Море Бобровое. Гл. 1-6

Глава первая

«Боинг» быстро снижался, как будто проваливаясь в плотном воздухе. Впереди по курсу и внизу была видна взлетно-посадочная полоса, проложенная на перешейке, соединявшем две части острова, таком узком, что казалось – самолет непременно съедет в воду. Нет, не съехал. Здравствуй, Уналашка!

Саша Тучинский, симпатичный молодой человек лет двадцати пяти, недавний киевлянин, специально выписанный из Лос-Анджелеса для обслуживания нашей делегации, представлявшей Петропавловск-Камчатский – город-побратим Уналашки, распределял прибывших между встречавшими согласно заранее составленному списку. Хозяева забирали гостей и покидали аэропорт. В конце концов из прибывших остался я один: мой опекун, намеченный принимающей стороной, почему-то не явился.

Наконец Саша отловил случайно забредшего в аэропорт местного жителя, который без колебаний согласился принять меня на постой. Хозяин мой, Дэн Мэрфи, как мне показалось, был слегка выпивши, но оказался человеком весьма общительным. Из всех предложенных ему вариантов моего имени он выбрал забавно выговариваемое им «Володька». Ну что ж, Володька так Володька (из врученного участникам делегации проспекта: «Вы, конечно же, знаете, что в Америке нет отчеств. Называйте себя по имени или по фамилии. Здесь также обращаются друг к другу уменьшительными именами – это вполне вежливо»). Дэн, техник по обслуживанию портальных кранов, приехавший из штата Орегон на заработки, работал в транспортной компании «Американ Президент Лайнс». Эта компания владела двумя десятками скоростных контейнеровозов, способных перевозить от одной до четырех тысяч двадцатифутовых контейнеров; все суда компании носили имена американских президентов.

Дэн жил в стандартной секции двухэтажного дома для служащих компании, которая предоставляла все необходимое оборудование, включая кухонную утварь и постельное белье. Квартира располагалась на двух уровнях: салон и кухня внизу, две комнаты наверху, два туалета – вверху и внизу, в верхнем, совмещенном с ванной, брошено несколько номеров журнала «Плейбой», – кажется, единственное замеченное в квартире чтиво (если считать, что «Плейбой» использовался для чтения). Простецкое холостяцкое хозяйство, для поддержания порядка в котором Дэн прилагал минимум усилий. Меня на первых порах удивило, что, отправляясь утром на работу, Дэн оставлял стиральную машину, в которой крутилась смена постельного белья, работающей без всякого присмотра, но у него это было в порядке вещей.

Из подаренных сувениров Дэну понравилась больше всего, конечно же, полосатая матросская тельняшка. Он тут же надел ее и красовался в таком виде перед своим дружком, алеутом Данилой (своим тезкой, собственно говоря). Данила был крайне немногословен, и трудно сказать, на чем основывалась их взаимная симпатия. Скорее всего, на совместной выпивке, за которой я однажды застал их, вернувшись вечером с какого-то мероприятия. Подвыпивший Данила отправился домой, а Дэн, не раздеваясь, мирно уснул на диванчике в салоне.

Дэн, добрая душа, как-то привел меня в местный магазин:
– Володька, я хочу купить для твоей жены французские духи. Какие духи она любит?

Признаться, вопрос застал меня врасплох. Какие духи? Да никаких французских духов ни ей, ни мне сроду видеть не приходилось. Единственное название, которое мне приходилось слышать, – это, конечно, «Шанель номер пять». Но как об этом сказать Дэну? Да и почем они – может быть, это безумно дорого? По российской привычке, на всякий случай, изображаю стеснительность: «Да что ты, Дэн, спасибо, не стоит беспокоиться…».

Дэн принял мою российскую жеманность за категорический отказ и на покупке французских духов больше не настаивал. Он завел меня в расположенный по соседству книжный магазин, принадлежащий моей старой знакомой по встречам на Камчатке, кипящей энергией Эби Вулбридж, и, уже не спрашивая меня, купил и подарил мне прекрасно иллюстрированную книгу «Алеутские острова». Я благодарен Дэну за этот подарок. Духи давно бы кончились, а эта книга лежит передо мной, как новенькая, и время от времени я снова и снова перелистываю ее страницы.
Я еще перед вылетом проштудировал сведения об Аляске и Алеутских островах.
Алеутские и Командорские острова были открыты экспедицией Беринга – Чирикова в 1741 году.

Алеутские острова расположены в северной части Тихого океана. Простираясь цепью к западу до полуострова Аляска, они отделяют от океана Берингово море и состоят из четырех основных групп (считая с запада на восток): Ближние, Андреяновские, Крысьи и Лисьи. Острова имеют вулканическое происхождение. В холодный период года (с октября по март) над северно-западной частью Тихого океана (более теплого по сравнению с материком) образуется область пониженного давления – Алеутский минимум, который определяет характер погоды на огромных пространствах океана и Азиатского материка.

Восточнее Алеутских островов, в западной части залива Аляска, расположен остров Кадьяк, а в восточной части залива – архипелаг Александра с островом Ситка.

В Тихом океане, к востоку от полуострова Камчатка, находятся Командорские острова, которые сейчас входят в состав Камчатской области России.

Продвижение русских землепроходцев на восток в XVIII веке привело к присоединению Алеутских островов и Аляски к России под общим названием Русская Америка. В 1867 году Россия продала все свои владения в Русской Америке Соединенным Штатам; в настоящее время это – штат Аляска США.

Алеутские острова изобилуют русскими топонимами, на вскидку: Давыдов, Бобров, Коровин, Богослов, Три Сестры…

Уналашка – название второго по величине острова Алеутской гряды. Впрочем, это название варьируется: нередко встречается написание и произношение «Уналяска» и даже произношение «Аналяска» – последнее, конечно, объясняется спецификой английской орфоэпии. К острову Уналашка вплотную примыкает небольшой остров Амакнак, на котором, собственно, и расположен аэропорт. Водное пространство между Уналашкой и Амакнаком образует бухту Илюлюк с защищенными гаванями Датч-Харбор и одноименной с заливом гаванью Илюлюк. Остров Амакнак защищает с севера Капитанскую бухту, в вершине которой находится гавань Порт Левашова. Все эти бухты и гавани обеспечивают прекрасные условия для укрытия и стоянки морских судов; там расположен международный порт Датч-Харбор.

Мне далеко не сразу удалось разобраться: Уналашка и Датч-Харбор – это разные населенные пункты или один и тот же, только именуемый по-разному, тем более, что на географических картах и даже в бумагах, которые получили члены нашей делегации, использовалось то одно название, то другое, то оба сразу, а иногда даже через дробную черту: Датч-Харбор/Уналашка. Пришлось затратить немало усилий, чтобы выяснить: название Датч-Харбор часто применяется к части города на острове Амакнак, который соединен с островом Уналашка мостом. Датч-Харбор в настоящее время является частью города Уналашка.
 
Коренные жители – алеуты носят, как правило, русские имена и фамилии. Странно выглядят здесь, на далекой от России земле, православные кресты на местном кладбище. В центре Уналашки, совсем рядышком с тихой бухтой, стоит православная церковь, возведенная еще во времена отца Иоанна Вениаминова, знаменитого ученого и просветителя, впоследствии ставшего митрополитом Московским под именем Иннокентий. Служит в ней на церковно-славянском языке священник-алеут, который русского языка не знает, но, говорят, что тексты молитв ему понятны.
 
Выступавший перед нашей делегацией профессор Рэй Хадсон подарил мне ксерокопию «Карты морских открытий, российскими мореплавателями на Тихом и Ледовитом морях в разные годы учиненных», которая «сочинена и по новейшим наблюдениям иностранных мореходцов выправлена и гравирована 1802 года». Как интересно; значит, эта карта использовалась как новейшая в кругосветной экспедиции Крузенштерна! Камчатка на ней – совсем как на современных картах, а вот Сахалин не очень похож. А между Сахалином и островам Хоккайдо на карте показан еще один изрядных размеров остров, именуемый «Каразуто или Шиша». Интересно, откуда он взялся?

А огромное водное пространство между Азией и Северной Америкой, отделенное от основной площади «Южного океана или Тихого моря» Алеутскими и Командорскими островами, на карте поименовано «Море Бобровое».

Морям нередко даны имена по названиям стран, берега которых они омывают: Норвежское, Аравийское, Ирландское, или в честь выдающихся мореплавателей: Дейвиса, Беллинсгаузена, Баффина. Это, конечно, хорошая традиция, и справедливо, что, начиная с 1818 года, на российских картах море, о котором идет речь, именуется Беринговым. Но все-таки жаль, что исчезло единственное во всем Мировом океане название моря, полученное по имени забавного и беззащитного животного… Он, право же, заслужил, чтобы его имя сохранялось не только на старинной карте.


Глава вторая

С рассветом пришел туман. Калан Узулях, еще не желая просыпаться, нежился на воде, слегка покачиваемый небольшой волной. Как всегда, он спал, плавая на спине, так что наружу высовывалась усатая морда да брюхо, на котором он сложил пятипалые лапы. В таком же тихом блаженстве неподалеку то ли спали, то ли дремали его братья и сестры – а, может быть, жены и дети – кто разберет? Вообще-то у Узуляха не было имени, как и ни у кого из его сородичей, но мальчишки, называвшие себя «коголаги» – алеуты острова Уналашка – любили играть особенно с ним и прозвали его так по имени тойона – вождя племени, на которого, по их мнению, калан был очень похож.

Когда Узулях, тяжело переваливаясь, выползал на берег, шустрые мальчишки устремлялись к нему, гладили его густой и мягкий мех, что-то говорили ему на своем человечьем языке, а калан отвечал на своем, каланьем, в котором не было слов, но чувства, которые он выражал добродушным мычанием, были всем понятны. Его не зря прозвали именем тойона: он был грузен, как старшие из мальчиков, а по длине своего темно-коричневого тела – от светлой макушки до конца так похожих на ноги ластов – даже превосходил их. Ну, а уж в своем гареме, среди ласкавшихся к нему самочек, он несомненно был тойоном: он решал, кого принять в объятия сейчас, а кого заставить еще подождать своей очереди.

Но подходило время просыпаться. Калан, морская выдра, – это вам не какой-нибудь ушастый морской лев, который может спать, сколько душе угодно. У морского льва под шкурой толстый жировой слой, который защищает его от чрезмерной потери тепла в вечно холодной воде северных широт. А у калана вся защита – снаружи, это его роскошная меховая шуба. Ночь еще можно выдержать, но к утру становится зябко, нужно подкрепиться, хорошо покушать, чтобы тепло, выделяемое при переваривании обильной пищи, грело изнутри, придавая новые жизненные силы.

Узулях приоткрывает глаза, но не торопится переворачиваться на брюхо. Он трет глаза короткими ручками с перепонками между пальцами, вальяжно потягивается и заразительно, совсем как человек, зевает – и раз, и другой: ведь все еще спать хочется. Так нехотя, лениво он прогоняет сон, крутит круглолобой головой на короткой шее, шлепает себя по щекам – ну вот, он уже проснулся, он уже готов встретить новый день, туман уже может рассеиваться, а солнце вставать.
Но Узулях – не какой-нибудь невоспитанный торопыга, который из постели прыгает к столу с немытыми руками. Нет, он с младенчества приучен к тому, что, как говорят люди, чистота – залог здоровья. Он должен совершить свой утренний туалет и почистить свое меховое покрытие так, чтобы на нем не осталось ни соринки, ни даже малесенького пятнышка какой-нибудь грязи. Да, да, грязнули обрекают себя на ужасные неприятности. Загрязненный мех плохо сохраняет тепло, и, чтобы не погибнуть от переохлаждения, нужно тщательно прощупать всю поверхность своего меха, удалить прилипшие к нему кусочки водорослей, вытащить застрявшие крошки вчерашней пищи, не дать осесть на нем выпаривающейся из морской воды соли, словом, так начистить и нагладить свой данный природой наряд, чтобы он весь сиял чистотой и свежестью, чтобы радовал глаз переливчатый покров, чуть серебристый на самых кончиках волосков.

Ну вот и добыванием пищи можно заняться. Калан набирает в легкие воздух и ныряет. Там, на морском дне, он находит свою главную добычу – аппетитных морских ежей, но не отказывается и от мидий и устриц в двустворчатых раковинах, быстроногих крабов, не прочь прихватить и подвернувшуюся рыбину. Если нужно, калан может занырнуть в глубину и на сотню метров и пробыть под водой не одну минуту.

Попалась богатая добыча, только что же с ней делать? Ведь хочется захватить с собой побольше, а рук-то всего две, много ли за один раз унесешь на поверхность? Да очень просто: ведь прямо на животике у калана имеются складки кожи, наподобие карманов; пока еще есть воздух в легких, рассовывай по ним добычу, а там, наверху, разберемся!

Поднявшись с глубины, Узулях вновь принимает свою излюбленную позу – ложится на спину. Прежде всего, надо разделаться с трепыхающейся рыбиной: ее в карман не спрячешь, приходится удерживать в лапах. А теперь можно извлечь из карманов самое вкусненькое – морских ежей и разложить их на собственном животе, как на обеденном столе. С ежами надо обращаться аккуратно: они колючие, нетрудно и пораниться. Но Узулях давно научен обращению с иглистым лакомством. Своими короткими лапками он аккуратно приминает иголки, приглаживает их и уже без опасения отправляет лакомые шарики в рот. Сколько же их? Один… второй… третий… Как жаль, что все самое хорошее быстро заканчивается, даже морские ежи!
Теперь наступила очередь следующего блюда, в этот раз – мидий. Но не глотать же их вместе с несъедобными раковинами, да и горло можно оцарапать. Не-ет, Узулях – запасливый мужичок. У него в складке на животе припасен на этот случай симпатичный камушек. Вы-то думали, Узулях – простачок, камень со дна подобрал то ли по слепоте, то ли по глупости? Узулях – умница, каких в царстве животных раз-два и обчелся. Достав камень, он колотит им по створке раковины и ловко разбивает ее. Нуте-с, а теперь посмотрим, что там внутри. Вкусно? Вкусно! А камушек спрячем в карман обратно – он еще не раз пригодится.
Приятное ощущение сытости разливается по телу калана. Теперь можно и отдохнуть – то ли на бережок выбраться, то ли просто понежиться в своей любимой позе неподалеку от берега.

