Воспоминания

 Посвящается моей дочери.

В начале желание приняться за писание пришла мне в голову под влиянием плохого настроения, совершенно не соответствующего моему характеру это было порождено тоской одиночества, в которое я погрузился несколько лет тому назад. И, так как у меня не было никакой другой темы, я обратился к себе и избрал предметом своих писаний самого себя, своих мыслей, раздумий….
Доченька, в твоих руках не очень обычное повествование. Это не художественный роман, это не мемуары какого-либо известного лица из нашей жизни. Это просто повествование, описывающее жизнь. Он с пронзительной правдой показывает ту реальную жизнь, которой жило мое поколение. Идя по жизни, мне бессчетное количество раз приходилось писать автобиографию. Требовали в школе, в военкомате, на новом месте работы, в пионерии, комсомоле и, наконец, в партии, в той самой, единственной и неповторимой - КПСС. С меня требовали, я писал. Всегда - с большущей неохотой. Почему? Правду - нельзя, а лгать не хотелось. Поэтому ограничивался короткими, но обязательными, сведениями: где родился и кто родители; где учился или работал. А когда «забывал» упомянуть о чем- либо, то мне строго напоминали.
И вот только теперь я рискую вернуться к тем, когда-то писанным на треть тетрадного листочка, «автобиографиям». И вот только теперь попытаюсь тогдашнюю «скупость» расшифровать.
Что из этого получиться судить не мне. Мне же изначально хочется, чтобы читатель не судил строго мою искренность.
Моя жизнь, как бы она не выглядела со стороны, - это моя и только моя жизнь; та самая, которая у человека одна и которую человек проживает так, как ему на роду написано. И как бы он ни тужился, но в корне изменить предначертанное судьбой не сможет. В его лишь воле - легкая корректировка.
Моя жизнь - это жизнь миллионов; она не хуже, но и не лучше, чем у других; она такая, какая была у поколения, которое народилось на свет либо перед самой Великой Отечественной, либо на последней ее стадии. Это поколение «заморышей», у которых имелся единственный заменитель грудного молока матери: в лучшем случае - хлебный мякиш, смоченный слегка сладкой водицей, а в худшем - собственный указательный палец.
Мой опус расходится с устойчиво внедряемым в сознание нынешнего молодого поколения мнением насчет прежней, советской жизни. Эта, жизнь советская, была очень даже полосатенькая. Во всяком случае, не настолько розовенькая. Да, трубили пионерские горны и маршировали колонны счастливых красногалстучных. Да, были детские дома пионеров и пионерские лагеря, где дети жили по однажды заведенному правилу, в котором все было прописано - от часа пробуждения и до того, с кем дружить пионеру и кого любить. Да, человек имел право на бесплатное образование, на труд и на отдых. Да, советские люди имели право на «достойную» старость. Да, значительная часть советского общества всем этим довольствовалась и более ни на что не претендовала. Потому что знала: нет в мире другой такой страны, где «так вольно дышит человек».
Но была у тогдашнего советского человека и иная жизнь, значительно отличающаяся от кадров кинохроники, в которой было место для жестокости и насилия, для предательства и трусости, для нищеты и голода-холода, для разгула преступности и вандализма, для тунеядства и бродяжничества, то есть именно для всего того, за что корят «вчерашние» нынешнюю власть.
Таким образом, мои воспоминания - это то, что не нашло места в кадрах советской кинохроники.
У меня цель одна: своим примером напомнить, что и тогдашняя жизнь была разная. Говорят: кто старое помянет, тому глаз вон; но кто забудет, тому - оба.
По-разному складывались судьбы, у кого-то лучше, у кого-то хуже. Но райской жизни не было ни у кого. Что ждет нас в будущем, мы не знаем. Писать воспоминания—дело трудное. Человек может помнить не много, да и то я часто забываю что случилось в прошлом, путаю события, даты. Забываются имена. Стираются лица. Так что даже личное прошлое я помню в общих чертах Уже по одному тому, что, возвращаясь памятью в прошлое, начинаешь переживать это прошлое так, как будто живешь в нем сейчас. В результате -- расшатываются нервы, болит сердце, дрожат руки.
Может ли написанное представлять интерес для кого-то еще? Воспоминания интересны, если это воспоминания людей известных или о людях известных. Ни к одному из этих разрядов мои воспоминания отнести нельзя. Но относятся они к послевоенным годам, интерес к которым, наверное, никогда не угаснет. Многие самые яркие, самые драматичные эпизоды этих лет запечатлены в романах, фильмах, мемуарах, но для создания целостной картины, может быть, представляют интерес будни, в послевоенном Харькове, где прошло мое детство. Из раннего детства память, понятное дело, сохранила немного. Всего несколько картинок вспоминаются, но так живо, будто я сейчас все это вижу. Они совершенно обыденны, эти картинки, но интересно, почему из многих тысяч память отобрала именно их.
У каждого нормального человека хотя бы раз в жизни в момент, когда у него просыпается сознание, появляется естественное желание по возможности глубже самоосознать себя, яснее понять смысл своей жизни, т.е. подлинный смысл своего существования с момента рождения до своей смерти, свое жизненное предназначение. Это действительно должно быть необходимо любому человеку, чтобы оценить себя, проанализировать свои устремления, чтобы со временем можно было бы подвести жизненные итоги. Те или иные итоги в любом случае подведет мне, в конце концов, моя смерть. Раскрыть смысл жизни (своей и вообще) пытались на протяжении веков лучшие умы человечества, не оставляя этой затеи до сегодняшнего времени. . Результаты этих поисков в общем-то схожи между собой. Так или иначе, но желание понять смысл своей жизни должно возникать у всех нормальных, здоровых людей, и оно, естественно, у них возникает. В том числе и у меня.
Дианочка, будем считать, что вступление сделано. Теперь небольшая справка. Когда я писал эти строки я прожил 60 полных лет. Это приблизительно 21900 дней. По еврейскому календарю сейчас идет 5704 год, и мой день рождения приходится на 8 июня.
Несколько слов о календаре:
Слово «календарь» происходит от латинских слов «calendarium» и «Calendar». Первое из них в буквальном смысле означает долговую книгу, так как в Древнем Риме было принято проценты по долгам платить первого числа каждого месяца, а первый день каждого месяца, и назывался «Calendar» («календы»). Так, 1-е января римляне называли «Calendar Januariae». Под термином календарь я буду понимать всякую систему счисления продолжительных промежутков времени, использующую периодичность явлений природы, проявляющихся особенно отчетливо в суточном вращении земного шара, видимом движении Луны вокруг Земли и в годичном движении Солнца. Древние славяне, как и многие другие народы, в основу своего календаря первоначально положили период изменения лунных фаз. Но уже ко времени принятия христианства, т. е. к концу Х в. н. э., Древняя Русь пользовалась лунно-солнечным календарем. Окончательно вопрос о календарной реформе в России был решен только после Великой Октябрьской социалистической революции. Уже 16 ноября 1917 г. этот вопрос был поставлен на обсуждение советского правительства, а 24 января 1918 г. Совет Народных Комиссаров принял «Декрет о введении в Российской республике западноевропейского календаря». Этот декрет был подписан В. И. Лениным и опубликован 25 января 1918 г.. Он начинался словами: «В целях установления в России одинакового почти со всеми культурными народами исчисления времени, Совет Народных Комиссаров постановляет ввести по истечении января месяца сего года в гражданский обиход новый календарь». Календарные системы есть дело рук и ума множества людей и создавались они прежде всего для удовлетворения практических нужд человека.
Родился я в мае 1944 года в поселке Ленгер-Уголь Южно-Казахстанской области, бывшего СССР Во время ВОВ - шахтерский поселок, в котором добывался бурый уголь в основном заключенными. . С 1945 года, город Чимкентской обл. Казахской ССР, ныне республика Казахстан. Мама родила меня при свете керосиновой лампы, потому что на мое” счастье”, которое в дальнейшем будет сопровождать меня всю оставшуюся жизнь, электричество было выключено. Я пришел в этот свет в конце мая, теплой ночью когда весна полностью овладела миром, улеглась нежной зеленью на равнинах и возвышенностях, украсив землю бело-розовым цветом из цветущих вишен и яблонь.
Возвестив огромному миру о своем появлении, я вобрал в себя первый земной вздох, пропитанный этим благоуханием. Птицы, судачившие на дереве возле окна родильного отделения, не впервые услыхав визг новой жизни, снисходительно притихли, единственный раз, уступая неосмысленной силе моего голоска. Может, потому, что судьбе было угодно мое появление именно в эту чарующую пору, на подсознательном уровне весна стала для меня не только временем обновления земли, но и обновлением собственных мироощущений, временем, когда мое сердце было открыто для прощений и покаяний. Но это все будет потом, а пока я судорожно тянул ручонки, плача и требуя, сам не осознавая чего. Теплое тело успокоило меня и влага материнской груди наполнила крохотное существо негой и умиротворением. Только сейчас я понял, что с момента появления на свет желал и тянулся именно к этому. Жажда любви, обретет с возрастом осознанную и постоянную форму.
И сейчас, когда пройдено больше половины земных дорог, я открываю свой альбом воспоминаний, и перед глазами возникают не только любимые, родные образы, но и лица тех, кто когда-то заставил меня страдать, тех, кого я незаслуженно обидел. Черно-белые, цветные фотографии памяти возвращают меня в прошлое. Порой глаза наполняются забытой болью, и физическое ощущение страданий овладевает мною. А иногда ушедшее счастье, глянувшее на меня со страниц фотографий, закружит голову, и невероятное чувство полета вознесет меня к забытым небесам.
Я листаю альбом воспоминаний: мне кажется, что те, о ком я помню, садятся рядом со мной, нашептывая забытые подробности, спорят о былых ощущениях, а ночами садятся у изголовья кровати, охраняя мой сон. За это время я могу понять сам себя, найти то главное, что сформировало мою душу и определило критерии ценностей.
Моя мама, Сендерова Сара Зелмановна, родилась в 1919 году в городе Нежине. Родные называли ее Сарой дети Саей, а соседи, которым было трудно произносить непривычное для них имя-отчество переделывали ее в Веру Семеновну.
Мама была для меня целым миром, вселенной, где я буду прятать все свои сомнения, страхи и обиды, где я буду чувствовать себя защищенным и сильным. Все мое детство было освящено дружбой на равных, безграничным доверием и любовью к этому человеку.
Все самое лучшее она отдавала мне, своему единственному сыну - в котором души не чаяла. Она работала в прачечной, в магазине и мыла у кого-то полы, по тем временам получая хорошие деньги, которые с радостью тратила на любимого сына. Все самое лучшее, самое красивое, самое вкусненькое. Она с гордостью вела меня за руку, любуясь мною, ведь я был лучше всех детей на улице. Возвращаясь домой с прогулки, я нес воздушные шары, леденец на палочке и рассказывал, что я катался на каруселях, смотрел кино и ел много мороженого.
Доченька, это рассказ о твоей бабушке Этот рассказ о моей матери, но набравшись терпения и прочитав его до конца, надеюсь, ты поймёшь, что я пишу не только о своей маме, но и о твоей бабушке. А прочитав, и задумавшись, я уверен, что ты станешь добрее к людям, к своим близким, а особенно к своей маме. Ты пойдёшь на бабушкину могилку или поедешь, если твоя бабушка похоронена далеко от места, где ты сейчас живёшь. Станешь, помолишься, а то и просто поговоришь с ней, поделишься с ней самым сокровенным. Поплачешь, как плакал я в детстве , ища у неё защиту и понимание, и , поверь, тебе станет легче , потому что даже с того света бабушка оберегает тебя. Ты для неё всё та же маленькая девочка. Мои первые воспоминания . Мне три с половиной годика. Я лежу у мамы на руках.
Мне плохо. Я объелся своего любимого пирожного «Наполеон». Мама целует меня, мама гладит меня, мама успокаивает меня и мне становится легче. Тошнота отпускает, Я снова живой и подвижный, и готов к новым шалостям, а мама снова готова наказать меня.
И последнее из ранних воспоминаний. У меня ангина, боль в горле, больно даже языком шевелить, сильный жар, а мама положила меня на кровать и заставляет пить стрептоцид. Лето. Мама носит меня (трех - если не двухлетнего) на руках, убаюкивает. Укутанный теплым платком, я прижался к ее груди. Мне тошно, больно, и в то же время непередаваемо уютно и покойно на руках у мамы, как будто еще живо какое-то утробное воспоминание о времени, когда я был ее частичкой, и сейчас эта частичка набирается от нее тепла и сил.
Мама пела мне колыбельные песни по русские , и на идыш . Если и не все слова, то, по крайней мере, почти все мелодии этих еврейских песен я помню. Видно, поэтому я очень люблю еврейскую музыку и видно, поэтому так сладко щемит сердце, и на глазах появляются слёзы, когда играют еврейские музыканты. Трудно себе представить как бы мы жили в эти бурно-голодные годы, если бы на месте мамы была другая женщина. Все съедобное, что появляется в доме, приносит мама. Финансирование любой покупки - решает мама. И вопросы разрыва или восстановления «дипломатических» отношений с родственниками и соседями, также решает мама. Что и говорить: моя мама - человек редкого темперамента, безграничной энергии и твердости характера. В силу этих и не «этих» исключительных качеств, ей и пришлось взвалить на свои хрупкие плечи руководство и всю полноту ответственности за курс семейного корабля, и поддержания на нём должного порядка
Моя мама была очень энергичной и волевой женщиной, и очень общительной.
Она, знала кажется всех и вся. От мамы я знал все эти запутанные родственные связи, знал кто кому и как родственник .
Когда после армии у меня были проблемы с пропиской в Харькове (призывался я по месту работы после окончания учебного заведения и распределения в другом городе) , а я , как молодой телёнок ,«бодался с дубом», стучался в райком , горком обком(комсомола) и прочие «комы»,моя мама поступила проще и дальновиднее. Она сказала: «Сынок! Эти мелкие вождишки тебе не помогут. Помочь может только главный вождь-Ленин. Надо только знать, кому показать его портрет».(На денежных кюпюрах того времени изображался Ленин.)
И за два дня мама таки нашла желающего лицезреть портрет вождя. Судьба моя была решена благодаря маминой пробивной силе, наличию у неё обширных знакомств и, естественно, благодаря Владимиру Ильичу. Мама была немножко старомодна. Она считала, что каждый человек должен иметь семью. Вот некоторые её высказывания по брачному вопросу: «Не понимаю, почему современные мужчины так боятся брака? Что они к этому докладывают а тем более теряют? Девушек нужно выдавать замуж как можно скорее. Потому что это товар, который быстро портится. А кому нужен испорченный товар?»
Или в беседе с моим кузеном Славиком и его другом Михаилом - старыми холостяками:
«могу ли я узнать у вас, почему вы до сих пор холостяки? Почему вы не женитесь? У вас, извиняюсь, что, нечем жениться?»
Мама была невысокого роста, темноволосая, кареглазая, худенькая. Внешне она совсем не была похожа на еврейку. Она даже шутила: «Украинцы принимают меня за свою до тех, пор пока я не открываю рот. А с открытым ртом я совсем для них наоборот».
Меня, свoе дитя она считала самым умным и способным. Она, конечно, заблуждалась(особенно в отношении меня), но попробовали бы вы не разделить её
точку зрения по этому вопросу. Мама взяла на свои плечи основную заботу о семье :о бабушке и мне. Мама пережила «военный коммунизм», голод в 1933 году, голод в1947 году, польскую и финскую компании, и страшную вторую мировую (Отечественную) войну.
И пережила она борьбу с космополитами и не уехала на восток в ссылку, как планировал «лучший друг еврейского народа». Мама надеялась на чудо Пурим.(Пурим - один из главных еврейских праздников) И чудо произошло. Усатый горец умер как раз на Пурим. Да и не могло быть иначе: ведь её имя было Сара.
Жили мы в Харькове очень бедно в узкой комнатке в 16 кв. метров, где протекала крыша. Я помню огромное, вечно буро-зеленое, иногда капающее пятно в углу на потолке, мутное окно, выходящее во двор, маленький сарай, где хранили уголь и дрова, деревянный пол с земляными дырами, большой трухлявый стол, стоящий у окна, под который я забирался с кубиками, строя там свое государство.
Единственной отрадой всего этого серого обитания была огромная кафельная печь, занимавшая четверть жилой площади. В левом углу от двери в нашей комнате стояла знаменитая двуспальная кровать с никелированными спинками и шариками, которые я постоянно откручивал.
В детский сад я пошел рано. Помню, как меня, еще не до конца разбуженного, одевали ласковые мамины руки, как ее нежный голос уговаривал открыть глазки. Потом, уже одетого, меня подхватывали крепкие руки матери и несли не расцвеченным утром через весь город. Тогда я еще не знал, что отъезд на историческую отчизну перевернет всю мою жизнь. Я полюбил эту страну. О ней напишу ниже.
К этому времени Харьков, из которого мама с бабушкой и своей сестрой, были эвакуированы - был освобожден от немцев. Немного расскажу об эвакуации. До войны мама работала в райкоме партии в отделе кадров. Когда в 1941 году началась война работники райкома и их семьи были эвакуированы в Казахстан. Моя будущая семья состояла из моей мамы, бабушки и тети,(три маминых брата и мой отец в первый день войны были призваны на фронт) Харьков уже бомбила вражеская авиация. В этой поспешной суете на вокзале, ели втиснулись в товарный вагон, естественно никакой речи о туалете, воде быть не могло. И связи с этим возникали огромные трудности в пути. Поезд шел очень медленно, пропуская вперед военные эшелоны. Бабушку выносили на остановках, на руках, т.к. ступеньки в вагоне отсутствовали. Необходимо было еще набрать воды, купить или выменять кое какие продукты. . Дорога до Средней Азии заняла больше месяца, организованное питание случалось крайне редко. И спасение от голода стало делом рук самих голодающих. Качество хлеба, который изредка выдавался на крупных станциях, было ниже всякой критики. Но главный недостаток - его было катастрофически мало! Иногда что-то из немногих, имевшихся у них вещей, выменивалось в спешке и сутолоке привокзальных базарчиков на хлеб. Случалось, что это был какой-то суррогат: твердый, сухой, с плесенью, горький, но голод не тетка, съедали и это. Выручал также подножный корм. С открытых грузовых платформ заимствовались сахарная свекла, жмых, зерно и т.п. Мама моя простудилась. В конце концов остановились они на каком-то полустанке в казахстанской степи. На колхозных арбах (телега для перевозки сена) всю ночь их везли, как выяснилось в пути, в богатый колхоз. У мамы поднялась температура. Разместили их в здании школы. Утром стали расселять по домам колхозников. Мою семью поселил к узбекам, хозяин был в прошлом - раскулаченный бай. На Русском языке никто в этой семье не говорил кроме одного из многочисленных сыновей, которого звали Сейдаш, он ходил в русскую школу. Труд для городских жителей в сельском хозяйстве был тяжелым и непривычным. Местные казахи, узбеки тепло и сочувственно относились к эвакуированным, делились последним, отличались гостеприимством. Непривычно было есть горячий плов руками. Огромной проблемой были вши. Вши были везде — страшное бедствие и мучение. Суровый климат - снежные зимы и страшная жара и сушь летом. Случалось, что зимой дома были завалены снегом по самые крыши, трудно было выйти наружу. Поэтому двери в домах открывались внутрь, чтобы их вообще можно было открыть. В снегу, выкапывались тоннели. И еще волки. Были случаи, когда зимой они нападали на людей, ехавших в санях. И еще страшнее было от того, что они могли бегать по занесенным снегом крышам. Бывало даже так, что они целой стаей пробирались в сарай и сжирали корову или овцу. Можно себе представить, что это значило для хозяев той единственной скотины…. Через некоторое время, маму, как работника райкома перевели работать в отдел кадров в шахтоуправлении пос. Ленгер- Уголь южно казахстанской обл., там я и родился.
Пришло время более подробно остановиться на описании моей семьи. Я хотел бы отметить, что все сведения которые я описываю о своей родословной взяты из рассказов моей мамы и моих родственников и частично из немногих документов и фотографий, которые чудом сохранились пережив войну и мои две иммиграции, последняя информация получена 1.05.2005 от моей тети, - Фаины это - мамина родная сестра, твоя двоюродная бабушка, ныне проживет США в возрасте 90 лет. Например, переписка и фотографии мамы с моим папой полностью пропала во время нашего возвращения из эвакуации в Харьков, у мамы с двухмесячным ребенком на руках, т.е. со мной на одной из железнодорожных станций, украли сумку с документами.
Начну со старших. Бабушка моя Ревека в быту Рива, твоя прабабушка в девичестве Шубс родилась в Нежине в богатой семье фабриканта Шубса, который со своим братом Соломоном имели свои обувные фабрики и магазины. Выйдя замуж за моего дедушку, Залмана стала Сендеровой. Дедушка преподавал немецкий язык в Нежинской гимназии, увлекался и поддерживал новые веяния в политике. Был призван на фронт в качестве переводчика, попал в плен, затем служил в красной армии. Когда 1919 г. до него дошла весть о рождении моей мамы, - это был пятый ребенок в семье, дедушке был предоставлен отпуск. Он приехал в Нежин повидать свою только что родившуюся дочь, в это время в городе орудовали белогвардейские банды. Вся семья спряталась в подвале своего дома. Соседи донесли о приезде еврея коммуниста. Его расстреляли прямо во дворе на глазах у бабушки. Мою двухнедельную маму спрятали в корыте в подвале дома. Мама пролежала там двое суток. И так, моя бабушка осталась с пятью детьми на руках. Нужно было их вырастить, накормить, выучить. Сколько только горя пришлось пережить моей бабушке и моей маме благодаря этой власти с ее переменами. Они пережили НЭП, голод на Украине 1933 и 1947 году, ВОВ-ну и всякие компании. О голоде напишу немного ниже. После пережитого голода у нее сложилось определенное, бережное отношение к хлебу. Не один кусочек хлеба не выбрасывался, все кусочки хлеба сушились и бережно складывались в небольшие белые мешочки, которые хранились у нас дома до самой ее смерти.
Доченька, я здесь хочу остановится и подробней рассказать о хлебе.
Как попадал хлеб насущный на семейный стол в еврейской семье, да и не только в еврейской? В былые времена каждая хозяйка умела испечь хлеб, субботнюю халу, гументаши, сдобу и другие вкусности. Сегодня бабушек и мам, кто все это умеет делать, осталось уже совсем немного. Даже тем, кто только видел, как это делается, уже очень не мало лет. Попытаюсь рассказать как пекла хлеб моя мама и бабушка. Тем более что хлеб этот был чрезвычайно вкусный и понравился мне уже в двухлетнем возрасте. В 1946-47 -м году, мама исхитрилась испечь хлеб. Не стану утверждать, что все это помню, но согласно семейным воспоминаниям, я схватил еще теплую буханку и бегал от всех по комнате, не желая с ней расставаться.
История голодомора более или менее известна всем, а вот как испечь хороший хлеб в домашних условиях при отсутствии электричества, газа, специальных приборов и установок - это может представить себе не каждый. Поэтому приведу несколько необходимых сведений о технологии и компонентах. Во-первых, нужна закваска (кусочек кислого теста), т. к. хлеб этот печется без дрожжей. Закваска хранится в специальной деревянной кадке с крышкой. Шедевр бондарного искусства. Именно в этой кадке производится замес. Ингредиенты: ржаная, предварительно просеянная на сите мука, теплая вода и соль. Удивительно, что ничего не взвешивается, а отмеряется «на глазок». Тем не менее, как правило, всё получается, по высшему разряду. Опыт многих поколений наших матерей не подводит. Дальше кадка накрывается полотенцем, помещается в теплое место. А утром можно наблюдать происшедшее чудо: тесто поднимается красивым куполом над верхним краем кадки.
К этому времени должна быть истоплена печь, что тоже дело непростое. С вечера заготавливаются самые качественные и сухие дрова. Требуется, чтобы поленья были приблизительно одинаковых размеров. От качества дров зависит температура духовки, а от нее - качество хлеба. Опять же никаких термометров нет и в помине - только интуиция. Пока горят дрова, тесто тщательно и долго месится. Затем на большую, посыпанную мукой разделочную доску выкладываются толстые лепешки теста - будущие буханки. Их верх полируется мокрыми мамиными руками, в центре делается фирменная лунка и хлеб готов к посадке в духовку. Затем хлебы по очереди сажают в духовку. Лист каждый раз обильно посыпается мукой крупного помола, которая предохраняет нижнюю корку от подгорания. И вот хлебы в духовке печи. Идет уборка всех следов предварительной работы и подготовка к встрече готовых караваев. Время выемки устанавливается визуально: открывается заслонка, духовка подсвечивается свечкой. Если хлеб поднялся и готов, то извлекается из духовки и укладывается на чистое полотенце.
Следует отметить особый антураж, связанный с выпеканием хлеба. В доме ощущается некоторая приподнятость. Все помыто, убрано. Мама и бабушка собранны, как хирурги перед операцией. Пышные, вьющиеся волосы скрыты белой косынкой, передник тоже белый. Запахи в доме дивные! И вот уже красивые, одинакового размера высокие буханки остывают, отсвечивая глянцем верхней корочки. А для меня, испечена пухлая, припудренная мукой лепешка . Очень, очень вкусная вещь! Объективно качество хлеба, несомненно, высокое: он может долго храниться, не теряя вкуса, множество дырочек в мякише расположено равномерно, он не деформируется, если надавить пальцами. Иногда обнаруживается маленький кристаллик не растворившейся соли, но это - пикантные мелочи. А для меня, так лучшего хлеба просто не бывает. Допускаю, что это в известной мере субъективно.
Даже не очень подробное описание процесса изготовления хлеба в домашних условиях, свидетельствует, что это нелегкая работа, требующая сил, времени и умения. Напрашивается вопрос, а зачем собственно это нужно, чем диктуется необходимость этих трудовых подвигов? Отвечу, что нет здесь совершенно никакого снобизма или пижонства, это мера вынужденная: свой хлеб на столе появлялся только в трудные времена, а их в той жизни было значительно больше, чем относительно благополучных, когда выпекалась исключительно сдоба. Так, в 44-50 годах хлеб в наших краях выдавался по месту работы, хлеб был нормирован. После войны на протяжении нескольких лет действовала карточная система. В пятидесятые годы снабжение было нерегулярным и недостаточным. Свой хлеб очень выручал, помогая выжить. Потом наступили странные времена, когда хлеба завозили много, стоил он дешево и качества был низкого. Очереди за ним выстраивались огромные и скупался он мешками, т.к. шел на корм домашнему скоту. Такой вот парадокс социализма с субсидированными ценами на хлеб при всеобщем дефиците на все остальное.
А вот с чем ели хлеб в доме моих родителей, в частности. В первую очередь это, разумеется, классический бутерброд: хлеб с маслом. Если на свежий ржаной хлеб намазать настоящее, только что сбитое масло, естественно купленное мамой на базаре, то это просто шедевр и изыск для понимающего человека. Такое бывало в «тучные годы». Хлебный ломоть с гусиным смальцем, с клубничным вареньем, просто посыпанный сахаром - тоже вполне хорошая еда. Шершавая горбушка, натертая чесноком, неплохо гармонировала с борщом или салом ( да простится нам этот грех). Хлеб с молоком, с яйцом, с черникой, с яблоком, с луком, с огурцом, с тюлькой, с капустой, с редькой... Был бы только хлеб! Вся энергия мамы и бабушки тратилась на то, чтобы прокормить семью, обеспечить ее хлебом в первую очередь.
Вернемся, однако, собственно к хлебу. Кроме испеченного мамой, много разного хлеба привелось отведать в этой жизни. На Украине в селах огромные караваи выпекаются на капустном листе вместо формы. Хлеб был там чрезвычайно вкусный, а если говорить о горбушке с медом, то только стихами. В моей взрослой, мирной и более обеспеченной жизни, хлеб в рационе уже не играл такой важной роли. Его качество колебалось вместе с линией партии: то в состав включался горох, то кукуруза, то канадская пшеница. Хлеб повсеместно терял свою индивидуальность. Нивелировалось все в нашей жизни и многообразие сортов сводилось к абстрактному понятию - «хлеб». Точно также в столовой исчезало название блюд и заказывалось просто: «первое», «второе». В поздние советские времена, при тотальной обезличке, лишь в Грузии и Закарпатье встречался поразительно вкусный, испеченный по национальным рецептам хлеб. Возможно были еще и другие такие места, но мне там побывать не пришлось.
Работая в одной из пекарен Бат-Яма (Израиль) в которой все механизировано, все на электричестве и газе, но по-прежнему - работа не из легких. Да еще в жару. Вот выкладывается хлеб на витрину . Он совсем не отличается от хлеба который пекла для меня мама более полувека тому назад. И запах тот же. Нет только того ощущения, что было в детстве. Вкус, несомненно, тоже способен притупляться и стариться. Только воспоминания о матери и ее хлебе по-прежнему свежи и ощутимы.
Бабушка была и остается главным человеком в моей жизни. Бабушка занималась моим воспитанием, пока мама работала. От бабушки я узнал, что я еврей. Для моей бабушке очень многое значило быть евреем. Она объясняла мне, что день поста в то же время день радости. Еда, питье, купание, супружеская близость запрещены в Йом-Кипур. Тот, кто ввиду слабого здоровья поститься не может, должен обратиться к раввину за консультацией. В день, предшествующий Йом-Кипур, заповедано есть больше обычного. Последнюю трапезу перед наступлением поста следует закончить до захода солнца.
Пост Йом-Кипур соблюдается вплоть до появления звезд на небе. Это было утром накануне дня великой скорби. Утро было чудесное, торжественное, сиявшее величием, праздничным спокойствием. Мне было лет восемь, должно быть, и, несмотря на надвигавшуюся мрачную атмосферу по случаю наступления печального вечера и завтрашнего постного не менее печального дня, я очень мало думал о разрушении храма, был весел и смеялся по поводу каждого пустяка и без всякого повода. Сосредоточенная бабушка, занимавшаяся шитьем, обратила внимание на мое языческое настроение. Строго взглянув на меня, она заметила: “Сыну Израиля нельзя так смеяться. Печалиться, плакать, каяться и молиться должны мы все, а не веселиться зря, подобно идолопоклонникам, которые хохочут с утра до вечера.
На все мои религиозные вопросы почти всегда следовал ответ: - молчи, какие у тебя кощунственные речи. Господи, что из него выйдет! Пути божьи неисповедимы, не наше дело рассуждать о его великих деяниях. Бог в ее представлении был величественный, старый, мудрый еврей, чуждый человеческих слабостей и низменных земных страстей.
Бабушка говорила на идиш и учила меня многим словам. Этот язык пригодился мне когда я жил в Израиле. Она знала и объясняла мне все еврейские праздники и традиции нашего народа. Она объясняла мне, что Йом-Кипур – самый святой день из всех еврейских праздников. Это день Всепрощения, когда Бог прощает проступки тех, кто раскаивается. Она очень вкусно готовила, особенно пекла. До сих пор помню ее халы, леках, форшмак, кисло-сладкое мясо, цимусы особенно фаршированную рыбу, запах которой распространялся на весь двор. Она ела только кошерную еду. Помню, как мы ходили с ней на рынок и покупали у резника курицу, свежую рыбу, селедку. На хануку бабушка мне всегда давала деньги. Имея пятерых детей бабушка Рива жила только с нами, так и умерла она у моей мамы на руках, как и моя мама, спустя много лет, умерла у меня на руках. Как и для многих семей война принесла много горя и в нашу семью. У бабушки погибли два сына на войне. Старший сын Борис, погиб в Киеве .Семен погиб под г. Дубно в боях за Москву. Средний сын Эммануил(в быту Миша) после окончания института по комсомольской путевке попал на флот. Вовремя войны участвовал в защите Ленинграда, дослужился до полковника, в настоящее время живет с воей семьей в США. Старшая дочь Фаина( мамина старшая сестра) также со своими детьми проживает в США. Всем им(твои двоюродные дедушка и бабушка) уже более 90 лет, а моя мамочка, самая младшая должна была умереть раньше всех. Благодаря помощи некоторых лиц.
О голоде 1933 г. на Украине.
Всякие трагические катаклизмы существовали в истории человечества. Но чтобы умышленно организовывались условия голодомора, как наказание за непослушание, такого человеческая память не знает. Даже вынесение смертного приговора уступает мерой своей жестокости перед явлением продуманной тотальной организации безжалостного выморивания ни в чем не повинных людей, лишая их съестных припасов.
Такое выморивание в Украине, которая известна благоприятными природными условиями - происходило в своем апогее по меньшей мере трижды: в 1921, 1932-33, 1946-47 гг.
В три присеста смерть забрала, по разным оценкам, от 10 до 15 миллионов жизней.
Львиная доля смертей (около 8 млн. человек), сточившая генофонд нации, пришлась на голод 1932-1933 гг, ставший крупнейшей трагедией Украины за ее многовековую историю.
Мало кто знает, что в преддверие этого страшного события в Украине была проведена тотальная чистка потенциальных лидеров восстаний. В августе 1930-го по надуманным обвинениям начались массовые аресты бывших белогвардейцев и петлюровцев, вернувшихся в СССР. Суд был скорым, и более 5 тысяч человек получили ВМН - расстрел.
По Украине прокатилась волна арестов бывших офицеров, помещиков и простых людей, потенциально опасных для советской власти. Вместе с ними брали и недовольных коллективизацией крестьян. До сих пор сложно установить общее количество репрессированных, но речь идет, по-видимому, о нескольких десятках тысяч.
К концу 1931 года в Украину стали подтягивать части из центральных регионов России, а в начале 1932-го сюда же была переброшена знаменитая 1-я Конная армия. Зачем? В свете надвигавшихся событий об этом догадаться уже несложно.
По данным историков, голод в 1932-1933 годах, получивший название «Великий голодомор», был спровоцирован искусственно. Осенью 1931 года Сталин приказал в богатых хлебом областях Украины отбирать у крестьян весь урожай зерна.
Государство наложило в Украине не соответствующие урожаю нормы сдачи зерна. Начавшийся в 1932 году голод продолжался до жатвы 1933 года. Искусственно созданный голод поддерживался блокадой: Украина подверглась изоляции, никакая информация оттуда не доходила. Дороги, по которым крестьяне пытались добраться до городов, перекрывались.
24 января 1933 года союзный ЦК обвинил компартию Украины в провале сбора зерна, в притуплении большевистской бдительности. В Украину направили секретаря ЦК Постышева, который вместе с первым секретарем ЦК КП(б)У Косиором и начальником ОГПУ Украины Балицким сместил 237 секретарей райкомов, 249 председателей райисполкомов, свыше половины председателей колхозов.
Голодное население не выпускалось за пределы сел. Солдаты ОГПУ окружали населенные пункты, выгребали зерно. В начале марта 1933 г смерть от голода приняла массовые масштабы. Уровень смертности в различных областях Украины колебался от 10 до 100 %.
От голода в Украине умерло около 5 млн. человек (пятая часть тогдашнего сельского населения Украины). Села и некоторые города в том числе Нежин, в котором родилась моя мамочка, были завалены трупами людей. Каннибализм разрастался в ужасающих масштабах - матери ели своих детей. В секретном циркуляре от 22 мая 1932 года, подписанном зам. начальника ГПУ Украины Карлсоном, значилось: «Поскольку в Уголовном кодексе нет статьи о каннибализме, все обвиняемые в этом должны быть немедленно доставлены в местное отделение ГПУ».
Советское правительство полностью отрицало информацию о голоде на Украине в 1932-33 гг., так как хлеб, вывезенный из голодающих районов, бесперебойно шел в уплату германских кредитов.
27 ноября 1932 г. Сталин на совместном заседании Политбюро и ЦИКа объяснил трудности с заготовками хлеба «проникновением в колхозы антисоветских элементов, которые организовали саботаж и срывы». Газета «Правда» от 4 и 8 декабря 1932 г. призывала к решительной борьбе с кулаками, особенно на Украине.
В числе виновных в этом бедствии кроме Сталина называют председателя СНК Молотова и Политбюро ЦК ВКП(б) в составе Кагановича, Ворошилова, Калинина, Орджоникидзе, Куйбышева, Кирова, Андреева, Рудзутака.
 Насильственная коллективизация привела к падению сельскохозяйственного производства.Поголовье коров и лошадей уменьшилось вдвое, овец - втрое.
В марте 1933 г. состоялся судебный процесс против ряда работников Наркомзема СССР как виновных в возникновении голода.
Во многих населенных пунктах сооружены памятники жертвам голодомора. На горе Зажуры в Лубенском районе, вблизи Мгарского Спасо-Преображенского монастыря, сооружен Мемориал народной скорби «Голодомор-33». Я посетил это место полное печали и скорби всего человечества. Его доминантой является насыпной курган, над ним установлен большой колокол, который завершается Крестом. На колоколе надпись: «Голодомор-1933 - когда уходит один человек - с ним умирает мир. Когда же миллионы идут в пропасть, тогда умирает уже целая Галактика. Все, что тут написано пережили твои родственники, твоя бабушка и прабабушка.
Теперь подробней о твоей бабушке Сарре, соответственно моей мамочке. После драматических событий в Нежине описанных мною выше. Старший брат Борис уехал к дальним родственникам в Киев, остальные два брата и старшая сестра уехали учится на Рабфаке (вечерний институт) в Харьков. Бабушка Рива со своей младшей дочерью остались жить в Нежине. Там они и пережили голодомор 1933г. Через некоторое время твоя бабушка Сарра переехала в Харьков. Поступила в неполные 14 лет в вечернее профессиональное училище, а днем работала на швейной фабрике им. Тинякова. Она существует и поныне в Харькове. Там же она поступает в комсомол, становится комсоргом цеха. За хорошую работу ее премируют зимним пальто, это была огромная радость в то тяжелое время. Ее замечают и забирают работать в райком комсомола, а затем в райком партии. Потом Война. Нет, она не была на фронте, она работала, как принято говорить, в глубоком тылу. Но трудилась она для фронта, для победы. И я уверен, что годовщина великой победы - это прекрасный повод воздать должное и тем, кто заменил мужей, отцов, сыновей и старших братьев на заводах и в поле. После Войны с маленьким ребенком на руках, то бишь с твоим папой, и своей мамой, без жилья, ей пришлось хлебнуть очередную порцию горя. С большим трудом ей удалось устроится в молочный магазин продавцом. В послевоенные годы магазины не отапливались, транспорт не ходил. Зимой после проведенного 13 часового рабочего дня в холодном помещении приходилось возвращаться домой ночью, идя по разрушенному и неосвещенному городу.
Но какой огромный труд выпадал на долю этой женщины! Утром необходимо приготовить завтрак для меня и бабушки. До появления газа, на примусе, в отсутствии холодильника и микроволновой печки, попробуйте-ка нынешние хозяйки приготовить горячий завтрак семье и еще бутерброды мне в школу. Да и обед необходимо готовить каждый день в любое время года. Когда еще появится в ее быту холодильник! И убрать, и постирать (где, вы пылесосы и стиральные машины?). А вода-то в колонке, а дрова-то в сарае и все удобства во дворе.
Когда мама вставала и когда ложилась спать, я не знаю. Видеть ее сидящей без дела, мне довелось, разве что в глубокой старости. Так вот и появлялся хлеб в нашем доме: мама в трудах с рассвета до заката. В трудные послевоенные годы и этого оказывалось не достаточно. Я просыпался ночью от того, что мне снились страшные сны, и видел, как часто мама плачет в подушку — как будто ей тоже снится что-то страшное. Никогда не унижаться, быть выше оскорблений, не реветь – это я впитала с твоей кровью. Не сдаваться, отстаивать свое мнение, все качества, которые очень часто и подводили меня в жизни, но и не давали упасть до конца – все это от тебя
Иногда у мамы бывало сентиментальное настроение, и тогда она говорит, зато у меня родился ты. Как заведено у мам, она верит, что её чадо, в данном случае я, стоит всего этого. Наверное, я обязан стоить всего этого. Во всяком случае, это единственное «обязан», в которое я верю.
Понимать всю беспросветность жизни родителей начинаешь значительно позже и с позиций своего уже более чем зрелого возраста, а тогда в детстве все воспринималось, как норма существования, другого-то видеть не приходилось. Родители — это не просто близкие люди, это корень, на котором вырос цветок, это наше детство, наше первичное ощущение реальности мира (…), что-то умирает в нас… но и оживает, что-то другое, высшее. Параллельно возникли трудности со здоровьем бабушки Ривы, после простуды у нее началось воспаление среднего уха. Гной начал проникать в головной мозг, необходимо было сделать сложную хирургическую операцию по трепанации черепа. Профессор Гиршман провел успешную операцию и бабушка Рива стала поправляться. Все это создало проблему со мной, меня, не достигшего года, некуда было деть, пока мама находилась на работе. Возникали проблемы с клопами, меня маленького охраняли от укусов и проникновения в уши, нос этих тварей по очереди мама, моя любимая тетя Фаня дежурили возле моей кроватки.

