Легенды и предания сказочной Германии. Глава Синяя Борода

II. ГАУК. СИНЯЯ БОРОДА
I. Трофимыч развернул «Труд» и, щурясь против солнца, стал читать спортивную полосу. Стояла середина лета, заканчивался июнь, в Ебурге было тепло и пыльно – город жил в напрасном ожидании дождя.
Газету Трофимыч купил еще позавчера в киоске у издательства «Уральский Рабочий», на проспекте Ленина, возле помпезного здания Совнархоза. Он сидел на лавочке, на эспланаде и внимательно изучал отчеты о финальной игре Кубка Европы 1964 года.
Трофимыч читал и переживал: «...18 часов 30 минут по западноевропейскому времени. Именно в этот момент сегодня на мадридском стадионе "Бернабеу" (максимальная вместимость его около 120 тысяч мест для стояния) раздастся свисток британского арбитра Артура Холланда. Его имя хорошо известно советским любителям футбола. ... Не случайно организаторы состязаний избрали время финального поединка - это часы наибольшей духоты в испанской столице в июньские дни. Тем са-мым хозяева поля хотят получить лишний шанс в борьбе за кубок...»
«Что вытворяют, гады», - недовольно пробурчал Трофимыч и отложил любимый «Труд». Он достал сегодняшнюю, от 23 июня, «Комсомолку» и просмотрел составы команд:
«...Английскому судье Артуру Холланду, четко проведшему игру, обе команды были представлены в таких составах. СССР - Яшин - Шустиков, Аничкин, Мудрик - Воронин, Корнеев - Численко, Иванов, Понедельник, Хусаинов. Испания - Ирибар - Ривилья, Оривелья, Зоко, Кальеха - Фусте, Суарес… Пе-реда - Амансио, Марселино, Лапетра…»
Трофимыч вернулся к отчету: «...Первый тайм хозяева поля, действительно, начали штурмом, и уже на второй минуте Суарес выводит на удар Амансио, но мяч идет мимо ворот. ...На шестой минуте Суарес перебрасывает мяч через Шестернева, и выскочивший в переднюю линию Переда с близкой дистанции под планку забивает первый мяч.
1:0!
Две минуты потребовалось нашим футболистам для того, чтобы сравнять результат. Хусаинов, энергично боровшийся за мяч в атаке, так и в обороне, получает передачу от Воронина и стремительно движется к штрафной площади испанцев. Он успевает заметить открывшееся "окно" между защитниками Зоко и Оливелья (оба пятятся) и бьет. Вратарь Ирибар бессилен взять мяч.
Счет 1 : 1. ... На 20-й минуте Хусаинов отнимает мяч у Зоко, передает его Численко, и сильный удар попадает в защитника Кальеха…»
Трофимыч уже три дня находился в отпуске за свой счет, а времени почитать газеты, не было. Он основательно устал за эти три дня, извёлся от переживаний и только-только начинал понимать, на каком свете он сейчас находится.
Девятнадцатого у Трофимыча родились близнецы.
Два пацана.
«А эти козлы, - подумал Трофимыч, - не могли выиграть! Хотя, теперь - вице-чемпионы! Тоже неплохо!».
Сквозь пыльную листву просвечивало солнце. У зеленого оперного театра стояла очередь в кассу, на трамвайном кольце у полукруглой высотки гостиницы «Исеть», позванивая, разворачивались трам-ваи, по эспланаде сосредоточенно прогуливались толстые голуби, а Трофимыч улыбался: и «наши» - молодцы, и они с Люлей – молодцы. Два пацана!
Трофимыч улыбался, разглядывал серый «парфенон» Свердловского Совнархоза и даже думать не думал, что Кукурузника скоро уже попрут на пенсию, совнархозы ликвидируют, а СССР окончательно поссориться с Мао. Через два года на фронтоне этого строгого здания появится совсем другая над-пись: «Уральский государственный университет им. А. М. Горького», а еще через шестнадцать лет его близнецы со второго захода поступят сюда, причем вступительный по истории будет сдавать только один, «младший», Виталик, за себя и за брата Герку.
Братьев потом долго еще будут путать, из чего они, конечно, извлекут немало для себя пользы. Как это случилось однажды - в сто сорок восьмой раз! - когда Виталик только начинал жениться, а о славе Синей Бороды и не помышлял.
Была зима, кажется, февраль. День стоял сырой и теплый. В двухъярусном ресторане «Уральские пельмени» сервировали столы. Молодые с утра катались по городу. Невесту звали Светлана: у нее было очаровательное русское лицо, длинные черные волосы, синие глаза и сложение ренуаровской одалиски. Брачующийся Дуче, имел немного рассеянный вид, отвлекался по пустякам и в своем кремовом жениховском пиджаке напоминал подтаявшее крем-брюле.
К четырем в кабак стали подтягиваться гости.
Трофимыч с Люлей прохаживались вдоль столов. Люля высоко несла гордую голову и с сомнением поглядывала на гостей со стороны невесты: их полупоходный туристический вид ее не удовле-творял.
Поэтому она просветлела лицом, когда «старшенький», Герман, привез Лёлика, Андрюлика и Славку-Хусейна. «Этих маленьких негодяев» она знала давно и сразу успокоилась: «эти» скучать никому не дадут. Сюзюмов приехал сам, привез гитару в черном чехле, и явился в залу в чудовищной вель-ветовой паре вызывающего морковного окраса. Трофимыч чуть не сел в рыбу. Звякнула посуда.
Через полчаса прибыл Деметрио Самурай с коротышкой женой, которая как шарик катилась перед ним, вальяжным, очкастым и утомленным радостями недавнего брака. А позже всех пришел Гошик. Гошик сейчас работал в каком-то «ящике», Гошика давно не было видно, и Трофимыч с Люлей даже не сразу узнали его. Он стоял на лестнице в сером «реглане» и такой же широкополой шляпе, длинный светлый шарф свободно лежал на плечах. Гошик улыбался – его веселил вид брачующихся по-среди непритязательной кабацкой чинности и сомнительного чугунного благородства «Уральских пельменей».
Колядюка не было. Он завещал товарищам четыре бутылки водки и убыл в «Стрейнджерсофзенайт», «за себя и за того парня»: сегодня Дуче должен был иметь счастливую брачную ночь.
Свадьба, как и замышлялось, получилась смешная. «Невестины гости», загадочные «туристы», быст-ро окосели и постоянно порывались запеть, что-нибудь про «сырую палатку» и про «встречи не жди». Брутальный Суцзуков сварливо комментировал их «убогие тексты», кричал через стол о «гнусных инсинуациях», и не оставлял попыток завладеть вниманием свидетельницы, красавицы Виолетты.
Дуче улыбался, но уже довольно вяло. Товарищи тяжело вздыхали – им тоже хотелось домой. В ка-баке к вечеру стало людно, дымно и шумно. Подарки были вручены, тосты произнесены, девульки расцелованы. На улицу, под моросящий дождик, первым вышел Хусейн и тормознул ближайшего «моториста»: «До Большакова. Две машины. По «пятаку». Через десять минут». Таксист кивнул, и Славик пошел собирать товарищей.
В общагу приехали вшестером, забрав с собой Гошика и Дучиного брата Герку. Не спеша, поднялись к себе, на пятый этаж.
