Море Бобровое. Гл. 10 - 11

Глава десятая

Крузенштерн, как ни старался, не мог подавить в себе чувства неприязни к находящемуся на борту его корабля господину с титулом его превосходительства, волею судьбы и его императорского величества свалившемуся ему на голову. Ему, моряку, с юношеских лет привыкшему к зыбкой палубе и наполненным свежим норд-вестом парусам, трудно признать первенствующей вялую руку знатока придворных фарватеров, плавания которого доселе совершались по канцеляриям Правительствующего Сената да по паркету Зимнего дворца. Иван Федорович Крузенштерн давно уже считал себя искони русским человеком, словно родителями данное имя Адам-Иоганн-Фридрих принадлежало не ему, а лишь тому худенькому мальчику, который вместе с детством остался там, на островах Эстляндии. Но он знал, конечно, что за глаза недоброжелатели называли его «немец», и – что скрывать! – гордился этим. Да, от своих родителей да от воспитания в Кадетском корпусе он приобрел ту свойственную в особенности немцам педантичность, которая стала частью его напрочь обрусевшей натуры. Во всем должна быть ясность: моряк есть моряк, а кто не моряк – тот сухопутная швабра. Купец должен торговать, а не начальствовать над моряками. А посланник – угодно было императору назначить господина Резанова посланником – вместе со всем своим посольством на военном корабле может быть пусть почетным, но лишь пассажиром.

 Да и какой он, Резанов, вельможа?! Пять минут как камергер, а выставляет свое камергерство, будто он в этом звании и родился. И то еще – он, Крузенштерн, уже исплававший мировые океаны вдоль и поперек, Академией наук пожалован званием члена-корреспондента, а Резанов, нигде далее Иркутска на востоке да Выборга на западе не бывавший, стал почетным академиком. Крузенштерн гнал от себя эти нехорошие мысли, сознавая, что они нехорошие, но, помимо его воли, из глубин подсознания выплывало сравнение господина посланника (а только так Иван Федорович именовал его) с крысой – острая мордочка и кажущиеся маленькими глаза над мальтийским крестом ордена Иоанна Иерусалимского.

А ведь, казалось бы, совсем недавно, всего каких-то пятнадцать лет назад он, гардемарин Крузенштерн, «по недостатку офицеров» был досрочно выпущен из морского кадетского корпуса и начал службу на фрегате «Мстислав», а кто из кадетов не знал, что императрица Екатерина подписала указ о посылке двух кораблей на Камчатку и что начальником экспедиции, обещавшей стать кругосветной, назначен молодой капитан 1 ранга Григорий Иванович Муловский, под началом которого довелось теперь служить Крузенштерну. Вдвоем, с таким же досрочно выпущенным гардемарином Юрием Лисянским, служившим на фрегате «Подражислав», они набрались смелости и обратились к Муловскому с просьбой взять их в будущую экспедицию. Муловский с полной серьезностью отнесся к просьбе молодых офицеров, вот только, заметил он, надо сначала шведов побить. В сражении у острова Гогланд, да и в последующих баталиях Крузенштерн и Лисянский, каждый на своем корабле, с самой лучшей стороны себя аттестовали, и очень им хотелось, чтобы командовавший «Мстиславом» Муловский обратил на них внимание. Но в сражении у острова Эланд Муловский погиб, и хоть и побили шведа, а идея кругосветного путешествия на неопределенное время была оставлена.

У Крузенштерна с Лисянским и воспитание, и характеры были разные. Юрий Федорович был поповичем из Нежина (огурчики там – объеденье!), вырос далеко от моря, в отличие от островитянина Крузенштерна, но в море рвался с малолетства, а характера был взрывного, решения принимал стремительно, и, раз приняв, никогда не перерешивал. Дружбы у них, во всяком случае, каких-то внешних проявлений – не замечалось, но было то внутреннее единство душ, которое свойственно настоящим мужчинам. Никогда, ни при каких обстоятельствах никто из них не проявлял ни тени превосходства, ни намека на зависть, хотя основания к тому были: то Лисянский обгонял по службе, то Крузенштерн был поставлен над ним начальником. Но главным для них оставались не чины, а служба, не слава, а верность долгу. Они знали цену и себе, и друг другу. Оба они после окончания войны со шведами для приобретения хорошей морской практики были направлены в английский флот, где числились волонтерами в звании лейтенантов, а потом капитан-лейтенантов. Они участвовали в морских сражениях, пересекали Атлантику, огибали мыс Доброй Надежды, побывали в Индии, Крузенштерн год пробыл в Кантоне и португальском владении в Китае – Макао, а Лисянский даже единственным из российских мореплавателей встречался с первым американским президентом Джорджем Вашингтоном. Словом, морскую практику они получили великолепную.

Но вовсе не только в «управлении мореходными судами» приобрели опыт молодые офицеры. Крузенштерн впоследствии писал: «Малая обширность деятельности российской торговли занимала многие годы мои мысли. Желание способствовать хотя несколько тому, чтобы видеть ее в некотором усовершенствовании, было безмерно…» Речь идет о торговле «пушной рухлядью». С открытия Алеутских островов и северо-западных берегов Америки российские купцы «начали плавать… туда сами собою для промысла разных зверей, а особливо морских бобров, которых променивали с величайшим прибытком... Я знал, что соотечественники мои производят важнейший торг с Китаем звериными мехами; но оные привозятся с островов Восточного океана и американского берега, во-первых, в Охотск, а оттуда уже в Кяхту, к чему потребно времени два года, а иногда и более… Россияне с большей выгодой могли бы производить товар из своих колоний в Кантон прямо».

В течение двух лет Крузенштерн работает над детальным обоснованием проекта экспедиции на двух кораблях из Кронштадта к Алеутским островам и северо-западному берегу Америки, указывая не только на экономические и политические выгоды такого предприятия, но и, заглядывая далеко вперед, проявив заботу «в рассуждении снабжения купеческих кораблей начальниками и матросами». Для этого он предлагает допустить к обучению в Морском кадетском корпусе, кроме молодых людей из дворян, детей из других сословий, которые могли бы оказаться «хорошими мореходцами» Крузенштерн, опередивший в этом отношении свое время более чем на столетие, заключает: «Сим образом можно было приобрести со временем людей, весьма полезных для государства. Кук, Бугенвиль, Нельсон не сделались бы никогда оными, каковыми явились в своем отечестве, если бы выбирали людей по одному только рождению».

С горечью заключает капитан-лейтенант: «Старания мои возбудить в частных людях желание к такому предприятию были равномерно тщетны».

Адмирал Мордвинов Николай Семенович был известен не только на флоте как человек дальновидный, независимый и справедливый. Когда он был назначен вице-президентом Адмиралтейств-коллегии, Крузенштерн еще раз приводит в порядок свои соображения и 1 января 1802 года подает ему представление с предложениями о «споспешествовании и распространении нашей американской торговли».
 
Военный моряк Иван Крузенштерн не ради славы кругосветного мореплавателя обращается к правительству со своими предложениями: «Непрерывное сообщение между европейскими гаванями и американскими селениями компании, особливо же торговлю в Кантоне, почитаю я единственным средством, могущим привести в цветущее состояние торговлю Российско-Американской компании, если только правительство почитает за нужное удержать заведенные компанией селения при берегах северо-западной Америки и за полезное усилить свою непосредственную торговлю».

Мордвинов нашел достойными внимания предложения Крузенштерна и обсуждает их с министром коммерции и директором водных коммуникаций графом Николаем Петровичем Румянцевым. Николай Петрович, человек прекрасно образованный, широко мыслящий, сразу понял важность высказанных моряком мыслей для отечественной торговли и развития мореплавания. Еще Шелихов, а впоследствии его вдова Наталья Алексеевна высказывали намерение организовать прямую торговлю с Китаем через Кантон. Очевидны были и преимущества завоза грузов и провианта на Камчатку и в Русскую Америку из Европы морским путем; на этот счет Резанов через графа Румянцева подавал записки на имя императора.
Румянцев вызывает корреспондента Российско-Американской компании, ходатая по ее делам Николая Петровича Резанова из Выборга, где тот находился по делам Финляндской комиссии. От имени компании Резанов изъявляет намерение купить два судна для намеченного плавания. В июле 1802 года Румянцев докладывает проект императору. Александр I повелевает снарядить на средства Российско-Американской компании два корабля под военно-морским флагом.

Адмирал Мордвинов объявляет вызванному из Ревеля в Петербург Крузенштерну, что предложение его принято и ему самому поручается быть его исполнителем – руководителем экспедиции и командиром флагманского корабля. Крузенштерну предоставляется право самому выбрать командира второго корабля. У него нет сомнений: конечно, это должен быть Юрий Федорович Лисянский – «отличный морской офицер», «человек беспристрастный, послушный, усердный к общей пользе».
Лисянский, не колеблясь, дает согласие: «Долговременное мое с сим отличных дарований человеком знакомство… а наипаче желание быть полезным отечеству при столь важном случае, были причиною, что я, невзирая на старшинство своей службы, с великой охотой согласился совершить сие толико отдаленное путешествие под его начальством …»

Срочно, уже в сентябре месяце, в Гамбург для покупки кораблей и приобретения припасов посланы от главного правления компании один из ее директоров – Василий Шелихов, капитан-лейтенант Лисянский и молодой, но знающий корабельный мастер Разумов. Подходящих судов там не нашлось, и уже в Лондоне за 17 тысяч фунтов стерлингов приобретают два шлюпа – трехмачтовых корабля с прямым вооружением, «Леандр» и «Темзу», которые получают новые имена – «Надежда» и «Нева». Первый из них, размером побольше, построенный три года назад, вооружается шестнадцатью пушками, а второй, пятнадцатимесячного возраста, – двенадцатью. Лисянский остается в Англии заниматься ремонтом и дооборудованием судов. 5 июня 1803 года корабли прибыли в Кронштадт.

