Бегущая по мирам продолжение - 2

 * * *
 Однажды вечером, уже темнело, я ковыляла домой от станции подземки. Оставалось свернуть в переулок, как вдруг под ноги мне с противным воплем бросилась черная кошка. Я вовсе не суеверна, однако плюнула через плечо, а когда повернула голову, то остолбенела: непостижимым образом я вдруг очутилась в совершенно незнакомом месте.
 Передо мной расстилался огромный пустырь. В растерянности я дернулась было назад - туда , откуда только что пришла, и второпях обо что-то споткнулась. Это было старое, полупровалившееся надгробье с покосившимся крестом. Приглядевшись, я различила еще несколько, и еще - целый лес крестов, - а между ними силуэт часовенки. Вдалеке виднелись городские огни и оттуда же слышался шум транспорта.
 Уняв мелкую противную дрожь, я сообразила, что по всей видимости, очутилась на Старославянском кладбище, о котором ходили всевозможные слухи. Самым же неприятным, если откинуть мистику, было то, что здесь частенько пошаливали ребятки из разношерстных молодежных банд.
 На могильной плите передо мной вдруг что-то зашевелилось и я увидела все ту же черную ободранную кошку. Даже в сумерках животное выглядело просто отвратительно. Оно уставилось на меня своими горящими глазищами цвета зеленого гноя, выгнуло прожженную лишаем спину и зашипело, выпуская неестественно длинные когти.
 - Ну вот, - пробормотала я, холодея, - сейчас еще что-нибудь вылезет... - и замахнулась косты-лем: - Брысь!..
 Кошка, отпрыгнув, исчезла в темноте и я торопливо заковыляла между могилами. Животное, крадучись, бесшумно следовало поодаль. Его глаза мерцали то тут, то там - оно явно преследовало меня.
 В свете догорающего дня я увидела крепкого коренастого пожилого мужчину: одетый в темную пиджачную пару дорогой материи, он, насвистывая, красил оградку одной из могил. Я поспешно подошла к нему:
 - Д-добрый вечер!..
 - Добрый, добрый! - приветливо отозвался он.
 - Вы не могли бы п-проводить меня до в-выхода? - у меня зуб на зуб не попадал - не то что бы со страху, скорее от нервного напряжения.
 - А что такое? - поинтересовался он вежливо.
 Я почувствовала, что ему неудобно ответить мне отказом и в то же время не хочется бросать ра-боту, поскольку стало совсем почти темно, а ограда еще не была закончена. Да и что, собственно-то случилось? Подумаешь, кошка... Испытывая поэтому некоторую неловкость, я брякнула первое, что пришло на ум:
 - Да я покойников боюсь...
 - Чего же нас бояться? - искренне удивился мужчина.
 Но пока я осознавала скрытый смысл его недоумения, из-за ближайшего надгробья сверкнули зеленые угли и раздался душераздирающий кошачий вой. Странный маляр испуганно подпрыгнул и, зависнув на мгновенье в воздухе, юркнул за недокрашенную ограду и исчез. Кошка пружинисто бросилась на меня, целя когтями в лицо, я успела отбросить ее взмахом костыля, и в этот миг сзади меня ударили по голове…

 ... Карета остановилась совсем рядом, едва не наехав колесом мне на руку. Вишневый Лакей с каменным лицом наблюдал, как эти ребята обшаривали мои карманы. Я кое-как вскарабкалась на подножку и оглянулась напоследок: они все еще копошились вокруг моего тела.
 - Только б не изнасиловали, - сказала я, - не хватало подцепить какую-нибудь гадость...
 Он не ответил, лишь щелкнул кнутом по крутым бокам лошадей и при этом самый кончик длинного кожаного вервья хлобыстнул по спине одного из парней - уж не знаю, было ли это случайностью или нет. Вот они удивились! Но мы уже были далеко.
 * * *
 В тот раз я попала в Город ночью. По тротуарам и мостовым бродили нарядные праздные толпы - давненько я не видела такого множества веселых и приветливых лиц. Кусты и деревья были уве-шаны цветными фонариками. В воздухе витал запах моря и лимона. Неумолчный гомон и шорох ша-гов мешались с гулом прибоя и орудийными залпами.