- Германарих, - сказал Сюзюмов. Он обнимал Геру одной рукой, в другой у него была кастрюлька с жареным судаком. – Ты сегодня будешь с товарищами, как светлый образ осиротившего нас Дуче! Готов?
- Готов-готов, как Гагарин и Титов! – засмеялся Герман, и как всегда, остался непонятым. Из всех 33 букв русского алфавита он не выговаривал 13, а «басурменскими» языками так и не овладел.
- Удивил ты меня, Герасим, - изумился Лёха. – Мне показалось или ты, действительно, прочёл что-то из Уильяма Блейка?
- Собакевич, оставь в покое товарища, - попросил Лёлик. – Давай сюда судака!
Сюзюмов выпустил Герку, с наслаждением содрал с себя морковный пиджак, стащил через голову красный галстук и прыгнул на скрипучую кровать. Ценную кастрюльку с жареной рыбой он так и не выпустил из рук. Андрюлик с Хусейном уже сидели возле окна и посмеивались над сюзюмовскими манипуляциями. Господин Суцзуков сейчас был очень похож на богомола. Или на саранчу, почему-то оставшуюся в одиночестве. Лёлик доставал завещанные Колядюком флянцы, Гошик хлопотал вокруг стола. Они оба тоже сбросили пиджаки и рубашки, правда, Лёлик галстук всё же оставил: «Неудобно! А, вдруг женщина войдёт?». Андрюлик потянул к себе Лёхину гитару и сказал:
- Дорогой Виталик! Хоть ты сегодня и не с товарищами, - Герка серьёзно кивнул. – Но этот зонг посвящается тебе. Зонг «Про первую ЛюбоВ»!
Я с детства был романтик,
Носил на шее бантик.
И был воспитан, словно монах!
Любви тогда не знал я,
Ее не понимал я!
Но купидон мне выстрелил в пах!...
Вещь была знаменитая. Трансцендентная, с суровым концом. Герман захохотал – у него не получалось быть «в образе».
А Андрюлик, закусив в углу рта сигарилью , рвал струны и страстно дудел своим низким атональным голосом:
- И вот, на школьном вечере
Я был в кузьдюме клетчатом –
А у её друзей такого нет!...
Лёлик снял со стены свою красную гитару и вступил второй партией:
- Она меня приметила,
Она меня заметила –
О, да! Я был всех круче одет!
И в этот момент распахнулась дверь: в темном проёме, как всегда нежданная и желанная, стояла Светка Дип Пёрпл. Наверное, она, всё-таки, репетировала свои внезапные материализации – кроме большой джинсовой рубашки на ней больше ничего не было!
Светка смотрела круглыми прозрачными глазами прямо на Герку.
- Виталик, - тихо сказала Светка. – Ну, ты даёшь! У тебя же свадьба сегодня!
- Жизнь сложна, Светуёчек! – тут же ответил за обалдевшего Дучиного братца Гошик. – Молодая жена обязана понимать: товарищи – этот свято! Правда, Виталик?
Герман замычал, как тосканский бык – он не в силах был оторвать взгляд от Светкиных ног.
Светка стремительно прошелестела через комнату, взяла Геркино лицо в свои ладони и поцеловала его в лоб:
- Какой же ты молодец! Вот это характер. Так с нами, бабами и надо! – с чувством ска-зала она. – Пока на голову не сели!
Несчастная Светка сразу даже не поняла, что случилось. Хоть она и привыкла к «гадским розыгры-шам», но себя считала королевой и подвоха не ожидала. Через минуту, сообразив, что, сидя в луже, прекрасным лебедем она не станет, госпожа Дип Пёрпл деловито отлупила всех «ядовитых гадов» и, «сатисфикованная», осталась в гостях.
Она присела рядом с Геркой, немедленно ставшим похожим на Кая, размороженного Гердой, и снисходительно сказала, что «в роли чучела Дуче он выглядит вполне убедительно»...
II.
Такие случаи с братцами происходили регулярно, с троцкистской «перманентностью», и они давно привыкли к «перепутанкам». Виталик еще на втором курсе вывел свою формулу оптимального реа-гирования: «Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся».
В остальном, Дучина жизнь в «школе» протекала непринужденно. Он демобилизовался раньше всех, летом; пришел на «фак» увенчанный загадочными знаками и аксельбантом; вёл себя тихо и предсказуемо, демонстрируя деканату основательность и тупоголовость бывшего ротного старшины. Его скоро выдвинули по «комсомолистской» линии, военная кафэдра смотрела на него с явной приязнью и напрасной надеждой, а через год, осенью, он был произведен в «командармы» колхозного уборочного отряда, имеющим местом дислокации деревню Чувашково Красноуфимского района.
В роль «командарма» Дуче вошел легко, как нож в масло. Он сразу же окружил себя «преторианца-ми», из числа «боевых товарищей», каждое утро наведывался в столовую с «внезапными» провер-ками «закладки котлов», стал немногословен и научился ездить верхом на старом белом мерине. По странной иронии судьбы мерина звали Гера.
Именно там, в «Кольхозбауэрхофе», Дуче начал подготовку к Великому Северному Походу.
Инициатором Великого Северного Похода считался господин Суцзуков. Он выступал также его научным руководителем и главным хроникёром. Дуче, на первых парах, отводилась роль «верного спутника» и суперкарго.
Лёха давно занимался этнографией, выдавал себя за антрополога и периодически прихварывал «болезнью Севера». Летом его с нечеловеческой силой тянуло, куда-нибудь «в ханты», в тундру, «к северным закатам и голубой вертикали неба». Он столбенел от вкуса клюквы и морошки, знал наизусть все песни Кола Бельды и хранил дома хантейскую деревянную личину. Лёха кричал о Вели-ком переселении народов, о Северном Морском Пути, о Мангазее, о реке Таз и о «венграх, забывших свою историческую родину». Он хватал гитару и пел печально:

- Я буду пить за Вас ректификат,
Как негры в жарких тропиках – гуаву!
И, вспоминая северный закат,
Я пропою осанну Вам и славу.
Я буду пить за Вас ректификат!

Короче, Дуче сдался.
И, не торопясь, занялся разработкой Маршрута.
Он подключил Трофимыча и, уже через неделю, являлся счастливым обладателем больших карт-двухвёрсток с квадратной печатью какого-то штаба в верхнем правом углу. На картах фигурировали бассейн реки Таз и, собственно, Тазовская Губа. Заботливый Трофимыч выдал еще два спальника, «энцефалитки», лёгкие кирзачи на толстой каучуковой подошве, накомарники, упаковку репеллента, большой охотничий нож, палатку, коробку сухого спирта и армейский термос. Остальное нужно было доставать самим. Точнее самому. Дуче сразу насторожился, впервые выслушав Сюзюмовские наставления о допустимом качестве жизни: в Великом Северном Походе Лёха собирался питаться, чуть ли не ягелем! Еще большее сомнение вызывало его наплевательское отношение к расстояниям: «Да, там – рядом! – сказал как-то Лёха. – По прямой - километров сто-сто двадцать!». Дуче прекрасно понимал, что, постепенно, из суперкарго он превращается в технического директора и Главного Шефа экспедиции, свыкся с этой мыслью и иногда безжалостно «строил» беспечного «научного ру-ководителя».