К этому времени в планах, связанных с экспедицией, произошли серьезные изменения. Российские власти давно искали возможность установить политические и торговые контакты с загадочным восточным соседом – Японией. Проводя политику самоизоляции, страна восходящего солнца наглухо закрыла свои двери для любых европейских держав, выдавая единичные разрешения на посещение только в исключительных случаях, да и то, как правило, на унизительных условиях. Россия могла бы ввозить из Японии, в особенности в свои дальневосточные земли, медь, сахар, пшено, бумажные ткани, фарфор, камфору в обмен на поставки китового жира, соленой рыбы, моржового клыка, оленьих шкур, дубленых кож, поташа. Посылая к берегам Японии военный корабль, правительство рассчитывало тем продемонстрировать силу и показать свое намерение защищать российские владения на Тихом океане.

Занятое европейскими делами, правительство до сих пор не воспользовалось полученным десять лет назад разрешением на одно посещение российским судном японского порта Нагасаки, а тут как раз подвернулся подходящий предлог: доставка на родину нескольких японских рыбаков, потерпевших крушение на Алеутских островах и давно потерявших надежу когда-нибудь вернуться домой.
Было принято решение совместить плавание в Русскую Америку с доставкой в Японию российского посольства. А чтобы возместить предполагаемые убытки Российско-Американской компании, связанные с задержкой из-за этого в пути одного из судов примерно на год, император распорядился принять этот корабль на свое полное содержание с разрешением нагрузить его компанейскими грузами, насколько это будет возможно.

Возглавить посольство в январе 1803 года было поручено Николаю Петровичу Резанову, имевшему уже гражданский чин действительного статского советника.
Благополучная служебная карьера Резанова сопровождалась тихим семейным счастьем. Женившись скорее по расчету, чем по любви, Резанов искренне привязался к своей юной супруге, а она дарила его покорностью и домашним уютом. В июле 1801 года у счастливой четы родился сын Петр, а в октябре 1802-го – дочь Ольга. Но обрадованного рождением дочери отца потрясает страшный удар судьбы: на двенадцатый день после родов Анна Григорьевна в мучениях оставляет этот мир.
 
Петербургское общество соболезнует несчастному мужу и отцу, сам Гаврила Романович Державин несет к могиле гроб с телом Анны. «Восемь лет супружества дали мне вкусить все счастие жизни сей как бы для того, чтобы потерею ее отравить наконец остаток дней моих, – изливает в письме свои чувства сломленный горем вдовец. – Чужд сделавшись всего на свете, предавшись единой скорби своей думал я взять отставку, думал, занявшись воспитанием детей, посвятить чувствительности остаток дней моих…»

Резанов приобретает за 18 тысяч рублей участок земли с домом в престижном районе Петербурга – на Литейной, в Преображенской части. Теперь у него и его детей-сирот есть собственное убежище, в котором он скоротает ставшую какой-то ненужной жизнь.
 
Николай Петрович, вообще склонный к меланхолии, впадает в глубокое уныние, из которого его пытается вывести призывом к деятельности сам император Александр. Еще из письма Резанова: «Государь вошел милостиво в положения мои, сперва советовал мне рассеяться, наконец, предложил мне путешествие; потом, доведя меня постепенно к согласию, объявил мне волю, чтоб принял я на себя посольство в Японию. Долго отказывался я от сего трудного подвига; милостивые его при всякой встрече со мной разговоры, наконец, призыв меня к себе в кабинет и настоятельные убеждения его решили меня повиноваться. Я признался ему, что жизнь для меня, хотя тягостна, но нужна еще для детей моих: многие обещал мне милости, но я просил не унижать подвига моего награждениями... В Америке должен я также образовать край тот...».

Обласканный и ободренный императором, Резанов предпринимает энергичные шаги по упрочению своего положения в снаряжаемой экспедиции. Роль пассажира во время плавания его совершенно не устраивает. Без труда он получает полномочия от контролируемого им Главного Правления Российско-Американской компании: ему поручается быть «полным хозяйским лицом не только во время вояжа, но и в Америке». А Крузенштерну, не без оснований считавшемуся руководителем экспедиции, с 29 мая 1803 года было вменено «...управление во время вояжа судами и экипажем и збережение онаго». Расстроены и Крузенштерн, и Лисянский: по первоначальный договор с компанией предусматривал для них жалованье по 5800 рублей в год, да еще по окончании экспедиции по 10 тысяч рублей каждому, а теперь все начинается сначала… Крузенштерн с возмущением пишет в Главное Правление компании, «что он, Крузенштерн, призван по Высочайшему повелению командовать над экспедицией, и что оная вверена Резанову без его ведения, на что он никогда бы не согласился; что должность его не состоит только в том, чтобы смотреть за парусами»...

Молодой император не очень-то вдается в тонкости взаимоотношений между честолюбивым моряком и напористым чиновником. Насчет награждений у него свое мнение. Чрезвычайный посланник в таинственную страну должен произвести внушительное впечатление на загадочных азиатов. Он награждает новоиспеченного дипломата орденом Святой Анны 1 степени и присваивает ему придворный чин действительного камергера. Александр приказывает ему явиться в кабинет в придворном мундире – с золотым шитьем на воротнике, обшлагах, карманах, по бортам и фалдам, в треугольной шляпе с плюмажем и с золотым с бриллиантами ключом на банте из голубой Андреевской ленты, прикрепленным на левой фалде мундира. Император остается доволен. Вот теперь – годится. Сразу видно, что великую Россию представляет не какой-нибудь задрипанный чиновник, а знатный вельможа, усыпанный милостями государя.

Тут же император вручает Резанову рескрипт, собственноручно им подписанный:

«Господин действительный камергер Резанов!
Избрав Вас на подвиг, пользу Отечеству обещающий, как со стороны японской торговли, в которой Вам вверяется участь тамошних жителей, поручил я канцлеру вручить Вам грамоту, от меня японскому императору назначенную, а министру коммерции по обоим предметам снабдить Вас надлежащими инструкциями, которые уже утверждены мною. Я предварительно уверяюсь по той способности и усердию, какие мне в Вас известны, что приемлемый ваш отличный труд увенчается отменным успехом, и что тем же трудом открытая польза отечеству откроет Вам новый путь к достоинствам...»

В тот же день, 10 июля 1803 года, министр Румянцев вручает Резанову секретную инструкцию:

«Корабли “Надежда” и “Нева”, в Америку отправляемые, имеют главным предметом торговлю Российско-Американской Компании, от которой они на собственный счет её куплены, вооружены и снабдены приличным грузом; ... сии оба судна с офицерами и служителями, в службе компании находящимися, поручаются начальству Вашему...»

А через три дня тот же министр Румянцев, словно желая подсластить пилюлю, напутствует «командира по морской части» Крузенштерна: «Мысль, что для отечественной торговли откроется нам поле, сделается тем совершеннее, что вместе с сим Россия под вашим руководством принесла бы и свою дань во всеобщее богатство человеческих познаний, я заранее утешаюсь за вас тем, что имя ваше пойдет на ряду с именами отличных мореплавателей».

Крузенштерну надобно было решить сложную задачу: разместить на корабле, кроме членов экипажа, господина посланника и всех следующих с ним лиц. Удалось уговорить графа Румянцева на пять человек сократить свиту посланника, но и с оставшимися мороки было предостаточно. Шестерых японцев поселили в одном кубрике. По каютам разместили оставшихся членов свиты: майора Ермолая Фредерици, Федора Фоса, надворного советника (чин, соответствующий званию подполковника) – молодых людей, ничем, кроме благонравия, не замечательных, поручика графа Федора Толстого, доктора Бринкина. Академику живописи Степану Курляндцеву места в офицерских каютах не нашлось, пришлось поселить его вместе с командой, на баке. Отдельное место отводилось приказчику компании, московскому купцу Федору Ивановичу Шемелину. Да еще Резанов взял в плавание своего чахоточного повара, вызвав неодобрение Крузенштерна и открытое возмущение старшего офицера, лейтенанта Макара Ратманова.

23 июля корабли стояли на кронштадтском рейде, в ожидании прибытия императора. Все были на местах, кроме поручика Толстого. Крузенштерн был уже наслышан о его похождениях. Совсем недавно граф Толстой вызвался полетать на воздушном шаре, привезенным на потеху публике каким-то немцем. Граф взапрыгнул в прикрепленную к шару корзину, и они с хозяином шара взлетели в небеса. Шар помотался по ветру и в конце концов зацепился корзиной за крест колокольни. Лихой поручик по кресту спустился на купол колокольни, а оттуда и на землю. Несчастный же немец долго ожидал, пока его снимут с верхотуры… Полковник, начальник графа, начал было отчитывать его за недостойное офицера гвардии шутовство, а Толстой, не задумываясь ни секунды, вызвал его на дуэль. Они стрелялись, и полковник был серьезно ранен. Государь, которому напомнили, что граф Толстой когда-то учился в морском кадетском корпусе, решил отправить известного и многими другими выходками аристократа в морской вояж, с глаз долой – авось в плавании образумится…

Прибывший на корабли император был ласков и внимателен, побеседовал с офицерами, с удовольствием поглядел, как лихо матросы справляют свою работу. Крузенштерн еще раз выразил ему свою глубочайшую признательность за неожиданное благодеяние: Александр пожаловал его супруге, совсем недавно родившей сына, доходы с одной деревни в течение двенадцати лет примерно по1500 рублей ежегодно.

Остался доволен подготовкой кораблей и министр коммерции граф Румянцев, а петербургский митрополит Евгений отслужил молебен.