 Течение вынесло меня на Королевскую площадь. Она была огромной. Дворец сиял огнями, а над ним на черном бархате ночного неба с треском взрывались огни фейерверка. Пока я глазела поочередно то на небо, то на прохожих, мороженое, что я держала, потекло по руке. Почему-то из-за этого я почувствовала себя одинокой среди толпы, но это чувство было сладким - мне так хотелось себя пожалеть, слегка всплакнуть, благо в темноте не заметят. Но когда защипало глаза и окружающее стало подозрительно расплывчатым, чьи-то ласковые руки обняли меня за плечи, и теплое дыханье обожгло шею:
 - Привет!..
 * * *

 - ...В твоем мире есть такие острова?
 - Да... Но я никогда не видела их наяву. Только во сне.
 - Почему?
 - Долго объяснять. Да и потом - там ведь нет тебя...
 Он внимательно посмотрел на нее и отвернулся. Сгорбился у кромки воды, медленно пересыпая белый песок из ладони в ладонь. Ветерок ерошил его темные волосы, волны с легким шипением расстилались у его ног. Он резко поднялся, стряхнул с ладоней налипшие песчинки и, подойдя к ней, обнял и заглянул в глаза - в самую душу:
 - Я люблю тебя...
 А она не сказала вслух ничего - пустые слова стали вдруг не нужны, ведь они все равно - лишь тусклые отголоски чувств.

 ...Это был вальс. Да, именно он... Водяной смерч увлекал их все выше и выше, потом он отстал, растеряв свою силу, и упругие облака прогибались под их босыми ногами. Пылающий закат сме-нила ночь и он рвал с неба звезды и осыпал ее серебряным дождем...
 ...Ночь ушла и белый парус резал синюю гладь...
 ...Они снова на площади у фонтана... Мореход кормил голубей, а она сидела на каменной скамье и смотрела, как они взлетают к нему на плечи, на голову...
 - Что тебя тревожит? - Королева неслышно возникла позади нее и оперлась локтями о спинку скамьи.
 - Ведьма... - машинально, не оборачиваясь, ответила она, продолжая смотреть на него.
 - Он - хорош! - одобрительно заметила Королева и властно потянула ее за руку. - Идем. У меня мало времени.
 На соседней улице ждал экипаж с королевскими гербами на дверцах. Он привез их к Собору.
 - Идем, - нетерпеливо повторила Королева и первой выскочила наружу, не дожидаясь, пока слуга поможет ей.
 Шла служба. Она смутно уловила присутствие многих людей, отдаленное приглушенное пение хора - высокие чистые звуки уносились ввысь... И еще - просветленно-приподнятое настроение воскресного утра. Занятая своими ощущениями, она очнулась лишь, когда Королева, макнув пальцы в чашу со святой водой, коснулась ими ее лба.
 - Вот и все. Больше она не посмеет... Если, конечно, ты не совершишь чего-то такого... Теперь иди. Иди-иди! - она довольно прохладно выпроваживала ее. - Тебя ждут.
 С тяжелым сердцем она вышла наружу, ожидая увидеть что-нибудь вишневое, но на бордюре на-гретой солнцем мостовой прямо против дверей церкви сидел Мореход.
 * * *
 Они обедали в маленьком ресторанчике, где столики стояли на веранде, увитой плющом. Играл джазовый оркестрик. На красных плитах мощеного дворика танцевали маленькие дети и важно расхаживали павлины. С веранды открывался потрясающий вид на голубое море. По-моему, его здесь видно вообще отовсюду: оно - неотъемлемая и, наверное, самая значимая деталь этой жизни.
 - Теперь у нас будет ребенок, - сказал он, глядя, как от ее чашки поднимается дымок. - Ведь мы любим друг друга, а ребенок - квинтэссенция любви. Лишь новая жизнь придает ей смысл...
 Ароматная, чуть горьковатая жидкость обожгла ей горло. Она осторожно поставила горячую чашку на стол, стараясь, чтобы не дрожали руки.
 - Что-то не так? - встревожился он.
 Оркестр в углу замолчал - просто передышка, но ей возникшая пауза показалась зловещей. Она беспомощно оглянулась по сторонам: вишневая ливрея была бы очень кстати... Ее взгляд приковала искрящаяся поверхность моря. Она смотрела на нее так долго, что перестала различать окружающее, и лишь тогда, почти ослепнув от ярких бликов, - чтобы не видеть его глаз, тихо сказала:
 - Я не могу иметь детей. Понимаешь... - и неожиданно почувствовала, как с ее плеч сползла гора - она и не подозревала о ее существовании!
