ваш оперативный псевдоним — «Волчица», ваше задание — подготовка нападения лесных бандитов на железные дороги. Всё, что нам нужно узнать ещё — координаты вашего командного пункта. Вас ждут там к рассвету, не так ли? — то есть от места вашего приземления до него не больше пяти километров. Мы сейчас прочёсываем тот район, но это восемь тысяч гектаров леса, ночью… немного помогите нам, одна точка на карте — и всё будет в порядке. Мы вылечим вас. Коллега уверяет: вы не только встанете на ноги, но и выйдете на беговую дорожку. Вы ведь ещё в университете были чемпионкой области по лёгкой атлетике? А я гарантирую вам вполне комфортабельное содержание в плену. Вы даже сможете писать письма маме и дочурке… Тане.

Инна вздрогнула. Таня… кто здесь мог знать имя её дочери? Только…

— Да, — кивнула Линн. Её стальной рот растянулся в улыбке, но не смеясь, не мигая, сверлили Инну птичьи глаза. — Дмитрий. Он передаёт вам привет и надеется на скорую встречу. Вчера он сидел в этом кресле — небольшой массаж, и мы хорошо побеседовали. Как он любит вас…

Дмитрий?

…Прошлое лето, июнь… Инна обучала группу вчерашних школьников, готовила их к забросу в тыл врага. Она сама не понимала, что произошло в ту короткую грозовую ночь — такие называют воробьиными? И воробушек — на восемь лет моложе Инны, ему едва исполнилось восемнадцать — смог околдовать её, заставить забыть всё: гордость, дисциплину, субординацию, превратить холодную, безжалостную к себе и другим Волчицу в безоглядно влюблённую наивную девчонку. Семь ночей — семь мгновений длился их неуставной роман. Потом Дмитрия вместе с другими отправили на задание. Инне осталась Таня…

Беременность разведчицы могли приравнять и к дезертирству, но, рискуя головой, Инна сохранила ребёнка. Умудрилась обойти медкомиссию — и скрывала своё положение до последнего момента. Выручила по-строевому стянутая портупеей литая фигура спортсменки, да и дочурка будто поняла опасность, лежала тихонько, норушкой свернулась за бронёй маминых мышц. Так же спокойно вела себя и под огнём: в ноябре во главе диверсионной группы Инна вылетала в тыл врага на очередное задание. Довелось ещё не рождённой Танюшке узнать и ночное десантирование, и изнурительное ожидание в засаде на мёрзлой земле, и короткий ближний бой, и отход через покрытое коркой льда болото. И на свет шутница-веснянка явилась быстро, по-военному. Ночью начались схватки, а первоапрельским утром одной разведчицей стало больше. Развёл руками полковник — не отдал преступницу под трибунал, даже каким-то чудом смог дать ей недельный отпуск. Инна отвезла дочку к своей матери в деревню, нашла кормилицу, простилась с Танюшкой. Верила, ненадолго, ведь скоро кончится война, все они будут вместе.

И сегодня она ждала свидания после долгой разлуки: именно Дмитрию доверили встретить её на месте приземления… и, значит, он попался и рассказал им всё, предал, заманил в ловушку? Инна скрипела зубами, чтобы не взвыть. Собралась, подавила боль, вытесняя её холодной злостью.

«…Ну что ж, заплатишь за свою слабость. Ты не имела права ни на что человеческое, Волчица. Мальчишка… разве мог он выдержать? Вывернули наизнанку, рассказал даже о нашем ребёнке. Но он не знает координат КП. И никто их не знает, кроме меня. Это конец, но ещё есть за что побороться…»

Инна взглянула Линн в глаза:

— Ничего ты не знаешь. И не узнаешь.

Линн нахмурилась.

— Я узнаю всё, что нужно. У меня нет времени на уговоры — но найдётся средство развязать тебе язык.

— Попробуй, — презрительно усмехнулась Инна.

Маленькая пухлая рука Линн оказалась неожиданно крепкой — клещами сдавила горло Инны. Отпустила, погладила по щеке:

— Думаешь, буду ломать тебе пальцы? Нет. Я знаю, это бесполезно. Вздохни посвободнее.