Вот так приблизительно складывалась у твоей бабушки жизнь в те послевоенные годы. Сердце не выдержало. Перед самым концом открыла глаза, вернее, глаза сами по себе раскрылись, как-то странно взглянула на меня, как будто хотел открыть какую-то невысказанную тайну, и ушла.
Ушла уже навсегда...
И умерла она в Хороле у меня на руках, и пухом ей стала хорольская земля.
А я, похоронив её, понимаю по сей день, как часто был к ней невнимательным, несправедливым В своём эгоизме и повседневной рутине я забывал о ней. А сколько я приносил ей переживаний?......Как же мало ей было нужно и как много она могла дать. И никто больше не сможет объяснить мне как нужно поступить, прав я или нет. Мамочка, я с тобой говорю, как с живой... На кладбище я думал лишь о том, что больше никогда я тебя не увижу, что бы ни случилось со мной, и как бы мне этого не хотелось. Потом были сны: мы гуляем с тобой, едим мороженое, ходим по саду, и ты все время куда-то исчезаешь, а я начинаю тебя искать и не нахожу… Пиша эти строки мне приснился сон, какбуд-то я сижу у мамы на коленях, прижался к ней и горько плачу навзрыд, от этого плача я проснулся…
Вот и сейчас, когда мне 60 лет, у меня стоит комок в горле, и очень, очень хочется зареветь. Но лучше я просто поговорю с тобой. Как с живой.
И не могу я теперь без её помощи составить семейное древо - ветки не заполняются.

Я день и ночь в душе слагаю строчки-
Хочу стихи о маме написать.
Чтоб с опозданьем, покаяньем
В небытие для мамы передать.
А может, не умея, и не смог?

И я пишу страницу за страницей.
Ищу, ищу те самые слова.
А жизнь идет и воздает сторицей
За все, что я тебе не мог отдать
 

Во сне я вижу маму у окошка,
Сидит то с книгой, то с своим шитьем.
Не уходи! Побудь еще немножко:
Мне так легко и так светло вдвоем…

Когда недуг меня к подушке клонит, -
Я знаю: где-то рядом ты со мной.
Ну, почему же сердце не болело
Пока была ты, мамочка живой?

«Не торопись все переделать» -
Я часто слышу мамины слова.
Мое здоровье ты сберечь хотела.
А вот свое, увы, не сберегла.

А мысли бьются, словно в клетке птицы.
Ах, если б, мама, ты была жива.
Ну, как вложить в слова благие мысли,
И как найти те самые слова,
Что не успел сказать при жизни.