Лишь поздно ввечеру к борту «Надежды» подошла шлюпка. В ней, кроме гребцов, находилось три человека: граф Толстой, какая-то девица и неизвестный мещанин, настолько пьяный, что не мот выговорить ни слова, а только время от времени старательно мычал. Граф был престранно одет: на плечи накинута кацавейка, на голове – нелепо сидящая фуражка городового. «Эти – со мной…» – проговорил граф подошедшему к борту вахтенному начальнику лейтенанту Ромбергу. Ромберг приказал матросам поднять на борт с трудом державшегося на ногах поручика, а шлюпку отогнал от корабля. Толстой заключил в объятия с любопытством наблюдавшего за происходящим майора Фредерици: «Прощай, Ермолай… Я, вот, в Японию поплыл, а ты тут, значит, пей за нас… за тех, кто в море…»

Течение жизни в дальнем морском плавании однообразно и небогато впечатлениями. Матросы меньше других замечали это, потому что старший офицер Ратманов всегда находил им занятие: драить добела палубу, чистить до зеркального блеска медяшку, пересортировывать взятую в Гамбурге солонину, которая оказалась некачественной. В солнечную погоду матросы просушивали платье и постели, а в дождливую – не только собирали льющуюся с небес пресную воду, но и купались в растянутом между мачтами тенте, где образовывалось немалое озеро. Каждый ежедневно получал по полбутылки взятого на Канарских островах прекрасного вина, да еще командир приказал выдавать утром и вечером пунш с лимонным соком.
Крузенштерн, предоставив командование парусами и наблюдение за вахтой Ратманову и Ромбергу, подолгу засиживался над путевыми записками, которые он пунктуально вел с момента выхода из Кронштадта. Мичман барон Беллинсгаузен увлекся астрономическими определениями места корабля, которые он с большим искусством выполнял, перенимая уроки прекрасного специалиста, швейцарского астронома Горнера. Два других иностранных участника экспедиции, естествоиспытатели доктор Георг Лангсдорф и Вильгельм Тилезиус фон Тиленау, производили опыты, чтобы выяснить природу свечения морской воды, изучали содержимое желудков залетевших на палубу летучих рыбок. Взятые в плавание кадеты сухопутного корпуса братья Отто и Мориц Коцебу охотно выполняли любое поручение старших, без надобности взбегали по вантам на марсы и салинги, словом, всячески хотели показать, как они стараются поскорее стать настоящими моряками.

Посланник Резанов пытался прогонять меланхолию, усиливавшуюся, когда он вспоминал, что детей оставил на берегу, правда, под надежным попечением Михаила Булдакова и его жены Авдотьи, сестры покойной Анны Григорьевны. Чтобы не поддаваться тоске, он подолгу сиживал с японцем Судая Хёбэ, принявшим при крещении имя Егора Киселева, составляя русско-японский словарь и руководство к познанию письмен и грамматических правил японского языка, Правда, работать с «переводчиком» было трудно, поскольку тот не блистал познаниями и, к тому же, заслужил нелюбовь и соотечественников, потому что покрестился, и офицеров, потому что, заметив неприязненные отношения их к Резанову, ябедничал в расчете на выпивку, от невеликой дозы которой он впадал в сонливость.

По приглашению Резанова захаживал к нему в каюту Федор Шемелин, с которым они обсуждали предстоящие дела, касающиеся Российско-Американской компании.

Благонравные молодые люди Фредерици и Фос совершенно не знали, чем себя занять. Они подолгу спали, так что даже опаздывали к завтраку в кают-компании, во время парусных авралов стремглав бежали с верхней палубы, чтобы не путаться под ногами у матросов и не нарваться на цыканье командиров мачт. Чтобы как-то скоротать время, они пересказывали друг другу старые анекдоты, пускались в воспоминания о прошлой своей жизни, в особенности почему-то упирая на пору раннего детства. Графу Толстому было с ними скучно. Он не стеснялся спуститься в матросский кубрик, откуда каждый раз спустя некоторое время после его появления доносились забористые выражения и дружный смех. По команде «Паруса поднять» он первым хватался за марса-фал и тянул что было силы. То вдруг затевал борьбу с матросами и укладывал на лопатки любого – кроме богатыря-квартирмейстера Павла Курганова.

За могучее телосложение и выраженные актерские способности Крузенштерн поручил Павлу выполнять роль морского царя Нептуна на празднике при переходе из северного полушария в южное. 14 ноября 1803 года в половине одиннадцатого прозвучали одиннадцать пушечных залпов, ознаменовав первое пересечение линии экватора кораблями под российским флагом. Курганов блестяще справился с поручением, приняв рапорт капитана и произведя обряд морского крещения. Господа офицеры и посольские были обрызганы морской водой, а все прочие безжалостно брошены в соленую купель, устроенную между фок- и грот-мачтой. Каждый получил по чарке, и долго на баке не смолкало веселье.

Вечером Ратманов собрал в кают-компании офицеров – отметить праздник. Пили за здоровье государя императора, за отсутствовавших господина посланника и командира корабля. Лейтенант Левенштерн предложил тост за Ратманова, первого по старшинству офицера, заведующего кают-компанией. Пришедший последним Толстой до сих пор угрюмо молчал в углу – он уже наотмечался с матросами. Вдруг его словно подбросило: «Ты думаешь, ты чего-то достиг? – обратился он к Раманову. – Вот ты чего достиг!» И он сложил из пальцев дулю. «Да я таких, как ты, не одного уложил… Да хоть на шпагах, хоть на пистолетах!..» Затем голова его упала на грудь, еще несколько секунд он что-то бормотал, а затем, обмякнув, осел под стол.

Когда граф проснулся, первое, что он увидел, была окладистая борода. Толстой застонал, пытаясь осознать, где и почему он находится. «Ты кто такой?» – обратился он к обладателю бороды. «Я, ваше сиятельство, соплаватель ваш, приказчик Федор Шемелин». «А почему с бородой?» Шемелин не знал, что и ответить. «Ты… вот что… бороду сбрей. Сам император Петр Великий…» Его глаза снова сами собой закрылись, и он умолк, мучимый одним желанием – опохмелиться…
Блаженство тропиков сменилось жестокими штормами при прохождении проливом Дрейка – огибая мыс Горн – и в Тихом океане. Скрытое взаимное раздражение Резанова и Крузенштерна продолжалось накапливаться и прорвалось по пустячному, казалось бы, поводу во время двухдневной стоянки кораблей экспедиции у острова Нукагива в группе Маркизских островов.

Приказание, отданное Резановым через голову командира корабля, со всей остротой поставило вопрос: кто является на корабле начальствующим лицом? Морской устав давал широчайшие полномочия командиру, но он же возлагал на него полную ответственность за все, что происходит при командовании кораблем. А тут получалась странная ситуация: корабли поручены начальству посланника и камергера, который и вообще-то только в плавании начал приобретать элементарные познания в морском деле, а ответственность с командира никто не снимал. Не меньшая странность заключалась и в другом: ни командир, ни экипаж до сих пор не были ознакомлены с секретной инструкцией, содержавшей полномочия Резанова. Во вспыхнувшей ссоре и Резанов, и Крузенштерн, которого поддержали почти все офицеры обоих кораблей, не сдержали эмоций и наговорили лишнего. Безусловно верным Резанову остался лишь приказчик Шемелин, но его голос мало что значил.

После этой стычки Резанов закрылся в своей каюте и не выходил из нее более трех недель, до прихода «Надежды» в Петропавловскую гавань на Камчатке. Вот что записал в своем дневнике верный ему Шемелин: «Дух его лишился всей бодрости, после того воображались ему одни только ужасы смерти и ежеминутные о том опасения (хотя не было к тому никаких причин). Он при малейшем шуме, стуке, на шканцах или в капитанской каюте происшедших, изменялся в лице, трепетал и трясся; биение сердца было беспрерывное. Он долгое время не мог приняться за перо и трясущимися руками что-либо изображать на бумаге; здоровье его в продолжение пути до Сандвичевых островов сколько за неимением свежей пищи, а больше от возмущения душевного и беспокойств разного рода, так изнурилось и изнемогло, что мы опасались лишиться его навеки».
 
А тут добавилась еще одна неприятность: умер болевший чахоткой повар Резанова…
У Сандвичевых (Гавайских) островов корабли расстались: «Надежда» продолжила путь на Камчатку, а «Нева» направилась прямо в Русскую Америку, на Кадьяк.
Горше всего Резанову было не от обиды на причиненные оскорбления, а от осознания того, что он проиграл, и проиграл потому, что не смог найти нужной линии поведения с неуважительными моряками, и надо было что-то предпринять, чтобы восстановить пострадавшую репутацию. Ему, лицу, облеченному доверием императора, не на дуэль же вызывать обидчиков. Николай Петрович понимал, что Крузенштерн не будет на него жаловаться – кляузничество противно кодексу чести морского офицера, но у него-то самого остается один вариант действий: запустить бумагу – подать «отношение» равному ему по чину правителю Камчатки. Хоть дух Резанова и «лишился всей бодрости», но профессиональных навыков владения приемами бюрократического сочинительства он не утратил. Тщательно взвешивая каждое слово, он составлял подробное описание случившегося – так, как всё, с его точки зрения, происходило. Особенно удачно получились выражения: «до какой степени буйство их простиралось», «начальство давно им уже не уважалось, и к оскорблениям его привыкло», «чувствуя такие наглости». Камергеру сделалось очень жалко самого себя, и он, не в силах сдержаться, написал: «Многие делали мне оскорбления, которым при изнуренных уже силах моих повергли меня без чувств». А потом, сам удивившись своей смелости, добавил: «Я едва имел силу уйти в каюту и заплатил жестокой болезнью, во время которой доктор ни разу не посетил меня, хотя все известны были, что я едва не при конце жизни находился». Насчет доктора мало походило на правду, но Резанов мысленно махнул рукой: «А, сойдет!»