В хлопотах прошли осень и зима.
В мае случилось примечательное событие: Лёлик с Андрюликом переехали в «Дом начальствующего комсостава РККА». Экспедиция обрёла свою базу и постоянно действующий склад. «Цвай брудер» к захламлению жилища и временным неудобствам отнеслись буднично, вежливо интересовались «приуготовлениями» и изредка давали дельные советы по усмирению господина Суцзукова: Суцзуков был замечен в краже сухого спирта.
Великий Северный Поход состоялся в августе.
До Тюмени была закуплена плацкарта, по трояку на брата, багаж пришлось оплачивать отдельно. Ночные поезда в столицу Западной Сибири прибывали очень рано. Утро выдалось солнечное, но прохладное. На привокзальных клумбах блестела роса. У желтых «Волг» ёжились, позёвывая, так-систы. В город уходила единственная улица, обсаженная тополями и акациями, а у неприметного ДК железнодорожников чернел реликтовый паровоз. Справа, заслоняя кочковатое футбольное поле, вы-сился циклопический плакат, укрепленный стальной арматурой. Плакат безапелляционно заявлял, что «Российская земля прирастать будет Сибирью» .
Дуче с Сюзюмовым, обливаясь потом, протащили через небольшой зал ожидания всё своё имущест-во и амуницию. У знака «Аэропорт» движения не наблюдалось. На привокзальной площади, вообще, стояло только два желтых «такси» и черный от грязи пассажирский «ПАЗ» с табличкой «Войновка» за лобовым стеклом. Около «ПАЗа» прогуливался милиционер.
- Тюмень – столица деревень, - сказал Суцзуков тоном ветерана и землепроходца.
- Ну, ты, антрополог! Лучше скажи, как до аэропорта будем добираться? – реагировал Дуче.
Вдруг, откуда-то снизу, их окликнули. Внизу, под лестницей, у входа в тоннель, стоял волосатый вьюнош в куцеватой джинсовой курточке и махал рукой:
- Слёт самодеятельных ансамблей! КСП ! Фестиваль! Ребята, вы не из группы «Воланд»?
- Конечно! – закричал Лёха и раздраженно добавил: - Целый час вас дожидаемся! Где ма-шина? Мы будем жаловаться в оргкомитет!
- Здесь машина! Я – на машине! – заторопился бедный встречающий. – Сейчас помогу!
Он быстро взбежал по лестнице и остановился в недоумении перед Дучиным и Сюзюмовским скар-бом.
- Мужики, вы, действительно, группа «Воланд»? – в голосе его слышалось явное сомне-ние.
- Да, не..., - начал было смутившийся Дуче, но Суцзуков решительно вмешался:
- «Воланд» мы, «Воланд»! А этого – не слушайте! Он у нас, вообще, в подтанцовке! Синте-затор вчера куда-то прободал!
Парень с сомнением посмотрел на кряжистого Дуче – оригинальная была подтанцовка у «группы «Воланд»! Но и Сюзюмов был начеку: он вручил ему свою гитару в чехле, синий баул с палатками и деловито осведомился: «Так. Где машина?». Красная «копейка» стояла неподалеку, у здания желез-нодорожного ЛБК. Загрузились быстро – Сюзюмов боялся разоблачения.
- Тяжела и неказиста жизнь советского артиста, - сказал Лёха, вольготно расположившись на заднем сиденье.
- Понимаю! Да-а-а, - посочувствовал встречающий, и просевший «жигулёнок» вырулил на привокзальную площадь.
- А, где назначен кончерто-гроссе? – внезапно вымолвил уже опомнившийся Виталик.
- В ДК «Геолог», на Республики – тут недалеко.
- Так! Шеф! – перебил разговор Суцзуков. – Сейчас мы быстренько, на минуточку, в аэро-порт, забираем наш бэк-вокал, и – сразу на сцену!
- Не понял, - оглянулся перепугавшийся парень. – Куда-куда?
- Быстренько в аэропорт, быстренько забираем бэк-вокал, и – на сцену, к народу!
Дуче отвернулся к окну, у него свело скулы. А господин Суцзуков торопливо расчехлил гитару и стал озабоченно ее настраивать. Парень так и не успел что-нибудь сказать. Лёха заиграл быстрым звенящим «намётом»:

- Ты плачешь, Маргарита! Идет гроза.
И зарево карбида слепит глаза.
Прогнали бедных пленниц ланцет и шприц.
Багровых полотенец – что битых птиц!
Шуршат бинтов извивы. Глаз – на слезу!
Недвижней сонной рыбы нога в тазу.
Хоть ты – не недотрога, и он – не пьян.
Но как ругает Бога в бреду улан!
Он залит смертным мелом. Дела – табак!
Тяжел, как парабеллум, его кулак.
Он кончит, кончит скоро божбу свою –
Улан одною шпорой уже в раю.
И хрип пробитой глотки верней замет!
Ланцет и папильотки, и этот бред!
Ты плачешь, Маргарита, одна за всех.
В твоём рыданье слиты любовь и грех...
В пылу шрапнельной схватки огонь горит.
А желтые подвязки сожжет иприт.
И доктор, спину горбя,
 Не видя лиц,
Сказал,
Что Домом Скорби стал Дом блудниц .

Джинсовый волосатик обомлел за рулем. Он только раз коротко оглянулся, пока Лёха бушевал на заднем сиденье. Потом повздыхал, глядя на дорогу, и сказал прочувствовано:
- Это что-то новое? Или, как? Мы же почти не знакомы с вашим репертуаром!
- Это плюсквамперфект, - самодовольно ответил Сюзюмов.
- Плюс…, что?
- Квамперфект. «Давно прошедшее время»!
- Ребята, до аэропорта еще минут пятнадцать-двадцать, давайте еще?
- Как из ружья! – у господина Суцзукова был вид клоуна-эксцентрика, сорвавшего овацию.
- Алексей Львович, народ требует! – повернулся в штурманском кресле Дуче.
Лёха помолчал.
Лёха тронул струны:
- Всеобжигающий снег
Ложился Вам на ладонь.
Он свой стремительный бег
Свивал с холодной водой.
Она стекала огнём
По Вашим пальцам.
И в подсознаньи моём
Вы плыли в вальсе...

Этот романс Сюзюмов написал случайно, пребывая в скверном настроении. И даже не сразу понял, что вещь получилась красивая и загадочная. Девульки млели.
Водила поднял вверх большой палец. Сюзюмов приосанился.
В проеме облаков, далеко впереди, внезапно вынырнул набирающий высоту «Ан-24» - аэропорт был совсем близко.
«Копейка» уже сворачивала по большой дуге налево и скоро затормозила на пыльной и замусорен-ной автостоянке перед невысоким зданием порта.
- Срочно! Вещи! – заорал Сюзюмов, не давая никому вставить слово.
- Зачем?! – несчастный тюменец ничего не понимал.
- У нас ценный груз! Назад мы летим аэропланом! – Лёха суетился, «как ведьмак на шаба-ше». - Мы всё сдаем в камэру хранэния! Виталий Викторович, вот с этим сумаёчком - бе-гом за бэк-вокалистками! Девочки волнуются! Помогайте-помогайте!!!