Первые послевоенные годы были очень трудными и в то же время оптимистичными. Только что закончилась Великая Отечественная Война. Народ с энтузиазмом приступил к восстановлению страны. Люди верили, что после Такой Войны, после Победы наступит Новая жизнь.
Время не стоит на месте, я рос, меня определили в детский сад, улучшились жилищные условия. С этого периода моя память смогла больше запечатлеть яркие эпизоды моего детства. Я не хочу заострять внимание на проблемах того времени: очередях, дефиците, блате, отсутствии самых элементарных бытовых вещей, школьной обязаловке и т. д. Это всё было, и никуда от этого не денешься.
Зато не было дефицита общения между людьми, не было столько отчужденности и злобы. Люди были добрее, люди были душевнее.
И моё детство - это самое хорошее, что у меня было в жизни.
Сейчас, когда я вспоминаю своё детство, сердце замирает от счастья и радости. Я люблю окунаться в этот мир c легкой грустью и доброй улыбкой.
После приезда с эвакуации бабушка Рива , мама и я жили в Харькове на улице Клочковской. Это был большой двор с неработающим фонтаном, продовольственным магазином, складами, гаражом принадлежащими до революции купцу Жевержееву,
деревянными столом, обитым жестянкой, где мужики играли в домино и били по этой жестянке так, что было слышно в соседнем дворе. Чуть поодаль беседка, где проводила время молодежь с гитарой. Сам двор мне казался очень большим. Тогда всё было больше и выше.
А ещё у нас в соседнем дворе был « Красный уголок». Это такое подвальное помещение, куда можно было прийти поиграть в настольный теннис или бильярд, порукодельничать или почитать книжки и журналы.
Каждый год, обычно перед началом школьных занятий работники «Красного уголка» проводили грандиозный праздник двора. С играми, танцами, аттракционами под баян. Я помню, когда впервые меня привели на этот праздник, когда мне было примерно лет пять. Дядя баянист поставил меня на табуретку, и я громко выкрикивая каждое слово, продекламировал стишок: « Идет бычок качается...» Потом мне аплодировал весь двор. Такого триумфа я больше никогда в жизни не испытывал.
Вскоре появился еще пивной киоск. Киоск построил пожилой еврей Фрункин, он со своей женой торговали в нем пивом и вином. Учитывая что был еще и магазин недостатка в пьяницах не было. Как только привозили пиво в больших деревянных бочках, Фрункикин закрывал киоск, не снимая белого халата, шел с ведром набирать воду в колонке, которая находилась в центре двора. Разумеется этой водой он разбавлял пиво. В один прекрасный день меня ждал сюрприз мама подарила мне щенка, назвал его Пиратом, который со временем вырос великолепной немецкой овчаркой. Я очень любил Пирата, он меня катал на санках, защищал, я ему в свою очередь давал сахар или что-нибудь вкусненькое, что бы не видела мама или бабушка. Пришло время делать ему прививку, пришли два ветеринара одетых в белые халаты и сделали моей любимой собаке болезненный укол, соответственно люди в белых халатах вызывали у моего Пирата неадекватную реакцию. В один прекрасный день моя собачка увидела идущего, в белом халате Фрункина. Не трудно догадаться, что происходило с моим Пиратом, он оборвал ошейник и покусал его, что я пережил в этот момент трудно описать. Мама, как всегда, с большим трудом уладила этот конфликт, а мне в свою очередь с сожалением пришлось расстаться со своей любимой собакой. Не слезы не любые обещания мне не помогли. Будучи взрослым я пробрел собаку, о которой напишу ниже .
Со временем большую часть нашего двора забрали под строительство завода. Построили нам новые сараи и общий кирпичный туалет. Нашими соседями по двору было приблизительно десять семейств различных по составу, профессиям и национальностям. Самой колоритной в моей памяти осталась семья Татьяны Павловны в быту (на идиш) Тайба и ее муж Меер. У них было трое детей, старший сын Наум, отец моего друга Славы Закирова, мать его, жена Наума была узбечкой, она была довольно популярной для того времени певицей по фамилии Закирова. Отсюда и фамилия моего друга. В дальнейшем женившись на дочке министра фармацептической промышленности Венгрии, стал зам. министра или даже министром.
Средней была дочка Полина, толстая женщина с неустроенной личной жизнью, она подрабатывала пением в ресторанах, младший сын – Гена, он остался жить в квартире до самого сноса нашего двора. Меер с младшим сыном трудился в слесарной мастерской на базаре по ремонту примусов, велосипедов, кастрюль и всякой бытовой мелочи. По мимо этого они нелегально делали модные в ту пору никелированные кровати, у нас тоже была такая кровать на которой спала мама. У них были неприятности с финотделом, чем они закончились я не помню. Возле Тайбыной квартиры была беседка и летняя кирпичная печь на которой варили варенье в медном тазе. Мама была в хороших отношениях со всеми соседями особенно с Тайбой, поэтому ей разрешалось пользоваться этой печкой.
Жили еще в нашем дворе семья потомственных врачей и интеллигентов. Анна Исааковна с дочкой Лялей, ее мужем Левой и внуком Игорем. Ляля была как и ее мама детским врачом, работала в НИИ детского полиамилита, участвовала в создании вакцины. В последствии у нее обнаружили рак груди. Сделали удачную операцию, дальнейшая судьба этой семьи мне неизвестна. Я часто болел ангиной в тяжелейшей форме и другими детскими болезнями. Эта семья потомственных врачей, непосредственно участвовала в моем выздоровлении. Единственная семья в нашем дворе, которая в тяжелое послевоенное время могла себе позволить иметь домработницу. Как я уже писал завод разросся и окна комнаты Анны Исааковны выходили на территорию завода. В один из дней на заводе произошел пожар, который через открытые окна начал проникать в комнату Анны Исааковны. В доме кроме нее никого не было, домработница Феня была выходная. Она начала задыхаться К тому времени старушка была парализована и не могла сама передвигаться. Моя мама вбежала в дом и из горящей комнаты вынесла на руках несчастную старушку.
Сколько только благородных дел за свою жизнь сделала моя мама?
Также в нашем дворе, в длинном одноэтажном бараке жила большая татарская семья. С татарскими отпрысками, которых было множество, разного возраста, мы дружили и ходили к ним в гости. Среди них жила девочка - альбиноска. У неё были белые волосы на голове, большие белые реснички. А через прозрачную, светлую кожу хорошо были видны голубые вены. Голова у неё была непропорционально большая по сравнению с туловищем, ручки и ножки тонкие и худые. Мы её звали «Зойка-Белокровка». Почему так, не знаю. Кровь-то у неё была, как у всех, красная. Она была немного умственно отсталой и училась в школе для слаборазвитых детей. Ровесники никогда не играли с ней, и она всегда стояла в стороне и с завистью наблюдая за нашими играми. Только иногда, когда не хватало людей, ей разрешали немного покрутить скакалку. Как она была счастлива! Бабульки на скамеечках всегда жалели её и стыдили нас, говоря, что жить - то ей осталось ещё год-два не больше... Много лет, спустя я звонил своему старому другу и заодно спросил про Зойку. Жива ли?
 « Ещё как жива! И мужчины у неё не переводятся...», - рассмеялся друг.
 У них в бараке было интересно. По всему длиннющему коридору были постелены самотканые половики, и в открытых комнатах тоже. Ходили по ним только босиком. Я входил туда, как в другой мир, настолько он был не похож на нашу квартиру. Люди они были добрые, всегда шутили и угощали чем-нибудь.
 Главное место в моей жизни занимали гуляние и игры во дворе. В эти годы еще существовали «дворы» и дворовые ребячьи сообщества. Ребята одного двора играли вместе каждый день, иногда дрались с ребятами из других дворов. Среди «своих» соблюдалась строгая иерархия старших и младших, слабых и сильных, но ни национальность, ни социальное положение в ней не учитывались. В этом смысле все были равны. Играл с ребятами в прятки, в казаки-разбойники, в жмурки, в лапту, в войну и во множество других коллективных игр. Девчонки в основном играли в классики, крутили скакалку. По выходным, мы ребятня, всем двором, бегали в кино на утренний сеанс. Всего за 10 копеек. Фруктовое мороженое можно было купить за 7 копеек, а пирожок с капустой за 5 коп. С утра до ночи мы пропадали во дворе и никогда не маялись вопросом, чем заняться. Для меня не существовало ничего более важного, чем игры во дворе. Иногда делали набеги на соседние сады , пацаны воровали яблоки, а девчонки стояли на шухере. Потом устраивали пир с печеной картошкой.
 Деликатесом считалось принести ломоть черного хлеба, посыпанный сахаром и чуть смоченный водой.
 Там же развлекались с пиротехникой домашнего приготовления. Карбид кальция в бутылочку, да водой залить. И главное - успеть разбежаться.
 Сидение дома считалось наказанием. Оно, как правило, и применялось за любые проступки. Я часто нарушал запреты мамы и не слушал Бабушкиных наставлений: бегал через дорогу, по которой ходили машины, задерживался во дворе дотемна, вступал в разговоры с другими мальчишками, которые выманивали или отнимали у меня игрушки.
 Как я уже писал на Клочковской стояли наши деревянные сараи, отопление у нас в то время было печное. Вот туда-то мы и сбегали. Носились по сараям и прыгали, залезали внутрь, легко открывая “символические замки”, изображали из себя разведчиков, “белых”, “красных”, русских и немцев. Понарошку убивали и ранили друг друга, применяли пытки. Естественно случались разные неприятности, как проломанные крыши, ступени, разбросанные поленья, за что нам очень влетало от хозяев. Жаловались они почему-то обязательно моей маме, видимо, потому что она их не “отбривали”, как другие, а выслушивала про все наши шалости со смирением. Поэтому и чинить дыры в крышах и ступенях приходилось моей маме, нанимая какого - нибудь пьяницу. Особо она меня не ругала, но зла бывала, особенно, если попадался уж слишком “наглый” сосед. За это я получал свое наказание: например, лишался обещанной прогулки в зоопарк, намеченной на выходной, а вместо этого торчал целый день в комнате возле двери, не смея переступить порога.
 Бомбоубежище. Это была еще одна точка нашего нашествия. Вокруг бомбоубежища стоял забор, а за ним тоже сараи для дров. Мы и там носились, как оголтелые, пока нас не выгонит какой-нибудь доведенный до белого каления хозяин сарая. Ведь все было не так уж невинно. Мы с таким же успехом проламывали ветхие крыши и у этих сараев, скача по ним, как табун лошадей. Но было куда интересней залезть в само бомбоубежище. Это было, как попасть в Египетскую пирамиду, с множеством переходов, лабиринтов и комнат.
 Служило бомбоубежище для складских помещений. Но ходили туда редко, сторожа не было, а это было на руку опять же нашей малолетней компании. Ходить внутри было страшно, замирала душа, и уходила от страха в пятки. Но до чего же любопытно, и никакой страх не шел в сравнение с воображением и желанием найти там клад или еще что-нибудь интересное.
 Если громко крикнуть, откуда-то раздавалось эхо, мы экспериментировали, крича и пища на разные лады. И все-таки один раз мы попались. То ли водопроводчики ходили там, то ли загулявшийся пьяница, но он нас так напугал, что дунули мы оттуда со всех ног и рук, и я, перебегая дорогу, ничего не видя перед собой, чуть не угодил под несущийся навстречу машину. Поймала меня на той стороне дороги мама, бледная от страха, но, видимо, очень злая. Она очень больно схватила меня за руку и отвела домой без единого слова.
 Домашний арест означал то, что я должен сидеть дома до полного осознания своих безумных действий. Сколько он продлится, зависело от настроения мамы и моих последующих объяснений. Загуливались мы, конечно, иногда допоздна. И дома за это влетало. Но разве это наказание? Ну, выслушаешь, как ворчит бабуля или мама. Домашний арест был серьезнее.
 К слову о сараях. Был еще один нелегкий день в моей, в общем-то, благополучной жизни. Произошло это в разгар лета, когда бабушка устроила банный день, налила в корыто теплой воды, которую грела на примусе и смывала с меня сарайную пыль и грязь. Удачно меня выкупала, но как потом выяснилось, напрасно для меня. После бани я решил погулять. Летом в городе моих постоянных друзей не было Летом ребятня разъезжались по лагерям или в деревню к родственникам, кто куда, и мне ничего не оставалось, как болтаться с татарскими детьми. Лично я в лагерях был два раза.
 Мы вчетвером отправились в очередной поход по злополучным местам, то есть по сараям. Конечно, носясь по этим крышам, никто из нас не соблюдал технику безопасности, и вместо того, чтобы смотреть под ноги, взгляды наши были устремлены вперед и вдаль. И вот уже пройдя почти весь намеченный маршрут, и благополучно миновав все опасные ловушки, в одну из них я все-таки попался. Неосторожно наступив на ветхое и гнилое покрытие крыши, я с криком удивления и ужаса, успев на лету подумать “куда это я?”, провалился вниз, и приземлился внутри сарая, в общем-то, благополучно, прямехонько на дрова, оставшиеся с прошедшей зимы. И я оказался первым кто попал прямо в цель, больно при этом ударившись копчиком об эти уникальные и необходимые предметы нашего печного отопления.
 Мои друзья в первые минуты моего исчезновения недоумевали, куда я делся, очень загадочно исчезнув из их поля зрения, пока я не пришел в себя от боли и икоты, которая последовала от удара в копчик, и не начал звать на помощь. Когда им стало ясно, в какую “черную дыру” я провалился, Энвэр (татарское имя, по-русски Витя) оказался самым смелым и решительным из нашей команды, и рискуя нарваться на неприятности, но, не видя другого выхода из этой ситуации, все-таки решил не бросать друга в беде, и пошел домой к моей маме. Сообщение о том, что я сижу в запертом снаружи сарае, повергло мою маму в ужас. Она сломя голову полетела ко мне на выручку.
 Прибежав и выяснив, на территории какого хозяина я приземлился, и, поняв, что с крыши меня никак не вытащить, мама отправилась на квартиру к владельцу сарая, Она пошла на дипломатические переговоры и вернулась обратно с обозленным вконец хозяином. Сидя внутри, весь поцарапанный в процессе проникновения через дыру, и зализывая те, свои раны, до которых я мог дотянуться языком, в кромешной темноте, я услышал раздраженный мужской голос, крывший на все лады наше молодое поколение, которое, если бы мог, то отодрал бы за уши, за волосы, и, и вообще бы оторвал голову.
 Меня, видимо, спасло то, что снаружи была мама, которая не позволила такого издевательства над родным чадом. Так как рукоприкладства не могло произойти, благодаря присутствию моей мамы, дядька отыгрывался словесно, не стесняясь употреблять в ход нецензурную лексику, при этом проявляя недюжинный талант в этом искусстве разговорной речи. Этот талант, видимо, резал по ушам мой маме, но она в основном молчала, так как дырку в чужой крыши все-таки проломило ее дитя, то бишь я.
 Мама сказал ему уже с возрастающим раздражением, что починит его прогнивший сарай завтра после работы, а сейчас уже поздно, и ничего не видно. На что тот ответил: “Вот и пускай сидит тут до завтрашнего вечера и караулит, раз у него мания такая – крыши проламывать”. Мама такого допустить не могла. Для нее было верхом жестокости, слыша мои тихие всхлипывания за дверью, оставить свое непослушное, но любимое чадо на всю ночь в темном и сыром помещении.
 Я решил вставить робкое слово из-за закрытой все еще двери, и проныл: “А если дождик пойдет?” на что злой, лысый дядька прорычал: “Вот и хорошо, охладит твой пыл, бегать и залезать, куда не следует”. В конце концов, меня выпустили из заточения на волю.
 Когда открылась дверь, я, весь зареванный и напуганный, пулей выскочил из проклятущей темницы и помчалась домой. Мама побежала за мной, пытаясь меня на ходу успокоить. Мама, замазала на мне перекисью водорода многочисленные ссадины, полученные при падении. Я к тому времени был вымыт по новой (баня пошла не в прок) и стоял притихший и виноватый.
 Зато несмотря на то, что все царапины здорово щипало и саднило, я был счастлив, что все обошлось более менее благополучно для меня и благодарил высшие силы за свое спасение из плена и за то еще, что бабушки не было дома. Она ушла к соседям, не подозревая о том, какой проступок совершил ее единственный внук.
 На следующее утро, Бабушка Рива, придя в комнату, чтобы меня разбудить. При виде моих многочисленных ранений, покрывающих порядочную часть моей “бренной оболочки» и забинтованных коленок, впала в полуобморочное состояние. Затем она охнула, села на диван и начала меня допрашивать. Как же так? Не видела внука всего один вечер, а он как будто из боя вернулся?
 Впрочем, допрос был недолгий, так как нужно было идти на именины к тете Фаине, и в этом мне повезло. Но всей правды она от меня не дождалась. Чувствуя, что я что-то недоговариваю, бабушка пилила меня всю дорогу. А уж по приезде, я быстро смылся от нее. Мне крупно повезло, но на месте копчика красовался синяк насыщенного сине-бардового цвета, смотреть на который было страшно. Но, в общем, все было хорошо в моем понимании, несмотря на то, что кушать приходилось стоя дня три, четыре. Это не мешало бегать, ходить, а также спать. Сидеть я, правда, не мог, и поэтому, пока я не рассказал всю правду своим товарищам, они думали, что мне здорово попало по заднице от мамы или бабушки.
 Ох, моя дорогая и любимая Клочковская. Милые сердцу воспоминания, далекое детство, неповторимое, именно мое! Теперь там все по-другому.
 Давно на свете нет старушки, которая жила на первом этаже, и я приходил к ней в гости, полюбоваться ее питомцами. А вокруг нас по столу, шкафу, полочкам, стульям и дивану расхаживали голуби, важно с курлыканьем. Садились на плечи и голову, ничего не боясь у нее дома. Они очень дружно уживались с десятком разношерстных кошек, обитающих там же и беспородных собак, которых сердобольная одинокая бабуля кормила на свою скудную пенсию. Соседи, конечно, кто ворчал на нее, а кто и приносил остатки еды, жалея ее и животных, которых она так любила.
 Это был настоящий урок для нас, детей – “акт милосердия”, доброго отношения к братьям нашим меньшим. У всех были свои клички, ласковые и не очень. Старушка рассказывала мне о характере своих питомцев, кто из них ласковый, кто игривый и хитрый, а кто и цапнуть может. Как она умудрялась, выживать в таких условиях, я до сих пор не пойму.
 Была эта женщина очень добрая, и, на мой взгляд, мудрая и интеллигентная. Она никогда не повышала голоса, не сердилась. Со всем своим животным миром справлялась ловко, с ласковыми словами, а они как будто понимали ее. Моя бабуля иногда ворчала на меня, что я туда хожу. “Подцепишь заразу какую-нибудь”, говорила она, и я обычно тайком собирал остатки булки, косточки и другой еды, чтобы отнести своей доброй знакомой.
 Зимой было, конечно, не так весело у нас на улице, как в весенне-осенний период. Зимой была школа, а до школы детский сад, где как-то с другом подрались с мальчиком, прижав его к окрашенной стенке. Он бедный заплакал, так как все его новое пальтишко было испачкано ядовитым зеленым цветом. Идти домой по улице в таком пальто, естественно было нельзя, поэтому его мама принесла ему другую одежду, а злополучное пальто вручила моей матери со словами: “Нате, делайте, что хотите, но чтобы было как новое”, и гордо удалилась, ведя за руку зареванного сына.
 Я очень боялся, что мне влетит и за пальто, но мама чистила его пальто бензином и сама смеялась до слез. В общем, я как бы даже был оправдан, и, слава Богу, – пронесло!
 Мама всегда учила меня постоять за себя, не давать в обиду маленьких и не бояться более взрослых ребят. Наверное, поэтому я мало с кем ссорился, и мы в основном жили дружно своей компанией. Катались зимой с крыши того же бомбоубежища, которое превращалось в горку со спусками в разные стороны, и всем там хватало места. Гора была высокая и ледяная со всех сторон, и за быстрый и захватывающий спуск, мы покорно карабкались, кто с санками, кто с дощечками наверх, как альпинисты, скатывались и упорно снова ползли к верхушке.
 И вот в один несчастливый день я так хорошо скатился с горы, что уперся руками прямо в битую бутылку, порезав себе, безымянный палец на правой руке, да так здорово, что дома, мама еле остановила мне кровь. Потом оказалось, что у меня перерезано сухожилие. .
 однажды к нам заехала мамина подруга тетя Поля. Они с удовольствием поговорили о том, о сем, а потом она стал звать нас в гости. Мама долго отнекивалась, что, мол, уже поздно. Но та ее уговорила, что, мол, – завтра же выходной. Я естественно стал ныть, чтобы меня взяли с собой.
 И вот в первый раз на такси, поздно вечером, я катался по ночному, зимнему городу. Он просто поразил меня. Я смотрел в окно, как зачарованный. Темнота, еле просвечиваются стволы деревьев, и мелькают огни. Разноцветные: неподвижные и летящие огни машин, светофоры и зажженные окна в домах. Это было, как в сказке. Я никогда не видел Харьков таким – ночным, праздничным.
 Днем он был или серым от непогоды, или солнечным и белым от снега и солнца, а тут совсем незнакомый, таинственный мир. Изменилось все: дома, улицы, мосты. Все стало загадочным и зажило другой жизнью. Звезды над головой украшали это волшебное зрелище. Они летели впереди нас.
 Это было здорово. Мы не могли их перегнать. Мы ехали, мне казалось бесконечно долго. Мама разговаривала со своей подругой, и я один видел эту красоту, и хотел, чтобы эта поездка никогда не кончалась. Все остальное из памяти вылетело. Я не помню, куда мы ехали, сколько и чего было потом. Я помню блистательный мир Харькова, ночной мир. Это первое впечатление осталось на всю жизнь.
 Я до сих пор люблю ездить по ночному городу. В душе становится торжественно и таинственно.
Про кота и последствия травмы
Была у меня еще кошка вернее кот Барсик очень уверен в себе, своих достоинствах, и очень разборчив в еде. Как я уже писал у соседки была летняя печка. После того, как мама закончила варить варенье, плита оставалась горячей. Мне тоже захотелось что-нибудь приготовить. Я взял картошину, морковину, щепотку какой-то крупы, и в детском ведерке сварил суп, положив туда еще и тушенку из банки. Когда мой суп остыл, я стал ждать Барсика, который обычно гулял сам по себе, и приходил домой, когда хотел. Барсик заявился поздно вечером, видимо, очень голодный, потому что предложенный ему суп, он съел с удовольствием. Я в восторге рассказал об этом всем: и маме, и бабушке, но никто не поверил мне, что Марсик ел мой суп. «Ну да. Будет он эту бурду есть, он к камбале привык», - говорили они. И это чистая правда. Но мой суп он ел! И я не отрекусь от этого никогда.
И те далекие времена керосин был одним из многочисленных дефицитов. Продавался он в специальных магазинчиках на окраине города. Взявши с собой специальную тару мы с мамой отправились в магазин. До магазина было около 4-5 километров. Но это разве расстояние, если мы с детворой умудрялись за день набегать километров двадцать, только что спидометра не было на заднем месте.
До магазина мы дошли благополучно, затарились, и не спеша, направились обратно. Вообще-то зрение у меня тогда было превосходное, на реакцию, а тоже пожаловаться не мог. И ведь глаза видели прекрасно эту битую бутылку посреди дорожки, и обойти ее я мог спокойно, и подумал именно об этом. Но ведь нет! Как черт за спиной стоял. Я наступил левой босой грязной ногой именно на стекло, а не рядом. Тут же поняв, что это очень больно, естественно я начал вопить, что было мочи.
Мама схватила меня на руки и потащил в первый же попавшийся на пути дом. Кровища из меня хлестала ручьем, а маленький коварный осколок торчал в ступне. Пока мне оказывали первую помощь сердобольные люди, притащившие на крыльцо своего дома, все, что у них было: йод, бинты, тряпки, я не орал, но ругал себя последними словами, какие только раньше, когда-либо слышал от взрослых. Какого черта меня угораздило наступить на это битое стекло, я сам не понимал. Рана была глубокая, кровь не останавливалась, наступить на ногу я не мог. Мои бедная мама до дома тащила меня на руках осколок никак не удавалось вынуть, кровь останавливаться не хотела. Потом, когда мы, наконец, добрались до дома, мама, измотанная бидонами с керосином и мной, побежала за врачом, благо в нашем дворе жили врачи. Пришла Анна Исааковна, долго колдовала над моей раной, туго перевязала ее и сказала» Не ходить, сидеть дома, держать ногу кверху». Это был жестокий, но справедливый приговор. Бабушка побледнела. Я подумала: «Все, ее хватит удар». Но она начала так усердно за мной ухаживать, даже, забыв, что рану я получил при маме, что я ей простил все бывшие угрозы. Сколько дней я провалялся на топчане в капризах и скуке, я не помню. Недели две-три обеспечены мне были, потом вылезать из времянки только не более, чем метров за 5-6 по двору, при этом жутко хромая и маясь от того, что нельзя побегать. В это-то время мама, не смогла придумать ничего умнее, как для того, чтобы отвлечь меня и развлечь, пришла с работы с маленьким щенком. Забавный, совершенно бежево-черная мордашка, уморительная, толстоногая, не знаю какой породы, привела меня в такой восторг, что я просто не мог от него оторваться. Он целыми днями носился по дому, как метеор, а я злой ковылял за ним. Но так как силы были явно не равны, конечно, мне не удавалось его поймать. Он прибегал ко мне сам когда дома объявлялся кот Барсик. Он невзлюбил его с первого взгляда. Вся его усатая морда выражала протест и такое возмущение, что бедный щенок сразу мчался ко мне, и жался у моих ног, прося чтобы я не давал его в обиду. Я пытался поговорить устыдить и перевоспитать нахального кота, но ему, видимо, было совершенно наплевать на мое мнение. Он шипел, выгибал спину, боком налетал на бедного щенка, подкарауливая его в самых неожиданных местах и ситуациях, и отстаивал свое право, быть «хозяином в доме», выпуская могучие когти и лупя ими несчастного щенка по морде как настоящий боксер.
Теперь он из дома уходил редко. С утра до ночи вальяжно валялся около входа в жилище с определенными намерениями, постукивая хвостом о землю, давая понять, кто в доме хозяин. Мы все думали, что Барсик одумается, и ему надоест терроризировать нового жильца, но не тут-то было. Кот забыл всех своих невест и подруг. В нем проснулся мятежный дух охотника-барса.
Видя такое положение дел, мы благоразумно решили, что не стоит нарушать еще не окрепшую психику маленькой, милой, и так до безумия запуганной котом-тираном собачки, пока она еще не успела привыкнуть к нам. Пришлось подарить ее соседям на другой улице, которые обитали не «так опасно близко» от нас, и кот не считал их участок своей территорией. Очень жаль было расставаться с забавным пушистым моим дружком. Но выхода другого не было. Это понял даже я. Барсик выиграл этот бой.
Еще примерно с неделю он караулил свои владения, пока не убедился, что враг больше не появится. Потом он стал наверстывать упущенное, и приходил домой только ночью поесть. Долго злиться на Барсика я не мог. Все-таки я его любил, да и нога моя совсем уже не болела.
Теперь я, собрав вкусные косточки от обеда, отправлялся на новое местожительство, к некогда моему щенку. Грустно вздыхал, скармливая собачке принесенное, но в глубине души понимая, что здесь ей гораздо лучше и безопаснее. Так пролетело лето, и я навсегда расстался с надеждой усыновить собачку. Мне это удалось сделать примерно через год с другим подаренным мне щенком, которого назвали Пиратом.
Школьное ученье-мученье.
Ах, лето, лето! Ты всегда проносишься так быстро, что просто не успеть надышаться тобой и не сделать все запланированные дела. Мама получила отпуск на работе и мы поехали с ней отдыхать в Одессу. Впечатления от поездки, впервые увиденного моря, кораблей–это отдельный рассказ.
А потом осень... Разумеется я опоздал к началу занятий.
В школу мне очень хотелось пойти. Да это и понятно: новые знакомства, впечатления, портфель, школьная форма. Это все значило, что я уже не ребенок, а самостоятельный человек. Ведь я тогда еще не знал, что уроки надо учить, а писать в тетрадях надо без помарок и клякс, не рисуя на полях цветочки и чертиков. На переменах не особенно то и побегаешь, а ходить надо парами и кругами. Это теперь в школу к своим детям приходишь и держишься за стенку, боясь, что тебя по пути собьют и затопчут. Раньше было не так.
Сначала все было хорошо, пока мы писали палочки и кружочки. А вот когда дошло до предложений и задачек, то дело приняло совсем другой оборот.
Если я приду из школы, и дома одна бабушка, то это еще полбеды. Она проверит, что мы делали в классе, и в случае чего поможет разобраться с домашними заданиями, аккуратно написать. Где бритвочкой подчистит, где резиночкой сотрет помарки, а то и задачку поможет решить. А вот если бабушки нет, а дома мама - вот тогда «берегись, Владимир Исаакович, пощады не будет. Вот тут-то все и начинается. Ох, и плохо же начинается, да и кончается впрочем, не лучше. Потом беспощадно вырывает лист из тетради и говорит: «Все переписать и без единой помарки».
«Мама», - начинаю канючить я, - «Но ведь тут их всего-то две штучки. Ну, мама, мне еще арифметику делать».
- «Я сказала, и никаких разговоров».Когда я, совершенно измученный, переписываю все начисто, без помарок, одеревеневшими руками принимаюсь за арифметику, думать абсолютно не хочется. Хочется гулять. Кто-то уже кричит в окно: «Вовка, выходи!» и мысли витают уже далеко от нашего дома и прилегающей к нему территории. Но строгий страж на месте, и он не будет объяснять, хоть «ежиком» прикинься, хоть «дебилом». Ему все равно. «Думай». Мысли, улетевшие уже совсем далеко, нехотя возвращаются на страницы задачника, и глаза мои смотрят на эти примеры, плюсы и минусы, равно и скобки, как баран на новые ворота. Но я знаю, что это бесполезно. Ничего не поможет, и огромным усилием воли, начинаю «въезжать» в задание. Господи! Оказывается, если порассуждать логически, все очень просто, все решается за пятнадцать минут. Но, черт! Ну что за невезуха! Решение правильное, но на самой середине листа - жирная клякса! Мамина недрогнувшая рука, вырывает очередной лист из тетради, и начинается чистописание по новому кругу.
Как я ненавидел эти домашние мучения! «За что мне это?» - взывал я неизвестно к кому.
- «Учись сразу писать чисто», только и слышала я в ответ. Эти муки продолжались с определенной периодичностью. Если мои тетради не были проверены в течение двух-трех дней, и наступало временное послабление, то уж в выходные дни приходилось потеть намного дольше, так как надо было переписывать все без помарок и ошибок за несколько дней сразу. Не спасало ничего: ни бабушкины робкие намеки на то, что «подумаешь одна помарочка», ни мое нытье, что у меня болит голова и глаза не видят, ни бабушкино ворчанье, что «совсем ребенка заездили, кому это надо?» Мама была неприступна и глуха ко всем нашим мольбам.
Уж как я злился на нее тогда! Я даже пытался огрызаться, за что сразу же оказывался в углу, даже иногда, засыпая там, проявляя свое упрямство. Все было бесполезно!
Как я хотел поболеть, хотя бы недельку не ходить в школу. Но здоровье у меня было отменное, и никакие ухищрения не проходили. Правда, один раз мне удалось серьезно заболеть вместе с половиной класса. Это была корь. Ну и дрянь болезнь, скажу я вам. Валяться в постели весь обсыпанный мелкой красной сыпью. Шторы в комнате закрыты, и полдня не знаешь, куда себя деть. В общем, маяться от безделья и скуки, сам себе, придумывая сказки.
Но вот приходит вечер, и домой возвращается мама. Как я люблю ее в этот момент! Разве это она стояла еще неделю назад надо мной, как грозный утес и металлическим тоном заставляла меня переписывать снова и снова проклятые уроки? Нет! Это был совсем другой человек! Мама, ласковая и веселая с карими добрыми глазами, и таким родным голосом. И начиналось путешествие в ее жизнь. В ту далекую пору, когда меня еще не было в проекте.
В памяти четко остались имена моих первых школьных учителей. Самая первая учительница, – Вера Семеновна, Ревека Ароновна - пожилая учительница математики, закончившая в свое время гимназию, интеллигентка старой закалки, учительница русского языка и литературы, - Евгения Львовна, - старая дева с бородавками на лице. Афанасий Андреевич преподаватель математики в более старших классах, фронтовик , добрейшей души человек.
Находясь нередко под “домашним арестом” и переделав все дела, возложенные на меня мамой, я отправлялся в путешествие с книгами. Жюль Верн, Александр Дюма, Ф. Купер, Майн Рид, рассказы о приключениях – это был мой любимый книжный мир.
Влюбляться в девчонок я стал довольно рано. Уже в детском саду мне нравились сразу две девочки и обоих звали Олями. Оля “большая” и Оля “маленькая”. По какой причине мой взор упал сразу на двоих Оль, никто не знает, но любил я их одинаково сильно, и готов был для них на все. Это “все” заключалось в том, что приносимые с собой конфеты и печенье, обычно перекочевывали в их карманы. Та же участь ждала обычно и любые безделушки.
Один раз я нашел дома облигации государственного займа и естественно раздал их Олям. Когда дома обнаружили пропажу, бабушка уже не сомневалась в том, что обязательно меня выпорет. И где она только зимой брала все эти прутики и розги, так больно бьющие по заду? Мама пришедшая с работы выслушала от нее полную возмущения тираду о том, что я уже и деньги “разбазариваю”, махнула рукой: “Какие деньги? Мама, ты что, надеешься их получить когда-нибудь? Пусть раздает эти бумажки, раз ему хочется!” Бабуля сначала оторопела от такого ответа, потом опомнилась, и как всегда, в своем духе, возмущенно начала: «Вот так ты и живешь со своим сыном, ничего у вас нет, и не будет никогда. Все готовы отдать.»