С приходом «Надежды» в Петропавловскую гавань 2 июля 1804 года Резанов немедленно покинул корабль и поселился в доме коменданта майора Крупского, отправив с нарочным написанное им «отношение» правителю Камчатки генерал-майору Павлу Ивановичу Кошелеву, имевшему местопребывание в Нижнекамчатске, в семистах верстах от гавани. Ранее написанные слова он дополнил угрозой срыва экспедиции: «Имею я крайнюю нужду видеться с вашим превосходительством, и по высочайше вверенным мне от государя императора поручениям получить нужное от вас, как начальника края сего, пособие. У меня на корабле взбунтовались в пути морские офицеры. Вы не можете себе представить, сколь много я вытерпел огорчений и насилу мог с буйными умами дойти до отечества. Сколь не прискорбно мне, совершая столь многотрудный путь, остановить экспедицию, но при всем моем усердии, не могу я исполнить японского посольства, и особливо когда одне наглости офицеров могут произвесть неудачу и расстроить навсегда государственные виды. Я решился отправиться к государю и ожидаю только вас, чтобы сдать вам, как начальствующему краем, всю вверенную мне экспедицию»
Кошелев, получив сообщение о бунте на корабле, поспешал, как только мог, и прибыл в Петропавловский порт 1 августа с двумя офицерами и шестьюдесятью солдатами, которых он взял по требованию Резанова для усмирения мятежников. К его изумлению, в порту все было спокойно. Команда «Надежды» занималась исправлением корабельной оснастки; привезенные припасы и товары были выгружены на берег; туда же свезена для осмотра и просушки большая часть подарков, предназначенных для доставки в Японию. Гемерал-майору, известному своей добропорядочностью и справедливостью, не составило труда разобраться в истинной картине произошедшего.

Целую неделю Кошелев старался примирить конфликтующие стороны. Резанов не жалел слов, чтобы изобразить поведение Крузенштерна и других офицеров, как посягательство на лицо, удостоенное доверия государя императора, Крузенштерн же, ставя интересы дела выше личной обиды, действительно сожалел, что сорвался и вступил в недостойную перепалку с тешившим свое честолюбие вельможей. Наконец, было достигнуто соглашение. Офицеры «Надежды», в полной парадной форме, при шпагах, во главе со своим командиром явились в дом, где квартировал посланник, и принесли свои извинения за нанесенные ему оскорбления.
 
Резанов ответил письмом Кошелеву: «…польза Отечества, на которую посвятил уже я жизнь свою, ставит меня выше личных мне оскорблений, лишь бы успел я только достичь моей цели, то весьма охотно все случившееся предаю забвению и покорнейше прошу вас оставить бумаги мои без действия».

Над Авачинской бухтой прогремели залпы артиллерийского салюта: это на борту «Надежды» Крузенштерн провозгласил тост во здравие Резанова, а Резанов – во здравие Крузенштерна.

Посольство в Японию, куда «Надежда» направилась из Петропавловской гавани, закончилось неудачей. Вряд ли в этом можно винить Резанова – страх перед проникновением в страну чужеземного влияния был для правителей сегунской Японии сильнее любых экономических выгод.
 
Поминая русскую мать, матросы перетаскивали обратно на корабль выгруженные на берег по требованию властей пушки, ружья, порох, с изумлением рассматривали не принятые японским императором подарки от русского императора, перевозка которых на корабле доставила множество хлопот Крузенштерну и Ратманову: огромных размеров зеркала, большущие ковры и гобелены, на одном из которых был изображен государь Александр Павлович во весь рост, чудесные часы в виде бронзового слона – размером с лошадь, электрическая машина, пускавшая трескучие искры, когда крутился ее диск с серебряными наклейками. Много, много было еще занятных вещичек, и теперь эти диковинки приходилось со всеми предосторожностями грузить на корабль, чтобы доставить обратно, в Россию.

«Надежда» привезла в Петропавловск Резанова (которого Крузенштерн стал именовать «господин камергер» – какой он теперь «господин посланник»!) и отправилась решать свои задачи научно-гидрографической экспедиции.


Глава одиннадцатая

Промышленники – жители острова Кадьяк – эскимосы, которых называли «конягами», а Лисянский называл просто «кадьякцами», охотились на морских бобров на байдарках, целыми флотилиями выходившими к месту промысла. Охотник, обнаруживший морского бобра, кидает в него дротик – стрелку и поднимает весло, чтобы обозначить то место, где калан нырнул в воду. Байдарки расходятся в разные стороны, образуя кольцо вокруг этого места на таком примерно расстоянии от центра, какое зверь может проплыть под водой. В тихую погоду место, где калан нырнул, узнают по пузырям, поднимающимся на поверхность, а при волнении поверхности моря он ныряет обычно против ветра. Как только калан вынырнет, охотники мечут в него свои стрелки, и если он нырнет снова, то ближайший к нему охотник поднимает весло, и все повторяется в той же последовательности, пока зверь не будет убит или не обессилет настолько, что не сможет нырнуть. Чтобы определить, где расстояние между байдарками побольше, калан столбиком высовывается из воды, но тут он и подвергает себя наибольшей опасности. Погоня за одним каланом продолжается иногда по несколько часов, и бывает, что раненый зверь лапами вырывает из себя стрелку. Легкой добычей охотников становится самка, у которой ранен детеныш. Она ни за что не оставляет свое дитя и кидается на байдарку, откуда слышен его голос…

Капитан-лейтенант Юрий Лисянский, под командованием которого «Нева» вошла в гавань Святого Павла на острове Кадьяк 1 июля 1804 года, заносил в свой дневник все, что он увидел и узнал в этой необыкновенной стране – Русской Америке. Его удивило и терпение, и искусство охотников – кадьякцев, и их полное равнодушие к страданиям милых морских животных, так похожих на людей. Лисянский, участвовавший в восемнадцати морских сражениях, повидал немало человеческих смертей на своем веку. Но то была смерть в бою, когда одному вооруженному сопернику противостоял другой, также вооруженный и стремящийся убить тебя, а тут было равнодушное в своем охотничьем азарте убийство беззащитного животного, что, вопреки осознанию необходимости кормиться охотой, отвращало сына нежинского священника. Казалось, что эскимосов интересует единственное – на чей счет отнести добычу. Поэтому они тщательно вымеряли, чья стрелка оказалась ближе к голове добытого зверя, а если несколько стрелок оказывалось в обыкновенных частях тела, то смотрели, у которой длиннее остаток привязанной к ней лески. Часто возникали споры, а чтобы их разрешить, обращались к русским, чье слово было последним.

Морских бобров у острова Кадьяк уже стало намного меньше, чем, по рассказам старожилов, было еще несколько лет назад. «…Что же касается до морских бобров, - записал в своем дневнике Лисянский, - то разве сотый из них может спастись от своих гонителей». Зато в западной части залива Аляска, в архипелаге, открытом еще Чириковым и получившим теперь имя императора Александра, каланы водились еще в чрезвычайном множестве.

Шкуры каланов были обычным средством платежа в лавках Российско-Американской компании, причем, пользуясь монополией, компания назначала цены нешуточные. За простейший товар приходилось платить двумя бобрами, даже обыкновенный нож оценивался в одну шкуру. Однако никакого порядка в ценах не было: туземцы за ружье давали по два бобра, как за два ножа. Лисянский замечает, что за одну только одежду семье с тремя детьми приходилось отдавать не менее десяти бобров ежегодно. Щит, выкованный из местной самородной меди, изукрашенный ритуальными изображениями, – надежное средство защиты не только от стрел, но и от пуль, – стоил от 20 до 30 бобров. Бобров приносили в подарок тойоны, искавшие замирения с русскими.

Когда «Нева» прибыла к острову Кадьяк, правителя компании Александра Андреевича Баранова там не оказалось: он с собранным войском из 120 россиян на четырех парусных судах и с 800 кадьякских жителей на 300 байдарках отправился к крепости Архангельской в Ситкинском заливе архипелага Александра, захваченной индейцами племени тлинкитов (колошей, как называли их русские). Колошам очень помогло предательство трех матросов, служивших ранее на судах, принадлежащих Соединенным Штатам, потом поступивших на службу в Российско-Американскую компанию и, наконец, перекинувшихся на сторону индейцев. Были убиты все защитники крепости, сожжены ее строения, а около двух тысяч заготовленных для вывоза шкур каланов нападавшие растащили. Индейцы, которых насчитывалось около восьмисот человек, поставили укрепление из толстых сучковатых бревен и выставили две захваченные небольшие пушки.

В Ситкинском заливе Лисянский, ожидавший прибытия Баранова около месяца, наконец, встретился с правителем Русской Америки, которому по пути удалось к тому же набить 1600 каланов. Осада укрепления колошей шла с переменным успехом; войско из кадьякцев и промышленников было плохо управляемо. При попытке овладеть укреплением колошей индейцы отвечали не только ружейными залпами, но и пушечной пальбой. Баранов, раненный пулей навылет, передал командование Лисянскому, который повел штурм по всем правилам военной науки. «Нева» обстреливала вражеские укрепления, и в конце концов индейцы, выдав заложников, тайно покинули свою крепость. «Сошед на берег, – пишет Лисянский, – увидел я самое варварское зрелище, которое могло бы даже и жесточайшее сердце привести в содрогание. Злодеи, полагая, что по голосу младенцев и собак можем мы отыскать их в лесу, предали всех их смерти». А матросы с «Невы» собрали выпущенные из пушек своего корабля чугунные ядра: их насчиталось около ста.

Пока шли тягучие переговоры с тойонами колошей о мире, Баранов заложил на высокой горе новую крепость, названную им Новоархангельской. С «Невы» туда было передано шесть пушек. Крепость стала новым центром русских владений в Америке.

В тихоокеанских владениях Российско-Американской компании «Нева» пробыла более года, выполняя поручения компании и опись побережья, а затем, приняв груз пушнины, направилась в принадлежащий Португалии порт Макао в Китае. Там уже давно дожидалась ее «Надежда»; при третьем заходе в Петропавловск она также взяла имевшуюся там на продажу пушнину.

Меха продали в Кантоне без большой выгоды: китайские купцы опасались иметь дело с русскими, впервые появившимися на кантонском рынке. Загрузив корабли приобретенным в Китае чаем и другими товарами, корабли отправились через Индийский океан и вокруг мыса Доброй Надежды в Кронштадт, куда, завершив кругосветное плавание, «Нева» прибыла 22 июля, а «Надежда» – 7 августа 1806 года.

А в июне 1805 года камергер Резанов на компанейском судне «Святая Мария» отправился из Петропавловской гавани в Русскую Америку. Командовал судном молодой, но уже прекрасно себя зарекомендовавший лейтенант Николай Хвостов, в числе нескольких офицеров принятый на службу в Российско-Американскую компанию. «Мария», оснащенная как бриг – двухмачтовое судно с прямыми парусами на обеих мачтах, была построена всего год назад в Охотске, но на переходе к Камчатке получила сильную течь и по этой причине была вынуждена зайти в Петропавловск для починки.