 Не подозревала о том, что между ними существует недосказанность, грозящая перерасти в обман. И теперь ей стало легче.
 Его глаза покрылись ледяной коркой:
 - Не можешь или - не хочешь?..
 - Я - хочу! Но...
 И тут же все вернулось: его улыбка, солнечный день, голубая даль, незатейливая мелодия.
 Они взяли катер и отправились в маленькую пустынную бухточку. Город остался позади.
 - Пусть дитя родится в море, - сказал он, - и тогда оно никогда не причинит ему зла.

 Начался прилив. Он держал ее за руку, вода доходила им уже до плеч.
 - Но если у меня не получится?..
 Он улыбнулся в ответ и спросил:
 - А как тебе нравятся киты?..
 Наверное, это выглядело просто фантастически: синяя толща воды, пронизанная косыми зеленоватыми лучами, уходящими вниз, в темную бездну, а вверху - серебристая пленка поверхности. И этой синей толще парили огромные черные животные...
 Она даже не почувствовала боли. Новорожденный ткнулся носом в ее бок, и тут она увидела вокруг других: гиганты, приплывшие из неведомых далей, пели гимн во славу чуда рождения...
 Потом она лежала на теплом песке, солнце таяло в море и оранжевое растекалось по синему. Поодаль потрескивал бледный костер. Малыш тихо посапывал на руках у Морехода и тот с нежностью всматривался в крохотное личико, - какие мысли обуревали его?.. А она смотрела широко раскрытыми глазами в высокое небо, и по щекам ее катились слезы, - она плакала от счастья, ибо до сих пор, оказывается, не знала - какое оно, и чувствовала, будто растворяется в этом небе, в этих закатных лучах, в этом песке... И на память пришли слышанные когда-то слова: "...снизошла благодать Божия..."
 - Да, - прошептала она, - да...
 * * *
 Они поселились в домике на окраине. Вокруг был сад - совсем дикий, неухоженный, но им нравилось. Вдали синели горы, а шум прибоя был еле слышен. По ночам они любовались огнями Города.
 Яхта ржавела у пирса. В доме было мало мебели, скрипели старые дощатые полы, на чердаке шуршали застенчивые тени, но были камин и кот, детский смех и вездесущий топот маленьких ножек - чего же еще?..
 Как-то они решили выбраться в город. Она вышла первой, он задержался, закрывая калитку, сын сидел у него на руках. И в этот миг налетел вихрь - длинное, неестественно долгое тело Кареты - долгое, словно поезд. Она с нетерпеливым гневом ждала, пока та проедет, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею, чтобы разглядеть их на другой стороне. Грохот колес и копыт совершенно оглушил ее, и она не могла дождаться: когда же это кончится?! Но когда наступила тишина, она поняла, что Карета стала между ними.
 Распахнулась дверца, и она инстинктивно бросилась внутрь, стремясь поскорее прильнуть к противоположному окну - убедиться, что с ними все в порядке - и увидела... Но вздох облегчения прервался щелчком захлопнувшейся двери, и Карета рванулась ввысь, оставив далеко внизу их растерянные лица.
 - Не-е-ет!..
...Кажется, я в конце концов справилась с дверцей и вывалилась наружу. Меня окутала плотная серая мертвая пустота. Стало холодно и дикая тоска проглотила сердце. Вдруг нахлынуло странное осознание сгустившейся неподвижной вечности и неизбывности этой тоски. Далеко внизу Карета сделала в мглистой бездне крутой разворот. Кони яростно и обреченно перебирали в пустоте ногами, им было тяжело. Глаза их горели огнем, из ноздрей выры-вался дым... Но вот, поравнявшись со мной, Вишневый Лакей протянул руку и втащил меня на козлы.
 - Дура!.. - рявкнул он. - Ты же могла остаться в Нигде! - и впервые я уловила на его лице какое-то проявление чувств.
 * * *
 ... Сначала вроде был диван... Дрипсы на люстре очумело таращили на меня свои глазенки. Запах лекарств... Я точно вынырнула со дна глубокого озера. С трудом вынырнула... Что же - это все только сон?