Мамина подруга, Полина выходила замуж, и мы с мамой были приглашены на свадьбу. Среди гостей был мой равестник - Олег. Полина провела нас с Олегом по всей большой квартире оставшейся ей от родителей. Все показала и завела в свою комнату, и разрешила там играть, после того, как нам надоест есть, и пить при этом она наказала ни в коем случае не прикасаться к письменному столу, который был покрыт зеленым сукном. На столе лежали книги, тетради, чернильные принадлежности и ученая макулатура.
Мы дали торжественное обещание, что даже не взглянем на стол. И правда, пока мы ели, пили лимонад, слушали тосты, крики «горько», нам и так было хорошо. Потом нам стало скучно, и мы отправились к Полине в комнату. Фотографии, безделушки и тому подобное не долго нас развлекали. В голове чуть-чуть шумело, оттого что когда все гости выходили из-за стола покурить и потанцевать, мы потихоньку с Олегом прикладывались к рюмкам и фужерам, которые не успевали опустошить взрослые. А запретный плод сладок.
По этой же причине нас так и тянуло к зеленому столу. В конце концов, любопытство пересилило, и мы очень аккуратно стали обследовать содержимое стола. Это было куда интереснее, чем все остальное. Чернильница соблазнительно сверкала фиолетовым глазом. Мы решили что-нибудь написать пером на листочке бумаги. Очень увлеклись этим занятием и не заметили, каким образом она перевернулась, и все содержимое вылилось на красивое, чистое зеленое сукно стола. Эта была трагедия. Я сдуру и со страха решил промокнуть все это безобразие своей новой белой рубашкой, не задумываясь о последствиях. А они были на лицо, вернее оказались на рубашке. За что мне больше влетит, за рубашку, или за стол, я сообразить не мог, но паника поселилась в моем сердце.
Олег побежал на кухню, схватил первую попавшуюся тряпку, намочил ее, и стал растирать чернила на столе, от чего пятно стало еще больше и приобрело буро-зеленый цвет. Не добившись ничего со столом, мы бросились в туалет, и стали водой из унитаза стирать мою рубашку.
Чернила были сделаны на совесть и въелись в нее намертво. Все наши усилия привели к тому, что у туалета собралась очередь из жаждущих попасть туда, и сильно удивившихся, кто там может так долго сидеть. В конце концов, после угроз взломать замок мы с Олегом «униженные и пристыженные» соизволили открыть дверь. Двое несчастных детей, мокрых и чернильных, стояли перед разинувшей рот и замолкшей толпой. Не знаю, что спасло меня, но, видно, «бог милостив».
Меня во что-то переодели, и так как время было уже позднее, мы с мамой поехали домой, везя в авоське завернутую в газету мою бывшую белую, новую, красивую рубашку. Я ехал и думал, какой нагоняй меня ждет дома. Я даже не удивился, что строгая Полина ничего не сказала про письменный стол. Зареванный и виноватый, в дороге я уснул, а проснулся уже дома в кровати.
Ворчание бабули и оправдания мамы продолжались еще долго. Я положил подушку на ухо и уснул убаюканный винными парами и «развеселым происшествием». На следующий день мне никто из домашних не сказал ни слова. Все словно в рот воды набрали. Вел я себя на удивление тихо, чувствуя свою вину, и, боясь спровоцировать своих родичей. Мама пыталась что-то сделать с моей рубашкой. Кипятила ее и стирала во всех существующих растворах, добившись того, что она стала ровного светло-фиолетового цвета, а от пятна не осталось даже и намека.
Смутно уже помню. Как-то приходил к нам домой военный в запомнившейся мне очень красивой форме, как потом выяснилось генерал. При разговоре с ним мама сидела за столом и плакала .Через некоторое время, когда мне было уже лет 9, мама рассказала мне, что этот военный воевал вместе с моим отцом, он передал ей папины документы, письма, фотографии и награды – ордена и медали, все они хранились в деревянной коробке, которая лежала в нижнем выдвижном ящике в шкафу для одежды.
У моих сверстников было увлечение выжигать надписи на дереве при помощи увеличительного стекла. В соседнем дворе у одного мальчишки старше меня года на 3-4 было два увеличительных стекла . Я ему предлагал в замен за стекло все свои любимые игрушки, он не в какую не соглашался. И вот я пошел на крайние меры. Как –то днем, когда дома никого не было я выдвинул ящик из шкафа и достал коробку с наградами. Как я не мучился задвинуть назад ящик я не мог. Но мне так не терпелось показать мальчишкам награды моего папы, что я не стал с ним долго возиться, так и оставив его в полузакрытом состоянии. Все мальчишки обоих дворов обступили меня и с восхищением смотрели на награды моего папы. Я чувствовал себя героем. Из всех наград, а их было штук 15, мне запомнились только два ордена Ленина. Старший мальчик согласился на предложенный ранее мной обмен на коробку с орденами. Я стал обладателем так остро желаемого мною увеличительного стекла. Вечером с работы пришла мама и увидела полуоткрытый ящик и сразу обнаружила пропажу.
- Где коробка?
Я разжал ладонь в которой лежало увеличительное стекло,
-Что это?- Спросила мама.
Пришлось все объяснить. Мама схватила меня за руку и мы пошли искать моего знакомого. Пригрозив ему милицией мама забрала коробку с наградами и вернула ему его злополучное стекло. Что мне было дома, можно только себе представить. Мама сказала, что за орден Ленина меня могли посадить в тюрьму. До конца своей жизни я больше не дотрагивался до этой коробочки.
Для меня было достаточно, если мама на меня рассердилась, если она посмотрела на меня взглядом, в котором читается: «Ну и сын мне достался! Кошмар!” Если мама перестала со мной разговаривать - страшнее наказания мне было не нужно, (хоть это и не наказание вовсе). Я не мог выдержать и полчаса, готов был на всё, лишь бы мама снова заговорила со мной, снова улыбнулась мне, снова полюбила меня. То есть в полном смысле наказанию я подверглась лишь два раза за всё детство, и то несправедливо, так что для меня слово “наказание” - это в сущности “высшая мера”.
Сегодня баня - это почти что модно: этакая благородная традиция, особенно с лёгкой руки фильма “Ирония судьбы.” Многие выросли в отдельных квартирах с собственными ваннами и не представляют, что когда-то (да и сейчас всё ещё для многих!) баня была элементарной необходимостью. Тогда, во времена моего детства, выбора у нас не было: или ставь тазик посреди комнаты, грей воду, носи её . Более эффективный способ соблюсти личную гигиену: собирай бельишко и ступай в баню. Кстати, стирать в бане не разрешалось, однако многие украдкой всё же совершали небольшие постирушки, потому что опять же, других вариантов было негусто: или плещись в тазике в своей комнате, или неси в прачечную. Помню, в прачечную мы носили только постельное бельё, бабушка пришивала метку: инициалы или фамилию целиком, не помню.
Баня начиналась с огромной тоскливой очереди. В мужское отделение очереди были не большие. Билет в общее отделение стоил 14 копеек, а в ванное отделение - целый рубль! В баню я ходил с моим другом, который был старше меня почти на пять лет. С большой неохотой меня отпускала мама, она боялась, что я простужусь, плохо оденусь. Получив 20-ти минутный инструктаж, всетаки отпускала. Опишу общее отделение. Когда наконец-то до нас доходила вожделенная очередь, мы входили в большое предбанное отделение со шкафчиками вдоль стен и скамьями посредине. В обмен на купленный билет нам выдавали ключик от шкафчика, в который мы складывали снятую с себя одежду. А это немало: зимой это шапка, пальто, сапоги, шарфы там, варежки всякие, носки, Одним словом, хоть шкафчик и не маленький, а запихнуть туда всё своё хозяйство бывало нелегко. После этого с мылом, мочалкой и ключиком от шкафчика в руке, шествуешь уже непосредственно в помывочную. Это ещё более огромная комната, с каменными скамьями посредине и вдоль стен, с кранами горячей и холодной воды и сливными отверстиями посреди каменного пола. Помывочная заполнена густым горячим паром и особым гулким шумом: там какая-то особая акустика, каждый звук как бы отражается гулким эхом от каждой каменной поверхности.
Помню моё самое первое посещение. Наверное, мне было лет 6-7. Процедура “помывки” такова: берёшь оцинкованный тазик с двумя ручками, набираешь в него горячей воды, осторожно несёшь к свободной скамейке и поливаешь её этим практически кипятком, в надежде, что кипяток убьёт всех вредных микробов, оставшихся от предыдущих посетителей. Потом наливаешь в тазик уже из двух кранов сразу, смесителей не было, щупаешь в тазике рукой, получилась ли нужная температура, и несёшь к своей скамейке, чтобы мыться. К кранам часто очередь из одного-двух человек. Есть здесь также и несколько душевых, но их очень мало, ждать приходится долго, так что чаще всего вместо душа мы под конец ополаскивали себя или друг друга из тех же тазиков.
Иногда мы устраивали себе праздник и покупали билет в ванное отделение. О! Это поистине был праздник! Во-первых, туда нет очереди: покупаешь билет на определённый час и потом приходишь к этому времени. Во-вторых, в той комнате никого кроме нас нет. На целый час мы запираемся, и эта комната наша и только наша! Конечно, к концу часа если зазеваешься и разомлеешь, то следующий посетитель громким стуком и криком из-за двери быстро напомнит тебе, что он тоже свой рубль заплатил и не собирается терять ни минуты на ожидание. Так что мокрый или нет, одетый или нет, а выметайся без разговоров, как только пробьёт очередной час! Это всего лишь справедливо, мы ведь тоже не хотели бы кого-то ждать и терять свои драгоценные минуты. Внутри - небольшой предбанник на двоих, со скамеечками и крючками на стене, а потом за дверью - собственно ванная комната с двумя глубокими ваннами, и в каждой - горячий и холодный кран! Быстренько ополоснём кипятком следы предыдущих пользователей - и набираем полные ванны, залезаем туда и несколько минут 'отмокаем'. Это самое блаженное время! После всех процедур, одетые и расслабленные мы шли в буфет, который находился при бане. Мой друг пил пиво, а я лимонад, когда я стал более старше, он давал мне попробовать пиво, мне очень понравилось. С тех пор я люблю его посей день.
Вот уже много лет прошло с тех пор, как у нас появилась собственная ванна. Но я и сейчас, каждый раз принимая ванну, вспоминаю то детское блаженство и благодарю Бога за это бесценное удовольствие: мне не надо покупать билет и стоять в очереди, мне не надо торопиться вылезать из ванны к определённому времени. Мне не надо торопливо вытираться стареньким, истончившимся до дыр полотенчиком, не надо натягивать зимнюю одежду на влажное тело, мне даже не надо покидать собственного дома, чтобы принять ванну
Захаживали в наш двор точильщик и старьевщик. Оба предваряли свое появление нечеловеческим криком. Крик повторялся с равной периодичностью. Мне тогда и в голову не приходило, что это какие-то русские слова. Уже потом я понял, что в одном случае это было – “старье берем!”, а во втором – “точить ножи, ножницы, мясорубки!” Точильщик нес на плече точильный станок – деревянную станину с круглыми точильными камнями на оси и педалью. Выходили из домов хозяйки, выносили ножи, точильщик останавливался, ставил свой аппарат на землю, давил ногой на педаль, камни вращались, из-под ножей летели искры – это было очень красиво. В это время точильщик не кричал, а других слов он, вероятно не знал – молча отдавал хозяйкам их ножи, принимал свои копейки, вскидывал станок на плечо и двигался дальше, и уже откуда-то из соседнего двора раздавался его пронзительный крик. Мне всегда очень хотелось увидеть его в тот момент, когда он кричит, но ни разу так и не удалось. У старьевщика можно было выменять на старьё или купить пугач. Пугач недостижимая мечта. Это наган отлитый из олова. Он тяжелый и очень похож на настоящий, особенно когда он от трения об руки темнеет. Он стреляет специальными пробками. Пробки сделаны из глины, заполненные в середине красной серой. Выстрел по грому и обилию огня и дыма напоминает небольшой взрыв. Но т.к. пробки в большом дефиците выстрел воспроизводится в исключительных случаях при большом скоплении народа. Самокаты? Совсем забыл про самокаты. Они грохотали тогда по всему Харькову. Теперь они насовсем ушли в прошлое, как и остальные наши игры. Конечно это были не самокаты в нашем сегодняшнем понимании. Делались они своими руками, точнее руками родителей. У меня довольно долго не было своего самоката, и приходилось выстаивать очередь, чтобы прокатиться на чужом, а так как я был самый маленький во дворе (и по возрасту и по росту), то и оказывался я в самом хвосте.
В те годы часто можно было видеть перевозные тележки - ларек с газированной водой. Этой работой занимались, в основном только Евреи. Когда мы ходили с мамой, гулять мы часто пили эту необыкновенно вкусную воду с сиропом.
Воду продаёт пожилая еврейка. Возле тележки небольшая, но стабильная очередь.
- Тётя, налыйте стакан воды.
- Тебе с каким сиропом, яблочным, или малыновым?
- Та мени, чыстои.
- Чистую будеш дома пить.
Помню старый анекдот из той жизни.
Некий ,продавец киоска газводы получает повестку - вызов к следователю. Продавец является во-время. Его приглашают зайти в кабинет. В кабинете сидит капитан.
- Здравствуйте, гражданин майор,- обращается к нему продавец.
- Здравствуйте, гражданин продавец. Но я не майор , а капитан.
« Ага, назвал меня не товарищем, а гражданином. Дело плохо»- думает продавец.
Но вслух:
-Это вы пока капитан. А я уже вижу два просвета на ваших погонах и с одной звездой. Пока, конечно.
- Ладно. Оставьте в покое этот дешёвый подхалимаж. Скажите ,мне лучше , как это получилось, что торгуя газированной водой и при маленькой зарплате, вы смогли построить себе дачу?
- Ой, гражданин майор!...
- Капитан!
- Ну пусть капитан, если так уж вам хочется. Если наше родное Государство под мудрым руководством Коммунистической Партии смогло построить такие гиганты как Днепрогэс, Сталинградская ГЭС и другие ГЭС» на обыкновенной речной воде, то почему я простой и малообразованный еврей не могу построить себе какую-то дачку на воде газированной ?
И все-таки больше всего я любил Новый год. Военного парада, правда, для ощущения полноты праздника немного не хватало, но это компенсировалось общей праздничной атмосферой, которая начинала накапливаться за несколько дней — с другими праздниками такого не происходило. По городу несли елки, стянутые веревками, как колбасы, посередине Детского мира ставили огромную ель. До двенадцати мне сидеть не разрешали, отправляли спать в комнату к елке; я знал, что утром под ней окажутся подарки, подозревал, что положат их туда родители, когда я засну, и изо всех сил боролся со сном — подсмотреть, как они это будут делать и что там такое, но так ни разу и не дождался.
Большое впечатление осталось от подаренного мне мамой подросткового велосипеда. Он был сделан в Прибалтике. Вишневого цвета, с никелированной фарой, ручным тормозом, багажником. Назывался он “ Орлёнок “. Позже, когда я уже учился в школе мама мне подарила немецкий акардион, черного цвета, весь блестящий, ну очень красивый. Разве можно было допустить, что бы еврейский ребенок не получил музыкального образования. Я ходил с ним учится в музыкальную студию. Закончил ее. На выпускном экзамене я играл Полонез Огинского и вальс Березка, Дунайские волны. Сколько только радости и счастья принесли мне эти падарки.
Часто болея ангиной, врачи советовали отвезти меня на море. Когда мне исполнилось семь лет, мы с мамой поехали отдыхать на море. В Одессе мама сняла комнату на ул Лермонтовской не далеко от пляжа. Море произвело на меня огромное впечатление, я аж задохнулся от восторга, когда увидел его. Такое красивое огромное с необыкновенным цветом воды. А самое прекрасное в Одессе - это море! Оно чувствуется во всём городе. Даже там, где до него далеко. Я люблю это ожидание увидеть море. Не всякая улица ведёт к морю. Это особые улицы, их сразу узнаёшь, они ведут как бы в никуда, в небо, как бы обрываются и ничего дальше нет. И вот тут-то восторженное ожидание начинает распирать душу: вот сейчас, вот ещё пару шагов и оно распахнётся! И оно распахивается неожиданно, вдруг, огромное, бесконечное, прекрасное, каждый раз другого цвета, то с облаками вдоль горизонта, то без, то совершенно пустынное, а то и парочку кораблей увидишь далеко на горизонте. От моря всегда не хочется отводить взгляд. Разве возможно сравнить, что красивее: море при восходе солнца, гладкое, тихое, зеленовато-прозрачное, спокойное, без волн, когда видно каждую песчинку на дне - или же море при закате, когда вода делается перламутрово-розовой и непрозрачной на поверхности, но если рассекаешь её рукой, то на срезе вода прозрачно-голубая - такое восхитительное сочетание цветов, что даже моя собственная загорелая рука, которая производит это рассечение, кажется сказочно красивой. А море при луне, ночью в темноте - это ж особая история! Помню как-то я нырнул в эту красивую серебряную лунную дорожку и тут же выскочил от страха, как пробка! Вода оказалась совершенно непрозрачной и абсолютная сплошная тьма подступила к самым глазам. Вообще-то я люблю нырять, но с тех пор только днём. Что за радость: наныряться в жаркую погоду в просвечиваемой солнышком прохладной воде, а потом сидеть греться на гладком, раскалённом солнцем большом камне! Как только высохнешь и накалишься под солнышком, как сковорода - можно опять в воду, и так весь день - что может быть лучше этого?!
И даже перерыва на обед не надо делать. “Обед” приносят тебе прямо сюда, на пляжный песочек: пшёнка (варёная кукуруза) с солью, домашние пирожки с вишнями, с яблоками, с персиками, со сливами, или же с картошкой, капустой, луком и яйцами, жареные или печёные. Всё это как правило необыкновенно вкусное! Носят также эти пляжные торговцы самодельные сладости из подсолнуховых семечек и прочую вкуснятину, причём цены у них, надо сказать, просто замечательные! Иной раз даже и мороженое вдоль берега носят. А не принесут мороженого - так и самому недалеко сбегать: вон лотки и киоски плотно стоят вдоль всего пляжного побережья. Да только не до еды: трудно оторваться от общения с морем: оно то игривое, то мечтательное, то нежное и ласковое, то грубовато-шутливое. Бывает оно, конечно, и мрачным, и тоскливым, а то и сердитым, тогда уже купаться не рекомендуется, но смотреть - всё равно восторг и удовольствие. Многие выходят в плохую погоду посидеть, закутавшись в тёплое, просто чтобы подышать полезным морским воздухом.
Моя бы воля - так я никогда и не уходил бы с берега моря. По причине сероводородного отравления воды, в Чёрном море могут жить только некрупные морские твари, в сравнительно тонком поверхностном слое воды, пригодной для живых существ. Живут в Чёрном море знаменитые Одесские бычки, до тех самых пор, пока не переселяются в не менее знаменитые консервные банки с надписью “Бычки в томате”. Живут там морские коньки, похожие на шахматную фигурку коня, и примерно такого же размера, живёт смешная рыба игла, плавающая в вертикальном положении. Одну такую иглу я некогда собственноручно изловил, просто-таки схватив её рукой - и все дела, а потом высушив, долго хранил этот трофей. Но как говорили взрослые - два переезда равняются одному пожару, а я пережил этих переездов много. Не трудно представить, какому количеству пожаров это равноценно. Достаточно, чтобы хрупкий трофей однажды погиб.
А ещё пляжники любят вылавливать мидии и есть их, поджарив на металлической пластине над простым костром. Но вот акул, к счастью, нет. Во всяком случае, на пляжах. И вода не слишком солёная. Нырять - одно удовольствие, даже если вода попадает в нос и в рот, то это только полезно, как медицинское солёное полоскание. Медики даже конкретно рекомендуют полоскание горла и носа солёной водой Чёрного моря. Глаза в этой воде не щиплет. В юности я обожал заплывать далеко. Мама за меня очень волновалась, но ей пришлось смириться с моей страстью. Я любил заплывать так, чтобы оглянувшись, увидеть, что люди на пляже стали размером с муравьёв. Гораздо приятнее плыть в направлении от берега, чем обратно: кажется что я один посреди этого огромного ласкового моря, и вообще, что я один на всём белом свете и это всё вокруг меня - моё, кажется что я наедине с ним, с морем, а над нами только небо, тоже огромное и безлюдное. Море кажется одушевлённым, как огромное домашнее животное: ласковое, игривое, но иногда может и покалечить. На обратном пути тяжелее. Уже накопилась усталость, волны бегут не навстречу, а догоняют и перегоняют меня, поэтому кажется, что я не продвигаюсь вперёд, а остаюсь на одном месте, да и вид приближающегося берега и людей на нём - уже не такой захватывающий до восторга, как вид безлюдного моря по пути туда... Там в порту на причале, я впервые увидел огромные корабли. В своем детском понимании я не мог представить себе, что люди могут создавать такие огромные плавучие города. А какое вкусное мороженное в Одессе!
К началу занятий в первом классе мы конечно опоздали почти на месяц. В то время мальчики и девочки учились в разных школах. Моя мальчиковая 105 находилась в районе Госпрома. От нашего дома две трамвайные остановки. Трамваи в ту пору ходили плохо. Как-то помню, был сильный мороз, мы с мамой еле втиснулись в битком набитый трамвай.
В нем ехало много военных, т.к. недалеко от моей школы на площади Дзержинского находилась военная академия. Один из военных вез свою дочку в детский сад. Девочке на вид было годика 3-4. Такая бойкая, разговорчивая. Ей видимо надоела толкотня в вагоне. Она встала ножками на сиденье и стала смотреть в окно. Отец посадил ее на место и сказал, что на сидение ногами становятся нельзя. После неоднократных попыток отца вразумить свое чадо, обиженная замечаниями отца девочка объявила на весь вагон
- мама тебе говолила что бы ты не писал в лаковину, но ты писаешь, я видела.
Отец девочки поменялся в лице, краска залила его лицо. Это было настолько неожиданно, что бедный офицер не мог произнести не одного слова. Схватив дочку за руку, понурая голову от стыда быстро вышел из вагона, не дождавшись своей остановки.
В школе нас, детей кормили. Перед началом уроков учительница и дежурные вносили поднос с едой. Это был черный хлеб, посыпанный либо сахаром, либо яблочным повидлом. И все мы получали порцию. Называлось это «Завтрак»Так нас подкармливали. Были мальчишки ,которые и школу- то посещали ради «Завтрака».
Вы не пробовали черный хлеб с повидлом? Вкуснятина, особенно, если его мало и он может быть единственным сегодня.
Самыми любимыми уроками были уроки рисования и так называемые уроки ручного труда. Они учили уметь работать руками. Даже стирать резинкой, неверно нанесенную карандашную линию надо было уметь. И этому преподаватель рисования нас тоже учил. А что стоили походы с ним на выставки, хотя принимать участие в этих походах мне приходилось редко. Сравнительно молодой столяр говорил нам: «когда работаешь, надо думать». Я это запомнил. Он учил нас, как без гвоздей делать различные деревянные поделки — полки, рамки, табуретки, как делать различные сочленения, чтобы вещь крепко держалась без гвоздей, как выбирать дерево для работы, как обходить сучки, как работать рубанком, полировать. Закончив один какой-то прием, мы переходили к другому. «Ручной труд», так назывался урок, был уроком творчества. От менее сложных приемов мы переходили к более сложным. И хотя в классе было много детей работников отнюдь не ручного труда — уроки эти нам нравились. Единственно, что нам мешало, — это то, что нас было много: человек двадцать, а нашему преподавателю надо было показывать каждому в отдельности. Объяснив нам всем приемы работы, преподаватель ручного труда подходил к каждому из нас (верстаков и столярных инструментов было много) и каждому показывал отдельно — как держать инструмент, как им работать. Многие, конечно, понимали не сразу, стояли и ожидали, пока к ним подойдет наш милый интеллигентный рабочий-столяр. Ручной труд был трудом умственным и давал нам радость овладения новым. Само собой, что сделанные нами полочки, коробочки и скамейки мы уносили домой, и сделанным нами гордилась вся моя семья. Моды на игры и увлечения менялись. Одно время все занимались натиранием пятачков, которые превращались маленькими зеркальца и ими пускали друг другу в глаза «зайчики». Потом делали печатки из стирательных резинок. Мой приятель Коля Луховицкий изготовил клеймо: «Раб К. Луховицкого», и ставил его на лоб другим ученикам. Олег принес в класс женский бюстгальтер - красный, в белый горошек, - и одел себе на грудь на уроке истории. Это вызвало всеобщее восхищение и ликование.
На перемене всем классом мы садились на парты, как куры на насест, и громко квохтали. Играли «в слона», запрыгивая один на другого пока не подгибались ноги у того, кто стоял на полу. В результате образовывалась куча барахтающихся тел. Все это казалось очень завлекательным и смешным. А ещё были новогодние утренники с подарками. Где лежали заветные мандаринки, которые мы только раз в году и видели. Зато представление на Новый год в местном оперном театре « Щелкунчик» я смотрела четыре года подряд.
Еще в то время все очень много читали. Брали друг у друга книги, частенько не возвращали. И это считалось нормально, хоть и не совсем приятно для хозяина книги. Если книга была очень популярной, то читать давали только « на ночь».
Помню, когда принесли жутко затрепанную книгу «Криминальная сексология».
Так я впервые в 5-ом классе тайком познакомился с сексом, «которого в те времена у нас в СССР не было»
Между тем, у нас существовала пионерская организация, потом - комсомольская, но ничего, кроме собраний, на которых обсуждалась дисциплина и успеваемость, не происходило. В школе очень мало, можно сказать - ничего не делалось, чтобы как-то обогатить жизнь. Бывали изредка, устраиваемые «полулегально», вечера танцев с девочками из соседней школы, с которыми мы занимались в танцевальном кружке. Учительница музыки играла вальсы, молдаванеску, польку и другие бальные танцы. Ставили пластинки с танго и фокстротом, которые считались тогда «буржуазными». Учителя обычно смотрели на это сквозь пальцы.
Но вечера эти все же мало сближали. Мальчики стояли толпой в одном углу, девочки - в другом. Правда, уже в восьмом-девятом классах некоторые ученики стали регулярно посещать танцы в Домах Культуры, но я не решался туда пойти: стеснялся разговаривать, да и танцевал не очень ловко. Когда мой приятель позвал меня на «пирушку», которую устраивали девочки из соседней школы, я побоялся пойти, хоть и очень хотел. Помню, когда я учился в 8 классе, меня пригласила к себе на День рождения одна девочка из « очень интеллигентной семьи». Звали его Марина. Она никогда не выходила во двор, но я часто видела ее у окна с книгой. Только книгу она не читала, а украдкой наблюдал за нами.
Она учился в математической школе и была на год старше меня. Однажды мы случайно встретились, немного поговорили, посмеялись и разошлись, а через пару недель официально пригласила меня на свой День рождения.
Как всегда, в этом случае встаёт вопрос, что подарить. С подарком пришлось поломать голову, но ничего кроме « книга - лучший подарок», в голову не пришло.
И вот в назначенное время, я подстриженный и причесанный с книгой под мышкой поднимаюсь на второй этаж.
Был интересный вечер. Где многое для меня было впервые. Пока родители были дома, приглашенные гости вели себя смирно и чинно. Именинница исполняла какую-то вещь на фортепиано, остальные делали вид, что слушают.
Но когда родители ушли, веселье потекло совсем в другом русле. Откуда-то появилась припрятанная бутылка сухого вина «Старый замок», дамские длинненькие сигареты «Филипп Морис» .
А я только успевал следить за быстроразвивающимися событиями. Потом были танцы. Потом играли в бутылочку. Потом все хором учили меня курить сигарету. Потом потушили свет и я целовался с какой-то девочкой, не помню ее имени.
В пятнадцать лет я думала, что во всем мире нет никого опытнее и мудрее меня. Казалось, все уже испытано и узнано: дружба до гроба - пожалуйста; измены и предательство друзей - сколько угодно; проблемы с родителями - каждый день. Жизнь познана, правила игры понятны и слишком просты. Сейчас я с улыбкой вспоминаю это. А тогда все принимал близко к сердцу, ведь душа была нараспашку.
Со школой расставались без сожаления. Не было никакой разлуки с любимыми учителями. Мы собрали деньги - по сто рублей, чтобы провести в школе какое-то чаепитие - но даже оно по распоряжению директора было отменено и деньги нам раздали обратно после выдачи аттестатов. Мы пошли с этими деньгами в ближайшее кафе и там заказали ужин с вином. Но это была уже обычная пьянка, ни одного учителя с нами не было и торжественных речей никто не произносил.
Мы были рады, что навсегда расстаемся с ненужными и неинтересными предметами, вроде истории и литературы, от которых ничего кроме «классовой борьбы» и каких-то «типических образов» в памяти не осталось. Никто не намеревался поступать в гуманитарный институт. Все шли в технические и некоторые - в медицинские вузы.
Но для меня выбор института, а значит и выбор профессии, был мучительным делом. Я сознавал, что этот выбор определит, чем будет занята моя голова, каким будут мое окружение, мой образ жизни. Но я не имел ясного представления, что может дать человеку та или иная профессия.
Я в первых рядах нашего класса вступил в пионеры. Торжественно. Последующие приемы проходили буднично, прямо в школе, а меня принимали во Дворце Пионеров, под оркестр, «взвейтесь кострами» и вынос знамен. Опять же, это ничуть не помешало мне на следующее утро отметить, что, удивительное дело, но никаких заметных перемен в моем организме после добавления к нему красного галстука не произошло. И когда через четыре (кажется) года меня отправили приниматься в комсомол, я пошел туда уже более спокойно. Тем более, знамен выносить не предполагалось. Но меня должна была рекомендовать школьная пионерская организация. Для этого ей следовало меня допросить насчет наличия во мне специальных комсомольских знаний. Задолго до допроса было известно, что пыток применять не будут и вообще - все это для проформы, а в комсомол меня все равно возьмут. Поэтому я не очень напрягался.
Суровая девочка, председатель совета дружины, спросила:
- Перечисли нам десять законов пионерской организации.
Но я знал, что все это для проформы, и поэтому открыто улыбался и молчал. Все равно ж примут. И потом, какие же это специальные комсомольские знания? Это ж пионерские знания! Фигня какая-то.
В общем, совет дружины меня отверг.
Как ни странно, эта катастрофа не стала для меня трагедией. Я ее как-то удивительно легко перенес. И продолжал носить пионерский галстук и получать законные четверки и тройки в дневник. И никаких заявлений в комсомол больше не подавал. Вероятно, я хотел сделать это в тот момент, когда насмерть выучу все законы пионерии, чтобы совет дружины и пикнуть, не смел от моих знаний. Ибо я знал теперь, что вступление - это никакая не проформа. Тут все всерьез. Мало-помалу, практически весь наш класс влился в ряды ВЛКСМ. А я все еще не был уверен, что пройду по всем десяти законам. Но меня это как-то не давило. Подумаешь. Так прошел целый год. И однажды прибежал ко мне комсорг школы.
- Ты почему не вступаешь в комсомол?
- Так меня же завернули. Не угадал по десяти законам.
- Каким на фиг законам?! Завтра же иди в райком, у нас недобор по вступлениям! Мы твои документы уже им отослали! И на учет тебя поставили!
И - что вы думаете? Назавтра я пошел в райком и получил комсомольский билет.
Даже проформы не понадобилось.
Детство закончилось, началась взрослая жизнь.
Но те времена детства мне кажутся самыми лучшими ! Может оттого, что «сахар был слаще и солнышко ярче».
В начале я писал, что очень эмоционально тяжело писать воспоминания, не всегда мое физическое состояние дает мне возможность работать над этими записями. Иногда не хватает профессионализма. Не буду строго судим тобою, читающий эти строки. Я оставляю за собой право вносить некоторые изменения, уточнения, добавления.
Студенческие годы
В институте был приличный конкурс. Настал трепетный час сдавать экзамены. Подготовка сказалась; вместо одного доказательства я написал четыре.
Большинство абитуриентов приехали из сельской местности, да ещё по направлению РАЙОНО, а это 100% гарантия быть принятыми в институт.
Сначала я волновался, но когда стали отвечать сельские отличники, я успокоился. Характерно, проверяющий ставил им вопросы так, что в них уже звучал ответ.
Совершенно иначе принимали ответы у меня. Я не успевал ответить на один вопрос, как мне предлагали отвечать на следующий. Когда экзаменатор полистал мой паспорт «берёт, как бритву обоюдно острую...», моя судьба уже была предрешена, не зависимо от знаний - еврей, да ещё из города.
У экзаменаторов были неограниченные возможности завалить самого Капицу, какие-то вопросы по ртутному столбу, на которые существует несколько мнений. Возможно я перепутал, какие вопросы мне задавали на собеседовании, а какие на экзамене, но это и не так важно, итог один - носом не вышел!
На последний экзамен я и вовсе не пошел: не было смысла.
Только на следующий год, имея в запасе ряд привилегий, да ещё год рабочего стажа, я поступил в институт.
С мной учился мой друг Леня, умнейший талантливый и порядочный человек. Уже на последнем курсе сидим с преподавателем по математике и он с сожалением резюмирует:
- Вот, вы уйдёте и не с кем будет работать, неинтересно!
- Почему же нас заваливали на собеседовании и экзаменах?
- Такая была установка: евреев 1%, вот и принять нужно столько же, а этот процент всегда найдётся среди харьковских или блатных.