Хвостов, как и его друг и соратник, мичман Гавриил Давыдов, был очарован обходительностью камергера (видно, не прошел даром урок, преподанный офицерами «Надежды» и «Невы»!) Знакомство с Резановым изрядно сбило с самонадеянных офицеров ощущение собственной исключительности. Всего через месяц после отплытия Хвостов пишет:

«Вот человек, которому нельзя не удивляться. Скажу справедливо, что я и Давыдов, им разобижены: до сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестным знакомством в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или лучше сказать страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь, я не говорил и не думал и не приписывал одному патриотизму и в душе своей гордился; вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах… Все наши доказательства, что судно течет и вовсе ненадежно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо когда сравнили чины, почести, ум, состояние, то в ту же минуту сказали себе: идем, хотя бы то стоило жизни, и ничто в свете не остановит нас…

… Я не могу надивиться когда он спит! С первого дня нашей встречи, я и Давыдов всегда при нем, и ни один из нас, не видал его без дела. Но что удивительнее: по большей части, люди в его звании бывают горды; а он совсем напротив… »

Плавание, начавшееся при плохой погоде, прошло благополучно, и уже в августе 1805 года «Святая Мария» подошла к первому пункту, посещаемому Резановым в Русской Америке, – поселению на острове Кадьяк.

Здесь камергер встретился со старыми своими знакомыми – членами духовной миссии, которую возглавлял теперь иеромонах Гедеон, прибывший на «Неве» в прошлом году. Гедеон первым делом нажаловался на капитан-лейтенанта Лисянского и мичмана Василия Берха, которые безо всякого почтения к его духовному сану обращались с ним в путешествии и вообще, по его мнению, были опасными вольнодумцами, безразлично относившимися к слову Божию. Гедеон хотел угодить Резанову, высказав свое отношение к его обидчикам, которые участвовали в «бунте» на борту «Надежды», куда они прибыли по приглашению Крузенштерна. Резанову же, наоборот, было неприятно воспоминание об унижении, которому он подвергся тогда, во время стоянки кораблей экспедиции на Маркизовых островах, тем более что, в отличие от офицеров «Надежды», Лисянский и Берх так и не принесли ему свои извинения.

Резанов был понаслышан о тянущемся вот уже десяток лет конфликте между членами духовной миссии на Аляске, теми монахами, которых он в свое время сопровождал в дороге от Петербурга до Иркутска, и главным правителем Российско-Американской компании Барановым. Ему не раз уже приходилось читать доходившие до столицы жалобы миссионеров, и вот теперь предстояло на месте разобраться в обстановке.

Нет, Резанов вовсе не забыл, как еще Шелихов, сопровождавший миссионеров в пути от Иркутска до Охотска, с изумлением делился своими впечатлениями о монашеской братии: что он, Шелихов, ожидал и что получил. Монахи, еще не прибыв в Америку, уже как будто бы устроили гонку – окрестить как можно больше якутов, повстречавшихся им в пути. А потом, прибыв на Уналашку, крестили всех подряд, а уж на Кадьяке счет окрещенных пошел на тысячи. Отец Макарий ездил по острову, крестил и венчал, крестил и венчал, не интересуясь, был ли абориген крещен ранее. Случалось, что одни и те же алеуты и кадьякцы вносились разными миссионерами в списки новокрещенных под разными именами дважды и даже трижды. В отчетах, отправляемых своему церковному начальству, указывалось число окрещенных куда большее, чем вообще было жителей на островах…

«Должна же быть от миссионеров какая-нибудь польза компании», - не без оснований полагал Баранов. Он рассчитывал, что обращение туземцев в единую с русскими веру будет способствовать их сближению, а проповеди среди бесшабашной вольницы промышленников благоприятно воздействуют на их необузданные нравы. Спервоначала он был рад и тому, что в составе миссии оказались имевшие познания и опыт в инженерном и горном деле Ювеналий и брат его Стефан – как не хватало специалистов во владениях Нового Света! Но Иоасаф напрочь отказал Баранову в участии миссионеров в мирских делах. «Ладно, лишь бы не мешали», - согласился Баранов. Он отвел миссии большой участок земли, дал людей и материалы для строительства, и скоро за оградой был поставлен жилой дом, подсобные строения, возведена церковь.
Афанасий, к службам мало пригодный по причине слабости рассудка и склонности к пьянству, больше занимался огородами, Герман выпекал хлеб для братии да не без удовольствия делал разную черную работу. А остальные продолжили соревноваться в обращении туземцев скопом в истинную веру, о чем Резанов с сарказмом писал, познакомившись с их деятельностью:

«О духовной миссии скажу вам, что она крестила здесь несколько тысяч, но только, что литературно сказать – крестила. Видя нравы кадьякцев несколько смягченными, не отношу я нимало к трудам миссии, но ко времени и собственным способностям их. Монахи наши никогда... не искали развивать понятия диких, не умели входить в обширные виды ни правительства, ни компании. Они купали американцев и когда по переимчивости их умели они в полчаса хорошо крест положить, то гордились успехами и, далее способностями их не пользуясь, с торжеством возвращались, думая, что кивнул, мигнул и все дело сделано».
Особенно усердствовал Ювеналий. Он, пренебрегая предупреждениями и прямым запретом Баранова, отправился на материковую часть Аляски, жители которой с нескрываемым недоверием относились к пришельцам и с которыми еще только-только завязывались первые связи. Резанов не стеснялся в выражениях, описывая гибель миссионера:

«На полуострове Аляска завелся было... торг с горными народами, великие пользы открывавший. Монах Ювеналий тотчас улетел туда для проповеди, крестил их насильно, венчал, отнимал девок у одних и отдавал другим. Американцы все буйство его и даже побои долго сносили, но наконец опомнились, что этого урода избавиться можно, и, посоветовавшись между собою, кончили тем, что убили преподобного; да об нем и жалеть бы нечего, но принесли в жертву ожесточению своему и всю артель русских и кадьякцев, не оставя ни одного живого».

А тянувшийся уже много лет конфликт с правителем Барановым начался еще с первых месяцев пребывания миссии на Кадьяке.

Первая зимовка выдалась голодной. Баранов предложил братии зарабатывать на пропитание рукоделием, что с возмущением было отвергнуто. Съеден был весь привезенный из Охотска скот, и даже собаки. Монахам приходилось питаться собранными на берегу ракушками, «аки акридами», с гневом и возмущением говаривал Иоасаф. Спустя полгода после закладки церкви он уже писал жалобу Шелихову, что постройка ее идет медленно и что Баранов препятствует миссии в выполнении ее предназначения, не желая допускать алеутов к крещению: «А причина тому та, что жизнь их развратная. Я едва мог убедить некоторых жениться. А прочие и слышать о том не хотят. А девок держат все публично. Да еще не по одной».

Этот довод постоянно выдвигался против Баранова, которого первого обвиняли в двоеженстве. Все знали, что Баранов, у которого в России осталась жена Матрена, живет во грехе с индианкой, дочерью вождя колошей, которую назвали при крещении Анной Григорьевной, и прижил от нее детей, названных православными именами - Антипатра и Ирину.

Иоасаф был глубоко убежден, что власть церкви выше, чем мирская власть какого-то озабоченного греховными земными делами человечка небольшого роста. Он нисколько не сомневался в своем праве советовать Шелихову заменить Баранова на посту правителя его компании на какого-нибудь иного человека, который в руководстве аборигенами полагался бы на советы и наставления церкви. А Баранов, наоборот, считал, что церковь для того и призвана в Новый Свет, чтобы помогать ему, Баранову, представляющему здесь интересы компании и государства. После смерти Шелихова разлад только увеличивался.
 
Желая усилить свое влияние в Северо-Американской компании, Иван Голиков предложил учредить на Аляске архиерейскую кафедру. Синод усмотрел в этом меру по усилению российского влияния в заморских владениях и представил соответствующее предложение императрице Екатерине. Та благосклонно отнеслась к предложению и, распорядившись возвести Иоасафа в сан «Епископа Кадьякского и прочих принадлежащих к тому в Америке островах», положила из казны на содержание епископского дома «по четыре тысячи триста рублей и 80 рублей и по осемнадцати копеек».

Но Екатерина вскоре умерла, а взошедший на престол Павел был склонен поддерживать не церковников, а промышленников.

В 1799 году Иоасаф, возведенный в сан епископа, погиб вместе с кораблем, на котором возвращался после рукоположения в Иркутске. Правление образовавшейся Российско-Американской компании не было склонно тратиться на архиерейство, и затея эта больше не возобновлялась.

А монахи после отбытия Иоасафа в Иркутск почти перестали покидать пределы своего огороженного частоколом участка. Кто занимался огородничеством, кто вступал в шумные ссоры со своими собратьями, отец Макарий самовольно отправился в Охотск, а оттуда – и в Петербург с очередными жалобами на Баранова; иные из братии донимали главного правителя своим «пьянством и буйством», так что тот даже грозился заковать их в цепи, а тронувшегося в буйстве рассудком Афанасия и вправду сажал на цепь.

Сочинил донос на Баранова и Герман, который, вообще-то говоря, не очень вникал в дела правителя. В доносе написал, что с ведома Баранова творятся вопиющие безобразия, что им незаконно приобретены несметные богатства (которых он, как и никто другой, никогда не видел) и что выделяемые казной деньги на содержание миссионеров до них не доходят.

Вступившему на престол императору Александру I Синод доложил, что управление делами Российско-Американской компании не обращает внимания на духовную миссию и не помогает ей в выполнении ее задач. По указанию императора Синод принял решение направить на Аляску своего уполномоченного, чтобы ознакомиться с фактическим состоянием дел в миссии и оказать ей необходимую помощь. Санкт-Петербургский митрополит подобрал для этого кандидатуру иеромонаха Александро-Невской лавры Гедеона, человека образованного и к тому же имевшего большой и разносторонний опыт преподавательской работы: он преподавал в семинариях и французский язык, и риторику с философией, и математику.