Но главное, конечно, – послеобеденный туалет, надо тщательно убрать с мехового покрова мелкие песчинки, которые попали в него при посещении морского дна, все крошки, оставшиеся от сытной трапезы.

Так хорошо покачаться на легкой морской волне, и ничего, не страшно, что она понемножку относит подальше от берега, туда, где и вода почище (чистота – главное!), и отгребать от прибрежных камней не нужно…

Но что это?! Кто-то из собратьев забеспокоился, за ним другой… Узулях мгновенно опрокидывается и занимает в воде вертикальное положение, высовываясь из нее, как столбик, почти на половину длины своего туловища. Так и есть! Там, у горизонта, недалекого с высоты каланьего роста, видны быстро приближающиеся треугольные плавники. Это касатки – злейшие враги морских выдр! Скорее, скорее, поближе к берегу, за защитную полосу морских водорослей, на мелководье, куда касаткам ходу нет! Каланы, как пловцы брасом, толчками продвигаются вперед, вспенивая воду мощными ударами задних конечностей, похожих на ласты.

А после небольшого перерыва – снова добыча пропитания, и опять – тщательная чистка своего великолепного меха.

Приходит вечер, пора устраиваться на ночлег. Узулях подплывает к зарослям морской капусты, выбирает место, где длинные и узкие листья водорослей простираются по поверхности воды, и подныривает под них, совершая несколько оборотов вокруг продольной оси своего тела. Не всегда с первого раза, но все-таки ему удается обмотаться водорослями, и, всплыв на поверхность, он оказывается будто бы стоящим на якоре. Теперь можно быть спокойным: ни течение, ни волны не унесут Узуляха ни в открытое море, ни на прибрежные камни.
Если бы Узулях знал, сколько открытий и находок будет совершено людьми в погоне за его драгоценной шкурой, сколько будет совершено поступков самоотверженности и предательства, сколько крови прольется. Он спит спокойно, не ведая, что его самый прочный, самый красивый, не портящийся, не стареющий мех станет предметом вожделения в огромном, неведомом ему мире: от холодных проспектов столичного Санкт-Петербурга – там, где его называют морским бобром и где он роскошным воротником украсит генеральские шинели, до базаров знойной Бирмы, где на чашу весов выкладывают столько золота, сколько весит шкурка на другой чаше. Ничего этого не знает доверчивый Узулях. И только в тот миг, когда охотник за пушниной занесет над ним палку, он, словно вдруг что-то поняв, жалобно закричит и прикроет глаза короткими лапами, пальцы которых так похожи на человеческие.

Глава третья

Славен город Тобольск – столица всея Сибири! Через него проходит торговый тракт – из стольного города Москвы через Ростов Великий, Ярославль, Тотьму и Великий Устюг на Вологодчине, Лальск на Вятской земле, Кай-Город на Каме, Соликамск, Верхотурье за Камнем и Тюмень. Далее в старину путь лежал на север – в торговый город Мангазею, а теперь – на восток, через Томский острог до Иркутска. Оттуда одна дорога ведет в таинственное Китайское царство, а другая – через Якутск к морю-океану, за которым, говорят, и огнедышащие горы на Камчатской земле, и вовсе неведомая страна Апония со всякими чудесами апонскими. А торговые люди со своими обозами-караванами, идут ли они на восток, идут ли они на запад, непременно останавливались на отдых да для пополнения припасов в Тобольске, и охотно делились и со старыми, и с малыми своим богатейшими впечатлениями.

Каких только былей и небылиц не наслушался отрок Емельян, сын Софрония Басова! Когда в детских игрищах шли стенка на стенку, Емельян отчаянно лез вперед, хоть силенкой не отличался. Но его сотоварищи, те, что постарше или покрепче, всегда защищали визжавшего в азарте побоища храбреца. А Емельян, обученный грамоте, имел что порассказать своим сверстникам и из книжек вычитанное, и от прохожих торговых людей услышанное. Для себя-то он твердо решил: на батиных хлебах не останется, суждено ему сыскать фортуну на Восточном или каком еще океане, и будут там ему и богатство, и слава, и высокие чины.

И когда молодой Емельян Софронович поверстан был на военную службу, он с превеликим желанием пошел в казаки, понимая, что вот тут и выпал его жребий.
В якутском казачьем войске служил он не за страх, а за совесть, и своим рвением быстро обратил на себя внимание казачьего головы Афанасия Шестакова. Сам-то Афанасий в науках не шибко был силен, но в людях-то уж он разбирался. Ему понравился этот самолюбивый, отчаянной, подчас неразумной храбрости молодой казак, не в пример старшим не увертывавшийся от службы, а напрашивающийся на нее. И когда Шестаков снаряжал казачьи отряды в поход на Северный и Восточный океаны для поиска богатых пушным зверем новых земель и сбора ясака с коренного населения, он назначил Басова головой экспедиции к устью Лены для отыскания морского пути оттуда в Камчатку. А из Камчатки путь должен был пролечь к Курильским островам. Под началом у Басова было добрых три десятка бывалых уже – не чета ему, молодому, – казаков.

Тут и свела судьба молодого да прыткого Емельяна Басова с другой замечательной личностью – монахом Игнатием, который на собственные средства построил эверс – небольшое одномачтовое судно с прямым парусом, да еще косыми – стакселем и кливером. Эверс был выделен для задуманного плавания, в которое монах отправился вместе с казаками. А до пострига Игнатий звался Иваном Петровичем Козыревским. Есаул Козыревский вместе с атаманом Анцыферовым и отрядом казаков еще семнадцать лет назад, в 1711 году перешел с Камчатки на Курильские острова, присоединив их к России, а потом два года подряд сам водил казаков на Курилы. Он проведал о путях в Японию – «страну Апонию», но несчастливая судьба круто с ним обошлась.

В душу Емельяну крепко запали рассказы Игнатия о несметных богатствах Камчатки. Там предприимчивые авантюристы мгновенно наживали огромные состояния, ни в полушку не ставя ни чужую, ни свою собственную жизнь. Главный приказчик Камчатки Владимир Атласов, нещадно тиранивший юного Козыревского, без стеснения присваивал принадлежавшую казне пушную рухлядь: соболей многими сороками, лисиц сотнями, драгоценных морских бобров – каланов – десятками. За что и был убит в Нижнекамчатском остроге взбунтовавшимися казаками – не без участия Козыревского. Понял Емельян: хочешь обеспечить себя на всю жизнь – никому не доверяй, ни с кем и ни с чем не считайся, как не считался знаменитый атаман.

Выйдя из устья Лены, экспедиция встретила непроходимые льды. Поднялись на зимовку вверх по Лене, да там, на речке Сиктях, эверс был раздавлен льдами. Монах Игнатий, поняв, что путь до Чукотского носа заказан, вернулся в Якутск навстречу своей еще неведомой тогда несчастной судьбе. А казаки, построив три небольших суденышка, еще в течение двух последующих лет пытались продолжить плавание. Упрямый Емельян никак не мог поверить в неудачу порученного ему предприятия, все понуждал своих подчиненных: пускай покорячатся! Людей не жалел, себя не жалел, только в глазах появлялся ястребиный блеск. Однако, в конце концов, пришлось повернуть назад.

Вернувшись в Якутск, казаки уже не застали Шестакова, погибшего в другом походе той же экспедиции, а новый казачий голова в 1733 году отправил Басова в нерегулярную казачью команду в Охотск с производством в сержанты.

Ох, как гордился Емельян своим ундер-офицерским званием! Он ни секунды не сомневался, что заслужил этот возвышавший его над другими казаками чин, иначе, чем «господин сержант», обращаться к себе не дозволял, и в вольных разговорах часто намекал, что чины и повыше ждут его в недалеком будущем. Емельян оказался в личном подчинении у командира Охотского порта, пославшего его для сбора ясака на желанную Камчатку. С редкой честностью выполнял свои обязанности Басов, мздоимства не дозволял ни себе, ни другим – Володимера-то Атласова за единственную утаенную чернобурку порешили! И снова было замечено усердие казака: командир порта отправлял его за провиантом в Якутск, и, в конце концов, доверено ему было ответственнейшее дело: доставить в Москву обоз с добытой пушниной. Ах, подфартило Емельяну Басову, подфартило! Другой бы служивый попросту сопроводил ценный груз да вернулся обратно, а Емельян понял, что выпал ему случай, и, попав в Сибирский приказ, он может порадеть и для российского государства, и для себя.

Басов знал из разговоров в Охотской канцелярии, что к востоку от Камчатки есть иные земли, хотя письменные свидетельства тому неведомо куда исчезли на многие годы, а, зная, сообразил, что может поиметь от этого большую выгоду. Несмотря на невысокое свое сержантское звание, проявил в Сибирском приказе сноровку и настойчивость, не гнушался шапку ломать перед последним дьяком. И сбылось заветное мечтание: получил он грамоту на право приводить в российское подданство жителей новооткрытых земель в Восточном океане и, само собой, собирать дань для государевой казны – ясак.

Окрыленный удачей, Басов из Москвы направляется в Иркутск, где по предъявленной им бумаге из Сибирского приказа получает подарки для коренных жителей в новооткрытых землях, охотничий провиант, – только на этом везение и закончилось. Фортуна отвернула свой лик от разогнавшегося сержанта. Командир Охотского порта государев патент принимает с должным почтением. Но денег на снаряжение судна он не даст: хочешь отправляться за море-океан – на здоровье, отправляйся, но уж средства на это предприятие сыщи сам, где хочешь. А какие средства у казака? В поисках выхода осенью 1742 года он отправляется на Камчатку, благо подвернулась оказия – сопроводить в ссылку опального князя Долгорукого. В Большерецке встречается с одним из руководителей Второй Камчатской экспедиции Мартыном Шпанбергом и добивается от него разрешения отправиться на казенной байдаре по следам Ивана Козыревского – на Курильские острова. Но Шпанберг повел себя непонятно: с полпути возвращает Басова назад. Почему? Какие-то свои планы были у хитрого и честолюбивого Шпанберга…
Что делать? Пошел Емельян по местным богатеям-торговцам, уговаривал скинуться на постройку судна, намекал, что он не просто сержант, а еще и тайные поручения имеет от государевой службы – что не так, крикнет: «Слово и дело!», и поминай смутьяна, как звали. Увертывались купцы от ответа, а денег не дали. Был у Басова старый знакомый – Никифор Мокиевич Трапезников, иркутский посадский, купец и промышленник, державший заимку вблизи Большерецка. Поторговывал с камчадалами, отправлял пушнину в Охотск. Оттуда – в родной Иркутск, а, может, и подальше, через пограничную Кяхту в Китай. Доходили до него смутные слухи о восточных островах, и так заманчиво было слухам этим поверить. А Емельян на колени становился: «Ну что тебе стоит, Мокич, кинь мне кость!» И хоть рисковым человеком был Никифор, но не настолько же, чтобы трудом нажитые капиталы выбрасывать на ветер. Так поддержит ли он предприятие такого же рискового Емельяна Басова, который нацелился на далекие острова, а то ли есть они, то ли нет?

Сведения о том, поддержал ли Трапезников затею Басова, противоречивы. Некоторые историки пишут, что Трапезников категорически отказал настырному сержанту, другие, наоборот, утверждают, что он финансировал экспедицию. Истина, скорее всего, лежит, как всегда, посредине. По-видимому, осторожный Никифор Мокиевич внес определенный вклад в снаряжение вояжа, но при условии, что Басов и сам найдет достаточные средства, чтобы разложить риск на несколько персон.

А тут как раз слух об островах и подтвердился. Вернулся в Петропавловскую гавань «Святой апостол Павел» под командованием Алексея Чирикова, доложившего об открытии морского пути в Америку и островах на пути к ней. А следом на гукоре «Святой Петр» – небольшом судне, построенном из обломков погибшего пакетбота, – спутники Витуса Беринга, которые перезимовали на острове, названном именем скончавшегося командора. Не пустыми вернулись бедолаги-мореплаватели, а с хорошей добычей – семьсот шкур морских бобров. Это ж какое состояние, какие деньги! И плавание-то не столь далекое, и ясно, ради чего стоит рисковать!

Емельян уговаривает таких же, как он, рисковых и не шибко богатых казаков организовать «складственную артель». В артель, кроме самого Емельяна – главного компанейщика, вошел казак Евтихий Санников да еще четверо промышленников и посадских. Не очень-то доверяли друг другу сотоварищи, да понимали, что в одиночку никому из них такое дело не поднять. Согласились пойти с ними в качестве вожатых два казака – участника плавания Беринга, да двенадцать охотников, а мореходом – шкипером по-иностранному – был Евтихий. Другие-то сотоварищи лихи были в тайге на лыжах-снегоступах да в поле на мохнатой якутской лошаденке, а мореходным искусством не владели. Басов, само собой, определен был передовщиком – старшим промышленником. Он обеспечивал снаряжение судна, командовал общим хозяйством, указывал, как вести промысел, и за это имел еще два пая при дележе добычи.