Провернулся ключ в замке. Инна ощутила, что тиски разжались, теперь она могла поворачивать голову. Линн развернула кресло и подкатила его к окну, раздвинула броневые ставни. Как из ложи бенуара, Инна увидела тесный — метров десять шириной — двор, окружённый каменными стенами, залитый ярким светом прожекторов с крыши. Недавно прошёл дождь, лоснится мокрый асфальт — и, ломкими призраками отражаясь в чёрных зыбких провалах луж, у стены напротив стоят женщины. До смерти перепуганы: белые лица, дрожащие губы, слёзы на щеках. Прилипли к телу волглые ночные сорочки, растрёпанные волосы падают на плечи, босые ноги испачканы глиной. Видно, несчастных вытащили прямо из постелей, пригнали сюда под дождём. Механически Инна пересчитала их: ровно двадцать. Две с младенцами на руках, восемь детей постарше прильнули к подолам. Вровень с подоконником, близко — достать рукой — блестят каски. Шесть солдат в пятнистых маскировочных плащ-палатках выстроились шеренгой с правильными интервалами, изготовились к стрельбе, прижав к бедру наведённые на женщин автоматы. Стена за спинами пленниц на высоту человеческого роста обшита грубыми деревянными щитами — не оструганный серый горбыль, в коричневых засохших потёках и пулевых пробоинах. Много пробоин, все щиты как решето. Расстрельная стенка… не раз здесь косили людей автоматными очередями. Всё продумано, дерево, чтобы не было рикошетов.

Линн растворила оконные рамы и толкнула кресло Инны вплотную к окну. Пахнуло в лицо сыростью и паровозной гарью. Щёлкнул выключатель, свет в комнате погас, теперь её освещал лишь отблеск прожекторов со двора. Затравленно уставились на Инну стоящие у стены. Высокий подоконник скрыл скованное тело, они видели только её лицо.

— Сегодня ночью убиты двое солдат, — сухо процедила Линн. — Ты знаешь наши военные законы. Преступник не найден, двадцать заложников будут расстреляны.

— Но меня нашли? — вскинула на неё глаза Инна.

— Этого мало. Хочешь спасти их — пожалуйста, ответь на мой вопрос. Иначе…

Линн подкатила к окну столик, придвинула стул, села рядом с Инной. Вынула из кобуры девятимиллиметровый браунинг. Вставила обойму, опустила пистолет на столик. Машинально Инна отметила на воронёной щёчке браунинга серебряный щиток с чернью готической гравировки: именной, награда.

— У тебя минута на размышление, Инна. Потом я начну стрелять их — одну за другой, пока не услышу твоего ответа.

Линн сняла и положила перед Инной наручные часы с крохотной секундной стрелкой внизу циферблата. Достала из портсигара папиросу, прикурила, выдохнула дым через ноздри, разглядывая заложниц. Прошла минута.

— Молчишь, Волчица? Ну что ж… это ты убиваешь их. Кто будет первой? Гляди-ка, и учительница здесь.

Да, учительницу можно сразу отличить среди заложниц. Худощавая, узколицая, на вид лет пятидесяти. В отличие от других, видимо, дали время одеться: строгий тёмно-синий костюм, белая, застёгнутая на все пуговицы блузка с отложным воротничком, светлые чулки и туфли. Чёрные с проседью волосы гладко зачёсаны назад, стянуты в узел. Даже под дулом автомата сохраняет привычную осанку — укоризненно, но без гнева, как на шаловливого мальчика, через большие роговые очки смотрит на целящегося в неё солдата. Лишь выдают напряжение, нервно перебирают борт жакетки белые от въевшегося мела пальцы…

Линн взяла со столика браунинг. Ухоженный, смазанный, привычно лёг он ей в руку — надёжное, безотказное боевое оружие. Лязгнул затвор, досылая патрон. Опершись локтем на столик, Линн неторопливо прицелилась. Гулко стукнул в тесном колодце двора выстрел, отлетела, обожгла Инне щёку горячая гильза. Учительница пошатнулась, упала спиной на деревянный щит. Расплющил на досках её голову таранный удар разрывной пули-цветка, очки разлетелись стеклянными брызгами, смятое, превратилось в кровавую маску лицо.

— Убили!

Всполохнулись, запричитали навзрыд:

— Софьюшка!