 От этой мысли хотелось взвыть - и я завыла. Дико, надсадно, утробно - так, что стало больно в груди. Какое право они имеют - кто они? - чтобы так поступать со мной!..
 Потом было тихое светлое место, туманный свет из окон, суета солнечных зайчиков на никелированных поверхностях незнакомых приборов. Кто-то поблескивал глазами в оправе стекол - я узнала: мой персональный престарелый теоретик искривленных душ. Он бубнил что-то - какие-то умные, но холодные и безликие слова:
 - ...Вы хорошо устроились, милочка. Ваша нервная система просто отключается в моменты перегрузок... Р-раз! И в пещерку... М-да...
 Я много чего тогда узнала о себе и все это было, по моему глубокому убеждению, сущей ерундой и нелепицей. Ну как, скажите на милость, можно проникнуть в джунгли чужого сознания и пытаться объяснить происходящее там, когда каждому, дай Бог бы разобраться в своем собственном Хаосе?
 И все-таки я уверила себя, что все было сном. Так было легче.
 * * *
 А потом в моей жизни - в реальной жизни - появился Серж. Я влюбилась в него бездумно, безоглядно. Когтями вцепилась, как утопающий в соломинку. Он был совсем не такой... ну, не такой, какого мне хотелось бы любить... Глаза Морехода лучились солнцем, а эти - сочились холодным лунным светом. Он был весь такой ровный, практичный, целесообразный. Негде плюнуть…
 Серж занимался компьютерами - программное обеспечение, еще что-то - я эти ящики терпеть не могу; а на досуге увлекался абстрактной живописью - вот уж в чем я никогда ничего не находила! Его картины - лощеная, математически выверенная, заумь бледных цветовых пятен и линий - имели некоторый отклик у публики, но не слишком, и Сержика это злило. Он мог часами изливать свою желчь по этому поводу, а я ведь не перевариваю раздражительных зануд... Да что там: даже волосы - светлые, тонкие - были совершенно не те, я-то всегда неровно дышала к брюнетам…
 И, тем не менее - я влюбилась.
 Он давал мне ощущение реальности, уверенности в себе. Он спокойно воспринимал меня такой, какая я есть, вместе с моими костылями, рассеянностью, несуразностью и - чего уж там! - психическими отклонениями. Он был нужен мне. Чтобы окончательно не свихнуться.
 Прежние воспоминания поблекли, отодвинулись в сумерки и стали, наконец, действительно сном. Сладостным и горьким...
 * * *
 Даже дрипсы теперь реже попадались на глаза.
 Когда Серж первый раз появился в моей квартире, они замерли на каминной полке, только глазки поблескивали.
 - Милые пупсы, - заметил он. - Хранишь на память детские игрушки?..
 Я лишь кивнула и исподтишка показала им кулак, чтобы не вздумали выкинуть какой-нибудь номер. Но все обошлось. Они даже не шелохнулись в течение всего вечера, только их ноздри жадно затрепетали, когда он закурил, но Серж ничего не заметил.
 Едва за ним захлопнулась дверь, они наперегонки бросились к пепельнице и сожрали все окурки. Дрипзетте, само собой, досталась львиная доля добычи: она просто выпихнула муженька из хрустального рая и уселась сверху, накрыв всю вкуснотищу своими юбками, а потом пухлыми ручками суетливо выискивала у себя под задом лакомые кусочки , не забывая при этом бдительно отбры-киваться ножками от рассерженного супруга. Получив несколько раз по мордам, он, в конце концов, разобиделся окончательно и пришел ко мне. Я как раз завтракала.
 - Жаль, что ты не куришь… - посетовал он.
 - Курить - вредно…
 - Не вреднее, чем есть дохлятину! - в сердцах заявил он, топая ногами по моему бифштексу.
 Вот, кстати, парадокс: эти всеядные создания не едят мясного. Просто на дух не переносят. Впрочем, я опять отвлеклась...
 * * *
 Дела в фирме пошли на поправку примерно в это же время, но меня все это мало интересовало - я была влюблена!
 На одной вечеринке я представила Сержа коллегам и наши девицы оценили его весьма восторженно. Его же, помнится, насмешила Амалия... Так о чем шла речь?... Ах, да... Потом я неожиданно забеременела…
 - Это просто чудо, - сказал доктор, - Чудо! Но, если вы сделаете аборт, то...