Нижнекамчатский плотник Петр Колокольников взялся построить шитик в долг, под будущую добычу, скрепя сердце – а ну как не вернутся?

Шитики представляли собой плоскодонные суда, оснащенные мачтой с парусом из шкур, веслами и рулем. В корме было помещение для команды, насчитывавшей иногда до пятидесяти человек, а в средней части – навес для защиты груза, которого могло быть до тысячи пудов, а то и до полутора тысяч. Назывались шитиками эти суда потому, что их «шили» – скрепляли части набора и доски обшивки ремнями из кожи морского зверя или ивовыми прутьями, поскольку металл был недоступен. Шитики обладали прекрасной остойчивостью. Так как у них киль почти не выступал из днища, их было легко вытаскивать на берег.

В августе 1743 года шитик, получивший имя «Святой Петр», вышел из устья реки Камчатки на восток и на шестой день достиг острова Беринга, где добытчики и остались на зимовку.

Морского зверя на острове было видимо-невидимо. Не представляло труда забивать непуганых котиков, доверчивых каланов, неповоротливых морских коров. Когда год спустя «Святой Петр» вернулся в Нижнекамчатск, весть о богатой добыче быстро разнеслась по полуострову: сто сороков песцов и тысяча двести морских бобров. Гордился своей удачей Емельян, не скрывал торжества перед купцами, отказавшими ему в поддержке. И за шитик хватило расплатиться, и себе худо-бедно на каждый пай кое-что осталось.

Басов и его спутники говаривали, что в самую хорошую погоду усматривали на юге и востоке какую-то землю – не те ли это острова, которые видели корабли Второй Камчатской экспедиции? Эх, как застучало сердце у купцов, которые дали маху, когда поосторожничали, отказали Басову в содействии. Тут же стали готовить новое плавание. И опять тут мнения историков противоречивы. По данным одних из них, в организацию второй промысловой экспедиции Басова вложили свои средства Никифор Трапезников и молодой, рвущийся к первым ролям среди предпринимателей Андреян Толстых.

Другие историки живописуют, как поборол Никифор Мокиевич гордыню и сам пришел к сержанту Басову проситься в долю в следующем походе. Того ради пришлось шапку ломать, что у Басова была грамота Сибирского приказа, закрепившая за ним права на открытие новых земель, и готовый к плаванию шитик…

А у Басова снова, как когда-то, засверкал ястребиный блеск в глазах. Понимай, дескать, когда был я в нужде, ты мне руку не протянул, а теперь и без тебя обойдемся.
Трапезников не стал действовать силой, он знал людские души и полагал, что там, где сила не возьмет – деньга прошибет. Главное – знать, кому дать, да не жалеть посулов изменщику. «Зря ты гордость свою проявил, сержант со своей грамотой. Мы, купцы посадские, люди тоже не последние, и оборотистые не менее тебя, а уж хитрее куда как».

Во втором плавании, в котором участвовало уже тридцать два человека, «Святой Петр» подошел к небольшому гористому острову, расположенному южнее острова Командорского, но места для безопасной стоянки на его берегу не оказалось – скалистые берега, кекуры – каменные столбы да подводные камни в полосе прибоя. Нет, конечно, это была совсем не та земля, которая в первую зимовку маячила далеко-далеко на востоке. С трудом выбрав место для высадки, воздвигли на острове деревянный крест и отошли от берега.

Была у Емельяна Басова мечта, которую он втайне вынашивал вот уже почти два десятка лет – со времен встречи с иноком Игнатием. А, впрочем, какой он Игнатий: давным-давно он лишен «священства и монашества» и, снова обретя имя Ивана Козыревского, осужден к смерти за участие в убийстве трех камчатских приказчиков, включая Владимира Атласова. Закованный в кандалы Козыревский, положивший начало присоединению Курильских островов к России, подал челобитную о смягчении наказания, да, не дождавшись ответа, умер в тюрьме. А Басов помнил его прожект – дойти до «Апонского государства». Что не удалось исполнить тогда, в молодые годы, отправившись в экспедицию по Лене, Емельян еще раз попробовал, выйдя на байдаре из Большерецка, да передумал тогда Шпанберг. А ну как сейчас такой шанс выпал? И еще чаялось Емельяну найти Землю Жуана-да-Гама, ту самую, которая значилась на иноземной карте к восходу от северных Курил и которую командору Берингу не удалось обнаружить, хоть это и входило в задание его экспедиции.
 
Ни с кем не поделился Емельян своими мыслями, а приказал Евтихию править на полдень, на юг.

Погода не благоприятствовала плаванию, туман да туман почти все время стоял. Месяц водил шитик по морю-океану Евтихий, колдовал над маткой-компасом, говорил, что на полдень они идут, и вот – на тебе! Открылся берег, и не составило труда узнать тот же Командорский остров, на котором промышляли в прошлый раз, хотя, по соображению, он должен был находиться в прямо противоположной стороне. Евтихий все сваливал на неведомые океанские течения да на ненадежность показаний компаса: скрытое под океанским дном железо не в ту-де сторону притягивало. Поди, проверь, какие там течения, какое там железо. Пришлось на острове зазимовать. Зимовка славно прошла, набили пушного зверя богато.

По весне 1746 года снова отправились в путь. Стиснул зубы Емельян: не сбылась мечта – журавль в небе – и приказал править на восход, за синицей в руки, туда, где грезились дальние острова.. У его сотоварищей ропот пошел – зачем им какая-то неведомая земля? Но Басов глянул на сумневающихся ястребиным взглядом, и снова они пошли бороздить море-океан в тесноте да сырости невеликого суденышка. Крутые волны швыряли шитик, промысловики и вкус свежей провизии забыли. Не раз видели какие-то острова совсем вроде бы поблизости, но то ночь наступала, то туман падал, а как рассветет или рассеется туман – островов тех нет как нет. Мореход Санников вел суденышко неведомо куда, пока, наконец, месяц спустя не показался впереди берег, а на нем – подошли поближе – тот самый крест, который они сами в позапрошлом году поставили. Тут уж по-матерному ругали, кто как умел, незадачливого морехода. Всей ватагой стали решать – что дальше делать. Басов на своем стоит: надо плыть встречь солнца, к островам, которые не раз уже видели. Все остальные были против: хватит болтаться посреди этой распроклятой стихии, у нас и так пушнины вдвое против прошлогоднего, каждому хватит пожить вволю. Емельян ухватил самого горластого супротивника за грудки, а охотники-промышленники ему: «Не трожь! Давай промысел!» Даже слеза прошибла Емельяна, но пришлось подчиниться и высадиться на остров. Оставались на нем недолго: зверя набили столько, что больше нельзя было уже принимать пушнину на глубоко осевший шитик. Отошли от острова и направились на запад, к камчатскому берегу.

Потом Емельян не раз задумывался: почему же они так блуждали по морю, шли в одну сторону, а оказывались в другой? То или прав Евтихий – течения носили их туда-сюда, а то ли, может быть, мореход поддался на посулы промышленников-соперников да и нарочно правил так, чтобы не попасть на те, дальние острова?
Невиданное богатство привез на Камчатку Басов со товарищи, но, пока они два года странствовали, уже и иные купцы – торговые люди не дремали. Трапезников, войдя в компанию с другими купцами, отправил морехода Неводчикова к тем дальним островам, о которых было известно от Чирикова и спутников Беринга и которых так и не достиг Емельян Софронович. Те же купцы – кто через подставных лиц, а кто в открытую – стали скупать паи у компанейщиков Басова. Едва ли ни первым продал свои два пая явному конкуренту Андреяну Толстых мореход Санников, чем укрепил подозрения Емельяна. А у главного соперника, Никифора Трапезникова, в руках оказалось аж девять паев! Отказываясь взять с собой на промысел Трапезникова, теперь уже главного своего компаньона, Емельян уже с трудом удерживает в складственной артели перевес паев в свою пользу. Он решает всех перехитрить и укрепить свою монополию на промысел на большом Командорском острове, где хранилось оставленное по описи казенное имущество с погибшего корабля командора, и добивается от Большерецкой канцелярии запрета плавания туда всем, кроме него самого.
 
С новым мореходом – Дмитрием Наквасиным, якутским служивым человеком, своим шурином, Басов на «Святом Петре» в 1747 году снова отправляется в промысловый вояж. Видел он Ближние Алеутские острова, где до него уже побывал мореход Неводчиков, но высадиться на них не сумел, и возвратился на оставленный им в прошлом году остров. Но, видно, удача оставила упрямого передовщика: у острова его шитик напоролся на камни. На зимовке пришлось заняться починкой. А шурин Дмитрий прямо на прибрежном утесе, на поверхности, нашел камень – не камень, а, похоже, – самородная медь. Без больших усилий наломали пуд с лишним. С той поры остров и стал называться Медным.

Добыча шла так себе – ни хорошо, ни худо. Добыли бобров морских около тысячи, песцов без малого сорок сороков, а все мало казалось. Рискнули поохотится на котиков, забили аж две тысячи, но насчет продажи сомневались – кто знает, как пойдут их шкуры.

По весне возвратились в Нижнекамчатск, расплачиваться с компанейщиками. А медь отправлена была в Иркутск, а оттуда в Санкт-Петербург. Сам Ломоносов высоко оценил качество подвергнутого анализу образца самородного металла. Встал только вопрос – а достаточны ли для промышленной разработки его запасы на удаленном острове?

Пока в удаленных друг от друга на огромные расстояния концах Российской империи не спеша развертывается подготовка к решению этого вопроса, Басов все еще стремится ухватить за хвост жар-птицу удачи, с трудом осознавая, что он уже проиграл степенным, неторопливым с виду купцам-торговцам. Из-под его контроля уже ушло большинство паев в артели, владеющей «Святым Петром», и шитик уходит в 1749 году в промысловую экспедицию на остров Медный без бывшего закоперщика, и ведет его тот же шурин Дмитрий, но фактическим хозяином стал теперь Никифор Трапезников. Добычу «Святой Петр» привез поменее, чем в прошлые годы, а вскоре терпит крушение на Ближних Алеутских островах…

Нажитое Басовым богатство уходит, как вода сквозь пальцы, и он даже не может объяснить себе, куда подевались плоды его трудов. Надежда – на разработку месторождения меди, но никто из купцов-богатеев не хочет вкладывать свои кровные в это сомнительное предприятие. Емельян Софронович в Большерецкой канцелярии добивается предоставления ему монопольного права на разведывание запасов меди на своем острове. Он получает инструкцию из Иркутска: разведать и доложить – «той найденной самородной меди в утесе довольно ль имеется, и сколько жил в том утесе имеется, и какою толщиною значит, и тот утес камня крепкого или разборного, и каким образом оную (медь) доставать и инструменты иметь надлежит». Словом, все по горной науке.
 
Для выполнения порученного исследования Басов пытается получить дозволение на снаряжение казенной экспедиции. Но нижнекамчатские чиновники, выслушивая его, отводят взгляд в сторону и цедят, как сквозь зубы, что-то неопределенное. Тем временем нерчинское горное начальство присылает на Камчатку знатока-рудознатца Петра Яковлева, который добросовестно, в течение двух летних сезонов обследует Медный остров и докладывает, что на острове промышленных запасов меди нет.
Решение начальства бесхитростно и сурово: взыскать с сержанта Басова все расходы, связанные с командировкой специалиста Яковлева на остров Медный: прогонные, кормовые и всякие прочие. Негоже из-за досужих фантазий неудачника казне государыни-императрицы нести протори и убытки.

Никогда еще не бывал мгновенно обнищавший Емельян Басов в таком отчаянном положении. Терзаемый обидой на несправедливое, по его мнению, решение, предпринимает самый рискованный в своей жизни шаг: из оставшегося запаса островной меди, добавив олова, отливает фальшивые монеты.
 
Эх, сержант Басов, потерял ты богатство, потерял мечту, а теперь и честь потерял. Преступление быстро раскрылось. В том же 1755 году неудачливый фальшивомонетчик взят под стражу и в железах, под конвоем отправлен в далекий Иркутск для дознания и суда. Семь долгих лет неспешно тянулось следствие. В сентябре 1762 года государственному преступнику «учинено на публичном месте, при барабанном бое, позорное наказание». Палач каленым железом нанес ему на лоб литеру «В», а по щекам – «О» и «Р». С вырванными ноздрями первооткрыватель пушного промысла на островах Восточного океана был отправлен на нерчинскую каторгу, где немного времени спустя и умер в полной безвестности.


Глава четвертая

Далек Иркутск от Москвы, но с тех пор как в город на Ангаре была установлена от первопрестольной гоньба ямская и подводная (от слова «подвода»), словно ближе стал он к столицам. Хотя время от времени и захаживал в город медведь из окрестной тайги, а все же в Иркутске и каменный дом появился, и собор возведен, и воевода был посажен на правление, а потом был назначен вице-губернатор – глава Иркутской провинции, охватывавшей треть Сибирской губернии. Прошло через Иркутск первое посольство в Пекин, а вскоре побывал в городе царев крестник, гвардии бомбардир-поручик Абрам Петров – «арап Петра Великого». Господин капитан-командор Иван Иванович Беринг снаряжал здесь Камчатскую экспедицию. Караванные торговые пути в Монголию и Китай пролегли через Иркутск, а в другую сторону, через уездный город Якутск – к новым землям на востоке, к Великому океану. Оборотистые иркутяне умели воспользоваться выгодным положением своего города на торговых путях, по которым из Китая везли чай и шелк, фарфор и корень женьшеня, из Забайкалья и Якутии – золото, а с далекой Камчатки – ценные меха. Оптовая торговля в Восточной Сибири приносила хороший доход, росли купеческие состояния, рос и украшался родной город Никифора Трапезникова. Молодой иркутский посадский видел удачливых и сильных духом людей, капиталы которых быстро росли благодаря их предприимчивости и коммерческой сметке.