Жизнь шла своим чередом, - учеба в техникуме, институте. Самое прекрасное время, годы студенчества. Первое воспоминание о студенческой жизни - поездка в колхоз на уборку картофеля. Это совместное действо сплотило и подружило студентов-первокурсников, которым предстоял нелегкий, но счастливый путь длинною в пять лет. Иногда посылали нас перебирать овощи на овощную базу. Кроме баз, были еще и колхозы. Главное их свойство – указанное выше отключение от повседневности и растормаживание.
В первую же неделю учебного года нас собрали в аудитории и объявили о том, радостном и светлом, что случится с нами уже в ближайшие дни. Мы молчали, переваривая. Наконец кто-то робко спросил - а это добровольно? Ну, в институт же вы поступали добровольно, хитроумно ответил декан. А платить нам будут, был следующий вопрос. Декан грустно помолчал, а потом сказал, что если больше вопросов нет, то можно, собственно, приступать к исполнению.
Доехали мы, помнится, без особых приключений.
Цель наша была - обеспечить сбор урожая картофеля. Картошка была предварительно выкопана картофелекопалкой и мокла себе задаром на поле. Средства предлагались такие: рукавицы, ведра и грузовик. Поселили нас в бараке, довольно даже приличном, дали чистое сырое белье и обеспечили трехразовым питанием. В первый день нас собрали в столовой, которая находилась в том же бараке. Речь держал председатель колхоза. Кратко обрисовав политические задачи момента, он напомнил о Дисциплине и Пьянстве. Все студенты, приезжавшие до нас, отличались образцовым поведлением, ходили по улице строем под народные песни, и производительность их труда измерялась сотнями центнеров в немыслимо рекордные сроки. Еще они принимали участие в колхозной самодеятельности и часто вызывались немного поработать на поле в свободное время. Мы зачарованно внимали. Когда председатель перевел дух, из аудитории раздался ленивый наглый возглас:
- А телевизор тут есть?
Председатель смешался. Он нудно начал рассказывать о замечательном кинозале, построенном на деньги, вырученные колхозом от продажи зерновых в 197 каком-то году, о тяжелых временах, переживаемых отечественными фермерскими хозяйствами, о массовом недороде силосных культур и о преимуществах глубокой вспашки. Когда он вплотную подобрался к лампочке Ильича, в разговор вмешался молчавший до сих пор тщедушный человечек в кепке, сидевший подле председателя – парторг, как потом выяснилось.
- У нас тут, конечно, не лондонский Бродвей, - произнес он и сделал многозначительную паузу. Аудитория грохнула так, что где-то вдалеке истерически завыли собаки. Человечек, мгновенно вспотев под кепкой, попытался что-то сказать про радиоточку, но его уже никто не мог расслышать.
Собственно, сам процесс сбора картофеля малоинтересен. Огромное мокрое поле, медленно ползущий по нему грузовик и три десятка отчаянно филонящих студентов. Картошка собиралась в ведра и передавалась мне, стоящему на грузовике. На грузовике было блатное место, я туда попал исключительно по своей наглости, граничащей с наивностью. Я ссыпал картошку в кучу, бессознательно распинывая ее ногами по днищу кузова, чтобы казалось больше, и лихо кидал пустое ведро обратно на поле.
Например, для меня колхоз - это было место, где я мог Покурить, лежа в кровати. А также вволю пообщаться с друзьями. А также побывать на природе – студенты удили рыбу, собирали грибы. Народ жил. В людях просыпалось что-то здоровое. Они начинали рассказывать друг другу о жизни. Проводили время в обществе лиц противоположного пола.
Многие преподаватели, считали должным пару раз съездить в колхоз и на базу. Так сказать, сходить в народ. Бывал в автобусе, идущем в колхоз и зав кафедры, и даже он сам таскал мешки. Причем, по крайней мере, один раз ребята на разгрузке из кузовов совершенно утомили его, подбирая мешки из-под кубинского сахара, мы их называли «подарок от Кастро», и весили они не 40, а 80 кг. Позже он ездил на базу, но уже не в автобусе, а на черной Волге, и один раз лично он мне кидал, стоя в цепочке, кочаны. Я, правда, не знал, что «этот в беретике» – ректор, и только поэтому у меня руки не тряслись от уважения и страха.
Моя кровать стоит у окна, стекло разбито, и поэтому я первый узнаю, что пора идти на завтрак и ужин, и что именно будет на завтрак и ужин – кухня была внизу – пояснял я. А на обед мы вваливались прямо по приходе с поля, нюхать времени не было.
Да, есть хотелось постоянно. Домашние припасы решено было оставить до первой Большой Пьянки, которая не замедлила состояться уже на второй день. Подмели мы тогда все, вплоть до конфетных оберток. Гвоздем программы, помню, стала литровая банка астраханской черной икры, спрессованной раза в два плотнее своего нормального состояния. Обладателем банки был Толик, за что ему был воздан всяческий почет и уважение. Ели мы ее без хлеба, алюминиевыми мерзкими ложками. Проблему хлеба насущного всяк решал по-своему. Кто-то, помнится, подрядился выкопать картошку на хозяйских огородах - за ужин, бутылку водки и баню. Вернулись они обалдевшие и непривычно толстые и чистые. В другой раз девчонки насобирали груздей и мы засолили их и съели с картошкой. Ждать, пока грузди засолятся, никто не мог, поэтому концентрация солевого раствора была максимальной, а время засолки - минимальным. Ничего вкуснее этих жутко пересоленных груздей я не ел никогда.
Основным нашим развлечением являлось: выпить водки. Больше делать было там нечего. Еще имелся у нас магнитофон с тремя кассетами. Единственными книгами были «Анна Каренина» и, почему-то,»Фиеста» Хэмингуэя на английском языке. Пару раз сходили в местный клуб, но во-первых, там крутили преимущественно индийские фильмы, видимо, полностью удовлетворявшие культурные запросы поселян, а во-вторых, возвращаться обратно в непроглядной темноте по деревенским дорогам было неприятно. Небольшое разнообразие в наше существование вносили следующие cпецифические факторы колхозной жизни: холодная война с деревенской молодежью и добывание курева. С сигаретами было плохо: его не хватало. По поводу курева постоянно шли многотрудные дебаты с председателем, который каждую пачку отрывал от сердца, как кормящая мать своего младенца. Председатель предлагал по пачке на двоих, ссылаясь на какую-то падшую лошадь. Мы же требовали табака на каждую живую душу, не исключая подруг и тех, кто остался в городе. При этом следует учесть, что курильщиков всего-то было человек пять. Сторговывались, как правило, где-то на золотой середине. Впрочем, нами, под угрозой забастовки, были достигнуты в этой области определенные успехи. Один раз выдали по пять пачек «Астры», другой раз дали махорку. К махорке приспособились быстро: два дня наши курильщики пыхтели самокрутками толщиной с детский локоть, а на третий день один студент (не помню его имени) выдолбил из полена никем не виданную запорожскую люльку и гордо расхаживал с нею под изумленными взглядами поселян.
Деревенская молодежь к «студентам из города» прониклась совершенно беспричинной ненавистью. Впрочем их тоже понять можно: мы были для них единственным развлечением. В течении недели они вкалывали на своих жатках и веялках, в субботу вечером их собирал участковый с воспитательной беседой, а сразу после окончания воспитательной беседы они надирались самогонкой до белых коней и шли к нам «знакомиться с девушками». Следует отметить, что до серьезных разборок дело так и не дошло, больше чесали языками, но крови они нам попортили изрядно. Как-то я, Леня и Толик пошли в народ. Хождение в народ было вызвано трансляцией в этот вечер концерта. Пропустить это мы никак не могли Тогда мы решили нагло постучаться в первую попавшуюся избу и вежливо попросить посмотреть телевизор. Сказано - сделано, терять нам было нечего, и в кромешной деревенской тьме мы, крадучись как партизаны, подступили к какой-то калитке и начали в нее барабанить под дружный собачий аккомпанемент. Выглянула какая-то насмерть перепуганная бабка, которая начисто отказалась понимать происходящее. Во второй избе нас просто послали на …. В третьей избе нам повезло больше: хозяйский сынок сам оказался большим поклонником эстрады, о чем он нам горячо поведал. Мы расселись на стульях и начали смотреть концерт. Он установил в метре от телевизора магнитофон и включил его на запись - с микрофона. О принципах звукозаписи аборигены имели, видимо, несколько превратные представления, потому что процесс записи нисколько не мешал юному меломану громко переговариваться с лежащим за занавеской главой семейства. Пьяный в дымину после тяжелого трудового дня, папаша громко интересовался, какого рожна делают городские студенты в его горнице и что это там мяукает по телевизору. Сынок не менее громогласно орал что-то в ответ. Было уютно и тепло, и с кухни тошнотворно для наших вечно голодных желудков несло жареной картошкой. Леня разомлел и заснул на второй песне. Мы с Толиком продержались до конца, причем я помню, что мои мысли целиком были посвящены тому, чтобы не сглатывать набежавшие голодные слюни слишком громко. Еще меня посещали бредовые видения, что вот сейчас откроется дверь и гостеприимная хозяйка позовет нас ужинать. Как бы ни так: - размечтался.
Разные, очень разные функции выполняли мы в совхозе. Сможете ли вы придумать, чего он не сможет сделать советский студент? Нет. Уборка овощей и злаков, сев, строительство, лесоповал, животноводство... Как-то раз мы попали на ремонт комбайнов – можно сказать, почти по специальности. Не затем мы ехали в совхоз, чтобы опять держать в руках гаечный ключ! Но пришлось. Чинили комбайны мы бригадами по трое, под руководством местного специалиста. Специалисту было на вид лет 60...65, на самом же деле – думаю, меньше. Пил он так, что мы остолбенели. В обед он самолично и единоначально выдувал бутылку (надо ли пояснять, чего?) и – продолжал руководить ремонтом, отдавая понятные и правильные указания. Как-то раз он уделал две, но после этого его речь приобрела некоторую калорийность. Однажды в конце дня мы покуривали и произнесли полушутя, что, мол, сегодня вечером надо по девочкам, а то давно пора, и – не желаете ли, Иван Иванович, с нами... И тут мы остолбенели. Этот прожженный алкаш и матерщинник покраснел, опустил глаза и смущенно произнес – не, мне с вами, ребята, нельзя... мне надо кого постарше...
Сидел я как-то на крыльце, обозревая долы, веси и коровники, курил свою вечернюю сигарету. А мимо местная дама волокла своего мужа, который был совершенно пьян и, по сравнению с ней, тщедушен. Тем не менее, она притомилась, решила немного отдохнуть и прислонила мужа к дереву (кажется, березе). Переведя дух, она крепко взяла его хозяйским жестом за уши, как котелок со щами, приблизила его голову к себе и со звуком, от которого я чуть не проглотил сигарету, поцеловала. Я не могу написать «чмокнула», ибо это какое-то уменьшительное слово. Может быть, правильнее сказать «чмокнула»? Ну, так она его чмокнула так, что вздрогнули коровы в коровниках. Потом прислонила к березе, перевела еще раз дух, взвалила на себя и поволокла дальше.
Некоторые истории, происходившие в колхозе, были связаны с животным миром этой многострадальной страны. Понятно, что в колхозе главной частью фауны был крупный рогатый скот – коровы и быки. Тем более что однажды я работал две недели помощником ветеринара. Было это очень хорошо, ибо работали в тепле и сухости, когда вне коровника было холодно и мокро. А к запаху можно привыкнуть. К тому же много веселее работать с живыми существами, чем выковыривать картошку из подмерзлой земли... Соответственно и истории были веселые.
Например, однажды мы получили распоряжение погрузить некоего быка в грузовик, который должен был отвезти его на бойню. Бык не производил впечатления больного. На вопрос – зачем же его убивать – последовал ответ: «он стал очень большой и начал мять коров». Мы начали с того, что приблизились к быку с целью привязать веревку к рогам. Бык посмотрел на нас, опустил голову и сказал «м-м-м-у»... Я никогда не думал, что на мокрую бревенчатую стену можно забраться с такой скоростью. Скотник некоторое время обхаживал и успокаивал несчастного, и мы ухитрились привязать к нему три веревки. Почему три? Сейчас узнаешь.
Две веревки перебросили через кабину грузовика и начали трактором подтаскивать быка к машине. Имелось в виду, что бык въедет в кузов по доскам, спущенным с кузова на землю. А чтобы бык не вырвался, сотрудник оттягивая его веревкой за мужское достоинство назад. А трактор продолжал тащить. А сотрудник продолжал идти за быком, натягивая трос, в кедах по скотному двору, и навозной жижи по середину голени. А что еще забавно, когда трактор идет по морю навозной жижи, то у заднего края гусениц стоит вертикальная струя этой жижи метра в два-три высотой. Гейзер, только не на Камчатке. И не из подземных вод.
По-видимому, бык понял, что на бойне это самое, к чему был привязан трос, ему уже не потребуется, рванулся вперед, взбежал в кузов и всадил рога в кузов и заднюю стенку кабины.
Хорошо, что водитель оказался умный – он наблюдал за всей этой процедурой, мирно покуривая на обочине. Так они и поехали на бойню – водитель и рога в кабине, а бык в кузове, плотно пристыкованный к передней стенке кузова. Выдернуть рога обратно сам он не мог, а как его вызволяли на бойне, я уже и не знаю. Не думаю, чтобы у этой басни была мораль. Разве что – надо выходить из кабины грузовика, когда в него затаскивают за два троса быка, привязав ему веревку к детородному органу.
В институте я редактировал стенную газету, иногда писал статьи, учитывая это, а может что-либо другое - меня с моим другом вызвал наш руководитель и мы все вместе пошли к председателю колхоза. Кроме председателя колхоза в кабинете сидел какой-то мужик, которого я сначала даже не заметил. Мужик сидел в углу и весь его вид говорил, что он только что вернулся с рыбалки. Брезентовая куртка и резиновые сапоги были заляпаны грязью, хотя уже месяц не было ни одного дождя. Дополняла костюм шляпа подобная тем, какие носят наши солдаты на юге и трёхдневная щетина. В целом вид его был колхозно-неряшливый.
Оказалось - я не ошибся.
- Познакомьтесь, - сказал председатель, - это парторг соседнего совхоза «Путь …..».
Мужик встал, протянул руку и представился.
- Иосиф Семёныч.
Мы расшаркались.
- Ребятушки, выручайте, - заискивающим тоном обратился он к нам, - через неделю едет комиссия обкома, а у меня наглядной агитации с гулькин хрен. Нужно срочно сделать доску почета передовиков. Поможете? - он с надеждой посмотрел на нашу краснознаменную бригаду, откажем мы или нет. По расчетам выходило, нет - не поможем.
- А вообще, где этот ваш «Путь...»?
- Так недалеко, километров тридцать. Доставку туда и обратно, само собой, я обеспечу. Оплату прямо завтра переведём.
- Как, переведем? – нашему возмущению не было предела. Ехать за тридцать километров на шабашку, это куда не шло, но работать по безналичному расчету - ищи дураков.
- Значит так, соколы мои! - подключился наш руководитель, - Нужно помочь соседям, зачтем вам при назначении стипендии, но тут опять вступил парторг:
- Поехали - за мной не заржавеет. Посидим, отдохнем, подкину чего-нибудь, хозяйство у нас богатое.
- Ладно, - вяло согласились мы - поехали.
Семёныч ждал нас у выхода из конторы колхоза.
- А где транспорт? Надеюсь, не на бричке поедем? - поинтересовался я.
- Обижаешь, - ответил парторг и указал рукой на УАЗ, облепленный грязью так, словно его не мыли с момента сотворения. Скривившись, мы полезли на задние сидения. За рулем сидел сумрачный малый, никак не отреагировавший на наше появление. Парторг уселся рядом с водителем, и машина тронулась.
- Крути налево, - скомандовал Леня, - за аппаратурой заедем.
Водила вопросительно глянул на парторга и, после его кивка, повернул налево.
За аппаратурой заезжали к нашему общему другу, который работал профессиональным фотографом в фотоателье на Сумской и еще в какой-то газете. Мы собрали аппаратуру.
Аппарат, зонтики, штативы, вспышки, переноски, тряпки для фона и ещё куча всякого барахла, которое фотографам приходится таскать с собой, для того чтобы сделать что-то более-менее приличное. Все это любезно предоставил нам наш общий друг за обещанное вознаграждение.
- Леня выглянул за дверь. Парторг топтался возле УАЗа, курил и нетерпеливо поглядывал на часы.
- Командир! А поросёнка можно будет организовать?
- Можно. Поехали, время поджимает.
Мы заняли места в УАЗе, кое-как разместили аппаратуру, и отправились в совхоз «Путь….».
Разбитая дорога местами переходила в очень разбитую.
Проехав указатель, на котором значилось «......пу...», мы решили, что цель близка. На деле, оказалось - ничего подобного. Водила начал вздыхать, ерзать и издавать звуки свойственные живому существу, у которого сейчас случится неприятность. Впереди показалась речка. Моста через неё не было. Вернее, он был, но наполовину разобранный.
- Комиссию ждем? - догадливо спросил Леня.
- Ждём, мать их так! Перекрытия ещё позавчера должны были подвезти. Старый мост совсем негожий был.
- Зато этот красавец, - поддержал я.
Парторг хмуро покосился на меня и промолчал.
Между тем, УАЗ, забирая куда-то вправо и вниз, спустился к реке.
- Слышь, Семёныч, я за трактором больше не побегу, - подал голос водила.
Стала понятна причина необыкновенной грязности их машины и хмурости водителя. Переправляться предстояло через брод.
- Стёпа, ты с разгончику, проскочим, - не очень уверенно посоветовал парторг.
Стёпа пульнул в лобовое стекло матюком, врубил оба моста, и изобразил иллюстрацию переправы через Березину. На самой середине ход машины замедлился, вода начала затекать в кабину, но Стёпа даванул и УАЗ выскочил на другой берег.
- Ну вот, а ты говоришь, - с облегченьем выдохнул парторг, однако, Стёпа его восторгов не разделил. Он выбрался из машины, обошел её вокруг и заглушил двигатель.
- Приехали, вылезайте.
Правое заднее колесо было спущено, и в нём торчала здоровенная железяка. Стёпа ухватился за неё, покачал и выдернул.
- Кому бы рожу набить? - он рассеянно поглядел на нас, затем по сторонам в поисках объекта для мордобоя. Не найдя такового, Степан полез за домкратом и запаской.
- Стёпушка, - чрезвычайно ласково окликнул его Семёныч, - я, помнится, тебе три штуки давал, а израсходовали только две. И где же ещё одна?
Стёпушка достал из под сидения бутылку с мутной жидкостью и подал парторгу. Оттуда же был извлечен бумажный сверток, в котором оказались хлеб, лук и сало. Джентльменский набор. Семёныч извлёк из пакета три пластмассовых раздвижных стакана, раздал нам, разлил содержимое бутылки, нюхнул и покрутил головой.
- Чистый спирт!
«Чистый спирт» благоухал так, что в радиусе десяти метров должна была передохнуть вся летучая и ползучая фауна. Я тоже нюхнул и компетентно спросил:
- Буряк?
- Он, родимый. Сахару-то, нету. У меня бабка раньше с сахарку такой продукт делала, куда там вашим коньякам.
Сахар был по карточкам. На душу населения в месяц полагалось два килограмма. Хочешь - чай пей, хочешь - «продукт» гони, если не поймают.
- Ладно. Предлагаю тост - за нашу Советскую Конституцию! Самую справедливую Конституцию в мире, - Семёныч выставил стаканчик на манер факела американской статуи Свободы.
- Попали, - подумал я, - сейчас, под эту бутылочку, нам будет политинформация о реваншистских планах Пентагона и его приспешников.
- Согласно первой статьи нашей Конституции, каждый советский человек имеет право выпить и поговорить, - и он, не чокаясь, заглотнул свой стаканчик.
У меня отлегло от сердца, Семёныч оказался нормальным. Мы с Леней поддержали тост. По крепости напиток действительно приближался к спирту.
- Эта штука будет посильнее «Фауста» Гёте, - продемонстрировал свою образованность Леня, жуя сало с луком. Но на Семёныча фраза впечатления не произвела. Он разлил по второй порции и закинул пустую бутылку в кусты.
- Теперь, очевидно, за Коммунистическую партию? - уточнил я, предполагая попасть в тональность праздника. Парторг неожиданно обиделся.
- Ты, не очень-то, у меня партийный стаж тридцать один год.
- Семёныч, а ты Ленина видел? - глядя на него прозрачными детскими глазами, спросил я.
- Видел, - серьёзно ответил парторг, сплюнул, выпил вторую порцию и начал собирать остатки закуски.
Мы тоже выпили, сложили свои стаканчики, и пошли к машине, которую Стёпа уже поставил на ноги. Я посмотрел на часы, было около двенадцати.
- Двенадцать? - уточнил Стёпа, глядя на солнышко, палившее с таким остервенением, словно оно решило удесятерить действие выпитой бутылки.
- Да-а, рановато он начал. Будет дело.
- Это что, у вас, народная примета такая? - простодушно спросил я.
- Сам увидишь, - Стёпа не стал вдаваться в подробности.
Все уселись в УАЗик и двинулись дальше.
Машина въехала на чистенькую, засаженную тополями улицу. Кое-где виднелись лежащие в тени собаки, да ковыряющиеся в пыли куры. Ни одного человека на улице не было.
- А где народ?
- Народ? Народ в поле, все на работе, - ответил Семёныч.
- А снимать, кого будем?
- Передовиков. Вечером, часиков в семь все соберутся. Жара спадет, и начнем.
- А до семи, груши околачивать будем?
- Зачем? - всерьёз удивился парторг, - У меня посидите. Сейчас всё организую. Снимать будете в правлении. Завернём туда, барахло ваше оставим и ко мне.
Пренебрежительное «барахло» покоробило мой слух. Я отвернулся к окну. Мелькали крашеные изгороди, побеленные стволы деревьев, ухоженные дворы. Картина называлась “Социалистический рай” .
- У вас всегда так или к комиссии подготовились? - отмазался я за «барахло».
- Почему к комиссии? У нас всегда так, сами тут живём.
Да мы везде «сами живём», но такого я ещё не видел. Не зря сюда обком везут.
УАЗ подъехал к зданию правления. Я ухватил пару сумок, выбрался из машины и едва не уронил свою ношу. Было от чего обалдеть....
Перед зданием стояла точная копия скульптуры Мухиной «Рабочий и колхозница». Высотой она была метров шесть и изготовлена, насколько я понимал, из чистейшей бронзы.
- В Москве заказывали? Она же стоит, наверное, как два ваших колхоза?
- Не колхоза, а совхоза, - поправил меня парторг, потом перевёл взгляд на монумент.
- А-а, это? Это сами. На досуге балуемся.
Скульптура сияла под лучами летнего солнца так, что глазам было больно смотреть. Я, всё ещё сомневаясь в её реальности, обошел вокруг, поколупал горячий металл. Всё было вполне материально.
- А чего вы мост себе не сделаете, как в Питере, из чугуна? Да парочку колонн ростральных на речке поставить бы надо.
- Руки не доходят, - скромно потупился парторг, - работы много.
Вошли в правление. Здесь нас ждала привычная картина: зашарканный, давно не крашенный пол, серая штукатурка на стенах, пустая доска почета, на которой и будут красоваться наши работы.
- А вот тут у нас «красный уголок», - парторг распахнул перед нами дверь.
Уголок оказался действительно «красным».
Все стены были задрапированы алым кумачом. В углу - непременный бюст Ленина. В другом - тот же Ленин, но в полный рост, с простертой в будущее рукой. Возле него, на стене, мигала неоновая надпись - «Так говорил Ленин». С другой стороны была прикручена табличка «Не влезай - убьет». Дополняли обстановку «уголка» огромная трибуна с гербом СССР и «кинотеатровские» кресла из кожзаменителя ядовито желтого цвета.
- Семёныч, у вас шефы институт психиатрии? - озираясь, спросил я.
- Да нет, шефы у нас завод резинотехнических изделий. Они нам галоши на праздники дорют, - Семёныч явно не понимал, что меня смутило.
Раздалось какое-то шуршание, и из-за трибуны вышла бабулька в синем халатике, с ведром в руке. В другой руке она держала трубу от пылесоса с надетой на неё щеткой. Лицо её было не то чтобы знакомо, но явно очень кого-то напоминало.
Отрадно. Всё-таки, в этом колхозе кроме нас есть ещё кто-то живой.
- Не колхозе, а совхозе, - косо взглянув на меня, пробурчал парторг.
Я машинально кивнул, а внутри у меня что-то ёкнуло.
- Сыночки, вы откудова будете? Семёныч, тебя тут всё утро обыскались, я же им говорю, что в город уехал, так они не верят, шибко на меня серчали, я тут сейчас у Володеньки вытру и пойду, он всегда наследит, а я вытирай, как будто делать мне больше нечего, да ещё этот дождь проклятущий, а я ему говорю и не ходи никуда, от неслух уже ж, и обед прошёл, а я поросятам не задала.....
Она продолжала что-то бубнить под нос, а я вспомнил.
- Ты, Константиновна, быстро убирайся, а то ребятам приборы поставить надо, - поторопил её парторг.
Константиновна достала из ведра тряпку, отжала её, набросила на щётку пылесоса как на швабру и принялась проворно протирать пол у ног Ленина.
Я повернулся к Лене . Он стоял у стены и задумчиво следил за тряпкой. - Семёныч, а настоечка твоя не на мухоморах?
Это бы всё объяснило. Самогонка по жаре, да ещё с какой-нибудь дрянью.
- Ни в коем разе, - обиженно проворчал Семёныч, - обижаешь. Нешто я индеец, какой?
Константиновна закончила. Сняла тряпку, сунула в ведро.
- Всё, я хочу кофе, - с этими словами, она, повесив ведро, словно дамскую сумочку на руку, прошла к выходу, кокетливо поводя выпученными глазами.
- Ну, чего, ребята? Располагайтесь, где вам удобно, - засуетился парторг.
Лично мне было бы удобно где-нибудь километров за триста от этого места, но деваться было некуда. Мы начали расставлять аппаратуру.
- Я пойду, распоряжусь насчет обеда, а вы, как закончите, садитесь в УАЗ, Стёпа вас привезет куда надо, - с этими словами он вышел.
- Вова! У меня червонец есть. Давай дадим Стёпе, чтобы нас до трассы подбросил. Вова, тут шиза стопроцентная, - горячо зашептал Леня, разворачивая переноску.
- Никуда он нас не повезет. Это всё одна компания. Уйти нам не дадут.
В этот момент раздался стук в дверь. Вошла Константиновна.
- Ребятки, сфотографируйте бабушку, а то в город ехать далеко. Помру, а карточки на могилку не будет.
Мы переглянулись. Вроде бы всё нормально, разговаривает как человек. Пендюх взял привычный рабочий тон.
- Давай, бабулька, сделаем из тебя красавицу, как невеста будешь.
- Во-во, сыночки, мне как невесту, токи на честь не покушаться, - бабка хихикнула и вышла за дверь. Леня обернулся ко мне.
- Психи они тут все. И мы психами станем.
Дверь открылась, и Константиновна возникла в проёме.
Её не было секунд двадцать, но за это время халат сменился на белоснежное подвенечное платье, пышную седую прическу украшал венок из белых цветов, а в довершение, через плечо была перекинута алая лента, на которой переливалась золотом надпись «Лучшая доярка». Оглядев наши оторопевшие физиономии и решив, что все в полном восторге, она сделала рукой успокаивающий жест - секундочку. Константиновна повернулась к нам спиной и начала что-то втаскивать в комнату из коридора. Это что-то, видимо было достаточно тяжелым, но она справилась.
Это был здоровенный, обитый черным шелком, гроб.
- Да помогите же! - она с негодованием повернулась к нам.
Мы помогли дотащить гроб до стены и установить вертикально. Она стала к нему спиной и, сделав шаг назад, оказалась внутри всех этих рюшечек, кистей и бахромы. Затем старушка поправила складочки на платье, венок, обратила взгляд на нас и озарилась улыбкой Ким Бессинджер.
- Готова.
- Бабушка, а может как-нибудь иначе, - попытался вразумить её Леня - Я лучше знаю. Я ведь сказала - мне на могилку. Снимайте, - в её голосе появились капризные нотки.
Я поправил зонтики, Леня приник к видоискателю и нажал на спуск. Ярко мигнули вспышки. Бабка заорала так, что с потолка посыпалась штукатурка. Наверное, она никогда не видела блицев. Константиновна проворно выбралась из гроба, наклонила его и поволокла за собой, приговаривая:
- Фулиганы! Пужают старушек, креста на вас нету, ироды.
Чтобы прийти в себя, посидели минут пять в желтых креслах. Затем я осторожно выглянул в коридор. Бабки нигде не было. Мы вышли на улицу. Стёпа сидел в машине и курил сигарету. Увидев нас, он призывно замахал рукой.
- Ну, вы чего так долго? Поехали, а то Семёныч ругаться будет, что задержались.
- Стёпа, а чем вы тут вообще занимаетесь? - запустил я пробный шар, дабы не ехать в молчании. Стёпа радостно откликнулся.
- Так, у нас хозяйство большое. Ферма молочно-товарная, свинокомплекс, овощи выращиваем, сейчас вот, сад большой разбили, - весь путь до дома парторга он рассказывал нам про распрекрасную жизнь в своём колхозе. Всё в его рассказе было настолько обыденно, слышано сотни раз в программах новостей, что я уже начал сомневаться во всём происшедшем.
Машина ехала по улицам, на которых так и не было ни одной живой души. Улицы были как улицы, но что-то не давало мне покоя, что-то было не так.
Внезапно я понял что - нигде не было детей. Ладно, взрослые на работе, но детвора-то должна день-деньской заниматься беготнёй. Такое у неё основное занятие, какой бы это не был колхоз, с ранним приобщением к труду.
- Стёпа, а школа у вас где? - спросил я, дабы развеять свои сомнения.
Стёпа помрачнел и замолчал. Больше он не проронил ни слова.
Дом парторга внешне ничем не отличался от других стоявших на этой улице. Те же посаженные вдоль забора тополя, крашеные наличники и ухоженные клумбы во дворе. Идиллия..
Стол, стоявший под деревом, ломился от всяких вкусностей.
Икра и балыки занимали там далеко не самое почетное место. Но сразило меня не это. На краю стола стояла двухлитровая бутылка шотландского виски «Jonny Walker». Такую и в «Берёзке» не очень-то купишь. Откуда?
- Это тоже бабка гонит? - поинтересовался я.
- Да нет, в кино каком-то видел. Прихватил, на всякий случай, да гавно - полное. Наша лучше.
- Семёныч, а чего ты себе из того кино «мерседеса» не прихватил, а на УАЗе ездишь? – подключился Леня, сноровисто скручивая пробку у бутылки.
- Одному нельзя, - серьёзно ответил Семёныч, - да и не пойдет он по нашим дорогам. Ладно, будем здоровы, - и он подал нам пример, маханув полстакана «фирменного» мутно-синюшного напитка.
Я налил виски, осторожно попробовал. Вроде бы всё нормально. Правда, пить виски до этого ни мне, ни Лене не приходилось, но, по моим представлениям, вкус у него должен был быть именно такой.
- Да-а, хорошо сидим, - пробормотал Леня, закусывая куском нежнейшей телятины.
- Слышь, Семёныч, а ты чего одно сало жуёшь?
- А-а, - тот пренебрежительно махнул рукой, - не ем я эту лабуду, надоела. Так, для гостей держу, на всякий случай. Да вы наливайте, не стесняйтесь.
Мы не стеснялись, и через час я понял, что если будем продвигаться такими темпами, то фотографировать передовиков придётся самому парторгу.
С трудом поднявшись из-за стола, я спросил:
- Семёныч, а где у вас тут удобства?
- Это, сортир, что ли? Там, за домом. Иди по тропиночке.
Я пошел, ожидая опять нарваться на какое-нибудь чудо. Ничего подобного. Туалет был классический, деревянный, с выпиленным в двери сердечком и сортирной вонью. Ну и на том спасибо. Возвращаясь, я прошел мимо висевшего колокола и машинально ухватился за свисавший от языка шнурок.
- Э-э-э! Не замай! - чутко уловил движение парторг, вроде бы и не смотревший в мою сторону.
Ну, «не замай» так «не замай». Я подошел к столу. Между ними шла оживленная дискуссия.
- Нема никаких тарелок! Ты что, в школе не учился? Человек - царь природы! Это я тебе говорю, - парторг грузно поднялся, стукнул себя кулаком в грудь и рухнул через скамейку в траву.
- Это вы о чем, ребята? О китайском фарфоре? - спросил я, пытаясь приподнять безжизненное тело.
- Да, тут о пришельцах заговорили, о тарелках летающих, ну и вот, - кряхтя от натуги, ответил, помогая мне, Леня. Я плеснул себе виски и взглянул на часы.
- Так. Сейчас четыре. К семи он очухается. Главное - нам с тобой не нажраться, - и выпил.
Ровно в семь Семёныч поднял голову.
Мы сидели у пустой бутылки и курили, ожидая дальнейшего развития событий. Он посмотрел на нас совершенно трезвыми глазами:
- Ну что, готовы? Пошли.
Вслед за ним мы двинулись по тропинке, на которой я сегодня уже побывал. Перелезли через штакетник и оказались перед зданием правления.
- Я чего-то думал, оно в другой стороне, - пробормотал Леня, пытаясь сориентироваться на местности.
- Индюк, тоже думал, - буркнул парторг . Наша бригада плелась следом.
В конце полутёмного коридора толпился народ. Можно было приступать.
- Заходи, - крикнул парторг, приоткрыв дверь. Вошел первый «передовик».
Я в это время устанавливал свет и только услышал как Леня, указывая клиенту на стул перед аппаратом, просипел:
- Присаживайтесь. .
- Наш лучший комбайнер Тимофей Спиридонов, - представил «передовика» парторг.
- Спокойно, улыбнёмся.
- Снимаю, - Леня щелкнул затвором.
Передовик поднялся, вежливо поблагодарил и вышел.
- Следующий! - крикнул за дверь парторг.
Следующим оказался тракторист.
Съемка продолжалась около часа. Наконец «передовики» иссякли.
- Пошли лучше, выпьем.
Мы свернули аппаратуру, вышли из здания, перелезли через штакетник и снова оказались в парторговом дворе.
Семёныч командовал.
- Подъём, Стёпка уже готов. И стол накрыт.
На столе стоял завтрак. Вареная картошка с огурцами, молоко в стаканах. От вчерашнего великолепия не осталось и следа. Я посмотрел на часы, они показывали двадцать минут шестого.
- Семёныч, а как насчет поросенка? Ты же обещал? – спросил Леня - По пути заедете на ферму. Я уже распорядился, там все готовят.
Через пять минут были у машины.
- Семёныч, за аппаратурой давай сходим, - всполошился я, вспомнив о цели нашего визита, - мы быстренько, по тропочке притараним.
- По какой тропочке? - с удивлением воззрился на меня Семёныч, - до правления два километра. Садись в машину, Стёпа завезёт.
Заехали в правление, забрали сумки и двинулись в путь. - Слышь, братка, скомандуй сам, а я покемарю.
На ферме Стёпа скомандовал, поросёнок был уложен в кузов.
Я сидел у приоткрытого окна. Вчерашняя гулька, вкупе с недосыпом, порождала ощущение абсолютной нереальности происходящего. Дорога спускалась вниз к реке. Я вспомнил давешнюю переправу и вопросительно глянул на Стёпу. Однако он крутил баранку, как ни в чем не бывало.
Подъехали к мосту. На стальной каркас аккуратно уложены бетонные плиты с боковыми ограждениями. Мост был в полном порядке. Сделали.
Я опять глянул на Стёпу. Он покосился на меня, хмыкнул и промолчал.
Немногословный парень.
Через полтора часа были возле моего дома. Стёпа подрулил к воротам, сдал задом и начал поднимать кузов.
Из кузова ЗИЛа шлёпнулась здоровенная, уже освежёванная и осмоленная свинья. Мама всплеснула руками.
- И чего я с ней делать буду? И куда мне всё это?
Завезли аппаратуру, расставили всё по местам, договорились встретиться вечером в лаборатории. Я отправился домой спать.
Вечером проявляли плёнки. Все портреты передовиков получились и даже старушка уборщица.
Семёныч когда за портретами приедет? Послезавтра? Надо с ним туда ещё наведаться.
Семёныч не приехал. Вместо себя он прислал Стёпу, который просмотрел снимки, одобрительно покачал головой, пожал нам руки и на прощание вручил бутылку «продукта».
- Магарыч, от Семёныча, - пояснил он, - бывайте.
Продолжение следует.