 А Серенький категорически настаивал на таком исходе:
 - Мы не можем позволить себе иметь детей. Пока... Я ведь только-только развернулся, а ты еще не совсем здорова…
 У нас был крупный неприятный разговор. И я сделала это…
 Я сделала ЭТО!!!
 Моя услужливая память - просто проститутка какая-то! - попыталась сгладить воспоминания: помню кресло, большое кресло, на которое забираешься по лесенке и раскорячиваешь ноги в позе, напоминающей вареную курицу на тарелке - голую, беспомощно-бесстыдную курицу с дыркой и торчащими обрубками ножек. Две очкастые жабы, пересмеиваясь чему-то между собой, привычно ковырялись внутри меня... Белый потолок, мутный свет многоглазой лампы, гудение адской машинки, что превращает прообраз живого человечка в кровяную кашу... И - все. Все было кончено...
 Той же ночью был мне сон: я грызла чью-то тонкую шею, тигриной лапой терзая упрямые позвонки и сердясь на их неподатливость. Не разжимая зубов, я мотнула головой, кожица наконец поддалась, прокусилась, я почувствовала тонкую кислую струйку - кровь? - и вкус белого куриного мяса. Кажется, я даже обрадовалась на мгновенье, что у меня получилось - и тут же меня охватил ужас: это была шейка моего сына, мальчика лет пяти... Я отшвырнула его и проснулась, все еще ощущая эту кислую струйку в пересохшем рту.
 Я успокаивала себя - это всего лишь слюна! Но ужас и омерзение не уходили: я была убийцей. Не во сне, а наяву я убила своего не рожденного ребенка. Убила! Убила...
 - Это нервы… - Серж был спокоен и доброжелателен. - Тысячи женщин делают это. Или ты боишься, что тебя не пустят в рай?..
 Не помню, в этот же день или позже на улице мне попалась старушенция со смутно знакомым лицом. Она явно намеревалась мне что-то сказать, но вдруг, пристально вглядевшись в меня, стремительно шарахнулась прочь, будто ее кипятком ошпарили, запрыгнула с неприличным для ее возраста проворством в ожидавшую машину, и черный "ройс", взвизгнув на повороте, скрылся за углом. Я так и не смогла вспомнить тогда, какое же она имела ко мне отношение?

 Будильник отправился в кладовую, где пылился среди всякого хлама. Я продолжала встречаться с Сержем, безумно боясь его потерять - ведь отныне он был еще и оправданием того, что я сделала. Оправданием убийства. Я сделала это ради него! Ради нас... Я обманывала себя? Да. Но теперь это не имеет значения. Теперь, когда он умер. Потому что все потеряло смысл...
 * * *

 ... Ночь поглотила море. Остался только ровный шум прибоя. Зажегся маяк. Она видела, как под его стеклянным куполом вращаются зеркала, посылая сигналы неведомым кораблям в невидимом море. На Набережной вспыхнули огни - десятки ярких желтых шаров. Ветер пробирался в складки ее плаща, пытался сорвать шляпу, но она не двигалась с места, хотя поняла уже, что не стоит надеяться на встречу. Словно в подтверждение этому, неподалеку мягко зацокали подковы. Она оглянулась: Карета остановилась в желтом, освещенном фонарем круге.
 - Я хочу подождать еще немного, - охрипшим от долгого молчания голосом попросила она.
 - Никто не придет... - негромко сказал Лакей.
 - Пусть я виновата перед ними, - выкрикнула она, - но Королева?!
 - Ее Величество заняты… - сухо ответил он.
 - Занята?! Как раз тогда, когда она так мне нужна? Мореход пропал, Художник мертв, а она - занята?!
 - Много вас таких...- буркнул он.
 - Каких?.. - она попыталась засмеяться.
 - ...которых надо спасать от самих себя...
 * * *
 Когда она выходила из Кареты, Вишневый Лакей неожиданно протянул ей что-то:
 - Возьми! - это была золотая пуговица от его ливреи.
 - Зачем?
 - Чтобы ты больше не сомневалась. Нельзя верить лишь чуть-чуть…
 Она взяла блестяшку и неожиданно для себя вдруг показала ему язык:
 - Все равно ты мне - только снишься...