За каких-нибудь пять-семь минут дикой суматохи и воинственных криков весь скарб был перетащен в грузовой терминал. Лёха знал, как регистрируется восьмичасовой Красноселькупский рейс. Поэто-му билеты были закуплены заранее, еще в Ебурге. И, сейчас, переступив барьер регистрационной стойки, они с Дуче мгновенно стали недоступны для своего случайного тюменского приятеля. Лё-хина лысая голова победоносно сияла из-за грузовых весов. Джинсовый парень пока ничего не по-нимал.
- Я вас жду! Жду! – крикнул он.
- «А вот этого Вы от меня никогда не дождётесь, гражданин Гадюкин!» - радостно завопил господин Суцзуков.
Дуче уже не мог сдерживаться и захохотал. Эта фраза из «Ералаша» добила его.
- Не понял, - опешил парень.
- Я прекращаю свои выступления в Тюмени и, вообще, в России, - торжествовал Лёха. – «Так и передайте Швондеру! Пускай он оперирует!» .
... И был потом Великий Северный Поход. И была вокруг цветная тундра с темными озерцами болот. И первые, в этом году, легкие морозы. И, конечно, малосольный муксун, вяленая оленина и морош-ка. И «синяя вертикаль неба». И весело вымирающие селькупы , не конгруэнтные обликом, но, до странности, похожие на японцев. И лёгкая плоскодонка, арендованная за четыре бутылки водки, и завалы топляка на реке, и голодный медведь, высматривающий рыбу в холодной воде.
Этого медведя Дуче запомнил навсегда.
По программе была водная часть пути. Перетащив лодку по берегу через отмель, они с Сюзюмовым благополучно выбрались на середину неширокой реки. Лодку подхватило течение.
- Знаешь, Виталик, - сказал Лёха, прикрывая глаза от солнца. – Селькупы говорят, что, где-то здесь, уже и медведи попадаются. Места-то – глухие!
- Ну, и что? – вяло отреагировал Дуче. Он сидел на вёслах, спиной к носу.
- Как это, «что»? Медведь – зверюга опасный!
- Но мы ж на воде!
- А, когда это кому мешало?
- М-да. Я слыхал, если поднять дикий крик, то мишка, обычно, пугается и сваливает.
- А, чё так?
- Тонко организованная натура, любитель тишины и одиночества, зверёк-романтик.
- Зверёк?! Это тебе, что - хорёк?
- Да, ладно, - развеселился Дуче. – Как-нибудь отобьёмся!
Лёха беспокойно огляделся. Прямо по курсу виднелся большой песчаный откос, поросший редкими невысокими соснами – лодка входила в поворот. В темной рыжеватой воде отражалось солнце. «Правь левее», - сказал Лёха. Дуче обернулся, пытаясь быстро сориентироваться. Они уже огибали мыс. «Завал впереди», - с досадой проворчал Сюзюмов, заметив торчащие из воды кривые стволы топляка. Дуче кивнул, но ответить не успел: Сюзюмов заорал, как подстреленный. Он вырвал из рюкзака топорик, и, размахивая им, орал всё громче и страшней. Дуче с перепуга поднял вёсла и завертел головой по сторонам. Справа, на отмели, по брюхо в воде стоял медведь.
Медведь спокойно поднял морду, проводил лодку взглядом и бросился в реку – догонять. Никогда больше в жизни Дуче не грёб с такой силой! Плывущего за ними медведя он почти не видел: обзор закрывала оттопыренная задница Сюзюмова. Лёха уже не орал – он хрипел, сипел и лупил обухом топорика по закопченному котелку. «Заткнись, придурок! Заткнись!», - рычал на него Дуче, но всё было напрасно. И только, когда лодка уткнулась в речной завал, Суцзуков затих, повернулся и расте-рянно сказал:
- Виталя, ему, похоже, вообще, на тот берег надо было!
Дуче, еле дыша, покрутил у виска пальцем:
- Я бы на его месте не то, что на тот берег, я бы к черту на рога забежал!
- Нет, ну, надо же! – взвился повеселевший Лёха. - Товарищ спас жизнь товарищу, а тот еще и недоволен! Какая наглость! Просто «сказочное свинство»!
- Чё ты, вообще, завопил? Кто тебя трогал?
- Ты же сам сказал! «Мы же действовали по правилам»!
- «По правилам»! Дуракам закон не писан!
- Спасибо, Виталий Викторович, спасибо! «За доброту Вашу, за ласку»!
- Харэ! Дай отойти малость! Я себе чуть руки не пообрывал!
- Может, мишку позвать? Он массажик Вам сделает!
- Побереги зверя, у него и так стресс! – рассмеялся, наконец, Дуче.
Они сидели, отдыхая, покачиваясь в своей хантейской лодке. Прозрачный воздух имел привкус сырости, мокрого дерева и «Деты» - над личным составом экспедишн столбом стояла мошкА. Им предстояло спуститься вниз по реке еще километров двадцать. Потом двигать в тайгу, к заброшенному охотхозяйству – только там, по слухам, еще можно было найти, вырубленные в стволах де-ревьев охотниками-хантами, старинные личины-обереги. В различных исследованиях русского Се-вера всегда встречались упоминания об этих «кумирах», но найти их сейчас, описать и нанести на карту, конечно, было бы редким везением и удачей. Но им повезло.
На обратном пути, оставив лодку в охотхозяйстве, Дуче и Суцзуков нечаянно вышли на странное и жутковатое место, о котором потом с садистской непосредственностью рассказывали замирающим девулькам.
Шел дождь. Мелкий, холодный, моросящий. Впереди лежало небольшое болотце, а далее – невысо-кие холмы с голыми кривыми березками. Дуче с Лёхой вышли из болота уже ближе к вечеру, и устало направились к березняку – нужен был привал. До точки, где их должен был забрать вертолет, было еще километров шесть.
В сопровождении проклятой мошкары Главный Шеф и Научный Руководитель экспедишн внедри-лись в рощицу и тут же остановились «как укопанные», причем господина Суцзукова «укопали», яв-но, по пояс. Он онемел. Перед ними было то, что ханты никогда не показывают никому чужому.
КладбИще неродившихся младенцев. Анатомия горя. Средневековый Абортарий.
На черных узловатых ветвях облетевших мертвых берез вяло раскачивались на слабом ветру потемневшие берестяные туески. Так хантейские женщины хоронили своих никогда не живших малышей. В туесах мокли маленькие черные кости, сгнившее тряпье, неразвитые пустые черепа. Сеялся нуд-ный дождь, небо висело низко, и тишина в тайге стояла глухая, надмирная. Здесь был «край Ойку-мены». Здесь никто не жил…
… Уже, пройдя печальную рощу и выйдя напрямую к «точке», Дуче вдруг почувствовал сердце. Не-ожиданно для себя, он вспомнил кортасаровскую «Игру в классики» и клошарную Берт Трепа . Жал-кую, студнеобразную, в сломанной шляпе с оборванной вуалеткой и в засаленных, обрезанных у пальцев, перчатках. От нее, кажется, несло несвежей рыбой и давно немытым телом - она была оди-нока, скучна и отвратительна. Как сама смерть. Дуче еще долго сидел, облокотившись на «манарагу», курил и в мрачном отупении смотрел в сторону березовых холмов, которые давно утонули в вечер-них сумерках. Шел дождь. Нищенские березы качали простую смерть…
III.
