Жизнь, бьющаяся в истерике

И ничего не оставалось мне, как ночевать на голом диване в голой пустой квартире. А
в воскресенье после полудня пришел он, и сел на стул.
Он что-то говорил. Не могу такое слушать.
Я пала. Все принципы и заповеди, которые начала выстраивать, рухнули.
Я опустилась на колени. Стала перед ним. Обняла ноги.
Прижалась к бедрам.
Сделала то, что нравится всем мужчинам.
--Что ты? Да что ты в самом деле?
Но он ушел. Только вот такой близкий, а теперь нету. Сияющая рана. Зияющая рана.
Больше он никогда не приходил.

И ничего не оставалось мне, как жить в той голой квартире.
Однажды утром захотелось разогнать поганой метлой человеческий мусор вокруг себя, всех спящих и неспящих, вымыть раковину, включить радио и купить чаю. Руки все в порезах и шрамах. Мои неизвестно откуда взявшиеся друзья знали, что меня можно царапнуть ножом, и мне будет даже весело.
И так же лежать и смотреть на оборванные грязные обои, укрываться чем попало и пытаться не о чем ни думать.
Не люблю слово наркотики. Забытье – гораздо лучше.

У моего наркотика был лик, объем, свет и запах. И кожа. И грусть.
У него исландское имя – Фальдин. В крови кислота, заденешь – будет больно. Пальцы узловатые и узнаваемые, волосы осязаемо длинные и сияющие.
Ему нравятся запахи сумрачные, затхлые. Так пахнут корешки старых книг, заброшенные колодцы, подвалы и прелые листья.
Еще он умеет рассказывать о вещи, только беря ее в руки.
 Вечерами заглядывает в окна, подсматривает, чем живут люди. После этого обычно расстраивается.
Наша любовь родилась в куче старого разноцветного тряпья в тех местах, где не ходят люди, в амбаре, пахнущем мышами, чесноком, и еще чем-то не вполне понятным городскому жителю. Случилось это за рекой, за мостом, там, где шумно хрюкают ежи и бродят болотные огоньки. Мы оба обожали пустоши и утренние броды через мелкие горные речушки.
Раздвинь ладони. Сближай их медленно, а потом – хлоп! – и сцепились, не разнять. Так влюбилась я.

На подоконнике в квартире росла Cannabis sativa, что было, есть и будет самой обыкновенной коноплей. В воздухе бродя всевозможные веяния, чувства, идей. В магнитофоне играли Cannibal Corps.
Кровать была, конечно, расстелена. Простыни не были свежими. Они были смятыми и слегка влажными, а оттого еще более дорогими мне.
Все небесные силы сошлись вокруг нас. В нас уже были брошены все камни. И не имели власти все указы всех президентов, все законы всех наук, все неписанные правила.
А Фальдин учил меня тому, что умел сам. Как увидеть лучшие романы на белых листах, а прекраснейшее полотно на новом холсте. Как услышать музыку мира в белом шуме радио.
-Твоя сила - в горячке, в накале чувств и желаний. Но и слабость в этом же. Не пропади, смотри не пропади.
Как к потолку пришибало меня от слов его. На кухне я стояла и била рукой о косяк окна:
-Останься со мной. Знаю, что-то случится. Прошу, останься. Ничего не надо больше.
А в комнате Фаля водил рукой над пламенем свечи, такой задумавшийся.
-Сядь. Ничего не могу обещать. Каждый хочет своего, - сказал он и по-птичьи дернулся. Потом сложил руки крест-накрест и махнул ими. Тенью на стене долго удалялся ястребиный силуэт.
За ним стояло две тени, за ним ходило две тени. Он по-особому стал против Света.


Ночью мы всегда сбегали в леса, слушали гул земли, падали в синий снег, тормошили спящие курганы, превращаясь в волков.
Могли в один прыжок перемахнуть самую колючую проволоку, скрипели оледенелыми ветвями, дышали хвоей на лунной просеке, проваливались по грудь в сугробы.
Когда у тебя есть пасть, хочется кого-то укусить. Становишься злее от самого клацанья зубами.
Фальдин был у меня в последний раз, когда я преклонилась пред ним. А ночью его, с виду не крупного волка, подстрелили. Вскоре вся поляна была в моих кровавых следах. Можно бы было назвать это зовом крови, но нет. Неслась сломя голову, потеряв ее, без единой мысли.
Фальдин умирал уже на дороге, под искрометно-угольным февральским небом. Сотрясаясь, я села и:
- Заклинаю Вас, Ангелы. Ангелы и Архангел! Призываю силу Вашу! Спасите его! Исполните волю мою!
Ответом был только глухой стон волка с пулями в животе.
И я призывала войска Тьмы. Называла имена всех известных мне демонов, без счету, без памяти:
-Сатана, Люцифер, Белиал, Левиафан, Дагон, Астарта, Бегемот, Аббадон, Азазель…
Просила обнажить мечи свои, и сразиться со смертью.
И еще раз Свет.
И снова Тьму.
Выла с теплом в голосе – знала, что-нибудь из этого выйдет. Меня Слушают.
Слева мелькнуло пятно. И справа. Сверху, и под ногами, и будто завертелось одно пространство вокруг другого. Серая шерсть в крови и грязи. Две тени, спрятавшиеся за сосну.

Дорого бы я дала, чтобы узнать, что произошло тогда. И кому обязана всем.
Будто очнулась от сна – волка и след простыл. Глухая зимняя ночь, ни зги, ни дороги не видно. Синяя дутая куртка Фальдина пропиталась кровью.
-Господи!- вертелось на языке, но осеклась. Так, на всякий случай.
Помню, как тащила его до ближайшего поселка, рука была сухая и жилистая.
На какой-то даче, запертой на зиму. Где из лекарств только йод и валидол, из еды чай и сахар. Рвала простыни, грела ледяную воду. Все равно он бы выжил.
Уже недели через две возвращались домой. Почти молча.
Он вышел на остановку раньше. Обещал вскоре прийти.

Я продолжила колоться. Просто так, от скуки.
Через год – попытка самоубийства. Скажут, как у наркоманки со стажем.
Через год объемно, до глубины поняла, что свет на нем сошелся.
Через три слезла с иглы, почему у других не получается? Не то чтобы начала жить заново, но старалась. Ждала ребенка.
Как крохотные точки во Вселенной, мы сошлись с одним человеком. Случилась семья.
За рулем я сидела и пела:
Старая мельница, ей сотни лет.
Ночью в окне горит странный свет.
Утром вокруг следы копыт.
Мне подали воды – то живая вода,
Но к ногам пролила – и пожухла трава.
Не вода это, братушки, кровь,
Она крутит у них жернова.
Только на секунду закрыла глаза. Веки грело солнце. Все было желто-красным. И тут побелело.
Я не очнулась. Душа ушла Тому, Кому я была обязана. И ребенка моего нарожденного тоже. Долг нужно возвращать с излишком.