Размышляя о своем будущем, Никифор все чаще связывал его с далекой и загадочной страной Камчаткой. Он отдавал себе отчет в том, насколько труден даже путь до нее, но верил, что он ему по силам, а уж там будет, где развернуться. С тем и добрался до далекой земли, где неподалеку от Большерецкого острога, на своей заимке, занялся пушной охотой, а затем все больше торговлей, скупая меха у промысловиков да коренных жителей.
Дела свои Никифор Мокиевич вел аккуратно, в пример другим купцам-промышленникам исправно сдавал в царскую казну каждую десятую шкурку добытого зверя. Расход с приходом всегда копеечка в копеечку сходился. Все прибыли и убытки записывал в амбарную книгу китайскими чернилами аккуратным почерком, буковку к буковке выводил тщательно, не торопясь. Потому и у коренных жителей – ительменов пользовался доверием, знали они – Никифор не обманет, но и лишнего за соболя не даст, не глядя, платить не станет. Другие торговые люди подсмеивались подчас над обстоятельностью и медлительностью Никифора, однако попрекнуть его ни в чем не могли.

Никифор Трапезников любил называть себя иноземным словом «негоциант». Хорошее это слово ввел в обиход государь Петр Алексеевич: посадских-де, жителей посадов – городов, много, а негоциантов среди них раз-два и обчелся.
Обстоятельный человек был Никифор Трапезников. Прежде чем взяться за какое-нибудь дело, обдумывал, прикидывал, взвешивал. Никогда весь свой капитал в одно предприятие не вкладывал, поэтому и считал себя подлинным негоциантом. В купеческом деле главное – капитал сохранить, сберечь те деньги, которые будут делать новые деньги. А обмишулишься – и поминай тебя, как звали, кому ты без капитала нужен. Хотя, конечно, без риска в коммерции не обойтись, но риск – это не значит хвататься за что попало, зажмурив глаза. Он так понимал: рисковать – это принимать на себя ответственность за последствия как при успехе, так и при неуспехе своей затеи.

Это поспешный в мыслях сержант Басов распинался, рассказывал о сокровищах отдаленных земель, о Апонском царстве да Земле да-Гамы, где реки молочные и берега кисельные, а сам-то он там бывал? Вот то-то и оно. Не дал ему денег Никифор, не таков он, чтобы свои кровные, горбом нажитые, на ветер выбрасывать. И когда сержант с Командорского острова с богатой добычей возвратился – нет, не попрекнул себя Никифор за скаредность, не пожалел, что не ссудил удачливого говоруна в его рискованном предприятии. Вот теперь, когда дорога разведана, можно и самому в это дело втянуться. Пусть не сразу, постепенно, да еще батюшка покойный говаривал: курочка по зернышку клюет.
А риск надо разложить на несколько персон. Благо есть в Нижнекамчатском остроге торговые люди не то чтобы в дружбе надежные (какая меж купцами дружба?), но готовые поставить на кон свой рубль на алтын прибыли. И первый из них – Афанасий Чебаевский, посадский из Лальска. Была у Афанасия мечта: достичь такой же силы, как у его земляка, Ивана Савватеева, который водил в Китай караваны. А в караване с ним шло человек по восемьсот и более, и привозил он из Китая редкостный товар: шелк, фарфор, жемчуг, лекарства и даже чернила. Водились у него деньжата, и, приняв Никифора в долю, он построил шитик «Святой Евдоким» и в 1745 году отправил его на восток с сорока пятью промышленниками на борту.
 
Мореходом был нанят посадский из Тобольска – Михаил Неводчиков, умелый мастер-серебряник, владевший искусством украшения своих изделий чернью. В поисках удачи Михаил оставил свое ремесло и отправился в Охотск. Он уже успел поучаствовать, хоть и «без выдачи жалования», в качестве рисовальщика карт в экспедиции Шпанберга, а потом – также «на одном провианте» в морской съемке камчатского берега, и на практике постиг навигацких хитростных наук учение.
Передовщиком послан Яков Чупров, обладавший железной волей и умевший держать в кулаке разношерстную и буйную артель. Промышленники, отправлявшиеся в плавание, были жесткими людьми, пришедшими из разных концов России в надежде сколотить какое-никакое богатство. Они привыкли стоять каждый за себя, не признавали никакого порядка, и чтобы руководить ими, нужна была еще более жесткая рука.

Большерецкая канцелярия выдала инструкцию о благожелательном обхождении с коренными жителями, как предписывал указ императрицы Анны Иоанновны, и назначила казака Силу Шевырина следить за соблюдением инструкции и приводить в российское подданство народы новооткрытых земель, если таковые отыщутся.
Чебаевский с Трапезниковым дали мореходу наказ: сразу направиться к тем островам, которые были видны Берингу и Чирикову во время их плавания, и в октябре 1745 года «Святой Евдоким» отправился в незнаемое.

А Трапезников тут же начал готовить новое предприятие. На этот раз – в кумпанействе с известным твердостью характера и неколебимой настойчивостью в достижении целей Федотом Холодиловым и селенгинцем Андреяном Толстых – молодым, горячим, но уже получившим репутацию оборотистого и удачливого.
Русский Север не знал крепостного права, и жители его городов, составлявшие податное сословие посадских, промышляли торговлей, ремеслами – делами, требующими сметки и инициативы. Они не были так привязаны к земле, как люди других сословий, и в поисках выхода своей энергии нередко отправлялись в далекие края, благо через их города-посады проходили великие торговые пути. Неудивительно, что именно посадские были в большинстве случаев участниками и организаторами экспедиций, отправлявшихся на поиски новых мест для пушного промысла. Через северный город Тотьму еще двести лет назад проходил торговый путь из Московского государства через Белое море в страны Западной Европы, а потом и путь в Западную Сибирь. Тотьмичи торговали хлебом и солью, пушниной и льном, дёгтем, лесом и воском. К берегам Сухоны близ Тотьмы приставали не только российские, но и английские, голландские, персидские суда. Заморские гости завели в Тотьме свои фактории, амбары, магазины. Через Тотьму, направляясь на Камчатку, прошли обозы экспедиции Беринга.

Посадский из Тотьмы Федот Холодилов (некоторыми историками именуемый Федосом, а иными – Федором) был одним из первых, кто отправился в Иркутск, а потом и к Восточному океану за удачей и богатством. Сызмальства он запомнил: «Тотьмичи – люди семейственные. Городок наш небольшой. И все тут друг другу родня: то брат, то сват, то племянник. А на родного человека всегда положиться можно. Значит, и дела нам нужно делать по-родственному». Глядишь, Федот начнет, встанет на ноги, а там и другие родственные люди за ним потянутся. А счету им – тьма, то есть десять тысяч. Не зря тотьмичи любят шутейно рассказывать, как сам Великий Петр их город посетил, и, взглянув окрест, сказал: “То – тьма!”».
Твердого характера был Федот, да и силой не обделен. Как-то ввечеру перегородили ему дорогу двое залетных: скидывай, мол, мужик, рубаху да портки. Одному он так отвесил, что тот, задыхаясь, на земле звериным воем взвыл, прежде чем стал отползать на карачках, а второй побежал с такой резвостью, что догнать его не было никакой возможности.

Бережлив, да что там – скуповат был Федот Холодилов. Трудолюбием и рачительностью сколотил он не очень большой, но все же основательный капитал и теперь не без колебаний душевных вступал в сообщество с ненадежными, как ему казалось, компаньонами.

Он не понимал излишней, как ему казалось, открытости, даже простоватости Никифора Мокиевича. Сам Федот строгого порядка держался. Придет к нему гость, он его не сразу примет, а сперва в сенях выдержит, чтобы тот уважение к нему поимел. А впускать к себе приказывал уж по одному, и когда с гостем ли беседовал, как и когда сам ли в гостях разговор имел, никому перебить себя, вставить слово – по делу, не по делу ли – не дозволял.

У Никифора Трапезникова все было не так. С утра дверь в его избу не закрывалась, и будь то по копеечному делу пришедший камчадал, или пожилой ительмен, с трудом объясняющий, зачем пожаловал, или Большерецкой канцелярии чиновник, – всем говорил: «Заходи, садись на лавку» и вовлекал гостя в разговор. Любил послушать других, рассказывал разные бывальщины и среди разговоров о том, о сем, изумлял собеседников неожиданными и простыми решениями даже самых сложных вопросов.

Новые компаньоны в складчину начали строить шитик, получивший имя «Святой Иоанн». И уже были почти готовы отправить его в плавание, когда 20 июля 1747 года в Нижнекамчатск подошли две корякские байдары, а на них – участники плавания на «Святом Евдокиме». Рассказ их был невесел.

Шести суток их плавания не прошло, как увидели они неизвестный остров, а вечером того же дня – еще один, на котором и высадились, встретив людей незнакомого рода-племени. На всех известных наречиях пытались объясниться, но так и не поняли друг друга. Потом Шевырин оправдывался, что не мог их в российское подданство обратить, поскольку объясниться с ними было никак невозможно.

На первом из найденных островов, который местные называли Атту, решено было остановиться для промысла на зимовку. Передовщик Яков Чупров приказал Неводчикову и Шевырину, взяв несколько человек в помощь, отловить какого-нибудь местного жителя и доставить его на шитик, чтобы со временем обучить его русскому языку и использовать в качестве толмача. Но посланные были встречены пиками с костяными наконечниками и отступились. Обозлившийся Чупров попрекнул их в робости и сам отправился на сопку вместе с сыном Николаем да Родионом Зотовым, всегда до драки охочим. Чупров с Зотовым костяные пики поломали, супротивников наземь повалили да ногами потоптали, а одного парнишку скрутили и забрали в полон. Мальчика этого, который называл себя «Темнак», взял под свою опеку Неводчиков. Парнишка оказался смышленый, русские слова ловил на лету, и спустя недолгое время можно было понять, что люди местные называют себя алеутами. Стало быть, и зваться островам Алеутскими.

Хотя промысел шел неплохо и число добытых шкур морского бобра росло, самовластному и ненасытному Чупрову все было мало, и он то и дело срывал злость на не полюбившемся ему мореходе, который склонен был мирно разрешать все возникающие с местными недоразумения. Взаимоотношения с алеутами налаживались с большим трудом. Захваченные на Камчатке скудные припасы – несколько сум ржаной муки, вяленая рыба – юкола да черемша, верное средство от скорбута – цинги, – закончились, и оголодавшие промысловики не считали зазорным разжиться продовольствием из запасов местных жителей.

После очередной мелкой стычки с аборигенами мстительный Чупров отправил в их селение самого преданного ему и соперничающего с ним в жесткости Лариона Беляева, а с ним еще девять человек. Беляев приказал убивать всех алеутов, которые повстречаются. А кто ослушается – с того само голову долой. Пятнадцать человек положили. Никого не щадили – ни старых, ни малых, ни баб, только молодых девок оставляли, чтобы взять их в наложницы.

Узнав о расправе, Неводчиков высказал передовщику свое возмущение и напомнил, что в указе императрицы Анны Иоанновны сказано: новых землиц людей приводить под государеву царскую высокую руку лаской и уговорами, а виновных в разорениях и обидах смертью казнить. Чупров посулил сбросить упрямого морехода за борт, но другие промышленники, которые в самоуправстве передовщика видели угрозу и себе самим, заступились за Неводчикова.
 
Несмотря на раздор в артели, промысел был удачным, и в сентябре 1746 года отправились на поиски новых земель, но жестокий шторм две недели носил шитик по водяным горам, а потом выбросил на камни большого острова, и от местных жителей – коряков они узнали, что это остров Карагинский близ камчатского берега. Шитик спасти не удалось, и на берег стащили всего 320 шкур, а остальная добыча исчезла в валах прибоя вместе со всем артельным имуществом.
Мирные карагинские коряки по-доброму встретили потерпевших кораблекрушение путешественников, помогли им устроиться на зимовку. А тут новая напасть: на остров пришли с войной враги – северные коряки – олюторы. Промышленники помогли отразить нападение, за что получили в подарок две большие байдары, на которых и вернулись, недосчитавшись двенадцати сопутников.

Первая пролитая на Алеутах кровь без отплаты не осталась. Ларион Беляев и другие участники бесчинства были взяты под стражу по обвинению в убийствах «незнаемого тамошнего вновь обысканного народа без всякой от него провинности». Семь лет длилось следствие, пока не был объявлен указ Сибирского приказа «о учинении подлежащим к натуральной смерти города Архангельска крестьянскому сыну Лариону Беляеву с товарищи за самовольное ими на незнаемых морских островах людей без нужды смертное убивство».

Чебаевский потерей «Святого Евдокима» сильно огорчился и даже почувствовал сердечную болезнь, а Трапезников воспринял утрату, как учили древние философы – стоически. Что ж тут такого, торговое дело такое: вчера не повезло – завтра повезет. Никифор Мокиевич неизменно стремился следовать незыблемому купеческому правилу: там, где есть два выхода, всегда ищи третий. Сговариваясь с Холодиловым и Толстых, он уже договорился с торговым человеком Рыбинским и в долю с ним заказал постройку шитика. Тем более что твердости в глазах Андреяна Никифор не уловил: здесь, за столом, на словах все так ладно получается, а куда он направит путь, как выйдет в море?

