Однажды проснувшись

 Всю свою сознательную жизнь он видел странные сны, граничащие с безумием. В них он был щуплым, бледным юношей, полным антиподом себе настоящему. Постоянные кошмары, обшарпанные стены, измазанные известью, кафельные полы, смирительная рубашка, санитары психиатрической клиники. Каждый последующий день он не мог отделаться от реальности происходящего. Во сне разум покидал его, и он полностью терял контроль над ситуацией, бесновался и вел себя как умалишенный. Сны оставляли после себя ощущение тревоги, с каждым разом пробуждение было все более мучительным. Все происходящее с ним во сне отражалось в действительности. Скрученные за спиной руки, связанные смирительной рубашкой, весь день ныли, даже следы от инъекций, сделанных во сне санитарами, проявлялись утром. Он общался по этому поводу с врачами, те в недоумении разводили руками, ссылаясь на то, что медицина в этом бессильна. Психотерапевты говорили что-то об излишней восприимчивости, тонкой ранимой психике, и несли тому подобный вздор. Настоятель местной церкви напряженно тер виски и бормотал о стигматах. Нигде он не мог получить ответы на мучившие его вопросы. Каждый новый сон оставлял ссадины на его венах и синяки на теле.
В одном из очередных кошмаров ему удалось вырваться из лап медперсонала и сбежать. Он пронесся подобно вольному южному ветру, упал на газон, с упоением вдыхая пряный аромат свежескошенной травы. Катался по ней с радостными воплями, упиваясь скоротечным мигом свободы. Плата за это мгновенье оказалась очень высокой, подоспевшая охрана отыгралась на бедняге с присущей ограниченным людям жестокостью. Они долго и методично избивали его резиновыми палками, приговаривая: "В следующий раз не повадно будет". Скорчившись от безумной боли, он с криком проснулся. Испуганные соседи вызвали скорую, и под вой сирены его увезли в больницу. Все последующие месяцы он провел там, а засыпая, попадал в свою ставшую уже привычной палату. С каждым днем во сне ему становилось все хуже, а наяву он шел на поправку. Перед выпиской из больницы ему приснился самый жуткий сон, из всех увиденных им до этого.
Проснувшись на утро, он уже больше не смог заснуть, бессонные дни сменялись бессонными ночами. Так проходили недели, месяцы, годы. Последний сон как явь стоял перед его глазами. Он, вообще, отчетливо помнил все свои сны и, закрывая глаза, прокручивал их, как мы смотрим фильмы. Старые, затертые фильмы. Со временем, они ему надоели, и он стал брать взаймы сны друзей, родственников, соседей, случайных прохожих. Одни из них были светлыми и прекрасными, другие мрачно-холодными, третьи не оставляли после себя никаких следов и растворялись как утренний туман. Все сны он бережно складывал в закоулках своего сознания, одни стопками и пачками, их он доставал чрезвычайно редко, как не имеющие особой ценности, другие величаво возвышались над собратьями, попирая постаменты, изготовленные специально для них. Он вел строгую каталогизацию, и при необходимости мог достать на свет любой из них, при этом, четко зная кому, когда, и при каких обстоятельствах приснился, какими причинами был вызван, и как повлиял на дальнейшую судьбу хозяина.
Он много ходил, часто гулял по старому заброшенному парку, пытаясь разобраться в своем новом недуге, анализировал все свои сны, проводил аналогии с чужими, но так и не находил ответов. Целыми сутками он бился над сложной головоломкой, кусок не лез в горло, окружающая действительность начинала терять свои очертания, и парень начинал все больше походить на себя из тех кошмаров.
Прохладный и чистый осенний воздух ключевой водой лился с небес на покрытые испариной, забитые рутиной головы прохожих, усталое солнце завершало свой ежедневный марафон. Воробьи, сбиваясь в шумные стаи, купались в песке, лишь изредка прерываемые случайной машиной, неизвестно каким образом попавшей в эту глушь. Звонко и радостно матерясь, они возвращались к своим занятиям, и ничто не могло нарушить их идиллию. Шаркая ногами, пиная отжившую свой век листву, ломая доселе ровную линию горизонта, шел молодой человек, его хмурый вид не вязался с жизнерадостностью окружающей его действительности. Казалось, даже воробьи на время прекратили свою перебранку, подавленные увиденным. Взгляд парня был устремлен в одну точку, и ни одной мысли не читалось на его лице. Исцарапанный морщинами лоб, остекленевший взгляд, неуверенная походка, нескрываемая печаль, все это составляло довольно удручающее зрелище. Как "Летучий Голландец", не подающий никаких признаков жизни, он плыл через парк, казалось, что это не человек, а допотопный робот, изживший свой век. Он не выбирал маршрута, а брел вперед, не разбирая пути, спотыкаясь о неровности и трещины старого, щербатого тротуара. Ему не было абсолютно никакого дела ни до щебетания птиц, ни до солнечных лучей, нежно ласкавших его волосы. Он даже не услышал визга тормозов подъехавшей кареты скорой помощи, торопливых шагов санитаров, не почувствовал как его руки скрутили за спиной и не придал значения тому, что его затолкали в автомобиль и куда-то повезли. Он пришел в себя ближе к вечеру, мутным взглядом обвел помещение. Обшарпанные стены, измазанные известью, кафельные полы, смирительная рубашка, приглушенные разговоры санитаров за закрытой дверью. Улыбка скользнула по его измученному лицу: "Я снова вижу сны". После этого он отключился.
Прохладный и чистый осенний воздух ключевой водой лился с небес на покрытые испариной, забитые рутиной головы прохожих, усталое солнце завершало ежедневный марафон. Воробьи, сбиваясь в шумные стаи, купались в песке, лишь изредка прерываемые случайной машиной неизвестно каким образом попавшей в эту глушь. Звонко и радостно матерясь, они возвращались к своим занятиям, и ничто не могло нарушить их идиллию. По неровному, щербатому тротуару, пролегающему через старый заброшенный парк, шел высокий, загорелый юноша, походка была легка и уверенна, улыбка не сходила с лица, а солнечные лучи нежно ласкали его волосы.