Дёргающимися движениями марионетки расстрелянная ступила от стены, подломилась в коленях и рухнула ничком. Расселся надвое раскроенный череп, расползается из-под соскользнувшей вперёд аккуратной причёски густая, багрово-серая пузырящаяся масса. Трепещет в судорогах обезглавленное тело, скребут асфальт носки туфель…

— Видишь, я не шучу, — кивнула на упавшую Линн. Стволом пистолета указала на карту. — Координаты, две цифры. Даю тебе минуту на размышление перед каждым выстрелом. Прошу, Волчица…

Молча, бешено Инна рвалась — хрустели кости, под зажимами лопнула кожа на запястьях, потекла кровь — но оковы держали прочно. Обожгли, застелили взор ядовитые слёзы бессилия:

«…Я не могу ответить… Это невозможно… надо умереть… проклятое сердце, остановись же…»

Но сердце бьётся — и в такт пульсу прыгает светящаяся фосфором стрелка. Минута…

Стройная кареглазая девушка с полурасплетённой, водопадом струящейся до колен каштановой косой прислонилась к стене, обняв за плечи коренастую пухлощёкую блондинку. Треплет взъерошенные вихры, наклонясь, шепчет на ухо. Обе босиком, в белых ночных рубашках, совсем не похожи, но почему-то сразу видно, сёстры, и — сама едва живая от ужаса — ещё пытается укрыть, согреть дрожащую сестрёнку пестунья-старшая… В склонённый висок целила ей Линн, но за миг до выстрела ощутила взгляд палача, встрепенулась лесная русалка. Отразила зрачок ствола колдовская глубь ореховых озёр… и выплеснула их из орбит боль… на промахе, вскользь, остриём насечки черканула по горлу пуля, взрезав трахею и сонную артерию. Схватилась за рассечённую шею, цепляясь задравшейся рубашкой, сползает по доскам смертельно раненная. Алой тугой струёй ударила кровь между пальцев, хлестнула младшей по глазам. Отпрянула блондинка, обезумев, вереща как подбитый зайчонок, метнулась к солдатам. Оглушительно взревел в теснине стен автомат, оборвал визг — напоролась животом на огонь, крутанулась юлой толстушка, с размаха ткнулась носом в асфальт. Расплылась студнем, перерубленная наискось от бедра к плечу, фонтанами хлынуло из рваных дыр в спине. Досадливо поморщась, снова выстрелила Линн. На этот раз метко. Навзничь, изломив руки, упала старшая сестра. Пробито переносье, запрокинулся оттянутый тяжёлой намокающей косой расколотый лоб.

Ничего не понимая, оледенев, смотрят живые. На трупы. На убийц. На тебя — и нет силы отвести взгляд.

— Милые были де-вуль-ки, — смакуя, Линн выговорила трудное слово. — Как ты, Волчица? Тебе не дует из окна? Или, может, хочешь сказать что-нибудь? Нет?…

Затопила двор оглушённо-звонкая надрывная тишина… и врезался в неё, заставил всех содрогнуться детский плач. Проснулся младенец на руках заложницы — молоденькой, тонкой, похожей на паренька-подростка. Не местная: смуглое горбоносое лицо, охапка вороных волос, кручёных, как стальная стружка. Сторожко, дичась, поблёскивают влажные угольки из-под бархатной завеси ресниц. Но одета по-здешнему — просторная белая рубашка с вышивкой и длинная, по щиколотку, юбка-запаска из небелёного домотканого полотна. Наверное, и не ложилась, не сомкнула глаз у колыбельки? Как и все, оцепенела, но бессознательно ритмично покачивается, баюкая младенца, завёрнутого в лоскутное одеяльце, приникшего головёнкой к её плечу. Услышав плач, таким же неосознанным, простым и нереальным среди этого давящего кошмара движением расстегнула пуговки на рубашке. Палевым шёлком упруго блеснула налитая грудь, утих, припав к ней, младенец, и словно оттаяло лицо полонянки — доверчивое прикосновение тёплого тельца прогнало страх. Похлопала ребёнка по щёчке, тихо говорит с ним на понятном лишь им двоим языке… не видит, как поднялся браунинг, как стало пусто вокруг неё — отводя глаза, отступают, овцами жмутся прочь.

Инна смотрела в лицо обречённой. Сама ещё ребёнок, сколько ей — восемнадцать, девятнадцать? Чья-то дочка, чья-то любимая. Для этого крохотного живого комочка — мама, весь его мир. Улыбается первенцу, дерзкая и святая, юная и бессмертная, как сама вечная материнская любовь, всемогущая дарительница жизни — и такая беззащитная под наведённым стволом, перед тупым обрубком свинца.