Ровно через месяц после возвращения Неводчикова отправился в плавание «Святой Иоанн», на котором мореходом пошел Евтихий Санников, отторгнувшийся от сержанта Басова, а передовщиком – Андреян Толстых.

Трапезников как в воду глядел. Искателей быстрого обогащения продолжали питать воображение богатства «Земли Жуана-да-Гамы», о признаках которой сообщал Стеллер – участник экспедиции Беринга, и потому именуемая меж промышленниками «Землей Штеллера». Едва скрылись из виду камчатские берега, как Андреян приказал править на полдень, туда, где чаятельно находится загадочная Земля. Ничего Толстых с Санниковым, конечно, не нашли, вернулись зимовать на остров Беринга. Промысел был не очень удачен, и тем довольствовались Трапезников и Холодилов, что хоть шитик целым возвратился. А больше дел со своим ненадежным компаньоном решили – каждый в отдельности – не иметь.

Удача предпринимателя переменчива, да неудача переменчива тоже. Неудачный поход на поиски «Земли Штеллера» заставил-таки самолюбивого и упрямого Андреяна отложить исполнение своей навязчивой идеи. В 1749 он году на «Святом Иоанне» все с тем же преданным ему Евтихием Санниковым отправляется в новый поход по уже освоенному промышленниками маршруту. Первая зимовка проходила на острове Беринга, затем перешли на открытые Неводчиковым Ближние Алеутские острова. На острове Атту выпустили на волю взятый с Командор выводок голубых песцов, которые там быстро размножились. Вернулся Андреян после двух лет охоты на Атту в Нижнекамчатск богатейшим человеком, никто до него не привозил столько шкурок морских бобров и песцов: счет на тысячи шел. Без всякого компанейства построил собственное судно, назвал его именем собственным да жены своей любимой – «Андреян и Наталья» – и второй раз отправился на те же Ближние острова. Федот Холодилов взвесил все «за» и «против» и, несмотря на былое недоверие к непредсказуемому в своих поступках Андреяну, вступил с ним в долю. И снова удача улыбнулась не знавшему удержу промышленнику. Целыми стадами выбивала его ватага беззащитных животных. Но когда он в третий раз отправился на Алеуты, то на Ближних островах промысел не задался – слишком много там было повыбито морских бобров в предыдущие годы. Пошли дальше на восток и нашли целую группу неведомых дотоле островов, которые и стали называть по имени первооткрывателя – Андреяновскими. И снова зверя набили столько, что некуда было больше укладывать шкуры.

Вот что еще умел Андреян хорошо делать, так это налаживать отношения с местными жителями. Во второй свой приход на остров Атту привез тойону и его родне богатые подарки, а главное – красные козловые сапоги, не виданные алеутами. На открытых островах, разделив свою команду на несколько артелей, разослал их по селениям «для увещевания жительствующих народов к платежу в казну ее императорского величества ясаков и промыслу зверей». Покидая острова, он собрал тойонов и, после вручения подарков, попросил алеутов высказать свои претензии к промышленникам. «На то все единогласно объявили, что им как тоенам, так и прочим, никаковой обиды, кроме одного оказуемого им всем всякого благосклонного благодеяния и приязни, чинено не было».

Возвращаясь, зашли на остров Атту, где взяли на борт партию промышленников с потерпевшего крушение шитика. Нет, не зря предупреждал осторожный Трапезников: «Ты, Андреян, играй, да не заигрывайся». Вот она, Камчатка родимая, ведь мы уже почти дома, тут такая непогода настигла, понесла шитик на камни и разбила. Люди все спаслись, а драгоценные меха снять с тонущего судна не удалось.

Императрица Екатерина II за заслуги Андреяна в присоединении к России новых земель сняла с него налог – «десятину», да только это не вернуло ему богатства. И ни былое богатство, ни пришедшая бедность не научили его разумной осторожности, которой славились Холодилов и Трапезников. Купцы-промышленники, уважая его опыт морехода, доверили ему бот «Святой Петр» с артелью из 63 человек. А он отправился на нем вдоль Курильской гряды - искать желанную Землю да-Гамы. Возвращаясь после безуспешных поисков, возле Шипунского мыса попал в шторм. Бот погиб. Спаслось только три человека. Андреяна среди них не было.
Имя иркутского посадского Никифора Трапезникова, честным трудом построившего свое состояние, повсюду называли – кто с уважением, а кто с завистью. Но чем дальше, тем больше какая-то неясная тревога, переходившая в недоверие к себе, закрадывалась в сердце настойчивого предпринимателя. Он чувствовал, что ему самому мешают его же обстоятельность и пунктуальность. Рядом очевидные проходимцы по воле случая без труда отхватывали богатство, обманывая казну и воруя из нее, беззастенчиво грабили доверчивых коренных жителей, пропивали и проматывали состояния. Он понимал, что те, что прут напролом и, не испытывая никаких мук совести, давят любого, встретившегося на пути, его наверняка обскачут, обгонят, но не мог заставить себя стать таким же, как окружавшие его авантюристы. Уже он обжегся на доверии к самодуру-передовщику Чупрову, творившему беззаконие на новообретенных островах, к безответственному компаньону Толстых, вместо промысла отправившегося на поиски наверняка не существующей «Штеллеровой Земли».
 
В 1749 году Никифор самолично отправляется из Нижнекамчатска за мягким золотом на шитике «Борис и Глеб». Зимует на острове Беринга, посещает Ближние острова и возвращается с богатой добычей. Уже на следующий год, поверив звезде своей удачи, снова на «Борисе и Глебе» направляется на Ближние острова. А на Алеутах в это же время успешно ведут промысел три артели добытчиков на шитиках «Святой Иоанн», «Симеон и Иоанн» и «Святой Николай», в которых Никифор имеет свои паи. Крупный успех этих трех экспедиций сглаживает последствия не слишком удачного промысла самого Трапезникова. Ну, правда, на острове Атту он обнаружил промышленников во главе с мореходом Наквасиным с потерпевшего крушение шитика «Петр», два года ожидавших помощи, и вывез их на Камчатку.
Хоть и подпирали Никифора Мокиевича со всех сторон соперники, но против его возможностей ни у кого силы не хватало. Не подкосила и заметная неудача следующего похода на «Борисе и Глебе», – другие предприятия принесли большой доход. Оправдывало себя обыкновение Никифора Трапезникова – никогда не возлагать все надежды на одно-единственное дело, а поддерживать одновременно несколько предприятий, как можно шире распространяя свое влияние. Первый на Камчатке промысловый бот, шитый гвоздями, а не ремнями из шкур морских животных, – «гвозденник» – сдал в аренду Трапезникову строитель Иван Никифоров, не имевший собственных средств на снаряжение экспедиции. Миллионы, нажитые на торговле пушниной, прошли через руки обстоятельного и рачительного хозяина. Восемь судов построил он, двадцать две промысловые экспедиции снарядил – и на остров Беринга, и на Ближние острова, и на вновь открытые острова Алеутской гряды. Пушнину отправлял с верными людьми морем в Охотск, оттуда обозом – в Якутск, затем в Иркутск, далее – либо в Москву, либо на торги в Кяхту, на китайскую границу.

Но не зря говорят: чем выше взлетишь, тем ниже падать.

Три судна снарядил и отправил Трапезников одно за другим в 1762–1764-м для обследования Алеутских островов и определения лучшего места для промысла: «Святая Троица», «Святой Николай», «Святой Петр и святой Павел», вложив в них почти весь свой капитал. Первые два судна погибли при бунте местного населения в 1763 году. Спустя пять лет «Святой Петр и святой Павел» потерпел крушение на Командорах. И тогда же должники Никифора Мокиевича Протасов со «Святого Иоанна» и Кульковы с «Захария и Елисаветы» объявили о своей несостоятельности, и их долговые обязательства превратились в не стоящие ничего бумажки.

Бывший миллионщик, положивший и мошну свою, и здоровье, и завидную настойчивость на освоение пушного промысла на островах Великого океана, остался ни с чем.

Старость его была печальна. В бедности он вел себя достойно, никого в своих потерях не обвинял и до попрошайничества не унизился. Опыт его дорогого стоил. И об одном жалел Никифор Мокиевич, что не может его использовать в полную силу. Так, помог вот в снаряжении на промысел бота «Святой Евпл», да разве это прежний размах. Грустной улыбкой встретил он в 1776 году известие о своем награждении императрицей Екатериной II золотой медалью за открытие новых земель.

Впрочем, великое дело в последние годы своей жизни еще сделал старик Трапезников, сам не ведая его значения. Среди немногочисленных его собеседников был один, который особенно внимательно слушал рассказы познавшего и взлет, и падение предпринимателя. Это был молодой иркутский купец Григорий Шелихов. Ему по душе пришлась настойчиво проводимая Трапезниковым мысль о соединении капиталов для освоения несметных богатств Аляски и Алеутских островов. В 1775 году Шелихов женится на богатой вдове Наталье Алексеевне Голиковой – внучке Никифора Мокиевича, и вскоре создает компанию для пушного и зверобойного промысла, из которой впоследствии выросла знаменитая Российско-Американская компания.

Федот Холодилов – иногда союзник, но всегда соперник Трапезникова – после удачных плаваний «Святого Иоанна» и «Андреяна и Натальи» стал богатейшим человеком, а удача и дальше словно шла ему навстречу. Человек замкнутый, никому, кроме своего племянника Алексея, не доверявший, он любил самолично придти на склад пушной рухляди и, достав из мешка шкурку морского бобра, поглаживать ее, любуясь серебристыми переливами темно-коричневого меха. «Странно жизнь устроена, - рассуждал он про себя. – Кто я был такой? В Тотьме родной и то не каждый меня знал. А теперь мой дом и в Тотьме наипервейший, и в Иркутске мое подворье любому посадскому ведомо, и в Якутске передо мной казачьи старшины шапку ломают. Работники мои и в Большерецке, и здесь, в Нижнекамчатском остроге, прибавляют мое богатство, а посланные мною на шитиках промышленные люди добывают мне морского зверя и на Командорском острове, и на Ближних островах, и на Андреяновских… Никто за один раз мехов больше меня с островов не привозил. Ни один купец-коммерсант конкуренции со мною не выдерживает. Давно голова моя седа, как опушка этого меха. А спокою мне нет. И с чего бы это? Никифор-то Трапезников – вот-вот совсем свалится, и тогда – весь промысел на островах в моих руках, и пойдут мои обозы и в Москву, и на китайскую границу, и будут люди спрашивать: “А чьи это меха?” А меха это мои, Федота Холодилова».

Тотьмичей на Камчатке все больше становилось: по стопам Холодилова пошли Степан Корелин, Петр Шишкин, братья Пановы, Григорий и Петр, и хоть землячество объединяло их, но участие в разных промысловых компаниях жестко сталкивало их интересы.
 
Последние годы жизни Холодилова, казалось бы, хорошо известны историкам, но они приводят целых три различных версии, каждая из которых (во всяком случае, первая и вторая) опирается на архивные свидетельства.

По первой версии, Федот строит в Охотске на свои средства новый бот, получивший название «Святой Михаил». Собрана команда, люди с нетерпением ждут выхода на промысел, – но хозяин не спешит даже спустить бот на воду. Сам он и Тотьму родную посетил – экая ведь даль! – и в Иркутске побывал – чего же он выжидает? Осторожничает Федот: на дальних островах беспокойно, Трапезников там свои суда потерял и стоит на грани полного разорения, и вот-вот он, Федот, станет единоличным хозяином положения. Три года длится пауза, и все происходит так, как Холодилов задумал, но неожиданно успех приходит совсем к другому предпринимателю, которого он и соперником-то серьезным не считал. Иван Саввич Лапин летом 1770 года возвращается на «Святом Павле» с полным грузом пушнины, и тут же снова отправляется на промысел.

Трехгодичное безденежное ожидание сменяется для команды лихорадочной спешкой. Алексей Чулошников, приказчик Холодилова, опытный мореход, пытается отговорить хозяина, который словно рассудка лишился – решил отправиться в плавание зимой, через бурное Охотское море в холод и ураганы Восточного океана и сразу, без зимовки на Командорах, идти на дальние острова. Но Федот не слушает ни его, ни кого другого. Надо во что бы то ни стало опередить Лапина, который, как обычно водилось, зазимует на Командорских островах. По весне тот отправится в дальнейший путь, а мы-то, глянь! – уже на месте.

Тридцать три человека – члены команды «Святого Михаила» – хоть и давно уже страдали от безденежья, выражали недовольство безрассудным решением своего предводителя – кто явно, кто в душе. Однако он был непоколебим и сам, лично, отправился в плавание на промысловом боте.

Казалось, бурное море подчинилось железной воле упорного купца, да не тут-то было. Неподалеку от южной оконечности Камчатки жестокий шторм выбросил на прибрежную отмель потерявшее управление судно. Мела такая пурга, что в нескольких шагах ничего не было видно. Стоять на ногах было трудно, а уж двигаться против ветра – совсем невозможно. Только когда ветер поутих, затащили бот на берег, чтобы его совсем не разбило волнами прибоя, и пошли по береговой полосе на север, к Большерецку, до которого было верст под полтораста. Карабкаясь по ледяным глыбам, то и дело проваливаясь по грудь в снег, жертвы кораблекрушения потеряли счет времени и уже не верили, что дойдут до цели.
 