Прибыв на Кадьяк, Гедеон, настроенный решительно выступить в поддержку миссионеров, растерялся: главный правитель Баранов четко и аргументировано выложил факты недостойного поведения, самоуправства, буйства и стяжательства миссионеров. Вернувшийся на Кадьяк после обхода на «Неве» Алеутских островов Лисянский подлил еще масла в огонь: «…Приехавший из Кенайского залива промышленник уведомил нас, что его обитатели живут спокойно, но только требуют, чтобы к ним не присылали наших священников. В противном же случае они поручили ему сказать, что убьют первого, кто только осмелится к ним приехать».
Выполняя поручение Резанова, полученное еще до отправления в путешествие, Гедеон попытался разобраться с обучением детей во владениях компании.
Главный правитель Баранов, как и Шелихов когда-то, был поборником просвещения местных жителей, в особенности детей от смешанных браков – креолов, прекрасно понимая, что именно из них вырастут служащие компании, связанные с нею кровным родством. Он всегда поддерживал организацию школ на новых землях, однако наладить в них систематическое обучение не удавалось из-за нехватки подготовленных преподавателей. На острове Кадьяк тоже было две школы: в одной, для девочек, учительствовала жена правителя кадьякской конторы Баннера, в другой, для мальчиков, - некто Юдин, простой промышленник. Ему бы самому поучиться, да и не раз Баранов обращался к монахам – людям вроде бы образованным – с просьбой заняться преподаванием, тем более что школа для мальчиков и располагалась-то на территории миссии, но каждый раз они с негодованием отказывались.

Гедеон по поручению Резанова доставил на Кадьяк целую библиотеку в 1200 книг, столь необходимых для обучения детей, и расширил школу для мальчиков, преподавать в которой поручил отцу Нектарию. Там намечено было обучать чтению, письму, русской грамматике, катехизису, основам истории и географии. На соседнем острове Афогнак открыл еще одну школу, в которой дети должны были обучаться огородничеству, рыболовству, распознаванию и сбору полезных кореньев и трав, предусмотрено было даже сапожно-башмачное отделение. Преподавать в эту школу были посланы монахи Герман и Афанасий. Собрана была едва ли ни сотня детишек, содержавшихся на компанейском счете. Они с жадностью тянулись к учению. Только проку и от Нектария, и от Германа с Афанасием было мало: учителя из них получились никудышные.

Прибывший на Кадьяк Резанов пробыл там три недели. Он энергично принялся за работу, стремясь прежде всего поправить школьные дела. Взяв с собой Хвостова и Давыдова при полной офицерской форме, да и сам в камергерском мундире с лентой и орденами, Резанов устроил экзамен для детишек-креолов и остался настолько доволен их тягой к учению, что вручил награды и даже распорядился отправить четырех мальчиков для продолжения учебы в Россию, в штурманское училище в Кронштадте.

Однако столь высокая оценка дана была скорее природным способностям детей, а вовсе не их школьной подготовке. Что делать с горе-преподавателями – Резанов и сам не мог сообразить. Он сообщал впоследствии в Петербург, что «распекал» монахов «келейно и в присутствии отца Гедеона», «стыдил, что не знают они американского языка по сие время… Поручил им собирать словарь… но как всякое дело им медведем кажется, то приступил я сам к сочинению словаря сего…»
Комбинируя «кадровые решения» из небогатого наличного состава, Резанов поручил было Нектарию директорствовать в двухклассном училище, в которое была преобразована школа для мальчиков, но вскоре как-то сами собой директорские обязанности вернулись к Гедеону.

Покидая Кадьяк, Резанов, склонный по характеру своему к педантичной пунктуальности, оставил инструкции, в которых наказал принимать в училище мальчиков без ограничения количества и независимо от происхождения. Выпускников училища определять на работу в компании матросами, конторщиками, мастеровыми, писарями, а по десять человек из них ежегодно направлять первоначально в Иркутск, где им сделают введенную еще императрицей Екатериной прививку оспы, а оттуда в Москву и Петербург для обучения ремеслам и наукам. По истечении пяти лет они должны быть заменены другими воспитанниками и вернуться на службу во владения компании. Школа для девочек была поименована «Дом благодарения Марии», в нее также надлежало принимать на учение креолок и лучших выпускниц отправлять в Россию для обучения рукоделиям и хозяйству.

Переход к крепости Новоархангельской был недолгим, и вот, наконец, Резанов впервые встретился с правителем Русской Америки Александром Андреевичем Барановым, недавно получившим от императора чин коллежского советника, а с ним – потомственное дворянство. Резанов пребывал в сомнениях. То, что он увидел и на Кадьяке, и на Ситке, он оценил казавшимся ему метким выражением: «пьяная республика». «Люди, идущие на промысел, суть частью народ буйный, пьяной и столь развращенный, что всякое общество должно счастием считать, что избавилось их», - писал Резанов в Петербург. Но нельзя было не убедиться в том, что благодаря именно этим людям, которые отнюдь не получают достойного вознаграждения за свой невероятно тяжелый труд, акционеры компании богатеют год от года. С одной стороны, еще в Петербурге до Резанова доходили жалобы на главного правителя и слухи о его злоупотреблениях, да и без того были очевидны его жесткость, переходящая в жестокость, его требовательность, граничащая с самоуправством. Все это отнюдь не настраивали на положительную оценку деятельности правителя. Но, с другой стороны, только здесь, на месте, можно было оценить те невероятные трудности, которые приходилось ежедневно преодолевать этому усталому пожилому человеку, обеспечивающему на краю света соблюдение интересов не только компании, служащим которой он был, но и самой России. А проводимая ревизия свидетельствовала об абсолютной честности и бескорыстии правителя, что было совсем уж неожиданно для человека, вышедшего из купеческого сословия.

«Я скажу вам, милостивые государи, что Баранов весьма оригинальное и притом счастливое произведение природы. Имя его громко по всему западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а туземцы из самых дальних мест предлагают ему свою дружбу. Истинный патриот вполне оценит его...», - пишет Резанов в Петербург. В феврале 1806 года он сообщает императору: «...Намерен он был (Баранов) возвратиться в Россию, но я, видя край без сведущего начальства остающийся и лучших людей за ним последующих, объявил ему, что Вашему Императорскому Величеству благоприятно будет, чтоб остался он здесь до присылки из России ему преемника, и он повиновался. Множество полезных его подвигов заслуживают беспристрастно ему отличие».

Резанов, большая часть жизни которого была отдана работе в разных судебных инстанциях, по праву считал себя знатоком российской судебной системы. Его не могло не удивить отсутствие в Русской Америке какого-то установленного порядка судопроизводства, и по его указанию был учрежден суд для рассмотрения долговых претензий, жалоб на притеснения и обиды, споров между промышленниками и ссор между туземцами и русскими. Суд получил название «Расправа промышленных и американцев». В суде председательствовал один из служащих компании, в состав его входили двое русских, а если рассматривались дела, касающиеся коренных жителей – еще и двое туземцев.

Резанову подвернулся случай продемонстрировать силу закона, устроив образцово-показательное действо в специально созванном собрании простого народа – матросов с кораблей, промышленников и аборигенов, возглавляемых своими тойонами. Некий мещанин Куликалов, женившийся на американке, избивал ее и сына – грудного младенца смертным боем. Привезенный с острова Атки злодей на этом собрании был прилюдно закован в кандалы, и Резанов объявил собравшимся, что преступник будет отправлен с первым попутным транспортом в Охотск и оттуда доставлен в Иркутск, где его ждет строгий суд и неизбежное наказание. «Для Вашего Императорского Величества, - добавил камергер, - равны все подданные, и любое преступление – промышленника ли, американца ли – будет строжайше наказано».

Смешанные браки стали предметом глубоких раздумий Николая Петровича. Он понимал, что взрослые мужчины, на годы оторванные от родных мест, неизбежно сходятся с туземными женщинами. Нередко, отработав по контракту свой срок, промышленник возвращался в Россию, оставив жену и детей в Америке на произвол судьбы. Но еще хуже было, если он забирал их с собой. На Камчатке или в Охотске он пропивал все, заработанное за годы тяжкой жизни на чужбине, а потом снова завербовывался на промысла. А жена с детьми, оказавшись в совершенно чуждой и непонятной ей обстановке без всяких средств к существованию, была обречена на нищенство и гибель.

«Поверьте, Милостивые Государи мои, – сообщал Резанов в одном из писем, – что американцам нужны только примеры семейственной жизни и хозяйства – но их нет здесь; нужно заняться ими – но сие упущено из виду; нужны примеры доброй нравственности – но они все реже».

Своей властью Резанов запретил венчать промышленников («повес сих», как он их называл), если они не изъявят желание остаться на новых землях на постоянное жительство. А вообще-то он понимал, что для сохранения заморских владений за Россией необходимо создавать в них постоянное русское население. Надежды на приезжающих по контракту, конечно же, не было. Резанов предложил разрешить компании выкупать «на вывоз» крепостных крестьян, но уверенности в том, что его предложение будет принято, он не имел.

Но гораздо большее беспокойство вызвало не падение нравов в возглавляемой Барановым «пьяной республике», а бедственное положение с простейшими средствами существования, в которых нуждались аборигены и насчитывавшее 470 человек русское население. Людей донимали голод и цинга.

Особенно острая нужда была в хлебе – он здесь не вызревал, а хлеба из завезенного зерна приходилось едва по фунту в неделю на человека. Продуктов собственного огородничества и скотоводства не хватало: сказывался недостаток рабочих рук, да и бесконечные стычки с индейцами не способствовали ведению регулярных сельскохозяйственных работ. Рыба, на которую возлагались надежды, не оправдывала их: нехватка соли не позволяла сохранять добытое. В магазинах Российско-Американской компании продукты – мука, масло, крупы – были некачественные, попортившиеся в ходе многомесячной морской перевозки, да и те отпускались по бешеным ценам. Тендер «Елизавета», отправившийся из Охотска с провизией на целый год, так и не дошел по назначению. Недоставало даже изобретенного Барановым средства от цинги – пива, сваренного из еловых шишек. Люди ели ворон, каракатиц, ракушки, даже древесную кору. Шел еще только октябрь месяц, а впереди предстояла долгая зима, и как в ней выжить – даже мудрый Баранов придумать не мог.