Одно слово, и она спасена. Инна до хруста стиснула зубы. Молчать…

На сантиметр выше соска, крохотного чмокающего ротика… Качнулась, распласталась на досках тоненькая смуглянка. Перекошено, изуродовано болью лицо, зияет яма распяленного беззвучным криком рта, кипенно-белы ровные полоски зубов… Стремительным броском кинулась к её ногам стоявшая в двух метрах девочка в синей выгоревшей футболке и трусиках — проехав коленками по асфальту, содрав их до кости, успела подхватить малыша. Опять обиженно, призывно закричал он, тянется к маме… Хрипя, булькая разорванной грудью, осела у стены мама. Вздулась пузырём и опала холщовая запаска, поджались, втянулись под неё мальчишечьи ножки в цыпках — мягко легла на бок, свернулась калачиком расстрелянная мадонна. Примяла виском пружинный локон. Тронули затоптанный асфальт губы, скорбным детским поцелуем прощая за всё суровую мачеху, чужую землю. Тонет в дымящемся месиве вырванного лёгкого вспоротая зазубренным металлом обмякшая грудь, расплываясь на красном, струйкой течёт из соска молоко. Надрывается в крике ребёнок… Неумело обняв его, стоя в крови на ободранных коленках, девочка обернулась, медленно, как сомнамбула. Замороженно глядя на убийцу — не веря, возражая — подняла и протянула к ней плачущего младенца… Линн недовольно скривилась:

— Я просила Волчицу. Но она не пожалела твою маму. Может, пожалеет тебя?

Взглянула на Инну — и навела пистолет на детей:

— Вспомни о своей Тане. Ровесница этому сиротке.

— Не надо!

Вопль рвался из груди Инны, но намертво спаяны остались её челюсти. Кричала девочка. Вразлёт две тонких пшеничных косички — прижав к груди малыша, одним движением вскочила на ноги крепенькая ладная физкультурница. Шарахнулась вправо, влево, в узком людском коридоре, под стволами автоматов, под бессильно потупленными взглядами заложниц… Линн повела браунингом, выцеливая мечущуюся:

— А тебя кто учил брать чужое, шалунья?

…выждала, когда та повернулась к ней лицом:

— Нет! Ма…

Точный выстрел. Оборвался детский крик и плач. С перебитым позвоночником, исходя смертной дрожью, разметалась на асфальте школьница. Вмят в проломленную грудь разорванный пулей младенец.

— И ты — мать, Волчица? Жалко, что твоя Таня не здесь.

— Грязная тварь, — остервенело скрежетала Инна. — Наслаждаешься, убивая невиновных, трусливая гадина? Не сломаешь. Буду молчать.

Усилием воли закрыла глаза — но пронзили и смеженные веки, калёными стрелами впились, терзали взгляды смертниц.

«…нет тебе прощения… будь проклята, Волчица…»

Молотами била кровь в висках, пульс отсчитывал секунды, последние мгновения чьей-то жизни. Минута… две… но выстрела нет… Инна открыла глаза, оглянулась. Линн стояла у распахнутой двери. Из коридора доносились возбуждённые голоса. Дверь захлопнулась, и Линн хохотнула, осклабилась сталью:

— Напрасно ты упрямилась. Только что пришла радиограмма. Ваш командный пункт обнаружен и уничтожен.

Присела за столик, закурила, жмурясь от удовольствия. Ленивым сытым взором скользнула по заложницам:

— И что теперь делать с ними? Как ты думаешь, Волчица? Так, по-твоему, я гадина, грязная тварь… А кто ты?

Потушила окурок, поднялась:

— Внимание!

Электрическим разрядом стегнул пленниц окрик. Искры отчаянной надежды в глазах… Линн положила руку Инне на плечо и продолжала, чеканя каждое слово:

— Уважаемые дамы, сегодня ночью мы поймали эту шпионку. Её зовут Инна Смирнова, по кличке Волчица. Она упрямилась сначала, но потом решила спасти себе жизнь и согласилась помочь нам. Благодаря ней мы разгромили бандитское гнездо в лесу. Она также показала мне своих помощников среди вас. Теперь мы покончили с нашими врагами, и всё в порядке. Вы пойдёте домой через минуту.

Замерли — не смеют поверить. Линн нагнулась к уху Инны:

— Хочешь крикнуть, что я неправа? Давай… Увидишь, как я уложу их всех, а потом зажарю живьём щенков. Но если ты промолчишь, так и быть, я отпущу их. Все узнают о твоём предательстве. Ну, решай, Волчица?

Смеясь, Линн поигрывала оружием.