В Большерецке зимовали тогда промышленники с шитика «Петр и Павел», среди которых у команды «Святого Михаила» было немало земляков и знакомых. Члены экипажа «Михаила», измученные трехгодичным ожиданием выхода на промысел, неудачей плавания в бурном зимнем море, считали, что кораблекрушение избавляет их от всяких обязательств перед хозяином и они вольны сами распоряжаться своей судьбой – хотя бы наняться на шитик «Петр и Павел». Но Федот настаивал совсем на другом. Он считал, что все промышленники являются его должниками, так как контракты, подписанные ими, никак не могли утратить силу. Более того, на восстановление «Святого Михаила» Холодилов занял у командира Камчатки Григория Нилова пять тысяч рублей казенных денег, которые добавил к двум тысячам, зачтенным в долги экипажу еще в Охотске.
 
Холодилов приказывает Чулошникову готовить команду к работам по ремонту бота, но тот стоит на стороне экипажа и отказывается выполнить приказание. Тогда хозяин отстраняет Чулошникова от должности приказчика и назначает на его место другого тотьмича – верного земляка Степана Торговкина, который был приказчиком Холодилова на «Петре и Павле». Но команда отказалась подчиняться Торговкину, и Холодилов обращается за помощью к вечно пьяному Нилову. Тот посадил нескольких подвернувшихся промышленников под арест, но в действие включаются новые лица – находящиеся в Большерецком остроге ссыльные офицеры, возглавляемые польским конфедератом Августом Морицем Беньевским, международным авантюристом, известным, впрочем, и под многими другими именами. Вспыхивает Большерецкий бунт; Нилов убит, Большерецк – в руках мятежников.

Авторы этой версии утверждают, что тут Федота «хватил удар». Больше никаких упоминаний о нем не встречается.

Беньевский сманил мятежников отправиться с ним на некую сказочную землю, которую промышленники поняли как все ту же «Землю Штеллера». Хотели отправиться на «Святом Михаиле», но он был признан непригодным для плавания. Тогда был захвачен казенный галиот (небольшое двухмачтовое судно) «Святой Петр», на котором мятежники и отправились в путь. Фантастическая история приключений Беньевского и его спутников выходит за рамки нашего повествования, отметим только, что тот же Чулошников, отец восьмерых оставшихся в Тотьме детей, побывал и в Японии, и в Макао, и во Франции, и в конце концов в 1773 году очутился на Мадагаскаре.

А «Святой Михаил» все-таки будет отремонтирован и в 1772 году отправится на Алеутские острова. Поведет его тотьмич, мореход Дмитрий Брагин, а возглавит вояж Алексей Холодилов, племянник Федота.

Вторая версия по части судьбы Федота Холодилова исключает первую. В соответствии с нею, еще за три года до бунта Федот Холодилов был убит в Большерецке своими промышленниками – тремя камчадалами и казаком. И «Святой Михаил» находился тогда не в Охотске, а в Большерецке. После убийства Федота камчатский командир Извеков передал имущество Чулошникову как представителю законного наследника – Алексея Холодилова. Отправившийся в плавание в 1771 году бот был выброшен на мель, и далее события разворачиваются так же, как и в первой версии, исключая «удар» три года как погибшего Федота; претензии промышленников, по-видимому, были предъявлены его наследнику.
 
Третья версия лаконична и не отсылает к первоисточникам: «Находясь в своей последней экспедиции, Федор Холодилов, уже в преклонных летах, пропал без вести».


Глава пятая

В России XVIII века мода пить чай быстро вошла в обыкновение, распространяясь от высших слоев общества до самого простого народа. Пузатые самовары пели свои бойкие песни и в придорожных трактирах, и в крестьянских избах; и на столах особ купеческого сословия, а где самовар - там и расписной чайник с янтарного цвета напитком, который и здоровому человеку бодрость придает, и от многих хвороб пользителен. А чай-то, он откуда? Да само название за себя говорит. На басурманском языке «Чайна» означает «Китай», оттуда он, из Китайского царства, где богдыханы, мандарины, шелк узорчатый, материя китайка да драгоценная посуда – фарфор.

А чай китайские купцы дают за пушную рухлядь, которая у них большим спросом и уважением пользуется, как на Руси звонкий и прозрачный фарфор – опять же по-басурмански – «чайна».

Слово «рухлядь» сейчас означает – старье, пришедшую в негодность одежду, всякий хлам. Совсем иное значение это слово имело в те далекие годы. Пушная рухлядь – это были драгоценные меха, составляющие богатство страны. Пушной промысел приносил казне большие доходы государственному бюджету в виде пошлины. Казне шла и каждая десятая из добытых шкурок, и вся меховая подать с коренных местных жителей – ясак. Самые лучшие меха украшали и царское парадное одеяние, и шли на шубы боярские, на подарки иноземным государям, на награды отличившимся служивым людям, – по количеству и качеству в соответствии с чином и заслугами отличившегося…

Бегущий по насту соболь или кувыркающийся в воде калан – это еще не пушнина. Охотник поймал в капкан соболя или лису, забил морскую выдру или тюленя-белька – но это только первый шаг к пушнине. Мех не должен быть подпорчен хищниками или примерзнуть к капкану. Свежевать забитое животное нужно умело, чтобы не порвать шкурку и не повредить меховой покров. А с внутренней стороны кожи необходимо счистить слой подкожной клетчатки, да так, чтобы ни комочка ее не осталось, и опять-таки следить, чтобы ничего не повредить. Процесс этот довольно трудоемкий, требующий специальных навыков. Ошибешься – и погибла шкурка, никакой тебе пушнины. Особо умело обрабатывали шкурки исконные жители Камчатки – ительмены, или, как их тогда называли, камчадалы. Не зря они обязательно были в каждой промысловой ватаге, отправляющейся на далекие острова. Нанимать камчадалов было выгодно еще и потому, что за равную работу им платили меньше, чем русским, и они составляли иногда до половины команды промыслового судна.
 
Долог путь от производителя пушнины к ее потребителю. И на каждом этапе этого пути велик риск ухудшить качество меха, а то и вовсе погубить его. Вот отправилась промысловая экспедиция на дальние острова. В течение года, двух, а то и трех лет нужно сохранять добытые шкурки во временном жилище промысловиков, чтобы они не подопрели, чтобы мех не свалялся, не образовались потертости. А разве дальше - легче? Шкурки перевозят на шитике или боте по морю, там, где нельзя спрятаться от сырости, где трудно защититься от грызунов или вредных насекомых, – да мало ли какие пакости встретятся в пути!

Ну вот привезли меха на Камчатку, в Нижнекамчатск. Дальше пушнину везут по зимнику, проложенному по льду реки Камчатки, затем – реки Быстрой, а оттуда – в устье реки Большой, на западное побережье полуострова, в столицу тогдашней Камчатки – Большерецк. А дальнейший путь проходит через Охотское море, до главного российского порта на Тихом океане – Охотска. Из Охотска груз идет до реки Юдомы и затем – до Якутска по рекам Мая, Алдан и Лена. От Якутска – вверх по Лене до Усть-Кута, где дороги расходятся: одна ведет на запад, к Москве, а другая – на юг, к Иркутску и Кяхте. Далек Иркутск от Охотска, а ведь груз пушнины еще полпути до Москвы не прошел…
На Москве попадали шкурки в умелые руки скорняков да меховщиков, а самые ценные, шкурки калана, морского бобра, – в руки бобровников… Отсюда и фамилии пошли: Скорняковы, Меховщиковы, Бобровниковы.

За нею, за пушной рухлядью, отправляется по волнам Великого, или Тихого, Восточного океана одна промысловая экспедиция за другой, и все дальше и дальше от камчатских берегов на восток устремляются шитики и боты предприимчивых мореходов и охотников.

Сибирская администрация стремилась держать под контролем организацию экспедиций на острова Тихого океана. Без ее разрешения ни одно судно не могло отправиться на промысел. Командиры портов, откуда уходили к новым землям промысловые экспедиции, – Охотска, Большерецка, Нижнекамчатска – давали на каждое судно инструкцию о приведении населения новооткрытых островов в российское подданство и выделяли сборщика ясака, как правило, казака.
2 сентября 1758 года промысловый бот-«гвозденник» Никифора Трапезникова «Святой Иулиан» вышел в океан из реки Камчатки. Мореходом на нем пошел Степан Глотов, яренский посадский (из архангельских краев). Молодой еще человек – ему не было и тридцати – он пользовался уважением и авторитетом среди своих спутников, которые к нему иначе, как «Степан Гаврилович», не обращались. При промышленниках было и официальное лицо – казак Нижнекамчатского острога Савин Пономарев; в его задачу входило обращение инородцев в русское подданство и сбор ясака на вновь открытых островах.
На девятые сутки «Святой Иулиан», попавший в жестокий осенний шторм и потерявший по лапе на обоих якоря, выкинуло на остров Медный.
Без малого год находились на Медном промысловики, чей вояж начался так неудачно. Но времени зря не теряли. Охотились, заготовили провизию – насушили мяса морских коров, нерп и сивучей – на плаванье, в продолжение которого вселила уверенность толковая распорядительность молодого морехода. «С прочими компанейщики со общего согласия, для спасения судна и людей, чтобы во время намеренного в море островов поиска не погибнуть безвременно», на соседнем острове Беринга собрали среди останков разбитого пакетбота командора железные крюки, разные полосы и крепления общим весом пятнадцать пудов и сковали «через немалый труд» два якоря.

Ровно месяц продолжалось плавание на северо-восток, и 1 сентября 1759 года мореплаватели благополучно высадились на неведомом доселе острове, вблизи от которого был виден еще один остров, больший по размерам. «…На оных двух островах имеются звери: бобры морские, лисицы чернобурые, бурые, седые, крестовки и красные разных доброт». Самый первый из найденных островов местные жители называли Умнак, а второй – Уналашка, а вся крайняя восточная группа Алеутской гряды, в которую они входят, получила название Лисьих островов.
Ко времени прихода «Святого Иулиана» в обустроенных поселениях на Умнаке жило около четырехсот алеутов, а на Уналашке – около трехсот. Они никогда еще не видели русских, и первая встреча едва не закончилась трагически.
Подошедшую к берегу байдару с промышленниками со «Святого Иулиана» алеуты встретили стрелками-дротиками с острыми каменными и костяными наконечниками, которые они метали с помощью специальных дощечек, на местном наречии называемыми «атл-атл», нечто вроде пращи. Все были вооружены искусно выделанными костяными ножами или короткими кинжалами, а многие – и луками с тетивой из сухожилий; посыпались стрелы. Промышленники, прибывшие с мирными намерениями, не ожидали такого приступа и понесли неожиданные потери. Камчадал Стефан Уваровский был сражен насмерть, Уваровский Игнатий и Савин Пономарев ранены. Остальным едва удалось прикрыться, как щитами, досками и другим находившимся на байдаре скарбом, но нападавшие подступили вплотную, схватили с кормы байдары два топора да еще что под руку попалось и разбежались так же внезапно, как и напали.

Крепко пришлось подумать пострадавшим мореплавателями, как расценивать нападение туземцев и как надлежит поступать дальше. Велик был соблазн отомстить, да так, чтобы впредь неповадно было даже и помышлять о нападении, но первым возразил раненый в плечо Пономарев, напомнивший и об указе императрицы Анны Иоанновны, и о наказании, постигшем Лариона Беляева, расправившегося с местными на Ближних островах. Итог подвел сам Степан Гаврилович: «Они тут хозяева, а мы – гости. Не пристало, придя в гости, у хозяина посуду бить. А встретили они нас неприятственно не по умыслу, а, как дети малые, по неразумению. А, может, кто с других островов к ним воевать приходил, откуда им знать, кто мы такие». На том и порешили: зла на местных не держать, искать с ними мирный язык.

Савин Пономарев написал по возвращению: «А потом оные, не видя от них отмщения против их нападения, кроме ласковости, пришли к ним к судну вторично без всякой уже ссоры и нападения и встретили обыкновенно и с собою принесли к пропитанию их мяса и рыбы сушеной трески. Напротиво чего и они Пономарев и Глотов с товарищи что при ком отыскаться могло из мелочей, то есть, от игол, шильев и протчего, дарили. И по том своем приходе возъимели с ними дружеское обхождение они к ним ласку и привет. И возвратили они отбитую ими байдару с всем, что во оной было. И чрез оную их ласку и привет при таком дружеском их с ними обхождении на означенных двух отысканных островах приведено ими со всеми компанейщиками … в подданство и платеж ясака тамошних народов».
Но это – потом, а пока надо организовывать промысел на этих невиданно богатых пушниной островах. Экипаж разбивается на отдельные охотничьи партии – артели, каждая из которых действует самостоятельно. Одна такая партия остается в главном лагере, а другие на байдарах гребут веслами, проходя большие расстояния вдоль берега и переправляясь, если нужно, на другие острова. Чтобы обеспечить безопасность разбросанных партий, промышленники требуют от тойонов предоставить аманатов – заложников. Такая практика повсеместно применялась при освоении Сибири, она перенесена и на Алеуты. В заложники обычно выделялись подростки – близкие родственники влиятельных людей рода, чаще всего дети или племянники тойонов. Выделяя заложников, вожди рода, приведенного в российское подданство, тем самым гарантировали не только предотвращение вооруженных столкновений, но и выплату ясака царской казне. Более того, в заложники шли охотно, чтобы попасть в привилегированное положение по сравнению со своими сородичами: жить среди промышленников, овладевать их умениями и, что особенно важно, их языком, становясь, таким образом, переводчиками и посредниками между русскими и алеутами. Нередко молодые люди, ставшие заложниками, отправлялись вместе с промышленниками на Камчатку или в Охотск, осваивали грамотность, получали образование. Некоторые из них попадали на службу в казаки, а иные были даже представлены царскому двору в Санкт-Петербурге. Другие возвращались на родные острова и сами становились тойонами.