«Год прошел, как сон пустой. Царь женился на другой» . Никто не успел уловить момент, когда Дуче снова стал свободен и беспечен, как румынский король Михай . Захваченный у отупевшего государства флэт, Дуче немедленно задарил своей тихой женушке, деловито назвал родившегося пацана Геркой, определился с суммой выходного пособия и радостно развелся. На выказываемое и обоснованное недоумение лишь широко улыбался и просто говорил: «Ну, надо ж было дэвушке из глухомани вырваться. Чем мог – помог».
Осенью Дуче имел любовь. Чуть ли не в первый раз в жизни.
Он похудел, заострился лицом и стал невменяем.
Это была уже классика.
Сладкая белая шелковица. Текущая русь волос, «глаза-туманы», упругое тепло.
Звали ее Ириной, а в кругах, приближенных к Дуче – Фигурой, и жила она на Уралмаше . Слава богу, что не в Гарлеме.
Для Дуче потекли мучительные месяцы бесконечных ночных хождений через весь город. А осень, как назло, не задержалась – снег выпал еще в начале октября, на День Конституции. Северный ветер давно пообрывал с деревьев последние листья, на тротуарах образовалась устойчивая наледь, в «школе» прошли промежуточные зачеты – Дуче ничего не отражал. Он был занят встречами-расставаниями, изнуряющими объяснениями и постоянными поисками свободного темного про-странства, желательно с диваном. Колядюк уже дважды ночевал дома, находясь в вынужденной от-ставке от службы в Стрейнджерсофзенайт.
Дуче был поражен вирусом сексуального вдохновения и страдал от «страсти буйного аппетита», как сказал бы Сюзюмов.
Однажды, Дуче произвел решительные действия, достойные легенды. Он завладел знаменитым «гостевым аусвайсом» в Оперный театр. Этот аусвайс-абонемент попал на истфак из теплых лап «родной КэГэБэйки» в благодарность за «вечную дружбу и сотрудничество». «Кураторы» с Ленина, 10, иногда, в дни громких торжеств и областных партийных сходок, привлекали к несению службы по организации Ordnunga курируемых студиозов, «вышедших ростом и лицом». Необременительная служба в качестве долдона-привратника вознаграждалось бесплатными спектаклями и «КэГэБэй-ской» ложей. Дуче схватил «гостевой аусвайс», как чайка рыбу, и немедленно разыскал в недрах фа-культетского архива свою шелковую прелесть. Он нашел ее у «восточного» каталога. Фигура была маленькой женщиной и всегда смотрела на него снизу вверх, молча и многообещающе. Глаза ее плыли, как талая вода. Дуче покраснел.
В тот вечер давали «Риголетто». «Аусвайс» сработал, как часы. Дуче получил ключ от правой верх-ней ложи и, сказав: «Мы с товарищем по оперативной разработке», значительно удалился вместе с Ириной, под звуки начавшейся увертюры.
Об искусстве бельканто Дуче имел самые смутные представления. Но Великая Опера запомнилась. Особенно, разрушительный финал.
Причем всему залу.
Когда Иринкины полуобморочные стоны прорвались, наконец, сквозь стихающую музыку.
Зал аплодировал стоя...
...Новый Год «любимец» с «любимицей» встречали вместе. Сессия прошла, как в бреду. 23-им Февраля – Святым Днём! – вдохновенный Дуче манкировал. Он так и не угомонился. Его широкая душа рвалась на куски. Зимой у них была заваленная снегом гора Мотаиха, с обледенелыми лыжами, с баней у незамерзшего ручья и маленьким домиком на сваях. Потом - заправляющийся и пустой, как ночной кинотеатр, «Ту-154М». И, конечно, зоопарк. И, гулкий в полночь, бассейн «Динамо». А потом Иркин отец начал всерьез подумывать об одинокой вдове или, хотя бы, о съемной квартире, и они поженились.
Тем более, что родился сын.
Дуче решил назвать его Геркой.
Пацан получился шустрый, но задумчивый. Врожденной солидностью и мрачноватым юмо-ром он напоминал мультипликационного Дуче. Однажды, уже прожив на белом свете две тысячи сто девяносто дней, этот «молодой Вертер» впервые задумался о своем взрослом будущем. На Люлин «ути-путишный» вопрос: «А, кем ты хочешь быть, Герочка, когда вырастешь?», он долго и тяжело вздыхал, а потом, обезоруживающе молвил: «Я хочу быть роботом». В общем, баловал своего парня Дуче, баловал!
Ну, а, тогда, в наступившем новом восемьдесят пустом году, Герка «Второй-Второй» был еще крохо-тулей и мечтать, как следует, пока еще не научился...
В конце зимы в Дучин уралмашевский флэт пожаловал господин Сузцуков. Он прибыл «zum gast» с небольшой поленницей копченных муксунов, вручил юной муттер пластмассового Неваляшку сви-репого кумачового окраса и без предупреждения вынул из кармана своего задубевшего дикого «шу-шуна» бутылку водки. На дворе было 24 Февраля.
Здрахххуйте, товарищи киргизы! – косноязычно и, как всегда радостно, закричал Лёха прямо с порога.
Привет-буфет, - хладнокровно ответила ему Фигура. – Не ори – убью!
Ах, мадам, пардон - я так не собран! Я так бестактен!
Не плачь. Иди уже на кухню. Старшина сказал – покормят, - разулыбался Дуче.
Руки помой, варвар, - вставила Иринка.
Она уже почувствовала, что Сюзюмов пришел не просто так – он пришел с намерениями!
Вчера у Лысого Демона Непокоя случился пароксизм «болезни Севера».

«Ключ к Северу
Лежит там, где его никто не ищет...
Ключ к Северу
Ждёт между биеньями сердца...
Я знаю, отчего ты не можешь заснуть ночью.
Мы с тобою одной крови,
Мы с тобою одной крови...»

Великий Северный Поход-2 начинался буднично, посреди немой зимы. Фоном был сырой февраль и полная неопределенность выбора. Сибирь – большая земля, однако.
Но на Небесах сказали: «Хоп!», и в июле Дуче уже, вполне благополучно, купался в теплой Емурт-ле, на брегах которой сидел потный и скучный Сюзюмов, смолящий «Беломор». Раскоп был пока законсервирован, бОльшая часть экспедишн уехала, а они оставались «квартирьерствовать» и ждать транспорт со «вторым потоком». За месяц они здесь обжились, заросли и заматерели. В округе де-ревни БУньково, в забытом богом Упоровском районе, их теперь узнавали и здоровались все, даже собаки. В бУньковском «сельпо» - в десяти километрах от лагеря – у них был открыт текущий счет, и только удаленность спасала магазинчик от ежедневных грабительских набегов разгоряченного си-бирской жарой Собакевича. Его нервно-паралитическая натура требовала безумных действий и со-мнительных достижений.
Виталий Викторович! – позвал Лёха веселящегося среди кувшинок и жаб Дуче. – «Вас вызыва-ет гражданка Никанорова!»