 


ИНВАЛИДНАЯ КАЛЯСКА
На четвертом курсе поездка в колхоз для меня закончилась печально, а дело было так: По приезде в колхоз распредели нас по хатам. Нас Леней поселили к одинокой пожилой женщине Митрофановне. Замечательная, добрая женщина. Где-то около двух лет тому назад она овдовела. Муж у нее был участником ВОВ. О чем и извещала выцветшая табличка прибитая возле калитки. Дом у нее был средненький, на три комнаты, сад, огород. В одной из комнат мы и поселились. Обычно в летний период умывальник выносится во двор поближе к колодцу. Рядом с умывальником был большой стог сена. Митрофановна оставив нам, пшено для курей и котелок с похлебкой для собаки уехала на два дня в соседнее село к дочке. Как-то пришли мы с работы вечером, еще было светло, залили воду в умывальник и стали умываться перед очередным походом в клуб.
Небольшой, скользкий кусочек мыла выскользнул из рук и упал на стог сена. С виду его не было видно, я начал разгребать сено в надежде найти его. Мои руки наткнулись на что-то твердое. Я позвал Леню. Увлеченные любопытством, разгребая стог дальше вдвоем, мы обнаружили инвалидную коляску. Вынимая набившееся сено из салона мы увидели ящик с инструментами, какие-то запчасти, документы. В общем это был такой же автомобильчик, как и в знаменитой комедии”Операция Ы”. В народе эту машину прозвали ”Моргуновка”, в связи с тем, что в этом фильме на этом кабриолетике ездил актер Моргунов (“Бывалый”) Помните:”Кто здесь инвалид? Ну, я инвалид!” Пробег по спидометру 1100 км. Машина сделана специально для инвалидов. У нее ручное управление газом, тормозами, сцеплением. Мощность 10 л.с. Двигатель мотоциклетный ИЖ-49 расположен сзади. Скорость 60 км. в час. У нас возникло много вопросов, но ни на один из них мы не могли получить ответ пока не приедет Митрофановна. Окрыленные успехом находки, возможностью изменить свой однообразный быт мы с нетерпением ждали возвращения нашей хозяйки. Нужно сказать, что к этому времени у меня был примитивный мотоцикл марки КК – не помню, какой номер. О приобретении этого мотоцикла, это отдельный рассказ. Таким образом имелось какое-то понятие в мотоциклетных двигателях. К приезду Митрофановны мы подготовились тщательно. Вымели двор, накормили курей и собаку, убрали в доме. Наконец-то на следующий день к вечеру вернулась Митрофановна. Увидев, что она осталась довольна нашими стараниями, и настроение у нее хорошее, мы решились с ней поговорить.
-Митрофановна, а чья это инвалидная коляска под сеном?
-Та, це ж деду моему дав собес. Вин помер, царство йому небесне, а машина так и стоить, це я ее накрыла соломою, що б дощь не мочив.
-А можно нам на ней покататься?
-Та вона ж не робыть, ще при нему не робыла. А коли робыла, вид неи стильки шуму було, що уся живность з двору разбигалася, корова не доилась, хай йий черт. Он у Ивана москвич, так вин на ньёму и сино возыть….. -Так мы починим….
-Та хиба вы сможетэ?
-Сможем (в этом мы не были уверены)
-Ну чинить, як сможетэ, тилькы хату не спалить… от бисови диты, уходя в дом бурчала Митрофановна.
Радости нашей не было конца. Возникало несколько проблем, небыло бензина, запчастей, акамулятор естественно был разряжен. Ближайшая заправка была в тридцати километрах от села. За бутылку водки уговорили председательского шофера привезти нам канистру 93 бензина. За бутылку самогона, проданную нам Митрофановной, она приторговывала им, зарядили у местного тракториста акамулятор. Саму машину вымыли, отчистили от ржавчины, отрехтовали, как могли крыло. Затем приступили к ремонту двигателя. С двигателем пришлось повозиться основательно. Бензонасос и стартер пришлось полностью перебирать, в некоторых местах пришлось поменять проводку. Глушитель полностью сгнил и мы решили его выбросить. Примерно дней десять, с вечера и до поздней ночи мы возились с этой машиной. Спали по два, три часа. Наша производительность не поле резко упала. Наконец-то настал день торжественного пуска нашего детища. Перед этим мы вытолкали нашу любимицу на луг, благо луг находился через три дома от нашего жилья. Вокруг машины собралась куча любопытствующей детворы с близлежащих домов. Ключ на старт, - взвыл стартер и этим дело кончилось. Сделали три попытки, на больше не решились, т.к. могли посадить акамулятор. Снова начали пересматривать всю машину, проверили карбюратор, он оказался внутри грязным. Насосом продули все нужные и ненужные отверстия, слили бензин, в нем оказалось много воды. Снова старт, через две секунды произошел сильный хлопок с выхлопом удушливого, темного цвета газа, а еще через секунду двигатель заработал. От радости нам казалось, что он поет. Наше детище издавало такой шум, что услышать собственный голос было невозможно, даже, если кричать в самое ухо. Грохот стоял такой, что казалось сейчас разорвутся барабанные перепонки. Детвора моментально исчезла. Начался пробный заезд. От грохота нашего детища с улиц исчезало все живое.
По инструкции она должна заправляться 76 бензином, но поскольку мы заправили ее 93, машина развивала довольно высокую скорость 80 км. в час. В целом испытания прошли удачно, осталось только подрегулировать тормоза. Чтобы не раздражать шумом Митрофановну мотор был заглушен заранее. В голове витала мысль о парадном или каком-то эффектном выезде, тем более, что срок нашего пребывания в колхозе днями заканчивался. Долго мы думали, что бы придумать оригинальное. Наконец-то пришла мысль, что наше детище будет выглядеть гораздо элегантней, если на его борту, как на корабле, будет развиваться флаг. Обычно на флаге всегда изображается какой либо девиз или символ. Недолго думая, “от большого ума”, мы решили выбрать атрибутику Нестор Ивановича Махно. Но где в селе взять черную ткань для флага? Кого только мы не просили помочь нам – все бесполезно. Идея пришла сама по себе. Леня пожертвовал свою черную футболку. Из ее спинки был вырезан прямоугольник, на котором белой краской, выпрошенной у Митрофановны, был нарисован череп с двумя перекрещенными саблями и чуть ниже – “анархия мать порядка”. Снова мы вытолкали Моргуновку на луг и оттуда начался наш торжественный выезд в свет. Знамя развивалось на ветру, придавая нашему детищу весьма не ординарный вид. Проехали по центральной улице, тем самым отчистив ее от всего живого, по-моему даже оставшиеся неубранными яблоки с верхушек деревьев осыпались от звуковой волны. Одна коза ошалевшая от звука стояла, как вкопанная посреди дороги и парализовано бессмысленными глазами смотрела на нашу машину. Пришлось ее объехать. Проехали мимо клуба, магазина и заехали на майдан, так на Украине называется центральная площадь. Когда мы заканчивали первый круг почета, я увидел как на крыльце управления колхозом стояли растерянно председатель колхоза, парторг, бухгалтер с очками на лбу и руководитель нашей группы, махающий в нашу сторону кулаком. Недоезжая нашего жилья заглох мотор, машина резко стала, как потом выяснилось, заклинил двигатель. Кое как затолкав машину во двор, мы засыпали ее соломой, уничтожили флаг. Внутренне предчувствуя неприятности, которые не заставили себя долго ждать. Умывшись мы пошли в клуб, где перед фильмом только и были разговоры о нашем выезде. Мнения были разные, кто-то смеялся, кто-то восхищался и просил прокатить, вспоминая Бендера и Паниковкого с его машиной на которой было написано” Эх прокачу” , кто-то жаловался, что из-за нас куры перестали нестись, у кого-то полопались стекла в окнах, кто-то думал, что будут снимать вторую серию фильма” Операция Ы “ и днями приедут Моргунов, Вицын. И т.д. В итоге вечер был испорчен, но это было только начало наших неприятностей. Утром прибежал к нам руководитель нашей группы, весь помятый, взъерошенный после вчерашней вечерней попойки.
- Вы опозорили имя советского студента, вы недостойны быть студентами, вы проявили политическую незрелость, в конце концов вы подвели меня. Я лично буду ходатайствовать об отчислении вас обоих из института.
Через два дня закончился срок нашего пребывания в колхозе, и мы благополучно приехали домой в Харьков. Настроение было отвратное. На следующий день мы могли лицезреть вывешенный на самом видном месте в институте приказ: за проявленную аморальность и политическую неграмотность и т.д. – отчислить из института студентов; т.е. меня и Леню. У меня подкосились ноги, что я скажу маме, что мне вообще делать? Я чувствовал себя самым несчастным человеком. Крайне расстроенный и подавленный я пошел домой. Вечером пришла мама с работы.
- Сынок что с тобой на тебе лица нет, ты не заболел? Может ты влюбился?
- Мама меня выгнали с института.
- за что? Ты шутишь?
Пришлось все рассказать и о машине и о флаге, собственно из за которого нас вышибли из института.
Мама на время потеряла дар речи, для нее это был жестокий удар.
Два дня мама была занята , она подняла на ноги весь город, все свои связи, всех родственников, созванивалась с Лениными родителями. На следующий день вместе с Лениным папой они пошли к ректору на прием. Мы с Ленькой ждали их в сквере возле института. За два часа пока мама была в институте я выкурил пачку сигарет. Наконец-то появилась мама с заплаканными глазами.
- Присядь, мне нужно с тобой поговорить. В институте ты учиться, будешь, но ты ответь мне на вопрос, почему в твою дурную голову пришло понятие, что для надписи на знамени больше всего подходит лозунг этого бандита Нестора, а ты знаешь, что такие же бандиты как он расстреляли твоего дедушку? Тебе, что мало лозунгов. Чего – чего, но в этой стране лозунгов достаточно. Недаром бабушка покойная говорила, “что из тебя вырастит?” Почему ты не взял лозунг у Лазаря Кагановича, или скажем у К.Маркса, откуда у тебя тяга к анархизму…
В общем, получил я по полной программе.
Не знаю каким образом маме удалось уговорить ректора отменить приказ, толи помог кто-то, толи опять пришлось давать портреты вождя, толи разжалобили его материнские слезы, но тем не менее я продолжал учиться в институте и благополучно его окончил. Меня лишили стипендии, вкатали строгий выговор в комсомоле и отстранили от редактирования стенгазеты.
 