* * *
Часть 2

 Луна стояла над горизонтом вплоть до восхода солнца и он, ворочаясь на циновках, так и не смог заснуть и слушал доносящиеся с холмов голоса и смех влюбленных парочек.
 Но вот на коричневые крыши хижин лег рассвет, и под пальмами началась обычная повседневная жизнь. Ему не здоровилось, рубашка за недолгую тропическую ночь намокла от пота, лоб покрывала испарина. Он тяжело поднялся, попил воды и вышел наружу, ступая босыми ногами по чисто выметенному гальковому полу.
 Полусонные туземцы, по одному или группками, брели к берегу, чтобы освежить заспанные лица морской водой. Женщины несли к дальнему ручью кипы белья, молодежь собиралась вглубь острова на огороды. Отчаянно хрюкая, пронеслась мимо грязная черная тощая свинья, за ней, улюлюкая, несколько бездельников. Полуодетые молодухи с младенцами на бедрах перекликались с то-варками. Где-то застучал топор. В очагах тлели пальмовые листья, чуть позже проворные руки хо-зяек подбросят дровишек, забулькают глиняные горшки на закопченных камнях, и по деревне поплывет запах нехитрых кушаний...
 Он давно уже опустился на землю, прислонившись спиной к стене, и пустые глазницы черепов, подвешенных над входом, - предки и после смерти несли службу, отгоняя злых духов, - равнодушно взирали на белого. Его темные, давно не стриженные, волосы слиплись от пота, а въевшийся в кожу загар не мог скрыть болезненной бледности. Близился полдень. Возвращались с рифов рыбаки, женщины несли в корзинах рыбу. Голоса становились тише, постепенно затихая вовсе, - зной набирал силу, и жизнь замирала до вечера. Все живое искало убежища в тени и он тоже решился подняться и уйти внутрь, но на дороге показался бегущий мальчишка лет двенадцати. Его физиономия была преисполнена осознанием собственной значимости: в руке он сжимал клочок бумаги.
 Измятая, захватанная множеством потных ладоней, бумажка оказалась телеграммой. Он несколько раз перечитал ее в прохладной полутьме просторной тростниковой хижины, вот уже два месяца служившей ему домом. "Дядя умер..." - понял он, когда бесстрастные закорючки сложились вдруг в буквы, слова, и обрели смысл.
 Из-за москитной сетки нетерпеливо заглядывал юный гонец, он протянул мальчишке пару сигарет в качестве комиссионных, но тот все не уходил, сгорая от любопытства. Не обращая на него внимания, он опустился на складной парусиновый стул, рука сама собой привычно нашарила бутылку. Жадный глоток не принес облегчения, подумалось только: паршиво пить в такую жару... Неожиданное известие не опечалило - он слишком плохо чувствовал себя - скорее,принесло некоторую растерянность. Хотя умерший и был единственным родным ему человеком, особой привязанности к друг другу они не испытывали. Но все же, чужая смерть - не Бог есть какая приятная новость... Рассеянно ковыряя большими пальцами ног белую гальку на полу, он еще раз перечитал телеграмму. Вдруг всплыла мысль совершенно неприличная, но вполне уместная: а ведь покойничек был богат... Но даже это соображение не смогло вывести его из состояния оцепенения.
 * * *
 Вечер принес прохладу и некоторое облегчение. Он прикинул дальнейшую цепочку своих действий: собрать и упаковать аппаратуру, прочие нехитрые пожитки, добраться до парома, а там - пароходом до большой земли, затем, самолет - и дней через пять он будет дома. Впрочем, на погребальную церемонию он все равно не успеет - штамп телеграммы был полуторанедельной давности, но дела свои здесь он почти закончил, а что осталось... Хватит с него экзотики, к черту... Устал...
 Весть об его отъезде загадочным образом мгновенно распространилась по селению и вместе с первыми большими звездами в проеме входа появился матаи. Немногочисленная свита осталась снаружи, усевшись на корточки у входа.
 - Твоя уехать? - осведомился вождь, нестарый еще мужчина; его шею и оттянутые мочки ушей украшали сложные сооружения из раковин, палочек и собачьих зубов.