Что Вам, гражданочка? – над Дучиной мокрой головой вились оводы. Издали они напомина-ли калибри, и Сюзюмову Емуртла сразу же показалась Амазонкой, Дуче – незабвенным пол-ковником Фоссетом, а жабы – пираньями.
Знакома ли Вам, дорогой Бенито, гиштория о дерьме мамонта?
У меня нет таких знакомых!
Не надо тупо шутить! Я надеюсь на понимание.
Отвечаю с пониманием – нет, не знакома!
Плывите сюда – немедленно расскажу.
Солнце клонилось к лесу. В предзакатных лучах Сюзюмовский череп горел ярким высверком битого бутылочного стекла. Сюзюмов сидел на откосе, поджав одну ногу, говорил и непристойно жестику-лировал. Дуче смотрел на него снизу вверх, из воды, похохатывал и особенно не перебивал.
Вот так, Виталий Викторович, - закончил господин Суцзуков. – И я хочу воплотить это в жизнь! «Мы рождены, чтоб сказку сделать Сказкой!».
Ты одурел? Знаешь, сколько на это потребуется времени? – изумился Дуче. Но было замет-но, что «гиштория» ему, явно, понравилась.
Я так прикинул – с месяц. Хоть, время и горячее, но торопиться нам некуда!
А, яма?
Не яма – труба!
А труба – в яме?
Конечно! Вкапывается вертикально.
А, яма?
А дальний конец раскопа??? За елками!
За елками?
Свежий воздух! Хвоя! Практически, озон!
За елками – хорошо!
Я вижу, Вы уже начинаете соображать, Витли! Не зря говорят, что у Вас голова большая, как угол бани!
Как у кого? – машинально спросил призадумавшийся Дуче.
Как у гол бани, - тупо повторил Лёха и тут же рассмеялся – неожиданно, вылепилась какая-то забавная словесная чепуха.
А, кто это? – хмуро осведомился Дуче.
Голбани, Чезаре – итальянский художник и архитектор-гойист. Тайный педераст, - радостно доложил Сюзюмов первое, что пришло ему в голову.
Щас вылезу – башку отвинчу, - пообещал Дуче. – «Спрячь зуби! Вирву! ». Говори, лучше, где трубу возьмём?
Тут, на брошенной ферме я видел керамику. Сантехническую, - простонал сквозь смех Сю-зюмов. – Пойдём, Чезаре, заберем?
Только вкапывать потом будешь ты! Руками! Лопату я тебе не дам!
А поршень манстрячить - ты! Р-р-руками! Топор я тебе не дам!
Виталик оделся и, не прекращая загадочный разговор, они по заросшей травой тропе направились в лес, где, в километрах двух от лагеря, догнивала старая и пустая колхозная ферма.
Они добрались туда минут через двадцать, по пути собирая чернику и хохоча на весь лес. Черная провалившаяся крыша брошенной фермы едва виднелась среди зарослей крапивы и молодняка, на поляне, неподалеку от лесной опушки.
«Пикник на обочине», - сказал Дуче. – Только ты, Собакевич, и можешь такие места выис-кивать!
Ах, не капризничайте, дорогой Витли, в крапиву мы не пойдем.
А хотелось бы! Там бы я тебя и оставил!
Я оскорблен в своих худших намерениях! Смотрите все, с каким чудовищем я вынужден делить кров и котелок!
Коричневую керамическую трубу они обнаружили быстро. Это была «пятидюймовка» метра два дли-ной. Дуче немного смутил ее вес, но Сюзюмов начал так многословно и хлопотливо уверять, что «ничего страшного - подумаешь! - «УАЗиком» потом подкинем», что Дуче сдался.
Трубу приволокли в лагерь. Впрочем, она, действительно, оказалась не такой уж тяжелой.
Потом Дуче сноровисто изготовил из березовой чушки небольшой чубук и забил им один конец тру-бы. Они перетащили конструкцию к дальнему шурфу, «за ёлки» (хвоя! Практически, озон!) и вкопали стоймя в старую обвалившуюся яму. «Заподлицо», - как выразился господин Суцзуков.
Ну, как? – спросил Виталик, любуясь аккуратной круглой дыркой в утоптанной земле.
Бест! – с готовностью отозвался Лёха. – Произведение искусства!
Не дай бог, хоть раз промахнешься! Считай, что и не жил!
За кого Вы меня принимаете, Виталий Викторович?
За гада и негодяя.
Фуй, как это грубо! Как брутально!
Зато, правда.
Ну, хочешь, я поклянусь? «Хочешь, я землю буду кушать?» .
Вот, когда промажешь, тогда и покушаешь – я тебе обещаю!
Пикантность ситуации и, сопряженных с нею увесистых угроз, заключалась в том, что в самое бли-жайшее время им предстояло эту «керамику сантехническую» заполнить до верха отходами собст-венной жизнедеятельности. Фекалиями. Дело выдавалось серьёзное и страшное. Изготовление фе-тиша дерьма мамонта. Причем, из натурального продукта.
Через два дня прибыли «квартирьеры второго потока», и начались хлопоты по размещению «экспедишн». Ехали первокурсники. Выстругивание поршня Дуче пришлось отложить. Он теперь был до краев наполнен ощущением собственной значимости и незаменимости. Сюзюмов тоже рас-поряжался, как мог: метался по лагерю ошпаренным кроликом, выкрикивал ерунду и постоянно тре-бовал сдать излишки спирта. «Тайное место» он в первый же день тщательно замаскировал лапни-ком и остатками раскуроченных носилок.
Но Дело двигалось! «Пионэры» понавезли горы домашних продуктов.
Потом потянулись, бесконечные по своему однообразию, экспедиционные дни: слой – зачистка – слой – зачистка – подбор образцов – керамика – бронза – слой – зачистка...
Дуче с Сюзюмовым снисходительно присутствовали на дурных археологических праздниках; как положено, сидели у костра, выпивали, конечно. Но Дуче умел соблюдать режим и требовать это от других - Дело двигалось!
Через две недели обстановка в «экспедишн» сложилась окончательно – общим тщанием проворных пионэров и основательных «дэдушек» «на производстве» была утверждена атмосфэра добрососедст-ва и всеобщей любви.
Как в колонии хиппи.
Что, крайне, нервировало господина Суцзукова.
Тем более, что немилосердное солнце продолжало, издевательски, издеваться над ним и над более пожилым Дуче - обнаглевшие девульки передвигались в пространстве только в купальниках.
Их бешенная сексуальная энергия требовала выхода. Жертвой пасть мог любой. Сюзюмов был рас-положен, а Дуче – нет. Но не повезло, как раз, Дуче.
Однажды, вечером, накануне объявленного выходного, к «командорскому расположению» подплы-ла некая Аня, девушка выдающихся пропорций и гренадёрского роста. Виталик вяло шевелился где-то в палатке, а Лёха развалился на пологе и читал навязанный ему Гошиком второй том Иакинфа Бичурина - «китайские сведения о северо-восточных варварах – ду фу» .
Добрый вечер, Алексей Львович, - вежливо сказала Аня.
Суцзуков поднял голову, вскочил, но попытался сохранить серьёзный вид. Это было нелегко. Анины вьющиеся русые волосы пушИлись от мягкой речной воды, влажный закрытый купальник подчерки-вал неплохую грудь и хорошо развитые бёдра передовика производства. Сложением Аня удивитель-но напоминала знаменитый памятник «Девушка с веслом».