Эти два снимка привожу для общего понимания и о какой машине идет речь в моем повествовании.
Неприятную память оставила летняя стройка, на которой я пробыл три недели после первого курса. За то, чтобы работать на стройке, шла бурная агитация, но насильно ехать никого не заставляли. Я сам захотел поехать. Мечталось смутно о встрече с какой-нибудь девушкой-студенткой, прогулке в полях, о вечерних кострах, задушевных беседах и знакомстве с жизнью местного крестьянства. Но действительность оказалась иной. Мы вставали по сигналу в шесть утра, быстро завтракали и работали - ставили линию электропередачи - целый день - с небольшим перерывом на обед - до позднего вечера. Нужно было почему-то выполнить все работы досрочно. Никаких костров, прогулок, песен и бесед с окрестными жителями в программе стройки не предусматривалось. Распорядок дня соблюдался неукоснительно. Не было даже воскресных дней. Образ ГУЛАГа, о котором я, правда, тогда ничего не знал, витал над стройкой. У меня на почве дисциплины возникли трения с бригадиром - студентом пятого курса, который явно хотел играть роль сталинского железного наркома и, может быть, даже сознательно к ней готовился.
Не только я, но и другие студенты были недовольны скукой и однообразием. Но я говорил себе, что стройка - даже такая - полезна для укрепления воли и познания жизни. Но воля все-таки оказалась слаба. Через две недели я послал письмо домой с просьбой срочно вызвать меня телеграммой в Харьков в связи с болезнью какого-нибудь родственника. Не без чувства вины я покинул стройку. Получив деньги, со своим другом Леней мы поехали на море. Началась совсем другая жизнь. Мы спали, сколько хотели, не торопясь брели на пляж, на обратном пути заходили на базар и пробовали вино у всех торговцев. Шли завтракать, спали, снова купались, а вечером гуляли по парку с девушками - балеринами из Москвы или просиживали в кафе. О чем можно было сожалеть? Но я в то время еще не развил в себе вкуса к южным удовольствиям, не привык к курортной жизни и мысль о том, что я бросил стройку, не выдержав трудностей, ранила самолюбие.
На стройке, как мне казалось, я ощутил непосредственно дыхание нашей социальной системы, почувствовал ее повадку. Я не верил тому, что говорилось в прессе о нашем обществе: что оно - самое гуманное, самое прогрессивное, самое разумное.
После возвращения из колхоза начались лекции, практики, лабораторные занятия. Резкое отличие учебного процесса в вузе от школьного знают все студенты. Есть даже такая шутка: «Студент учится дважды в году - зимой и летом во время сессии, а между сессиями студент отдыхает». Но это во многом только шутка. Если серьезно, то получать техническую специальность не так-то просто: большое количество курсовых проектов и работ, расчетных заданий и чертежей. Будущий специалист должен быть грамотным, ведь от его знаний зависит судьба вверенного оборудования, а иногда - и жизнь людей. Помню, на первом курсе у нас был страшный экзамен по математике. Я получил билет, глянул в него и понял, что не знаю ни одного вопроса -просто не успел выучить. Преподаватель с видом стервятника на охоте ходил по аудитории, вытягивая тонкую пупырчатую шею с выступающим кадыком и подозрительно щурясь. Рядом со мной Леня, старательно пряча шпоры, скатывал с них свои вопросы. Преподаватель его засек и выгнал с экзамена. Через пять минут из аудитории вылетел Фима Райзман. Потом наш отличник Миша. В полной прострации я вытащил из портфеля учебник, положил его на парту и стал списывать. Минуты шли за минутами, математик вышагивал между рядов, как будто не замечая моей книжки. Мое сердце то замирало на мгновенье, то стучало как бешеное, по спине текли ручейки пота, пальцы онемели и плохо слушались, когда я со громоподобным шуршанием листал учебник в поисках следующего вопроса. Наконец, преподаватель уселся за свой стол и стал вызывать всех по очереди к себе на допрос. Я был четвертым. Не помню, что и как я ему отвечал. Сознание вернулось ко мне, лишь, когда я вышел из аудитории, держа в руках зачетку. Мои одногруппники окружили меня, спрашивая, что он мне поставил (они то все прекрасно видели). С трудом я перевел взгляд с их любопытных лиц в зачетную книжку. «Отлично». Это было в чистом виде везение. Боюсь, ответ на этот вопрос я смогу узнать только у Господа Бога на последнем суде.
Нравы в то время господствовали довольно дикие. Подобно
волнам прибоя, нас захлестывали разного рода массовые психозы. То это была
итальянская лапта (своеобразный гибрид волейбола и регби, то бильярд на
подшипниковых шариках, то карты. В этих увлечениях мы совершенно не знали
меры (о, годы молодые). Так, например, я однажды, получив стипендию, всю ночь
играл с Толиком в очко и под утро, играя по маленькой, продулся до
нуля. Боже, как я ненавидел тогда серьезного и методичного Толю, как я
бесился оттого, что проигрывал в эту идиотски-примитивную игру, где,
казалось бы, шансы сторон абсолютно равны, но тем не менее, вопреки всем
законам теории вероятности, он выигрывал, а я проигрывал! Причем никакого
мухлежа с его стороны заведомо не было. Вот тут-то я понял, что самая
сильная страсть в жизни - это страсть отыграться. Как я прожил тот месяц, я
не помню. А еще у нас была шахматная эпидемия. В те далекие годы в Москве
проходило несколько международных шахматных турниров. Затаив дыхание,
мы следили за титанической борьбой за шахматную корону мира. Эти турниры
создавали благоприятный климат для возникновения эпидемии шахматной
лихорадки, принявшей самые уродливые формы.
Господствовала некая чудовищная версия «блица», конечно, без часов,
когда на ход даются секунды, и стоит дикий звон болельщиков и противника.
Даже сейчас я слышу торжествующий возглас счастливого победителя: «А ты
боялась!» - сбивающего твоего короля своим королем. В день я играл до 30
партий, лекции, конечно, пропускал. Кстати, по причине такого рода «стиля»
я так и не научился сколько-нибудь прилично играть в шахматы. И сейчас к ним не равнодушен.
Пpиближалось вpемя окончания института. Оставалось только защитить диплом. Готовились мы к защите тщательно, хотя и понимали, что это событие не более чем фоpмальность.
Голова была забита экзаменами, зачетами, куpсовыми пpоектами и подготовкой к защите диплома. Занимались мы в четвеpом. Леня, Исаак, Фима и я. Собиpались вместе почти все свободное от занятий вpемя. Пpоисходило это пpеимущественно в маленькой, но двухкомнатной и отдельной кваpтиpе у Фимы. Кваpтиpа pасполагалась на втоpом этаже стаpого двухэтажного дома, на окpаине Хаpькова, возле pыбного базаpа. В то вpемя такое жилье считалось pоскошью, тем более, что всего-то в ней жили два человека: Фима с матерью. Мама Фимы - милейшая женщина, никогда не мешавшая нам своим пpисутствием. Да и дома-то ее почти никогда не было. Работала она участковым вpачом, и с утpа до вечеpа ходила на дом по вызовам. Каждый из нас, по очеpеди, вслух читал содеpжание конспекта. Остальные пpислушивались, следя за текстом по своим записям. Если кто-либо чего-то не улавливал, чтение пpеpывалось и начиналось обсуждение до тех поp, пока вопpос не становился одинаково понятным для всей нашей компании. У нас с Леней были свои пpоблемы по поводу пpедстоящей защиты. Мы не имели выходных костюмов для этого тоpжества. Исаак, все институтские годы, пpодефилиpовал в бывшей военной фоpме, а я, хотя и получил от мамы пополнение в гардеробе, но все это по pасцветке, или по фоpме казалось слишком фpивольным для такого события. Решилось все очень пpосто. Фима сшил себе по этому поводу темно-синюю паpу, и мы с Леней воспользовались,
каждый для своей защиты, пиджаком из его нового
костюма. Комиссия, естественно, не обpатила на это внимания, но куpсовые остpяки заметили, что пиджак на мне и на Лене лежал лучше, чем на его хозяине. Фима был немножко этим огоpчен, но внешне вида не подал.
Сохpанилась фотогpафия нас четвеpых с Фимой в пиджаке,
удостоившемся за одну сессию тpех защит инженеpного
звания.
.