— Я согласна, я молчу, — тихо простонала Инна. — Отпусти их…

Изумлённые, негодующие, полыхнувшие грозой — властно притянули взгляд Инны серые глаза. Молодая женщина, рослая, широкая в кости… Видно, не далась без сопротивления — жестоко избита, крутые плечи в свежих ссадинах и кровоподтёках, лоскутами располосована льняная сорочка. Прикрывая обнажённые высокие груди, распущены, упали волной русые волосы, но проглядывают сквозь них, вишнёво темнеют большие острые соски. Загорелые крупные ноги селянки. Мощные, круглые, как упрямо склонённые лбы бычков, колени — обняли их, прильнули к матери две маленькие девочки в коротких рубашонках, дрожат, тихо плачут… Молодица стояла поникшая, опустив перевитые набухшими жилами пясти на головы малышек, но, ужаленная словами Линн, гневно вскинулась. Грубой бронзовой ковки, опалённое солнцем, в кровь разбито скуластое лицо — и беспощаден приговор тяжкого взгляда из-под широких соболиных бровей. Соскользнули с белокурых головок заскорузлые ладони, палицами сжались кулаки. Инна вздрогнула, но не отвернулась. Пусть ненавидят, проклянут, только спасти их, молчать, рядом эта гадюка… зачем-то она отступает назад, в темноту? Из-за плеча Инны сверкнуло пламя, рванул натянутые нервы выстрел, и вскрикнули одновременно, девочки — от испуга, мать…

— За что? — коченея, сглотнула крик Инна.

…под вздох… ахнула, переломилась, пытается горстями зажать навылет прорванный живот. Хлещет, растекается по доскам кровь, набрякла сорочка. Уцепились за неё детские ручонки: нет, неправда! Поднимайся, мама… и выпрямилась она, упёрлась ногами в асфальт. Яростно двинулась вперёд…

— Не стрелять! — крикнула Линн.

Повиснув на подоле растерзанной сорочки, волочатся, семенят за матерью дети… Шаг… ещё шаг… грудью идёт она на убийц. Протянула окровавленные руки — заломать, удушить!

— Ну и силища… — оставаясь позади, в темноте, через плечо Инны Линн изучала раненую женщину с любопытством ставящего опыт натуралиста.

— Ляжешь, животное.

Дважды ударил браунинг.

Отшатнулись малышки: пятнами на их лица, на белые рубашонки — брызнули кровавыми клочьями и осколками кости размозжённые мамины колени. Ударился о тесные стены звериный вой:

— Ннеет!

Окаменев, глядят дети: хватается за дымный воздух, ещё пытаясь вцепиться в горло врагу… и падает мама — скошенная, клокочущей жаркой грудью плашмя на асфальт. В корчах перекатилась на спину. Хрипит, выгибается, зарываясь в мягкие пышные волосы, наотмашь бьётся теменем…

— Тебе жалко эту бешеную корову? А она бы растоптала тебя своими копытами, — жестяной смешок за плечом. — Такие не имеют права жить. И телят?... Нет. Пусть остаются. Хорошие свидетели. Запомнят, как уложила их мамулю — ты, Волчица. Предатель, убийца. Грязная тварь.

Вот оно что… Да, всё рассчитано: выстрелы сзади, из темноты, а заложницы ослеплены прожекторами, поняли, что сама Инна застрелила непокорную. Уже не корчится русоволосая. Парализована, вытянулась, истекая кровью. Очнулись от оцепенения — бросились, обняли её девчушки:

— Мама! Вам больно?

С неистовой силой сопротивляется оборванная жизнь. Сокращаются в конвульсиях мышцы, отдают мозгу последнюю кровь, тщетно, лишь длятся страдания. Крестом упали раздавленные работой руки. Хватает ртом смрадный туман — и вздымается грудь, качает дочек.

— Помогите! Боженька!

Исступлённо призывают они Спасителя, теребят, не отпускают родную… Но, захлёбываясь чёрной рвотой, отвернулась умирающая. Вдавилась затылком в асфальт. Корневищами вздулись жилы на шее:

— Деток, люди… Иване, любый! Прости... Убита.

Смолкла — грызёт, рвёт зубами лохмотья губ…

— Да, маме очень больно.

С брезгливой усмешкой свысока Линн глядела на простёртую в агонии мать и рыдающих детей.

— Смотрите, запоминайте всё. Это урок вам. Мама была непослушной, и Волчица решила наказать её. — Линн повернулась к Инне. — Но хватит, Волчица. Она не будет больше.

— Вальтер! — один из солдат обернулся и, пристукнув каблуками, вытянулся перед Линн. Видно, последнего призыва — ещё неуклюжий, новенькое обмундирование торчком. Прыщавая мордочка под низко надвинутой каской, едва пробились ржавчиной усики, и оружие-то сжал неумело, робко, будто взял поиграть без спросу. — Помоги ей! Да смотри, не задень детишек.

