Как становятся мужчинами...

 
 - Чувства, которые мы испытываем, не преображают нас, но подсказывают нам мысль о преображении. Так любовь не избавляет нас от эгоизма, но заставляет нас его осознать и напоминает нам о далекой родине, где эгоизму нет места.

 Альбер Камю, французский писатель.


 На душе скверно и злобно. Хотелось выть, колотить ногами по полу и биться затылком об пол. Биться слегка, чтобы затылку не было больно. А еще хотелось кого-нибудь укусить – сильно так, может быть не до крови, но чтобы синие и глубокие следы с отпечатками зубов обязательно остались. К сожалению, делать ничего этого нельзя, тогда Мать обязательно добавит ещё больше широким и мерзко блестящим ремнём. Когда она бьет, бывает не сильно больно, вполне терпимо, но бывает очень страшно – такое знакомое и любимое лицо Матери внезапно искажается, её красивые, ласковые и нежные руки профессиональной балерины превращаются в железные тиски, из которых невозможно вырваться. Глаза начинают излучать почти осязаемые, длинные и колючие льдинки похожие на сосульки. Плакать во всё горло тоже не рекомендуется, если мать крикнет:
- Замолчи сейчас же!!! - остаётся только всхлипывать, стоять в ненавистном углу, ковырять трещину в стене и терпеливо ждать прощенья.

 Сладкий миг прощенья всё равно рано или поздно наступал. Мать нарочито суровым голосом подзовёт тебя к себе и, прижав к груди, будет гладить по голове, целовать в мокрые щечки, увещевать, чтобы больше я ничего плохого не делал и не говорил. Это самый счастливый миг. Слёзы счастья непроизвольно лились из глаз, в горле стоял тёплый, мешающий говорить комок, сквозь который проходили только судорожные всхлипывания, и всё твоё существо наполняла радостная и всёпрощающая любовь к Матери.

 ***
 В этот раз было всё по-другому. По вечерам к нам в гости, к моему неудовольствию, стал приходить ужинать розовощёкий и усатый дядя Толя. Тогда Мать становилась какой-то другой, неестественно смеялась, постоянно улыбалась и не обращала на меня никакого внимания. Я старательно пытался попасть под руку Мамы, чтобы она мимоходом погладила меня по голове или хотя бы ласково посмотрела. Но, увы, с приходом противного дяди Толи я становился лишним. Моё обострённое детское сознание чувствовало невысказанные мысли Матери о том, что я сейчас лишний. Просто лишний! Ну почему? Почему вдруг я становился существом, которое по непонятным причинам мешает матери быть весёлой и счастливой.

 От осознания этого я начал капризничать. Причем, начиная свои капризы, я своим трёхлетним умишком отчётливо понимал, что это обязательно окончатся ремнём и приведёт меня в ненавистный угол. Знал, но ничего не мог с собой поделать. Маленький комочек злобы постепенно рос в моей груди и заставлял меня делать всевозможные гадости.

 Для начала я, громко топая и размахивая руками, стал ходить вокруг круглого обеденного стола, стоящего по тогдашней моде, посреди нашей коммунальной комнаты. Этого оказалось мало. Исподтишка я дёргал за скатерть таким образом, чтобы стоящие тарелки двигались к краю стола. Заметив мои маневры, дядя Толя суровым голосом сделал мне замечание, а Мать дала подзатыльник.
Сели ужинать. Когда Мать разлила суп по тарелкам я, заметив что в тарелке у дяди Толи кусок мяса значительно больше чем в моей, отшвырнул ложку и заявил что не буду есть пока не получу такой же кусок варёной говядины как у дяди Толи. Крякнув, дядя Толя молча переложил свой кусок в мою тарелку, а себе забрал мой малюсенький. Стали молча есть. Мяса мне совсем не хотелось и поэтому я старательно пытался поднять кусок над тарелкой и заглянуть, что находится под ним. Осознавая, что подобные попытки добром не кончатся, я упорно продолжал свои эксперименты. Наконец, мясо, сорвавшись с ложки, с размаху плюхнулось на край тарелки. Тарелка опрокинулась, забрызгав скатерть и сидящих за столом.

 Мама молча вытерла меня полотенцем и степенно отвела в угол.
Ужин продолжался, как ни в чём не бывало. Мать нарочито весело разговаривала с дядей Толей, он улыбался и смеялся ей в ответ. Про меня все забыли! Меня как будто не было на свете! Этого я стерпеть не смог. Ужасаюсь своему поступку, я твёрдым шагом вышел из угла и, подойдя к столу, встал напротив Мамы и дяди Толи. В глаза матери я смотреть боялся, но зато твёрдо и с ненависть уставился в коричневые дяди Толины глаза.
- Однако, какой избалованный робёнок-то у вас будет. Безотцовщина, одно слово! – с мягким украинским говором, с достоинством молвил дядя Толя:
- Пороть, пороть ево надо, как миня батько порол!
 Здесь меня словно прорвало, в истерике я начал топать ногами, стянул со стола скатерть вместе с посудой и надрывным голосом кричал слова, которые неизвестно откуда приходили мне на ум:
- Вы, вы, дядька Толька – гад! Гад и фашист! Сами вы безотцовщина! Скоро вернётся мой папка родной, он моряк! Он мне даст пистолет и я застрелю вас, чтобы вы никогда не ходили к нам! Гад! Гад! Гад!!!
Схватив меня в охапку мать никак не могла меня успокоить, я с неизвестно откуда взявшейся силой вырывался, грозил кулачками дяде Толе и захлёбываясь в крике, продолжал повторять:
- Дядька Толька – гад! Гаад! Гаааад!!!

- Ну, я пойду, пожалуй! Видать не судьба у нас с вами. Из-за щенёнка вашего паскудного!- сказал дядя Толя и, не прощаясь, вышел. Навсегда.

 ***
В этот раз было всё по-другому. Обида душила до такой степени, что я готов был растерзать Мать, которая сидела у стола и тихо по бабски рыдала, положив голову на скрещенные руки. А ещё мне было жалко её, не смотря на то, что избитый, в своём углу, казалось бы, жалости заслуживал я. Какая-то внутренняя непонятная и неосознанная мужская гордость родилась во мне. Я почувствовал себя более сильным, чем моя красавица Мать. И мне уже не нужно было её прощение и её ласки. Возможно, в этот момент я стал мужчиной…
Мир в одночасье стал другим, и предстояло мне жить в нем ещё долго и непросто…

 

А мой папа-моряк объявился через четыре года. Но это уже другая история.