Некоторые размышления в минуты откровения
Жизнь все расставила по своим местам и только иногда, где-то в запыленных подвалах сознания, в глубине проспиртованной и прокуренной души нет, нет, да и засосет грусть по несбывшимся мечтам. Но это случается все реже и реже. И знаю я, что грусть скоро навсегда утонет в круговороте паскудной жизни. Слишком страшно было бы смотреть на мир глазами того мальчика из детства. Мало радости дает коммерция. Не успел и оглянуться, а впереди уже только прошлое. Поэтому тот мальчик должен умереть, а вместе с ним и мои воспоминания. Они перестанут терзать мою душу, лезть в мои сны, напоминать о, казалось бы, бессмысленно и бездарно прожитых годах. Годах работы на износ. Бесконечной череды будней. Годах мерзости, зависти и предательства коллег. Годах страданий, боли и унижений. Годах, когда несмотря ни на, что этот мальчик выжил.
Но иногда, особенно после «дружеского ужина» в каком –нибудь ресторане, когда вокруг тебя сидят соратники, много повидавшие на своем веку, еще раз понимаешь, что ты от рождения был обречен заниматься другим делом. Это твое призвание, которое ты несешь через всю свою кошмарную жизнь.
В любом случае, я сегодня не жалею, что стал руководителем большого предприятия. Тогда, в те далекие годы, я сам сделал свой выбор. За уши меня никто не тянул. Наоборот, отговаривали.
Я сам выбрал этот путь. Сам вошел в мир, жесткий и жестокий. В нем нет места наивным маменькиным сыночкам. В этом мире одна цель - выжить. На другое нет ни времени, ни сил, ни желания. Этот мир, как езда на велосипеде. Пока крутишь педали - едешь. Перестал, еще немного прокатился по инерции, упал и уже не поднимешься. Считай, что повезло, если те, что позади, объедут, а не прокатятся по тебе, всей своей массой вдавливая в дорожную грязь. Слабые в этом мире гибнут очень быстро.
Идол этого мира - деньги. Ради них выполняют рискованные коммерческие операции, стучат в прокуратуру, впиваются мертвой хваткой в горло удачливому коллеге-конкуренту. Ради них стремятся к должностям, к тем «краникам», позволяющим пустить ручеек в свой карман. Ради них маленькие и большие начальники под корень выкашивают все талантливые ростки, позволившие себе прорасти на поле, где они безраздельно доминируют. Волчьи законы в этом мире.
Но это - мой мир. Он уже никогда не отдаст меня, и я не смогу без него. Чтобы выжить я продал ему свою душу. Бессмертную и падшую. Ее цепко ухватили начальники, заведующие, чиновники, рекитеры, вся та мразь, которая паразитирует на пахарях. Вся та мразь, которая кормится моим трудом, получает взятки, звания, ордена и премии, строит «еврохатыночки», нежится на курортах, снимает все пенки и …смеется надо мной.
Этот мир, как удав, может только задушить или проглотить. Он никогда и никого не отпустит. Разве что в бездну небытия.
Общество смачно плюет на нас. О нас вспоминают только тогда, когда нужно материально помочь. Он приходит тогда, когда, тот, кто еще вчера поносил тебя, сегодня валяется в ногах, и, виляя задом, как собака хвостом, умоляет о материальной помощи. И тогда я не жалею о своем выборе.
Да и стоит ли жалеть? Этот мир отнял у меня душу, но он дал взамен, то, что я заслужил. То, что я выбрал сам.
Я не голодный, не бомж. Я не езжу в «лоховозе-троллейбусе». У меня есть крыша над головой, машины. У меня есть соратники, с которыми я могу закатиться в сауну, накупить приличной выпивки и нам будет хорошо. Пока на этом свете покупают души, кто-то их должен продавать.
Быть может я просто ищу себе оправдание. Может быть… Но я уже никогда не смогу жить без этого.
Тогда, когда писались эти строки, даже в самых откровенных моих мыслях не было варианта о том, что мне придется жить, если это можно так назвать, в двух новых государствах, соответственно переживать две иммиграции.
Армия
Я достиг того возраста, что встал на учёт в военкомате. Физически я был здоров. об этом позаботились гены всех моих предков.
Про армию говорить трудно. Почти невозможно. Потому что про нее можно говорить с совершенно разных сторон. Можно говорить о гуманитарно-бытовом аспекте ее существования. Она описывает многое — от убожества нищего быта офицера и скудости рациона молодого голодного солдата до бессмысленности воспитательной составляющей службы и физиологического кошмара дедовщины.
Довольно унизительная церемония была стоять голым перед членами комиссии, в которую входили и молодые девушки. Много лет понадобилось высшим чинам, чтобы в их мышлении произошла эволюция. Сейчас разрешено допризывникам оставаться в плавках. Помню свою службу Служба в армии это незабываемые дни, потому что такое бывает один раз в жизни, да еще целых два года. В один из апрельских дней забросила меня судьба за тысячу верст от дома, где началась моя новая жизнь. Дедовщина была и в то время, но далеко не в такой степени, как сейчас. Она была детской игрой по сравнению с сегодняшними издевательствами. Например, принять «присягу» вновь прибывшим, заключалось в том, что молодого держало несколько человек, снимали с него галифе, и несколько раз били ложкой по оголённому заду. Процедура не столь болезненна, как унизительна. И то ей подвергались считанные солдаты. Меня миновала эта участь. То ли я был старше других, то ли просто повезло, но в первый год и надо мной смеялись.
Сначала попал в учебку, где гоняли нас хуже собак. Подьем, легкая пробежка на 10 километров, в противогазах, с автоматом, с подсумком на три магазина, который при пробежке вечно болтался между ног. После завтрака, строевая на плацу под палящим солнцем. После обеда занятия, потом ужин и отбой. Команда отбой означала не сон, а принятия положения ко сну. Лежать в кроватях со скрипучими пружинами надо было не шелохнувшись, чтобы сержант мог спокойно слушать полет мухи. Если где-то малейший скрип, то вся рота снова поднималась. Вся рота должна встать в строй менее чем через 45 секунд после команды подьем. В общем, вечером постоянно звучали команды подьем, отбой. Иногда их разбавляли командами вспышка слева или вспышка справа. В Советской Армии надо было кроме своего внешнего вида содержать в порядке и чистоте внешний вид прилегающей территории. Для этого имелись обыкновенные ножницы, чтобы стричь газон, и акварельные кисточки, чтобы ее красить. Обычно стричь или красить траву приходилось выполнять тем бойцам, которые нарушали устав или плохо несли солдатскую службу. Чаще всего выпадала участь красить и постригать газон рядовому Гуревичу, по прозвищу художник. К процессу покраски травы он подходил творчески. Как солдат рядовой Гуревич был никудышный, ходил в строю как буратино, левая нога и левая рука, вечно все путал и постоянно грыз сухари. Ему даже зашили все карманы, но это не спасало. Гуревич как хомяк по всей казарме прятал свои сухари и ночью под одеялом их грыз. Хотя Гуревич был худой, но аппетит у него был зверский. Он мог обьесть всю роту. Ложкой он орудовал намного лучше, чем автоматом.
Первое время чувство кошмара, животного страха, полного «обалдения». Злые до тупости сержанты. Некоторые офицеры просто больные психически. Армейская служба—это огромная мясорубка, перемалывающая нестойких. А таких большинство. Доводилось наблюдать, как крупные, «крутые» на гражданке ребята ломались, начинали суетиться, угодничать, «на цырлах» ходить. Устоявших мало. Явных нарушений у меня не было, но при желании всегда можно придраться. Например, после отбоя, лёжа на койке, я тихонько включал транзисторный приёмник. Но воинская бдительность капитана уловила нарушение устава, и я был водворён драить шваброй пол в коридоре. Это ему показалось мало и он предложил мне вести учёт вымытого пола с логарифмической линейкой.
За разговоры в строю, он мне объявлял наряды вне очереди - чистить картошку. Я прошёл все этапы; был комсоргом роты, вёл и писал стенгазету, в которой восхвалял долг военных укреплять мощь нашей армии. Я даже в партию вступил и, благодаря этому, несколько раз ездил в Волгоград в политуправление округа.
Однажды всех подняли раньше чем обычно, мы думали, что по тревоге, а оказалось должна быть проверка из штаба армии, поэтому наш командир полка решил приукрасить ближайший холм. Нас отправили в лес собирать хвойные шишки, чтобы из них выложить на холме фразу «СЛАВА КПСС». Когда гора из хвойных шишек была собрана, командир полка решил, что лучше это сделать из еловых шишек. Потом мы собирали еловые шишки. Вскоре на холме красовалась надпись «СЛАВА КПСС», выложенная из еловых шишек. Но выяснилось, что наши шишки пришлись по вкусу воронам, которые быстро облюбовали холм. На холм были посланы двое бойцов, чтобы отпугивать ворон. Зрелище было забавным, стая ворон кружилась над холмом, а двое солдат бегают вокруг холма и размахивают руками. Но нам повезло, начальство из штаба не приехало в нашу часть. А один раз приехало, и произошел забавный случай. Поступил прикaз- послезaвтрa строевой смотр, приедет проверяющий из округa. Целый день зaнимaлись строевой подготовкой, репитировaли приветствие: Ротный:
-Kaк только проверяющий скaжет : «Здрaвствуйте, товaрищи солдаты!» - все вaше стaдо должно дружно промычaть: «Здрaвия желaем товaрищ генерaл!», a когдa он скaжет : «поздрaвляю вaс с нaчaлом нового учебного периодa!», орите что есть духу, три рaзa: «Урa! урa! урa!» И шоб громко и четко! Поняли, олухи?! Для особо тупых поясняю: после первой фрaзы проверяющего -
»Здрaвия желaю товaрищ генерaл!» , a после второй - «Урa! урa! урa!»
Или вы все тaкие дебилы, что и до двух считaть не умеете?!!
Репитиция зaтянулaсь допозднa, но в результaте ротный остaлся доволен тем, кaк мы орем приветствие.
Ha следующий день с утрa должны были приступить к уборке территории. Hо по иронии судьбы проверяющий не стaл зaдерживaться в других полкaх, a ломaнулся прямо к нaм. И вот он является, кaк снег нa голову, нa день рaньше. Kомполкa в пaнике - территория не убрaнa, нa плaцу мусор, бордюры, зaборы не побелены, листвa не выкрaшенa в зеленый цвет! Он орет нa ротных, те нa комвзводов. Огромнaя лaвинa мaтa кaтится вниз по иерaрхической лестнице и обрушивaется нa рядовой состaв, деды пинaют молодых, молодые - духов. Hо делaть нечего - прикaз полку немедленно выходить нa строевой смотр. И вот полк стоит нa неметенном плaцу, нa ветру реет знaмя полкa и летaют кaкие-то бумaжки.
Выходит проверяющий. Ротный делaет стрaшные глaзa и зверским шепотом:
»Hу хоть с приветствием-то не осрaмитесь, долбо-ы! ПРИГОТОВИЛИСЬ!!!!»
Проверяющий: «Здрaвствуйте товaрищи мотострелки!!!»
Полк: «ЗДРАВИЯ!!! ЖЕЛАЕМ!!! ТОВАРИЩ!!! ГЕHЕРАЛ!!!»
Проверяющий, посмотрев по сторонaм и с укоризной в голосе:
»Что ж вы территорию-то тaк зaсрaли, сволочи?!»
Полк (Идеaльно дружно, четко и громко, кaк учили):
»УРРААА!!!! УРРАААА!!! УРРААА!!!”
Самые хорошие дни в учебке были, когда нас отправляли помогать колхозу. Колхозники угощали нас пирожками, поили молоком, а грудастые колхозницы помогали сгладить наше одиночество. Короткие, обтягивающие бедра платья колхозниц так и манили нас к ним. Всюду в разных углах кипела работа. Похотливые колхозницы не отличались высокой нравственностью Лозунг партии «Народ и Армия едины» выполнялся на все 100 процентов. После шести месяцев учебки меня еще два месяца держали в учебке, уже пришли новые салаги и приняли присягу. Только в декабре меня вызвал командир к себе, дал мне все мои документы и я один отправился в боевой полк. Минидембель быстро завершился и я опять стал салагой. Начальство полка решило, что я самый умный и назначили меня на прапорскую должность. Государство в очередной раз имело экономию в моем лице, вместо содержания лишнего прапорщика, мне доплачивали целых 10 рублей. В то время это была хорошая прибавка для меня. Через четыре месяца командир части, видя мое усердие послал меня в командировку получать практический опыт у настоящих прапорщиков, мастеров своего дела. Жил в командировке как на воле, работал с 9 утра до 6 вечера, а в остальное время болтался по части.
Помню, в день призыва, мама подняла меня рано - часа в четыре. Нагрела полную глубокую тарелку великолепного мясного борща с сметаной. Немного поев я отодвинул тарелку. Вчера были проводы, немного выпили. Ранним утром на борщ просто не мог смотреть. “ Много раз придется тебе вспоминать домашнюю еду” – сказала мама. Пророчество оказалось вещим. Много раз вспоминал я мамину еду, (блинчики, сатэ, котлеты и т.д.) она снилась мне во сне. Вначале первую неделю ворочали носы от армейской пищи. А потом начинается нехватка.
Нехватчик - весьма примечательное свойство в армии, через это проходят почти все. Дело даже не в количестве пищи, а в ее качастве .
Солдат постоянно голоден, он ищет, чего бы съесть, в его больших
карманах всегда найдется недоеденный свалявшийся липкий мякиш черного хлеба - им бы впору сапоги чистить, а не желудок набивать, такого он цвета. И вкуса.
После того, как рота ушла, в столовой мечутся стайки нехватчиков,
соображая, где бы полакомится объедком. Их ловят, наказывают, но в
противоборстве головы и голодного желудка всегда выиграет последний.
Итак, рассмотрим стандартное меню курсанта учебного полка.
Завтрак.
Каша перловая (дробь - 16), пшено или овес - размазана по тарелке.
Хлеб - по два куска белого и черного хлеба. И ежели белый можно еще как-то
есть, не обращая внимание на опилки, то черный представляет собой произведение
искусства, вернее, по качеству своему - он скорее подошел бы скульптору в
качестве глины. Абсолютно те же свойства, что и у хорошо размятой гончарной
глины - пластичность, влажность и вкус. Вот только лепить из него можно было бы только кочегаров и негров. Исходя из цвета. Потому что - черный.. В наряде по столовой хлеборезом быть - престижно. Но трижды проклянет свое
рождение тот, кому предстоит резать этот черный хлеб. Ибо он налипает на нож
сразу всей буханкой - такая у него клейкость и пластичность.
Еще одно свойство у черного хлеба - вызывать дикую изжогу. Не знаю, почему,
но практически все курсанты ею мучились - и сильно.
Ну ладно, хватит о хлебе насущном - лучше о том, что на него намазывают. То
есть о масле. Масло это кажется манной небесной и служит первой радостью
наступающего длинного дня. Масло дают только утром - по двадцать грамм.
Воин мажет масло на один ломоть белого хлеба и накрывает его вторым - чтобы
было побольше. Я, правда, никогда так не делал - я испытывал удовольствие,
намазав только один кусок и стараясь жевать подольше, радуясь каждому куску.
Масло съел - день в армии прошел не зря.
После масла пили чай. Почему то никогда на столе не было полных кружек -
только половина. То есть сто граммов жидкости. Видимо, воду было жалко.
К чаю полагался сахар. Два кусочка рафинада. К чести сказать, подсластить чай хватало и одного, что бы потом с неописуемым восторгом сгрызть другой перед разводом.
Обед.
На первое – суп. То есть назвать это никак более нельзя,
На гражданке аналогов нет.
Суп варился из говяжьих туш.
И это мы ели. Правда, мяса как-то из супа не вылавливалось.
На второе была каша - по тому же расписанию. Надобно сказать, что из
соображений дешевизны все поджарки делаются на комбижирах, которые взывают изжогу, язву. Стоит прийти в войска человеку с небольшой язвой, и она быстро вылазит наружу - до прободения. Ну, и конечно к каше - подлива. Подлива - кубики сала с ребром сантиметра в четыре с миллиметром мяса с одной стороны. Все это залито слизью нежно розового цвета, напоминающее сукровицу, призванную изображать толи соус, толи подливу.
Третье в обед - полкружки компота или киселя.
Ужин.
Каша (ох уж эта каша), если повезет - картошка жеваная, чай.
Иногда - рыба. Если повезет – жареная.
По выходным утром - в воскресенье дают два яйца. Почему два и именно один
раз в неделю, сказать никто не может.
Осенью в рационе появляется квашенная капуста с различными ингридиентами. Технология ее производства удивительно проста - в огромный бетонный колодец опускается боец в ОЗК (общевойсковой защитный комплект), ему на голову летит плохо отмытая шинкованная капуста, он пытается мять ее ногами. В общем, кто видел процесс закладки силоса в силосные ямы, это то же самое.
Ну вот, в общем то и весь рацион. Да, о чае. Делается он так - в 50
литровый бак кидается 4 крохотных пачки чая, каждая с 2 спичечных коробка
обьемом. Это дело потом кипятиться около часа.
Как принимается пища.
Пища в армии принимается по армейски.
Личный состав занимает место возле заранее забронированных столов. Звучит команда - «Головные уборы снять, приступить к приему пищи». На завтрак дается пять минут, на обед десять, на ужин - семь.
Пища поглощается этапами. То есть сначала надо съесть первое - всем. Потом
только взять второе. И опять съесь всем. Только тогда можно будет выпить чай.
То есть один медленно едящий воин может оставить все отделение без части обеда, если будет есть слишком медленно. Воспитание через коллектив.
По великим праздникам рацион разнообразиться двумя печенюшками и двумя карамельками, и еще - полной кружкой чаю!
Прощай армия. Я отдал свой долг Родине. Мне повезло. Во время моей службы не случилось военных действий. Мне повезло, что не пришлось пройти испытание на выполнение своего воинского долга ценой своей жизни, но я служил честно. Заслужил много благодарностей, отпуск, награждение значком «Отличник Армии»,фото на фоне развёрнутого знамени части, письмо на родину. Наверное, и в тяжёлое для своей страны время я бы не струсил, как и мои родственники.
Армию не стоит представлять только в черном цвете. И тем более не стоит ее бояться. Да, трудностей там достаточно. Но где их нет? Лично я два прослуженных года потерянными не считаю. Хотя бы потому, что здесь я научился распознавать людей. Главное, что в армейские годы я развивал в себе все те качества, которые позже помогли мне стать тем, кем я стал: способность превозмогать трудности и лишения, быть независимым и рассчитывать только на свои силы.
Доченька, вот, ты и имеешь общее представление о моих юношеских годах.
Продолжение следует.