Снимая с плеча автомат, солдат подошёл к лежащей. Шагнул в лужу крови, пинком отшвырнул девочек и наступил матери на грудь. Придавленная кованым сапогом, хрустя сломанными рёбрами, в последнем усилии оторвала от асфальта, подняла голову навстречу выстрелам. В стянутое болью, залитое смертной испариной лицо, в упрямо стиснутый рваный рот, в яростные серые глаза — грянула автоматная очередь, и потерялось в ней истошное, безответное:

— Мама!..

Усердно печатая шаг, солдат возвращался в строй. Коричневая жижа хлюпала под его сапогами, к голенищам прилипли белёсые комочки разбрызганного мозга. Одобрительно кивнула Линн, и ощерился в ответ кутёнок: доволен, одержал победу, за спиной поверженный враг? С разбитой головой, вспоротым животом распята на асфальте замученная. Шипастой подковой раздавлена левая грудь, втоптана в кровавую кашу русая волна. Бесстыдно заголены, раскинуты перебитые ноги. Две сплошные мозоли — исколотые стернёй ороговелые ступни молодой жницы. Мокрое костное крошево изувеченных коленей, раздёрганные клубки сухожилий и нервов. Отходила по земле. Отлюбила, отрожала. Выгнуты в смертной судороге могучие атласно-белые бёдра… и змеями вгрызлись в нежную кожу багровые рубцы — следы недавнего истязания. Славянка, мать, жена, неутомимая труженица, беззаветная защитница. И под игом оккупации не сломалась, всё перемогла — насилие, мародёрство, плети новых рабовладельцев. Хранила очаг, сберегала детей. Одного дня не дожили до освобождения.

— Запомнили урок? — ухмыльнулась Линн.

…Остекленели в немом ужасе огромные детские глаза… Точно сражённая наповал, упала младшая девочка — уронила тонкие, с ямочками у локтей, руки, склонила к плечу светлую кудрявую головку. Одуванчиком плывёт в маминой крови, так похожа на неё, сероокая красавица… Катается по асфальту, колотится, будто в падучей, другая. Пена на губах, открывает рот, пытается кричать, но только сиплые каркающие звуки вырываются из горла.

Сизыми пластами повис в сыром вязком воздухе пороховой угар. Вытеснил свежесть утра, заполнил каменную щель, душил смрад живодёрни — тяжёлый дух парного мяса, острая едкая вонь вырванных внутренностей, кислый тошнотный запах свежей крови. Мешаясь с дождевой водой, растекалась она по асфальту, струйками сбегала под уклон, журчала в прикрытом чугунной решёткой канализационном жёлобе под ногами стоящих у стены. В жёлтом, будто жирно-осклизлом свете прожекторов колышущимся чадным маревом размыты лики — пергаментные, отрешённые. Уже мёртвы, холодеющими телами заслоняют детей мученицы… Инна костенела в отчаянии. Ничего не сделать, никому не помочь. Всё во власти этой мерзкой образины. Насмешливым взглядом она обводит заложниц… Что там, под медным ёжиком, за тупым скатом низкого лба? Торжествует, упивается своим могуществом? Сверхчеловек, юберфрау… Нелюдь, даже и не зверь — холодный гад, рептилия…

— Ну что ж, вот и всё, — браунинг лёг на столик. — Спасибо за помощь, Волчица. Уважаемые дамы, приношу вам извинения за причинённые неудобства. Вы свободны. Пожалуйста, идите домой!

Повернулись, ломая строй, врассыпную отошли солдаты. Ещё стоят бездыханно, не осмелятся поверить смертницы… но вот вздрогнули землистые лица возвращённых из могилы, ожили померкшие глаза. Рокоча, сдвинулось полотно низких железных ворот в дальней стене — и схватили ребятишек, оступаясь, скользя в крови, ринулись к выходу. Но остановилась одна — уже немолодая, приземистая, чернобровая. Склонилась над расстрелянной крестьянкой. Подобрала, сгребла в охапку её девочек. Опрометью помчалась через опустелый двор… Недобрым прищуром Линн следила за убегающей:

«…а тебя кто учил брать чужое?…»

Морозный колючий ком вытеснил дыхание. В спину… споткнётся, всплеснёт руками… Сама не замечая, Инна шептала, умоляла неведомо кого:

«…смилуйся, защити…»

Снова зарокотали, закрываясь, ворота, но беглянка успела — мелькнули, исчезли в тёмном проёме заляпанные пятки. Линн усмехнулась, глядя, как Инна перевела дух.