 Получив утвердительный ответ вместе со стаканчиком виски, он с достоинством кивнул и, оглядев гору чемоданов и коробок, добавил:
 - Моя прислать утром сильный люди... - прикинув еще разок на глаз объем багажа, он растопырил четыре пальца жилистой корявой руки. - Хватит? - и помахал пальцами перед носом белого.
 - Хватит, хватит... - заверил тот, отчего-то вдруг успокаиваясь.
 Они посидели, помолчали.
 - Твой дядя - большой человек?..
 - Да, пожалуй...
 - Много свиней? - живо заинтересовался матаи.
 - Много…- невольно усмехнулся его собеседник, - много...
 На песчаной площадке перед входом поднялся легкий шум. Он выглянул наружу: опять эта старуха! Высохшая, словно тень, с безобразными рыхлыми складками кожи на шее, вислыми морщинистыми грудями, бритой головой - она казалась живым воплощением зла, как это может представить себе европеец. Между тем, внешность ее была вполне обычной. Она присела на корточки у костра, и что-то забормотала, неодобрительно поглядывая на белого.
 - Что она говорит? - поморщился он.
 - Нгасу говорить: ты болеть от ветер. Ветер нести злые чары - человек болеть...
 Старуха продолжала бормотать, водя сухой, точно ветка рукой, по песку. Присутствующие с уважением поглядывали на нее, бросая украдкой дипломатично любопытствующие взгляды на белого.
 Он знал, что в деревне Нгасу слыла медиумом. Она могла рассчитывать на подобную репутацию, поскольку несколько ее сыновей умерли в младенчестве, а местные жители свято верили, что женщины, подобные ей, обретают возможность общаться с духами своих умерших детей и с их помощью проникать за завесу, отделяющую простых смертных от тайн мироздания. Но он знал также, что Нгасу была здесь чужой, хотя и прожила в деревне уже лет тридцать, - но
родом-то она была из других мест; так что, скорее всего, она, как и другие " пророчицы", просто использовала укоренившееся суеверие, чтобы иметь хоть какой-то вес в местном обществе и возможность влиять на ход дел в семействе мужа.
 Впрочем, он действительно простыл на ветру, рыбача с местными парнями, так что старуха в чем-то была права, хотя и подразумевала совсем иное. Поэтому он дружелюбно улыбнулся и протянул старой женщине сигарету, но она не взяла предложенное, а дернула как-то по-птичьи головой и, уткнувшись глазами себе под ноги, забубнила еще быстрей и упрямей.
 - Что она говорит? - снова переспросил он.
 - Она говорить - тебе не надо уезжать, - услужливо пояснил высокий молодой парень в полуистлевшей армейской рубахе на мускулистых плечах.
 Судя по одеянию, он уже успел побывать в мире белых людей и вещей придуманных ими, и потому переводил вполне сносно.
 - Она говорить: ты терять свою грязь, кто-то подбирать и отдавать колдунам... Враги готовить твои беды.
 Парень терпеливо вслушивался в неразборчивые свистящие звуки, срывающиеся с изъеденных временем старческих губ, но он уже потерял интерес к разговору и поднялся, разминая затекшие ноги.
 Под дальними пальмами бродили огоньки, такие же огоньки мерцали на черной поверхности моря, обозначая лодки ночных рыбаков. Молочно белела полоса прибоя. Над острыми крышами под-нимался дымок, а еще выше висела великолепная огромная луна.
 Он почувствовал, как в нем зарождается легкое волнение при мысли о предстоящей дороге - перемена обстановки, забытые знакомые лица, забытое течение привычной жизни. К этому ощущению примешивалась мягкая печаль - он уже успел свыкнуться с этим южным небом, с этим шумом прибоя, с этими пальмами... Старухе вот тоже просто не хочется, чтобы он уезжал - ведь он всегда был щедр с нею... Он шагнул через порог туда, где ждали алые искры в тлеющем очаге и постель, когда в спину ему ткнулись слова того парня в армейской рубахе. Он выговаривал их монотонно и старательно, точно прилежный ученик, повторяющий за учителем:
 - Нгасу говорить: ты уезжать - тогда ты умереть...
 Но он лишь улыбнулся: лукавит старая, набивая себе цену в глазах окружающих. И через четверть часа он уже спал крепким глубоким сном. Мысли его были далеко - за морями. И голоса, доносящиеся с холмов, больше не тревожили его покой…
 * * *
 п р о д о л ж е н и е с л е д у е т