Когда Резанову сообщили, что в водах архипелага Александра появилось торговое судно «Юнона» под флагом Соединенных Американских Штатов, он понял, что настал его звездный час. Да, это он, камергер Резанов, сухопутный человек, с которым с таким презрительным пренебрежением обращались зазнавшиеся марсофлотцы, призван спасти от голодной смерти население Русской Америки и само существование компании. Он встретился с Джоном де Вульфом, шкипером «Юноны», принадлежавшей, как оказалось, Бостонской судоходной компании, и узнал, что на борту его судна находится двести тонн грузов, в том числе продовольствие. Несговорчивый шкипер не согласился продать одно лишь продовольствие, поставив условие: «Всё или ничего». Умел американец торговаться. А такое условие не так уж противоречило еще глубоко затаенным замыслам главы неудавшегося посольства в Японию. «Юнона» была ладным трехмачтовым судном, с хорошим парусным вооружением, с прочным корпусом, обшитым медью. Такое судно могло стать головным в экспедиции, которую неплохо было бы предпринять, чтобы наказать несговорчивых японцев, разгромив их незаконные поселения на Сахалине или на Южных Курилах. А вторым судном этой экспедиции мог бы стать тендер, достраивающийся тут, на верфи Новоархангельска. Нарушая традиции, издавна сложившиеся у купцов – промышленников – называть свои суда именами небесных покровителей – святых, Резанов придумал для тендера необычное гордое имя – «Авось». Все считают, что Резанов – сухарь, педант, все наперед рассчитывающий, а он готов безоглядно бросить вызов фортуне – авось!

Вульф заломил немалую цену, и пришлось отдать всю имевшуюся наличность: российские ассигнации и американские доллары, но этого все равно не хватило. Вульф согласился часть суммы получить мехами, а еще взял компанейский бот «Ермак». Зато «Юнона» перешла в собственность компании вместе с грузом, шкипером и половиной экипажа.

Остатков жизненных продуктов, находившихся на борту «Юноны», достало не надолго. Хлеб был там, на юге, в испанских владениях, в солнечной Калифорнии, однако ведомо было, что испанские власти наложили официальный запрет на торговлю с иностранцами. «Авось!» – мысленно повторял Резанов понравившееся словечко. Авось удастся контрабандой обменять драгоценные меха морского бобра на продукты. Авось до правителей испанских владений не дошли вести из далекой Европы о том, то ли воюет Россией с Францией, союзницей которой была Испания, то ли нет. Авось не встретят «Юнону» пальбой пушки испанской крепостцы Святого Франциска, которые, известно было, выставлены на неприступном островке Алкатраз.

Резанов сообщает министру коммерции графу Румянцеву: «Вам довольно уже известно о гибельном положении, в каковом нашел я Российско-американские области; известно о голоде, который мы терпели всю зиму при всем при том, что еще мало-мальски поддержала людей купленная “Юноною” провизия: сведомы и о болезнях и столь же о решимости, с которою принужденным нашелся я предпринять путешествие в Новую Калифорнию, пустясь с неопытными и цынготными людьми в море на риск с тем, чтоб им спасти область или погибнуть.
 
Вышед февраля 25 (1806 года – В.В.) на купленном мною у бостонцев судне “Юнона” в путь мой, в скором времени начал экипаж мой валиться. Скорбут обессилил людей, и едва уже половина могла управлять парусами...»

Из-за крепких ветров «Юнона» больше месяца была в пути и лишь в конце марта, с обессилевшей и измученной цингой командой, она вошла, наконец, в просторный залив у берега Калифорнии.

Вскоре Резанов встретился с комендантом крепости Сан-Франциско де Хосе Дарио Аргуэльо и прибывшим из столицы испанских владений – Монтерея губернатором Калифорнии доном Арильяго. Встречен камергер был с присущим истинным испанцам политесом, преподнесенные им подарки приняты с преувеличенным даже, пожалуй, восхищением, но что до дела – начинались ничего не сулившие вежливости и отсылки к королю испанскому, до которого было так же далеко, как до русского императора. А что касается католических миссий, которые имеют в изобилии хлеб, мясо, овощи, фрукты, то тут уж нужно было получать разрешение у Святейшего Римского престола.

На бал, данный комендантом в его честь, Резанов явился в камергерском мундире, при шпаге и орденах. Он был встречен восхищенным аханьем сан-францисских дам и, конечно, не мог не заметить почти не скрываемого изумления дочери коменданта, миленькой, но своевольной девочки неполных пятнадцати лет, носившей звучное имя - Мария де ла Консепсьон Марцела Аргуэльо. Впрочем, едва будучи представлен ей, Николай Петрович получил разрешение называть ее попросту, по-домашнему, – Кончитой. Судя по матери, донне Марии Игнасии Морага де Аргуэльо, Кончита, и повзрослев, останется красавицей.

Сорокадвухлетний кавалер, глядя в огромные, иссиня-черные, как сливы, глаза, без труда читал в них мысли ее обладательницы – даже те, которые она самой себе не могла поверить. Этот роскошный и еще не старый вельможа из таинственной далекой страны казался сказочным принцем, неведомым образом попавшим в скучную, первобытную провинциальность колониального захолустья. Он был гостем из иного мира, в котором полы сияют паркетом, а не прикрыты соломой с простодушием бедности, в котором золотом горят канделябры, а не чадат сальные свечи, в котором утонченные аристократы, что ни день, дают балы на тысячи персон, а не возятся с необузданными лошадьми и неповоротливыми быками.
А что думал и чувствовал Резанов? Нет, он не назвал бы возникшее в нем чувство любовью – это скорее была жалость, жалость к самому себе, волей нелепой судьбы лишенному ласки тихой, безропотной Анны. Девочка – да, девочка была приятна, но он осознавал, что она приятна ему, как приятно пожившему человеку всякое юное, лишь начинающее расцветать существо. «…А если…» – сознание уже начало механически просчитывать варианты, которые стремительно возникали один за другим, когда он ощущал на себе восхищенный, обжигающий взгляд. Конечно, надежда на успех была сомнительна, но терять-то, в сущности, нечего, а цена выигрыша – большая, может быть, даже больше, чем можно себе представить. «А, была, не была!..»

Предоставим слово самому Резанову, который очень откровенно и точно описал произошедшее в письме к графу Румянцеву:

«Здесь должен я Вашему Сиятельству сделать исповедь частных приключений моих. Видя положение мое неулучшающееся, ожидая со дня на день больших неприятностей и на собственных людей не малой надежды не имея, решился я на серьезный тон переменить мои вежливости.

Ежедневно куртизуя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер ее, честолюбие неограниченное, которое при пятнадцатилетнем возрасте уже только одной ей из всего семейства делало отчизну ее неприятною. Всегда шуткою отзывалась она об ней. “Прекрасная земля, теплый климат. Хлеба и скота много, и больше ничего”. Я представил Россию посуровее и при том во всем изобильной, она готова была жить в нем, и, наконец, нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьезнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие. Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме родителей ее. Разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым ударом. Они прибегли к миссионерам, те не знали, на что решиться, возили бедную Консепсию в церковь, исповедывали ее, убеждали к отказу, но решимость ее, наконец, всех успокоила. Святые отцы оставили разрешение Римского престола и я, нежели не мог окончить женитьбой моей, то сделал на то кондиционный акт и принудил помолвить нас на то по соглашению с тем, чтоб до разрешения Папы было сие тайною. С того времени, поставя себя коменданту на вид близкого родственника, управлял я уже портом Католического Величества так, как того требовали и пользы мои, и Губернатор крайне изумился, увидев, что весьма не в пору уверял он меня в искренних расположениях дома сего и что сам он, так сказать, в гостях у меня очутился. ...Миссии наперерыв привозить начали хлеб и в таком количестве, что просил уже я остановить возку, ибо за помещением балласта, артиллерии и товарного груза не могло судно мое принять более 4500 пуд, в числе которых получил я сала и масла 470, и соли и других вещей 100 пуд».

Мукой и пшеницей, ячменем и горохом, бобами и сушеным мясом загружались трюмы «Юноны», и судно все глубже и глубже оседало в воду, пока, наконец, бывалый мореход Хвостов не сказал, что погрузку следует прекратить, потому что с большей осадкой выходить в океан уже крайне опасно.

Если первые недели пребывания в Сан-Франциско тянулись крайне медленно, то последние полетели стремительно. Резанов с удивлением обнаружил, что прошло уже шесть недель с того дня, когда он впервые увидел скалистый островок Алкатраз…

Покидая Сан-Франциско, Николай Резанов оставил юной невесте и ее отцу клятвенное обещание вернуться через два года с разрешением Ватикана – Святейшего Престола на брак католички Консепсии с ним, православным. Он уверил будущих родственников, что перед папой Римским за него будет ходатайствовать сам российский император.

Едва возвратившись в спасенный от голода Новоархангельск, Резанов стал готовиться к новой экспедиции. Вдохновленный успехом похода в Калифорнию, он считал себя вправе самостоятельно действовать в сфере большой политики – предпринять жесткие меры, способные принудить Японию к установлению торговых отношений с Россией. С этой целью он решил разорить японские поселения на Сахалине, изгнать оттуда японцев, а несколько человек взять в плен, чтобы спустя несколько месяцев вернуть их в целости и сохранности, получив в благодарность согласие на установление торговых отношений.

Императору Александру Резанов отправил оправдательное письмо: «Воля Ваша, Всемилостивейший Государь, со мною, накажите меня как преступника, что не сождав повеления приступаю я к делу; но меня еще совесть более упрекать будет ежели пропущу я понапрасну время и не пожертвую славе Твоей, а особливо когда вижу, что могу споспешествовать исполнению великих Вашего Императорского Величества намерений».
 