При обращении в российское подданство алеуты получали русские имена и фамилии, обычно по фамилии крестного отца. И у Степана Глотова появился крестник из заложников, племянник одного из тойонов Умнака по имени Лушкаль, которому было двенадцать лет: после крещения он стал Иваном Глотовым.

Иван быстро освоил русский язык и неизменно был переводчиком при различных артелях. А потом вместе с крестным отцом отправился на Камчатку. Там он научился читать и писать по-русски. Лет десять Иван Глотов находился на русской службе, участвовал в «секретной экспедиции» Креницина и Левашова, снова возвратился на Камчатку, а потом все-таки вернулся на родной остров.
В числе подростков, выделенных в заложники на Уналашке, выделялся человек совсем не молодой по имени Кашмак. Он был с далекого острова Кадьяк, жители которого враждовали с алеутами Уналашки и на байдарах время от времени приходили на Лисьи острова за военной добычей. Нерасторопный Кашмак во время набега попал в плен и был обращен в рабство. К своему рабскому состоянию он отнесся без особых переживаний. Хотя пришелец с Кадьяка и был любознателен, но оставался по-прежнему ленив и неразворотлив, благодаря чему, должно быть, и оказался в плену. Алеуты были рады избавиться от него, а он и не возражал, словно предвидя новые повороты своей незамысловатой судьбы. Он уже освоил уналашское наречие алеутского языка, совсем иного, чем его родной кадьякский, а, попав в заложники, научился немного понимать по-русски и, как мог, выполнял обязанности толмача. Скорее всего, Кашмак и сообщил Глотову об известных ему островах к западу и востоку от Уналашки, а также о родном острове Кадьяк, богатом пушным зверем. Рассказ этот крепко запал в душу Степана Гавриловича.
На острове Уналашка, который особенно полюбился Степану Глотову, заливы и бухты словно специально созданы для мирной стоянки приходящих судов, особенно две защищенные от всех ветров, прикрытые небольшим островком Амакнак, где алеуты хоронили усопших. Та бухта, которая поменьше, называлась Илюлюк, а которая побольше, впоследствии получила название Датч-Харбор; она доселе известна мореплавателям как одна из лучших в мире гаваней. Высокие горы спускаются к пологим пляжам, покрытым черным вулканическим песком. Низкие болотистые долины поросли осокой высотой по пояс, среди нее то тут, то там разбросаны белые цветы болотной орхидеи. На местах повыше безбрежные поля люпина с резными листочками и лиловыми колокольчиками цветков. Фиолетовый цвет представлен всеми оттенками – от бледно-лилового у герани до почти черного у дикого ириса. Тянутся вверх побеги огнецвета с яркими багровыми звездами, грациозно сгибают шейки нежные фиалки, в разные стороны глядят желтые чашечки лютиков. А еще – лимонные примулы, пурпурные орхидеи, кусты рододендрона, раскидистые пятна папоротника. На склонах среди зелени распустились белые зонтики коровьего пастернака, а выше, где травяное покрытие заканчивается, лишайники ткут на земле и камнях разноцветный ковер, среди которого, как маленькие солнышки, светятся бутончики лапчатки.

Жесткие стебли многолетнего райграсса местные женщины срезают, чтобы плести из них корзины, циновки и даже одежду. Еще они собирают дикий сельдерей – считается, что он очень полезен для здоровья. А сколько на островах грибов и ягод! Черные шарики шикши наполнены влагой, как будто бы утоляющей жажду; голубики столько, что, кажется, можно, не сходя с места, брать ее горстями. Хороши на вкус и пузырчатые ягоды морошки, и острокислая, сохраняющаяся всю зиму клюква!

А на горных склонах, в ложбинах и на вершинах все лето лежит ослепительно белый снег.

Два года вели промысел на островах промышленники со «Святого Иулиана». Все это время поддерживались хорошие отношения с местными жителями, с которыми вели торговый обмен. Всего же было добыто и выменяно около четырех тысяч шкур каланов, песцов и лисьих.
 
Расспрашивая алеутов, Глотов и его спутники узнали о существовании трех десятков ранее неизвестных островов Алеутской гряды; Савин Пономарев вместе с Глотовым составил описание новооткрытых земель, по этим материалам впервые была создана карта района. На ней показан и большой «остров Алякса» – Аляска, которая, как вскоре было уточнено, является частью американского материка, полуостровом.

26 мая 1762 года «Святой Иулиан» с богатой добычей покинул Лисьи острова и направился на запад. Удача словно изменила славному мореходу. И плавание было необычайно тяжелым. Встречные ветры препятствовали продвижению к камчатскому берегу; истощились запасы пресной воды и пищи. Оголодали до того, что варили даже снятую с ног обувь, жевали вываренные ремешки, тщетно пытаясь обмануть сосущее чувство голода. Более трех месяцев занял путь, и только 31 августа бот вошел в устье реки Камчатка. И уже 1 октября, перейдя на шитик «Андреян и Наталья», принадлежащий теперь соликамскому купцу Ивану Саввичу Лапину и лальскому Василию Попову, Степан Гаврилович с экипажем 46 человек направился в новый вояж. Перезимовав на острове Медном, 26 июля 1763 года он опять вышел в море, надеясь пройти на восток еще дальше, чем в предыдущем плавании.
А в Санкт-Петербург, в Адмиралтейств-коллегию, вскоре поступила карта обретенных и проведанных Глотовым островов Алеутской гряды, составленная его верными спутниками – казаком Савином Пономаревым и промышленником Петром Шишкиным. Россия с изумлением узнала, что ее владения простерлись до самого американского материка.


Глава шестая

Всякие люди были в артелях промышленников-первопроходцев, отправлявшихся за драгоценной пушниной на далекие острова. Одни мореходы и передовщики, такие, как Степан Глотов, поддерживали прочную дисциплину и укрепляли дружественные отношения с коренными жителями. Но немало было и таких, кто терял человеческие качества, ожесточаясь в плаваниях по зыбким океанским волнам в тесноте, холоде и сырости, получая скудную пищу и несвежую питьевую воду, месяцами и годами находясь лицом к лицу с первозданной дикой природой на неуютных островах, не зная, доведется ли когда-нибудь увидеть дом и семью. Да и сама их кровавая работа – убийство и разделка животных – не способствовала благонравию и мягкосердечию. Постоянно рискуя своей жизнью, многие свирепели, становясь равнодушными к жизни других людей, в особенности чуждых по языку и быту аборигенов.

Хотя мореходы и передовщики давали присягу следовать инструкциям, которые предписывали быть справедливыми с «иноземцами», поддерживать мирные и дружеские отношения, некоторые из них обходили инструкции, оправдывая под предлогом самообороны насилие и жестокость. Конечно, многое зависело от ситуации и от личных качеств вовлеченных в конфликт людей.

Неудивительно и то, что алеуты подчас недружелюбно встречали появившихся с моря чужеземцев. Некоторые племена находились в состоянии непрекращающейся войны с другими, приходившими с других островов. Весь мир для них делился на «своих», жителей данного острова, и «чужих», жителей враждебных островов. Всякий пришелец был «чужим», и его встречали с оружием в руках.
Алеуты не промышляли для своих нужд песцов и лис, но они охотно обменивали шкурки на разные нужные в хозяйстве предметы. Однако сбор ясака – подати, безвозмездно уплачиваемой в царскую казну, – был для многих непонятен. Они полагали, что избавятся от этой ненужной обузы, если перебьют всех высадившихся на их остров людей.

Словом, горючего материала, готового вспыхнуть от случайной искры, у той и другой стороны было предостаточно.

В 1760 году на Андреяновы острова пришел бот «Святой архистратиг Гавриил», самый большой из всех построенных к тому времени. Вел его мореход Гавриил Пушкарев, участвовавший еще в экспедиции Беринга. Придя 25 сентября к острову Атка, он встретил там бот «Святой Владимир», мореходом на котором был его старый знакомый Дмитрий Пайков. Пребывание членов экипажа «Святого Владимира» на Атке было неудачным; при обстоятельствах, которые история не сохранила, двенадцать человек были убиты алеутами.

Пушкарев и Пайков образовали «складственную компанию». Они обменялись частью экипажей и перезимовали на острове, а затем каждое судно пошло своей дорогой.
Пайков на «Святом Владимире» проник на восток дальше всех промышленников и первым открыл остров Кадьяк, где перезимовал с 1761 на 1762 год.. Отношения с местными жителями и там у него не сложились, и следующую зимовку он провел на Крысьих островах, расположенных между Ближними и Андреяновскими. Пушкарев же на «Святом Гаврииле» пришел сначала на Умнак, но там вел промысел Степан Глотов. Тогда он отправился дальше и первым из промышленников достиг полуострова Аляска – материковой части Америки (впрочем, он остался при убеждении, что Аляска – остров). Началось все хорошо, но в январе 1762 года вспыхнуло кровопролитие. Сам Пушкарев вместе с несколькими другими сотоварищами учинил насилие над алеутскими женщинами. Возмущенные аборигены на насилие ответили насилием: восемь промышленников было убито и столько же ранено. Ответом Пушкарева стало убийство заложников – шаг, никогда ранее не допускавшийся в отношениях с местными жителями. Хуже того, снявшись в обратный путь в конце мая 1762 года с богатой добычей, «Святой Гавриил» зашел снова на Умнак, где Пушкарев насильно захватил около двадцати алеутов, большую часть которых составляли девушки.

Экипажи Пайкова и в особенности Пушкарева оставили следы насилия от Атки до полуострова Аляска, озлобили алеутов, которые с острова на остров передавали слух о бесчинствах скорых на расправу пришельцев. Алеуты могли противопоставить силе только хитрость и внезапность нападения.

Степан Гаврилович Глотов после зимовки на Медном прошел на «Андреяне и Наталье» на восток, минуя Алеутскую гряду, и 5 сентября 1763 года подошел к острову Кадьяк, о котором ему поведал бывший заложник Кашмак, оставленный на Лисьих островах. Поставив судно на якорь в удобном месте, Глотов послал на берег толмача, чтобы договориться о предоставлении заложников – аманатов. Однако алеут – толмач не смог ни о чем договориться с местными жителями. То ли их наречие было ему непонятно, то ли сказывалась недобрая память о Пайкове, побывавшем здесь годом раньше.
Глотов решил до поры до времени оставаться со всей командой на корабле, выставив круглосуточный караул. Его предосторожность не оказалась излишней: насколько дней спустя на раннем рассвете к месту стоянки бесшумно подобрались островитяне и осыпали шитик стрелами. Караул ответил ружейными выстрелами, которые испугали не слышавших их раньше аборигенов, и те разбежались, оставив принесенные с собой штурмовые лестницы и припасы для разжигания огня – сухую траву, серу и бересту.

Однако воинственные жители острова в течение примерно месяца повторили свое нападение и во второй, и в третий раз войском человек в двести и более. Чтобы укрыться от пуль, они держали перед собой деревянные щиты, из-за которых метали стрелы. Если во второй раз их удалось прогнать ружейной пальбой, то на третий приступ они пришли с более толстыми щитами. Степан Гаврилович попытался увещевать нападающих, но, увидев тщетность своих усилий, приказал открыть огонь. Однако островитяне, успевшие уже привыкнуть к грохоту пальбы, убедились, что пули не пробивают их новые щиты, и приблизились почти вплотную к судну, угрожающе размахивая копьями. Тогда Глотов отправил своих промышленников в контратаку, и те, вооруженные саблями и топорами, обратили нападающих в бегство.
Добрые отношения с островитянами налаживались медленно. Но подарки и выказываемая доброжелательность сделали свое дело, и скоро местные стали даже приносить на обмен шкурки добытых ими животных. Экипаж перебрался в поставленный на берегу шалаш, но все равно зимовка прошла очень тяжело. Десять человек умерли к весне от скорбута, и уже 24 мая 1764 года шитик «Андреян и Наталья» оставил негостеприимный остров и отправился, минуя берега «острова Алякса», к Лисьим островам, на которых два года назад Глотов изведал удачу.
Он не знал, что за это время обстановка на островах коренным образом изменилась.

Сведения о причинах организованного вооруженного выступления алеутов на Лисьих островах неясны и противоречивы.

По одной версии, все началось с того, что в 1762 году на острове Унимак (не путать с островом Умнак!) некий мореход – возможно, Пушкарев, один или совместно с другими – разрушил одно за другим четыре селения алеутов, и только у селения Погромное встретил решительный отпор от превосходящих сил аборигенов.
Но основные события развернулись в следующем, 1763 году. Осенью этого года на восточных островах Алеутской гряды собралось сразу семь судов, в том числе четыре – на расположенных поблизости друг от друга Умнаке, Уналашке и Унимаке. Это были «Захарий и Елизавета» вологодских купцов Федора и Василия Кульковых, «Святой Иоанн» соликамского и тюменского купцов Ивана Лапина и Ивана Протасова, «Святой Николай» и «Святая Живоначальная Троица» Никифора Трапезникова. На «Захарии и Елизавете» мореходом был курский купец Алексей Дружинин, на «Иоанне» – штурманский ученик Денис Медведев, на «Николае» – нижнекамчатский казак Лука Наседкин, на «Троице» – промышленник Иван Коровин.
Высказывалось предположение, что поводом для выступления алеутов в этот раз послужило наказание розгами одного из малолетних заложников – сына местного вождя, но это утверждение нельзя считать достоверным. По другой версии, зимующему на Унимаке Наседкину толмач-алеут передал слова неведомо как попавшей на Унимак «девки с Атки» (одного из группы Андреяновских островов), что местные хотят перебить русских. Наседкин, слывший человеком спокойным и мирным, тем не менее решил предупредить выступление островитян, и на острове началась настоящая война. Тех из русских промышленников, кто не погиб в сражениях, добила цинга, а судно алеуты сожгли.