Смейся. Всё равно… спасибо, мразь.

Но не помогут никакие мольбы — остались лежать, как растерзанные зверьём на арене:

«…это ты убиваешь их…»

Могла остановить бойню?

«…Я просила Волчицу…»

Всё ведь оказалось зря. Бесполезные, невинные жертвы.

«…Может, пожалеет тебя?…»

Нет, не могла. И повторись всё снова, поступила бы так же.

Словно расступилась чёрная равнодушная твердь, уже поглотила тела земля — прожектора погасли, двор провалился в темноту.

Вечная память вам, павшим за родину.

«…Такие не имеют права жить…»

За них решили — ты и она?

В углу двора щёлкали зажигалки, краснели огоньки сигарет, приглушённо слышались юношеские голоса и смех — там кучкой сгрудились солдаты. Облокотясь на подоконник, Линн смотрела на них. В тусклом неверном свете неохотно начинающегося хмурого утра сразу постарело её усталое обрюзгшее лицо, Инна могла бы поклясться — затуманила взгляд хищницы неподдельная нежность и тревога:

«…Ночью убиты двое… Ребята…»

Не рептилия, и даже не зверь. И никакая не юберфрау.

Страшнее — человек, женщина.

«…А кто ты?..»

Распрямясь, Линн оттолкнула кресло Инны от окна. Клацнул выключатель, загорелась лампочка над дверью. Линн закрыла оконные рамы и сдвинула ставни.

— Ну вот и всё, — повторила она. — Давай кончать.

 Понурясь, Инна невидяще смотрела в пол.

«…Да, это конец… Операция сорвана, командный пункт уничтожен. Отряды на марше, без связи, без взаимодействия. Погибнут, как слепые котята. Не вывести им из строя рокаду. А значит, перебросят резервы — и захлебнётся наступление на фронте. Сколько же сегодня будет потерь? И за это ты тоже ответишь, Волчица. Ты уже больше чем мертва… Мама, Танюшка… члены семьи изменницы Родины…»

Инна ощутила прикосновение. Линн воткнула папиросу ей в губы. Чиркнув, поднесла спичку:

— Традиция…

Насколько смогла, ударясь затылком о спинку кресла, Инна запрокинула голову, плюнула убийце в лицо, но промахнулась — плевок растёкся по эмали значка на лацкане Линн. Она отступила, прикурила от той же спички, села за столик, задумчиво глядя на Инну через голубое медвяное облако:

— Как ты прекрасна в гневе… да, я понимаю Дмитрия, но вот что ты нашла в этом ощипанном цыплёнке? А ты стала седая за эту четверть часа — такая же, как я. Ты проиграла не потому, что я сильнее, просто тебе не повезло, вопреки пословице — и в любви, и на войне. Но ты держалась стойко, как настоящий солдат. Увы, это последнее хорошее слово, сказанное о тебе.

Линн медленно ввинтила в пепельницу недокуренную папиросу. Достав из планшета листок бумаги, она стёрла плевок. Скомкала, бросила бумажку на пол. Встала, одёрнув тужурку и поправив ремень. Застегнула браслетку часов, рассовала по карманам бриджей портсигар и спички, перекинула через плечо ремешок планшета:

— Прощай, Волчица.

Отступив на шаг, чтобы не забрызгаться, Линн послала две пули Инне в голову. Больше не взглянув на убитую, заталкивая в кобуру дымящийся пистолет — подошла к двери и отворила её:

— Убрать. Никаких следов. Привести в порядок двор. Падаль за ворота, объявите, пусть забирает, кто хочет.

Залитое известью, сгорело во рву тело Инны.

Управление операцией принял резервный командный пункт. В назначенный час, одновременно с наступлением на фронте, началась рельсовая война. К вечеру партизанская бригада штурмом взяла узловую станцию.

Забаррикадировавшись в штабе, Линн сожгла все документы, отстреливалась до конца, последнюю пулю из браунинга — ту, что могла бы избавить от мучений — тщательно целясь, выпустила по врагу. Ни слова не добились от неё. Надменно улыбалась, пока не вырвали эти наглые совиные глаза.

Дмитрия нашли в подвале. Известие об измене Инны потрясло его — и словно ослабла петля на шее, понял: вот оно, спасение... На допросе подтвердил: да, Инна перешла на вражескую сторону, он был схвачен по её указке.