Добрый... практически... вечер, Анечка, - пропел Сюзюмов медовым голоском.
У меня к Вам дело, Алексей Львович, - молвила, робея, юная Цирцея.
Конечно, моя дорогая, конечно. Для вас – что угодно! – забеспокоился Лёха. Лысина его стала малиновой.
Не хотите ли прогуляться, Алексей Львович? – Анины коварные уста пахли земляникой.
Об чём разговор?! – вскричал Суцзуков. – О! Теперь я знаю, почему не умер маленьким!
Тогда идите погуляйте – мне надо с Виталием Викторовичем о важных вещах говорить.
Конечно, это был пинок Ноги Судьбы! Дредноут «Алексей Сюзюмов» был пробит первой же торпе-дой и медленно шел ко дну. Но гюйс еще реял на корме!
Дуче, выползай, тебя насиловать пришли! – раздраженно сказал Лёха и, зажав под мышкой том Бичурина, гордо удалился в сторону реки.
Но вернуться ему пришлось уже через полчаса – он прибежал на гневный басовитый крик Дуче. Ви-талик сидел возле палатки, штаны его были разорваны по ширинке. Аня, округлив убедительный зад, примостилась рядом и утешала «команданте», как могла.
Ни на минуту Вас нельзя оставить одного, Виталий Викторович! – заорал Сюзюмов, не-медленно оценив обстановку. – Анюта, как же так?
Это нечаянно, – проворковала юница, как матушка-голубица. - Я же – не до конца!
Двусмысленность фразы довела «Абсурд Ситуэйшн» до абсолюта.
Смех отворил кровь новой комплиментарной легенде о «великом и непогрешимом Дуче».
И родился новый зонг:

Кусать штаны...
Но только – до конца!
Шикарный жест, достойный восхищенья!
У Ваших рук, а, может быть, и ног
Ужасно сексуальные движенья!
Кусать штаны!
Так значит – до конца!
Кусать штаны!
Но только – без конца!
У жертвы из орбиты лезет глаз!
Она рыдает громко и хохочет.
Она от Вас любви и боли хочет,
Переходящей, медленно, в экстаз!
  Кусать штаны!
Так значит – до конца!
Кусать штаны!
Но только – без конца!
Я буду пить за Вас ректификат,
Как негры в жарких тропиках – гуаву!
И, вспоминая северный закат,
Я пропою осанну Вам и славу.
Я буду пить за Вас ректификат!..

...А утром, при посещении «тайного места», выяснилось, что «Изделие», в целом, готово.
Диверсия назрела!
Дело в том, что еще с начала восьмидесятых годов здесь, на юге Тюменской области, не стихали и активно муссировались слухи о благополучно выживших в глухой сибирской тайге мамонтах. Слухи эти распускала местная «интеллигЭнция», а дремучие аборигены свято в них верили. А как же! Ведь, знаменитого на весь мир мамонтёнка Диму нашли неподалеку отсюда. И он был «наш, родной, тю-менский»! Любая вера требует подпитки в виде чуда. Отчего Дуче с Сюзюмовым и решили высту-пить в роли кудесников, пойдя, при этом, на «неизмеримые тяготы и лишения», ради народа.
Для доставки трубы с «Изделием» на Транссибирскую магистраль «УАЗик», конечно, не годился, и Дуче отправился в БУньково договариваться с «ЗИЛком». Расплатиться с водилой можно было толь-ко водкой, поэтому господин Суцзуков остался на хозяйстве, несмотря на все свои страшные клятвы и несправедливое негодование.
Расхлябанный бортовой «ЗИЛ» припылил на следующий день, спозаранку. Утро едва серело. Водила, Федька, старый Сюзюмовский знакомый и собутыльник, был, естественно, «в курсе дела» и сей-час довольно посмеивался, наблюдая, как «Изделие» извлекается из земли и грузится на борт. «Диверсанты» подготовились богато: полная таёжная экипировка, перчатки, накомарники, лом, топор, бутыль с водой, двухметровый березовый поршень, рюкзак с водкой и закусоном, какие-то тряпки и два куска мыла.
От лагеря до дороги Тюмень - Ишим, было километров сорок. «За час добреемся», - заверил Федька и они тронулись в путь.
Чё там, с Анютой-то? – спросил, вкрадчиво, Сюзюмов, когда машина, наконец, вырулила на лесную дорогу.
Да, ерунда какая-то, приключилась, - ответил Дуче и криво усмехнулся.
Ну-ка, ну-ка. Не понял – с «ерундой» или «ерунда»?
Собакевич, не провоцируй!
Молчу-молчу. Внимательно слушаю.
Короче, представь: сижу, беды не чую, пришиваю пуговицу на ширинке. Распрягся, как конь. ДрюзерА – наружу. И, вдруг, вваливается эта наяда и лепечет: «Позвольте, Виталий Викторо-вич, я Вам ниточку откушу?»
С воображением девочка, - вставил Сюзюмов.
Не, я понимаю - дэвушка шутит! Гумор у пионэров обвальный! Но – пугаюсь и роняю иголку, куда-то внутрь. А эта зараза полуголая: «Ой!» и руцыщу туда запускает! Типа, наивняк и не при делах! Я, как рванулся, сдуру! Иголка – в ногу, штанам – песец, я - в ауте!
А волчица?
Волчица со смеху охеревает! Говорит: «Ой, господи! Что тут такого? Вот у меня братик есть! Я ему всё всегда пришиваю и глажу. Чего я там не видела!»
Ну, и предложил бы «погладить»!
Лёха, я – семейный человек! И так – чуть не опозорился!
Я не понял одного – руку-то она вынула? Или я вспугнул ее?
Гад же ты, Сюзюмов! Подлая ехидна!
Ладно-ладно! И, что ж теперь?
Пускай погуляет, девочка! Мне с ней не совладать! Такие габариты и пропорции!
Эх! «Мой любимый размер»!
Ха! «Я с Вас смеюсь!» Ха! Ха!
Ха! Завтра же сяду на виду у всего кампуса штаны зашивать! Приманивать буду!
Дуче рассмеялся и закурил. В кузове «ЗИЛка» было просторно, они лежали на свернутом брезенто-вом «верхе», покачиваясь на ухабах, болтали и смотрели в светлеющее небо.
Добрались быстро. Над тайгой поднялось рыжее солнце.
Ну, чё? Тут, что ли? – спросил Федька, высунувшись из кабины.
Да, можно и тут, - Дуче было всё равно.
Тогда – вперед! Опорожняйтесь.
Даём «вперёд». Вольно, разойдись!
Сгрузились. С помощью топора и лома Дуче проворно выбил из трубы чубуки-заглушки и завел «поршень». Лёха с Федькой чуть приподняли трубу с одного конца. Дуче давил и пыхтел, как паро-воз, Сюзюмов и Федька, пятясь, разворачивали «керамику сантехническую» по малому кругу. Все трое были в марлевых респираторах. Дуче их реквизировал из «полевой лаборатории». «Крендель» получился на загляденье! Гигантский и, пугающе невообразимый.