Дружинин на «Захарии и Елизавете» прибыл на Умнак в сентябре 1762 года. Поначалу все складывалось мирно. Тойоны были дружелюбны и выделили аманатов. Дружинин разделил промышленников на три артели и разослал их в разные места, а сам перебрался на соседний малый остров Иналак. Видимо, какие-то опасения у Дружинина были, потому что место своего лагеря он оборудовал, как небольшую крепость, чего никогда раньше промышленники не делали, и держал постоянный караул. Однажды он, отправив шесть человек проверять капканы, с оставшимися пятью пришел к алеутам, которых на острове было человек тридцать и отношения с которыми поддерживались вполне добрососедские. Ничто не выдавало враждебных намерений островитян, но когда русские уже собрались уходить, Дружинин внезапно получил удар дубиной по голове, а затем набросившиеся алеуты добили его костяными ножами. Другим промышленникам, несмотря на полученные ранения, удалось убежать, отбившись топором, прихваченным одним из охотников.
Они укрылись в своей «крепостце», но вскоре островитяне снова напали на них. Алеуты с торжеством показывали окровавленные одежды русских, отправленных Дружининым проверять капканы. Четыре дня держались промышленники в осаде, отгоняя нападающих ружейным огнем, а потом предприняли вылазку, круша топорами не ожидавших такой дерзости островитян. Трое было убито, несколько человек ранено, остальные разбежались.

 Воспользовавшись отступлением алеутов, осажденные спустили на воду байдару и направились к местам промысла других артелей. Они нашли только трупы своих товарищей и обломки своего бота. Претерпев многие трудности, только через несколько месяцев соединилась с людьми с «Троицы» выжившие из экипажа «Захария и Елизаветы»; по разным данным, не то пять, не то семь человек.
 «Святая Живоначальная Троица» и «Святой Иоанн» встретились в октябре 1762 года на острове Медном, где, обменявшись частью экипажей, образовали «складственную артель», договорившись все добытое делить пополам, и 1 августа 1763 года продолжили плавание, направившись на Лисьи острова.
«Троица» подошла к Уналашке, а «Иоанн» – к острову Умнак. Люди высадились на берег, вступили в контакт с алеутами, тойоны в знак полного доверия отдали в заложники своих детей.

Промышленники с «Троицы» завели свой корабль в реку на зимовку, а на берегу построили из плавника жилище – «барабору» по-алеутски, куда снесли добытые на Медном меха.

В середине сентября, взяв с собою как толмача аманата Алексея, крестника Степана Глотова, на двух байдарах промышленники отправились вдоль побережья Уналашки – выбирать места для предстоящего промысла. Во встреченных поселениях взяли еще аманатов; ничто не предвещало опасности.

Когда байдары в конце сентября вернулись в лагерь, их экипаж построил юрту для зимовки, а потом разделился на две группы: одна отправилась на промысел в другую часть острова, а вторая осталась на месте.

8 декабря в лагерь пришли три камчадала. Это были уцелевшие члены экипажа с «Захария и Елизаветы», которые поведали об участи своих товарищей. А двумя днями позже на лагерь Коровина напали не проявлявшие до сих пор никаких признаков враждебности алеуты.

Сражение, то разгораясь, то затихая, длилось четыре дня. Двое русских было убито. Просидев еще месяц в осаде, промышленники, бросив юрту с запасами продовольствия, перешли на судно, где, казалось, было менее опасно. Однако алеуты осаду не сняли, а остававшиеся на «Троице» припасы быстро таяли. Началась высасывающая последние силы цинга.

5 марта уже следующего, 1764 года Коровин вывел судно из реки в море, где стали на якорь. Алеуты ушли, убедившись в бессмысленности дальнейшей осады. Промышленники вернулись на берег, забрали спрятанные там бочки с жиром и остававшиеся запасы питания и доставили на судно. Вскоре еще один промышленник умер от скорбута – цинги.

В конце марта пришла мать аманата Алексея Глотова и предупредила о предстоящем нападении, а на следующий день на байдарах подошли старшие братья Алексея и подтвердили предупреждение.
 
Вскоре со стороны моря к «Троице» подошло около сорока байдар с алеутами, которые приветливо улыбались и жестами выражали готовность начать обмен товарами, но предупрежденные промышленники не поддались на подвох и ружейными выстрелами воспрепятствовали попытке окружить судно. На них тут же посыпались стрелы, а братья аманата Алексея, не успевшие скрыться, были заколоты на месте. Ночью на байдаре к «Троице» подошел отец Алексея, который забрал последнего своего сына.

Иван Коровин пребывал в нерешительности, пытаясь осмыслить происходящее. Почему мирные до этого года алеуты нападают на его корабль? Что означает отсутствие между ними единства, когда свои убивают своих? Почему нападающие пренебрегают очевидной угрозой для жизни заложников – собственных детей? И что же нужно предпринимать в этом отчаянном положении?

А тут появились еще четверо спасшихся от смерти промышленников с «Захария и Елизаветы». Казалось бы, стала очевидной необходимость срочно покинуть гибельные Лисьи острова, но Коровин, по-видимому, еще на что-то надеялся.
Еще три недели прошли в ожидании, а 20 марта налетевший шторм сорвал «Троицу» с якоря и понес по воле волн. На восьмой день бот выкинуло на берег. Едва успели вынести ружья с припасом, туши забитых недавно лахтаков – морских зайцев, тюленей весом до двадцати пудов и более, еще кое-какие снасти, как стремительный прилив поднял бот и его отнесло от берега вместе с добытой пушной рухлядью. Один промышленник при этом утонул, а еще один к тому времени умер от цинги. Положение казалось безнадежным.

Ночью сбежали восемь мальчишек-аманатов. Предвидя новое нападение, но не зная, откуда его ждать, соорудили, какое смогли, укрытие – барабору, обложившись тушами лахтаков. Со стороны моря поставили байдару, с другой стороны расставили порожние бочки, а сверху прикрылись спасенным парусом: какая-никакая, а все-таки защита от стрел.

Защита, однако, оказалась плохой. Под утро вдоль берега, где звук шагов заглушал шум прибоя, подошли неприятели и саженей с десяти обрушили на укрытие стрелы, которые пробивали насквозь не только парусину, но и туши лахтаков. Насмерть были поражены двое обороняющихся, все остальные получили ранения. Погибли и трое остававшихся заложников – алеутских мальчишек.

Отсиживаться дальше в укрытии не имело смысла, уж лучше найти смерть в открытом бою. С устрашающим воплем, размахивая копьями и топорами, бросились на подступивших почти вплотную алеутов защитники осажденного лагеря. Низкорослые нападающие не выдержали отчаянного натиска и, оставив на месте сражения двух убитых, бежали. Когда русские осмотрелись, обнаружилось, что исчез приставший к ним еще в сентябре Кашмак, бывший пленник с острова Кадьяк, который раньше был толмачом у Глотова. Наверное, он сбежал вместе с нападавшими.

Сил больше не было. Раны лечили, присыпая порохом и заматывая тряпками. А тут и погода резко ухудшилась. Ночью разыгрался шторм; оставленную экипажем и отнесенную было от берега «Святую Живоначальную Троицу» швырнуло на камни, и к утру от нее остались только застрявшие среди камней обломки да выброшенные за линию прибоя бочки с жиром.

Снова появились алеуты. В этот раз они, оставаясь в безопасном отдалении, жестами изображали свое презрение к укрывшимся в бараборе русским. Разбили выброшенные на берег бочки, а жир вылили в море. Нашли сумы с остатками продовольствия, изгаляясь, втаптывали содержимое в песок. Барабора угрюмо молчала.

А алеуты, вдоволь натешившись, ушли, проделав на прощанье напоказ неприличные и угрожающие телодвижения.

Целый месяц нападавшие не показывались. У бедолаг-промышленников подзажили раны, но один из них не выдержал, преставился. Питались, чем придется, что удалось из песка выкопать да охотой промыслить. Ни соли, ни муки – одним словом, впроголодь.

30 апреля алеуты снова пришли – войском численностью сотни в полторы. Способ нападения был совершенно неожиданным для промышленников: приступ начался с выстрела из ружья! Видно, это сбежавший толмач Кашмак, поживший среди русских, показал, как пользоваться оружием. А потом с разных сторон подожгли сухую траву вокруг лагеря русских – пусть огонь сделает свое дело! Близко, однако, не подходили, боясь ружейной стрельбы, чем и воспользовались осажденные: одни стреляли, а другие заливали подошедший к бараборе огонь.

И снова воинствующие алеуты ушли. Ушли надолго, видимо, решив – зачем рисковать своей жизнью, осажденные и так обречены. А тех осталось вместе с Коровиным всего двенадцать человек.

Они построили большую байдару – четыре сажени по килю, погрузили в нее все сохранившееся имущество и 21 июля 1764 года погребли к соседнему острову, надеясь встретить там компанейщиков со «Святого Иоанна».
 
Казалось бы, все ужасы, которые можно было себе представить, несчастные промышленники перенесли. Но то, что они нашли на Умнаке, было еще ужаснее. От «Святого Иоанна» сохранился только обгоревший обломок мачты: огонь уничтожил все остальное. Зимний лагерь был порушен и разорен. Сохранилось небольшое строеньице – банька; когда заглянули в нее, оторопели. В неестественных позах в ней валялось тринадцать мертвых тел, в том числе и морехода Дениса Медведева. Следов крови не было видно: судя по следам на шее, их всех задушили сонными. Сколько же было нападающих и как они были приуготовлены к убийствам, если сумели умертвить несчастных промышленников всех одновременно?!

Никаких следов остальных промышленников не обнаружилось.
…Глотов на «Андреяне и Наталье» подошел к острову Унимак 3 июня того же, 1764 года. Став на якорь в хорошо знакомом ему месте, он отправил к берегу байдару с десятью охотниками. Казалось, возведенное ими при предыдущей зимовке строеньице сохранилось, но, заглянув вовнутрь, промышленники обомлели: все было разломано, а прямо у входа, раскинув руки, лежал весь окровавленный мертвый белый человек. Посланцы кинулись к своей байдаре, а им вдогонку полетели пущенные из укрытия стрелы.

Глотов был вынужден организовать вооруженную вылазку по всем правилам военного искусства: с отвлекающим маневром, неожиданным ударом главных сил по сосредоточению неприятеля и преследованием вражеских воинов, бегущих врассыпную от дружных ружейных залпов. Приняв наступательную тактику, Степан Гаврилович организовал прочесывание местности и регулярно отправлял на разведку вооруженные дозоры. Алеуты вынуждены были бежать на соседние острова, оставив русских промышленников в относительном покое.

Алеуты возвратились только весной, вели себя смирно. От одного из них Глотов узнал, какая участь постигла экипажи «Троицы» и «Иоанна»; он же сообщил, что на другой стороне острова укрывается несколько уцелевших русских. В августе Глотов отыскал их; среди них оказался и Иван Коровин.

 О численности экипажей четырех погибших на Лисьих островах промысловых судов сведения несколько расходятся: называют от ста шестидесяти до двухсот человек, уничтоженных взбунтовавшимися алеутами. В живых осталось только семеро.
В сентябре 1764 года на Уналашку для промысла и сбора ясака пришло судно «Святые апостолы Петр и Павел», принадлежавшее Трапезникову, с экипажем 55 человек. Передовщиком на нем был Иван Максимович Соловьев, тобольский посадский, помощник Глотова в его предыдущем плавании. Едва судно стало на якорь, как к нему подошла байдарка с двумя туземцами, одним из которых был уже известный Кашмак, в прошлом житель острова Кадьяк, после пленный у алеутов, а затем толмач Глотова и Коровина. Наверное, он сообразил, что быть с русскими все-таки лучше, чем рабом у алеутов. Пришедшие сообщили, что Шашук и Акатакуль, тойоны с острова Умнак, собираются прогнать всех русских. Получив представление об общей картине, Соловьев ясно понял, что выступление алеутов не было стихийным – оно было тщательно скоординировано и организовано. Зачинщиками бунта против русских промышленников, скорее всего, были жители островов, которые позже получили название островов Креницына, а с ними вступили в союз алеуты Умнака, Уналашки и, возможно, Унимака.
 
Соловьев и присоединившийся к нему Коровин приняли решение наказать виновных. Они громят одно алеутское селение за другим, атакуя их внезапно и почти не имея потерь в своих рядах. Алеуты уже не могли использовать главное свое оружие – хитрость и неожиданность нападения, и огнестрельному оружию им нечего было противопоставить. Чтобы сломить саму возможность сопротивления, промышленники разрушали байдарки, найденные у жилищ, ломали луки и стрелы, дротики и метательные доски.

Ужас воцаряется среди алеутов; в слухах, которые передаются от селения к селению, число убитых все возрастает и возрастает, и уже невозможно отделить правду от вымысла: называют и сто, и двести. Страшное имя «Соловей» прочно входит в алеутский фольклор.

А реальный Соловьев не только разбил врагов, но и приобрел друзей на Лисьих островах. Зная алеутский язык, он понимал алеутов и завоевал у них уважение. Два года он провел на Уналашке, обойдя вокруг всего острова на байдаре, и привез, возвратясь, не только хороший груз добытой пушнины, но и «репорт» об образе жизни восточных алеутов. Но двадцать восемь его спутников, умерших от болезней, навсегда остались на острове.

Еще раз он побывал на Уналашке в 1772-1775 годах, когда основал там первое на острове постоянное русское поселение, которому дал выразительное название – Доброе Согласие.