Мудрейший Александр Андреевич Баранов тщетно пытался отговорить Резанова от этого неуместного предприятия. Российско-Американская компания и без того переживала трудные времена, вызванные военным столкновением с тинклитами, уничтожившими укрепления на Ситке и в заливе Якутат, потерей нескольких судов, сокращением коренного населения Аляски и Алеут. Отвлечение двух недешево доставшихся компании судов и нескольких десятков человек обещает еще более усугубить сложное состояние Русской Америки.

Но у Резанова уже не было выхода. Запущенная им машина уже работала, и остановить ее у него не было ни воли, ни желания – аванс уже был дан императору, и собственная репутация поставлена на карту. Хотя, конечно, Резанов понимал, что в его намерениях не все концы сходятся с концами. Прощаясь с Барановым, склонный к сентиментальности Резанов искренне прослезился: «В правителе здешних областей тот же пример ревности и усердия, каковому некогда потомки более нас будут удивляться».

27 июля 1806 года суда отправились в экспедицию. «Юноной» командовал лейтенант Хвостов, а тендером «Авось» – недавно произведенный в лейтенанты Давыдов. Зашли на Уналашку, посетить которую давно мечтал Резанов. Правитель уналашской конторы Ларионов удостоился похвалы камергера, который щедро раздавал медали отличившимся промышленникам и аборигенам, на которых правитель указывал; кругосветное путешествие завершалось, и сохранять запас медалей было уже ни к чему. Резанов провел перепись проживавших на острове русских и алеутов, а еще приказал учредить некое подобие института благородных девиц для брошенных на произвол судьбы девушек.

Итак, от Уналашки путь лежит к острову Сахалин, в залив Анива, где Хвостов и Давыдов смогут под руководством Резанова проявить себя в сражении с незаконно поселившимися там японцами.

Но при прохождении Курильских островов Резанов неожиданно передает лейтенанту Давыдову новое решение: пусть в Аниву тендер «Авось» следует самостоятельно и там дожидается подхода «Юноны», которая сначала доставит Резанова в Охотск.
В Охотске, куда «Юнона» прибыла в конце сентября, Хвостову доставляют новую письменную инструкцию от съехавшего на берег Резанова. Лейтенант перечитывает ее и раз, и другой, и ничего не может понять.

«…оказавшийся перелом в фок мачте, противные ветра плаванию вашему препятствовавшие и самое позднее осеннее время обязывают вас теперь поспешить в Америку. Время назначенное к соединению вашему с тендером в губе “Анива” пропущено. Желаемых успехов, по окончании уже там рыбной ловли, ныне быть не может, и притом, сообразуясь со всеми обстоятельствами, нахожу лучше всего прежде предписанное оставя, следовать вам в Америку к подкреплении людьми порта Новоархангельска. Тендер “Авось” по предписанию и без того возвратиться должен. Но ежели ветры без потери времени допустят вас зайти еще в губу Анива, то старайтесь обласкать сахалинцев подарками и медалями и взглянете в каком состоянии водворение на нем японцев находится. Довольно исполнение сего сделает вам чести, а более всего возвращение ваше в Америку, существенную пользу приносящее, должно быть главным и первым предметом вашего усердия. И так, подобным наставлением снабдите вы и тендер, буде с ним встретитесь. Впрочем, в плавании вашем могущие быть непредвиденные обстоятельства соглашать вы будете с пользами компании искусство ваше и опытность конечно извлекут лучшее к достижению исполнением сего предписания. Я с моей стороны крайне жалею, что здешний порт не способен к перемене вам мачты и что стечение обстоятельств обязало меня к перемене плана».

«При чем тут перелом в фок-мачте? Разве я хоть раз намекнул господину камергеру, что это помешает мне выполнению тех задач, которые он на меня возложил? – размышлял Хвостов. – Означает ли это послание, что экспедиция наша им отменяется или не означает? И кто оной экспедицией теперь начальствует? Судя по всему – я, никакого другого истолкования дать невозможно. И что есть “лучшее к исполнению сего предписания”?»

И «Юнона» направилась в залив Анива.

А Резанов уже удалялся от Охотска все дальше и дальше, помышляя о нескором прибытии в Петербург, о встрече с детьми, лица которых виделись ему во сне все более расплывчатыми, нечеткими, о докладах графу Румянцеву и самому императору и о хлопотах, предстоящих для получения разрешения на брак с милой Кончитой. О распоряжениях, оставленных лейтенанту Хвостову, он думал как-то мало и невнятно, как невнятны были сами эти распоряжения. Думая о них, он повторял бонмо («Как это по-русски? Хорошее словечко?») «авось»: ведь как-нибудь да будет, и вообще по-русски – «Бог не выдаст, свинья не съест».

Путешествие по Сибири оказалось изнурительным, гораздо более тяжелым, чем представлял себе его Николай Петрович. Он чаял успеть в Петербург к Новому году, но скоро понял, что планам этим не суждено сбыться. Еще в Якутске и потом в Иркутске, где круг его странствия вокруг Земли замкнулся, он в силах был откликаться на многочисленные приглашения именитых людей, а в городе, где встретился с незабвенной Анной Григорьевной, дал бал на триста человек и ужин в две тысячи рублей.

Но чувствовал себя скверно, не радовала ни суета приветствий, ни посланное навстречу известие из Томска о том, что город с нетерпением его ожидает. А он уже две недели сидит в Иркутске, честно признаваясь в письме к свояку Михаилу Матвеевичу Булдакову: «Силы мои меня оставляют. Я день ото дня хуже и слабее. Не знаю, могу ли дотащиться до вас». Резанов попрекает себя за то, что он, зрелый сорокатрехлетний мужчина, то и дело плачет по поводу и без повода, как немощный старик. Он садится за продолжение письма, понимая, что ему нужно успеть высказать что-то очень важное – может быть, самое главное в жизни:
«Не знаю, будет ли у вас принят план мой, я не щадил для него жизни. Горжусь, что ничего, кроме признательности потомства, не желаю. Патриотизм заставил меня изнурить все силы мои; я плавал по морям, как утка; страдал от холода, голода, в то же время от обиды и еще вдвое от сердечных ран моих. Славный урок! Он меня, как кремень, ко всему обил, я сделался равнодушен; и хотя жил с дикими, но признаюсь, что не погасло мое самолюбие. Я увидел, что одна счастливая жизнь моя ведет уже целые народы к счастью их, что могу на них разливать себя. Испытал, что одна строка, мною подписанная, облегчает судьбы их и доставляет мне такое удовольствие, какого никогда я себе вообразить не мог. А все это вообще говорит мне, что и я в мире не безделка, и нечувствительно возродило во мне гордость духа. Но гордость ту, чтоб в самом себе находить награды, а не от Монарха получать их.
 
…Остается мне пожелать только того, чтобы мой труд Монарху угоден был, верь, что мне собственно ничего не нужно. Не огорчайся, мой друг, что описывая в настоящем виде компанию, не пощадил я ни мало дурного производство ее, ты нисколько не виновен в том, но мне слишком дорого стоит труд мой, чтобы я в чем-либо закрыл истину.

Как добрый купец вникал я в торговлю вашу, я не думал быть им, но государю было угодно меня в купцы пожаловать, и я все силы употребил, чтоб в полном виде достичь звания сего. Много желал бы писать к тебе, но истинно сил нет».

Резанов отложил перо и долго-долго сидел, не шевелясь, не зная, вправе ли он даже близкому другу поведать то, что еще осталось на душе у него. Не мужчинское это дело – поверять сердечные тайны. И с ужасом осознал, что если сейчас не напишет, то больше, пожалуй, уже никогда не удастся сказать то, что сказать он обязан еще при жизни:
«P.S. Из калифорнийского донесения моего не сочти, мой друг, меня ветренницей. Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора, а здесь следствие энтузиазма и новая жертва Отечеству. Консепсия мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня; я люблю ее, и плачу о том, что нет ей места в сердце моем, здесь я, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, СОХРАНИ ТАЙНУ».

С обмякшими от жара и слабости руками Резанов сполз с седла и, не чувствуя боли, ударился головой о промерзлую землю. Два врача, присланных губернатором, пытались его выходить, но безуспешно. 1 марта 1807 года он умер в Красноярске и там же был похоронен. На надгробном памятнике был означен никогда не принадлежавший ему чин: «Генерал-майор». Так, сразу после смерти камергера, начал твориться миф о Резанове, в котором кем он только не был: и графом, и директором Российско-Американской компании, и пылким любовником. Только ему было уже все равно.

А как же затеянная им экспедиция?

Прибыв на «Юноне» в залив Анива, Хвостов не нашел там судна своего товарища и решил действовать в одиночку. Сахалин чем-то его не привлек, и он напал на поселок, расположенный на другом берегу пролива Лаперуза – на острове Хоккайдо, принадлежность которого Японии была бесспорна. К стене дома местного старосты он прикрепил медную доску с гербом Российской империи, гласящую, что земля эта России принадлежит, и взял контрибуцию: риса шестьсот мешков и прочее, а также четырех пленных.

Оттуда Хвостов отправился на Камчатку и встретил в Петропавловской гавани потерянный им тендер «Авось». Давыдов объяснил, что он ждал, ждал, но из-за болезней в команде не дождался.

Весной следующего, 1807 года, «Юнона» и «Авось» вместе направляются для продолжения воинственных действий. Повоевали вдоволь и на острове Итуруп на Южных Курилах, и на Сахалине, и у японских островов Ребун и Рисири. Поселки погромили, захваченные суда сожгли. Взяли пленных, которых, впрочем, вскоре отпустили, высадив на шлюпку. Кому они нужны в Охотске!

Командир гарнизона разгромленной на Итурупе крепости Сяна, Тода Матадаю, солдаты которого позорно убежали в горы, как истинный самурай, сделал себе харакири.

А прибывшие в Охотск Хвостов и Давыдов за самоуправство, вызвавшее дипломатические осложнения, были посажены под арест.

Но это уже совсем другая история.