Дело Инны рассмотрел военный трибунал. Сомнений оно не вызвало: на глазах четырнадцати свидетелей по навету переметчицы пролилась кровь безвинных женщин и детей.

«…Двадцать шесть лет мама учительствовала, все её знали. Получил я письмо с родины, когда освободили посёлок наш… Донесла какая-то сволочь, расстреляли маму…»

«…В ночную смену я пошла. Девочки дома остались. Вернулась — дверь сломана, всё перевёрнуто. Не помню, кто сказал… Кинулась… У ворот лежали ясочки мои. Лица нет, только по косе Нину признала. Утром заплела… Тоня как снег белая… всю кровушку, аспиды…»

«…Сами знаете, не было здесь никаких её помощников, в первый раз мы эту чернявую видели. Шкуру свою спасала, наугад метила, ну и выбрала бы меня, старую, так нет… На Фаинку показала, с дитём грудным не пощадила…»

«…По весне к нам Фаина пришла, беременная. Плакала, как безумная, дрожала. Весь их табор из пулемётов положили, одна она живая осталась — отлучилась в тот день, травы собирала в лесу. На ферме мы её укрыли, там и родила, да так и прижилась. Чудная была… Лошадей лечить умела, говорили каурки с ней, понимала. Песни пела — никогда мы таких не слыхали, как по сердцу гладит, и сладко, и грустно, слёз не сдержать… Не ушла от судьбы сербиянка, догнала соловушку пуля…»

«…Ночью на ферму вломились. Вместе с Фаей на расстрел нас погнали, рядом к стенке поставили. Улыбнулась она галчонку своему… Ещё позавидовала я, окаянная — ну немыслимо же её убить, рука не подымется, бабы их рожали?.. В грудь… не вскрикнула, упала. Галчонка выронила… Мне б его схватить — не смогла, струсила вот, будто к месту меня приковало. А Маня успела… Как она просила, не надо…»

«…Перед самой войной учительша из города привезла Марыльку. Арестовали родителей её, давно, незнамо за что. В детдоме новую фамилию дали, Октябрьская. Настоящей теперь и не узнать…»

«…Уж иноземка, видать, поняла, что зря, отпустить нас велела. А та лайдачка, отродье иудино, всё кровью не сыта. Катерину с хутора, солдатку… Глянула она только на ведьму — и бах…»

«…Крикнула та ей, не стреляй… Нет, как бешеная… терзала, изгалялась, зверюга, волчица и есть… Оскалилась, ноздри раздула — муками, слезами детскими упивалась… Иноземка и то сжалилась, приказала пащенку своему, добить. И детишек не трогать…»

«…Отмучилась… Кровь Катина ручьём, под ногами её чувствую, тёплую… На восьмом месяце была я. К сердцу маленький прижался, всё понял, молит, спрячь, не дай… Помиловали, жива. А сыночка вечером мёртвого скинула…»

«…Вынесла я донек Катрусиных. Но не спасла… На руках моих Олеся трепыхнулась, смякла. Как ни плакала, ни просила её — не дышит. И ведь ни царапинки на ней. Серденько не смогло… Яринка жива ещё, да уж лучше бы и её бог прибрал… Вовсе ума лишилась, как зверёныш воет, кусается…»

«…Иноземка мёртвая лежала. Маленькая такая… Ух, как её… и поделом. Откуда только этакие берутся? Тоже мать, поди, где-то есть… Оно, конечно, вроде и грех землю нашу нехристью этой поганить, а всё-таки закопали мы её…»

«…А эту курву, Волчицу… Просим мы вас, товарищ командир: как поймаете — дайте её нам, уж мы с ней по-нашему, по-бабьи, потолкуем…»

Трибунал приговорил Инну заочно к повешению — за измену Родине и военные преступления.

За матерью Инны в деревне пришли пару дней спустя, увезли её куда-то вместе с шестимесячной Таней. Больше о них ничего не известно, да и некому было спросить. Братья Инны пропали без вести на фронте, а Дмитрию оказалось только на руку исчезновение байстрючки. И без того нелегко пришлось парню. Горело на нём клеймо связи с изменницей — насилу удалось оправдаться, доказать, что его, как и всех, обманула Волчица.

По сей день в розыске Инна Смирнова: для такого приговора нет срока давности.

Ветеран партизанского движения Дмитрий Сергеевич Сенин любит вспомнить ту операцию, встречаясь со школьниками. Они слушают его с интересом — мало кто умеет так рассказать правду о войне.