Трубу с поршнем пинками закатили на обочину и утопили в придорожной канаве. Выбросили пер-чатки, вымыли руки и, забравшись в кабину «ЗИЛа», отъехали немного от «места преступления». Теперь можно было спокойно ждать.
Наливай, - сказал Сюзюмов.
О! Это – дело! – обрадовался Федька.
Теодорих, Вы же рулем! – картинно перепугался Лёха.
Братка, ты чё? Я трезвым, вообще, за руль никогда не садился! Это вредно для здоровья!
Вот! Слышите, Виталий Викторович, что народ говорит? Оказывается, не пить – вредно для здоровья!
Так, ты ж говорил, что у тебя здоровья уже никакого нет!
Тем более! Нечем пренебрегать! Живу, как ангел.
Закусывай, давай! Вечером праздник и кончерто-гроссе.
Чей?
Твой, негодяй!
Ах, да-да-да-да! Яволь, натюрлих, герр оберст!
Впереди, за лобовым стеклом, лежала дорога, круто забирающая вверх. По обочинам густел лес. Над влажным асфальтом танцевали комары. Комаров было много. Дорога пустовала - первая маши-на показалась только через полчаса.
Это фура? – нервно спросил Сюзюмов.
Фура. КАМАЗ. Скорее всего, пустой, - спокойно ответил Федька.
Встанет?
Смотри!
Мигает! Ответь, - сказал Федьке Дуче.
Вижу.
КАМАЗ остановился от «Изделия» в нескольких метрах. Из чумазой зеленой кабины выпрыгнул во-дила – невысокий плотный мужичок в черных очках, в тертых джинсах и в белой футболке, обтяги-вающей круглый живот. Он прошелся немного вперед и застыл в остолбенении. Дуче с Сюзюмовым тоже выбрались из «ЗИЛка» и пошли навстречу.
Что это такое, мужики? – крикнул «камазист», увидев двух «диверсантов».
Сами удивляемся! Но, по-моему, дерьмо! – заорал в ответ Лёха.
Это ж, кого так пронесло, бедолагу?
Мы уже думали! Может, это мамонт пробегал? Говорят, они здесь еще встречаются!
Кто? – у водилы был совсем обалдевший вид.
Мамонты!
«Камазист» с сомнением посмотрел на Сюзюмова, перевел взгляд на улыбающегося Дуче и, вдруг, захохотал.
А, я, ведь, что-то такое слыхал! – сказал он, отсмеявшись. – Ваша работа? Ну, вы даёте!
Да ты, чё, мужик? Куда нам! – попробовал возразить Сюзюмов.
Говорят тебе – мамонт! – добавил Дуче.
Не надо мне петь военных песен! – снова рассмеялся водила. – Долго тужились?
Почти месяц, - разочарованно и печально сказал Лёха. – Мы старались.
Вижу! – веселился «камазист». – Кушали хорошо!
А, как же! – Дуче, в отличие от Суцзукова, пребывал в прекрасном настроении.
Эх, жалко, «фотика» нет! Заснял бы я вас на фоне...
Представляю! Два университетских археолога – на фоне гигантской какашки! – возмутился господин Суцзуков.
Так, вы из универа?
Ну. Из Ебурга.
О! Земляки! Ну, насмешили, зёмы! Будет что порассказать!
«Камазист» пожал им руки и, посмеиваясь, пошел к своей «алке». Поднявшись в кабину, крикнул: «Удачи!» и включил двигатель. КАМАЗ медленно проплыл мимо, обдав их дизельным выхлопом и погудев на прощанье.
Смотри, Виталя, какие заумняченые водилы в эСэСэРе встречаются! – сказал Сюзюмов, под-няв руку вслед удаляющемуся КАМАЗу.
Ничего – мы дождемся своего часа! Местные клюнут. Это, как у О’Генри: фермер – он всегда фермер! Глянь!
Из-за Федькиного «ЗИЛа» вынырнул старый «шестьдесят шестой» «ГАЗон». Эта машина была очень хорошо известна «архелогам-диверсантам». Принадлежала она местному - учителю-гишторику упо-ровской средней школы, знатному краеведу и мученику-естествоиспытателю. Это была удача! «ГАЗик» резко, толчком, затормозил, и из кабины вынырнул разгоряченный «аматор»:
Ребята-привет-как-дела-ЧТОЭТОТАКОЕ???
Капрос энималос! Гумус! Экскременты! – Дуче иногда знал, что сказать.
Мумиё! – невпопад выпалил Сюзюмов.
Откуда???
Лёхе очень захотелось сказать «откуда», но он сдержался:
Главное – следов нигде нет!
Видимо, он ушел на восток, по асфальту, - добавил серьёзный Дуче.
Кто??? – вскричал краевед.
Мамонт, конечно, кто же еще? – спокойно и вежливо сказал Суцзуков.
Кто? – тупо повторил несчастный.
Мамонт, мамонт, - заверил его Дуче.
Я знал! Я так и знал! Всё! Это – открытие!
«Нобелевка», не меньше! – вставил Сюзюмов.
Я щас! – заорал краевед и скрылся в глубинах «ГАЗика».
Вскоре он вытащил на свет божий два красных треугольных «стопера» и неровный кусок фанеры. Не обращая никакого внимания на «диверсантов», он плюхнулся боком в открытую кабину и принялся что-то писать на фанерке толстым скрипучим фломастером. Через минуту всё было готово. «Ама-тор» проволокой приладил сотворенную объяву к одному из «стоперов» и проворно подбежал к «Изделию». «Изделие» тут же было заботливо огорожено. На фанерке чернела надпись: «Осторож-но! Поблизости живой мамонт!».
Мужики-побудьте-здесь-я-попробую-его-ДОГНАТЬ!!! – воскликнул запаренный «естест-воиспытатель» и прыгнул в машину. Выглядел он совершенно счастливым.
Давай! – еле успел выкрикнуть Сюзюмов вслед удаляющемуся «ГАЗику».
Поехали, - сказал радостный Дуче. – Дело сделано!
Поехали! – согласился Лёха и хлопотливо добавил: - Тем более, что мне же еще на виду у всего кампуса штаны зашивать! Сегодня приманивать буду!
Смотри, не отобьёшься! Затопчут, не дай бог! – крикнул Дуче и с разбега перемахнул через борт, в кузов.
Не страшно! Уверен - половину Вы возьмёте на себя, команданте!
Никогда!
«НикАгдА не говори «никАгдА»! – назидательно сказал Лёха и ударил ладонью по кабине. – Теодор! Цурюк! Нах Хаус!
Поразительно, но Сюзюмов оказался прав. Годика через два Дуче в третий раз вошел в реку, в кото-рую нельзя входить дважды. И снова дисциплинированные товарищи присутствовали. И снова Лёха храбро надел морковный пиджак. И снова, кто-то внес предложение, чтобы на этот раз свидетелем назначили, всё-таки, Герку.
Развеселое событие, по достоинству оценил всё тот же Сюзюмов. После неизбежного «мальчишни-ка» он был еще «невинно весел» и всё, озабоченно, спрашивал у курящих на крылечке ЗАГСа товарищей: «А вы, чё такие хмурые? У Дуче день рожденья, а вы – хмурые!».
Но сам «великий и непогрешимый» не подкачал.
Сын родился вовремя, через сорок недель.
Стоп! А, как Дуче его назвал?