История одного блюза

Дождь с тихим шелестом ворошил водяной гребенкой листья деревьев, играл какую-то свою, невидимую в темноте ночи музыку, глуховатую и ласковую, как привязанность двухмесячного щенка. Гулко бил редкими каплями, падающими с кровли в жестяные карнизы окон, мурлыкал и ворчал что-то свое, огромное и необъятное, как низкое черное небо над головой.

Звук родился и повис во влажной дождливой свежести ночи. Он вырвался из тесного пространства балкона и канул в Вечность, вплетясь в темноте в этот дождь, оставшись в нем и слившись с ним. Второй звук догнал первый, и они поплыли вместе затихая в нежной музыке дождя.

Я трогал струны, и звуки рождались и гасли, так же, как рождались и гасли звуки дождя. Я сидел на балконе и перебирал пальцами струны гитары. Я выключил во всем доме свет, и ничто не нарушало покоя ночи и дождя. Я играл «Звездный блюз».

Небо наклонилось и слушало внимательно-внимательно. Я играл небо. Небо потянулось и коснулось земли, балкона, где я играл, пытаясь разглядеть получше. Я почувствовал его свежее дыхание. Я сыграл его. Я играл дождь. А дождь играл ночь и сам себя. Внизу проехала машина, освещая себе желтым светом фар дорогу среди дождя. Я сыграл и ее.

Я люблю играть блюзы. Блюз - это все. Блюз - это сам мир. Над рок-н-роллом и джазом не нужно думать. Рок заставляет задуматься. Блюз - это сама мысль, и в то же время - ощущение и чувство. Через блюз можно выразить и понять, что угодно. Блюз - это часть жизни, спетая на струнах.

Черные сопки спали вдали. Город мигал своими яркими огнями, рассыпав их горстью в ночь. А дождь поливал все: и далекие сопки, и город с его огнями, и деревья под моим окном, объединяя, стягивая все это в одно целое, неразделимое, будто и не было пространства и расстояния.

Я играл «Ночной город». Я играл эти сопки за городом и бегущие веселые огоньки. Эти крохотные коробки серых домов, где спали тысячи хороших людей. Я любил свой город.

Внезапно я вспомнил, как захлопнулась за нею дверь и мне стало очень тоскливо. Мне всегда становиться очень тоскливо, когда я вспоминаю об этом. Это случилось три месяца назад, а я все никак не мог забыть, как захлопнулась эта дверь. Мы были вместе одиннадцать месяцев. Почти год. Потом ей предложил выйти за него замуж ее знакомый, лейтенант милиции, и она согласилась. Я спросил, почему? Она сказала: у него есть работа и большие перспективы для карьеры. Работать в милиции сейчас выгодно - много льгот. Тогда я сказал: «Выходи за меня замуж». Она рассмеялась: «Да кто же пойдет за музыканта?! Замуж выходят за надежных людей. А из музыканта какой муж?!»

Она ушла и захлопнула за собой дверь. А я остался перед закрытой дверью. Я сел перед этой дверью и смотрел на нее. Я долго тогда сидел перед этой дверью и смотрел на нее. Я запомнил ее во всех подробностях, какая она была тогда. Она была злая и ядовито ухмылялась моей беде. Я запомнил ее во всех мелочах, и сейчас даже во сне могу сыграть эту дверь. Я вспомнил этот случай и начал играть эту чертову штуковину.

Я часто ее играю, во всех подробностях и мелочах: деревянные планки, декоративные шляпки гвоздей, два врезных замка с цепочкой. Я даже играю дверной звонок рядом с дверью и дермантин которым обита дверь. Я ненавижу играть эту вещь, но если ты ее вспомнил, то иначе от этого воспоминания не избавишься. Будет очень плохо. Когда играешь, тоже плохо, но тогда, по крайней мере, об этом не думаешь постоянно. Дверь я играю на вибрато, растягивая ноты до зубной боли, так становится легче.

Под деревом, прислонившись к стволу кто-то стоял. Причем стоял уже давно. Иногда люди, особенно молодежь, притормаживают у меня под балконом, когда я играю, но ограничиваются обычно вопросами вроде: «Эй, а «Металлику» сможешь?» «Ну а «Скорпов» «слабаешь»?» Но долго не задерживаются. Эта же девчонка стояла давно. Она шевельнулась, и я понял, что это девчонка.

Я играл дверь. Нет, «Эта дверь». Нет, даже не «Эта дверь», а «Эта проклятая дверь» - так я ее про себя называл. Она уже стала совсем самостоятельной вещью, только терпеть ее никто не мог, в том числе и я сам. Я играл эту штуку, когда вдруг услышал снизу:

- Эй! Не плачь!

Эта сказала та девчонка. Я чуть не запнулся посреди фразы. Помолчал и спросил, с чего она решила, что я плачу?! Но от волнения голос получился хриплый и незвучный. Я хотел было рассердится на нее - чего она мелет всякую чушь? И вдруг понял, что действительно плакал. То есть не я, а гитара, но это почти одно и то же. Докатился до того, что всякие прохожие пешеходы меня жалеют! Я хотел было рассердиться, но повторил только:

- С чего ты решила, что я плачу?

Девчонка немного помолчала, потом сказала:

- Плачешь.

Я было собрался выгнать ее из-под балкона, как вдруг она сказала:

- Можно я здесь посижу немного? Мне нравится, как ты играешь.

Я пожал плечами. Сказал:

- Посиди, - и заиграл «Непознанное».

У этой песни отдельная история. Это одна из лучших вещей, которые мы с Колькой сочинили, когда Колька еще был жив, и когда у нас была своя группа. Колька придумал текст песни, а я придумал музыку. И петь эту песню правильно кроме Кольки не умел никто. Я никогда даже и не пробовал - с моим-то голосом. Мы пытались найти девчонку, которая могла бы спеть эту песню. Перебрали и переслушали всех знакомых и незнакомых. Никто не пел ее так как нужно. Помню, Колька сказал тогда, что найдись девчонка, умеющая правильно спеть «Непознанное», он бы сразу женился на ней. Лучше такой просто не может быть. Но такой девчонки не было, и мы продолжали играть эту песню вдвоем. А потом случилось ЭТО, и песню петь стало некому. С тех пор я играл ее очень редко, как правило, когда оставался совсем один. Почему я ее заиграл сейчас, не знаю. Настроение было подходящим.

Я ввинтил в небо и в ночь стремительный перебор вступления, завертев в одну карусель и небо, и землю, и спящий мокрый город, и дождь, и все, все, что еще может быть в этом мире, перебрав гриф от самых низов, до верхней «си» и выдав последний звук воющим от восторга напряжения. Во время этой темы всегда перехватывает дыхание, словно несешься на лыжах по крутой заснеженной горе, только вся штука в том, что несешься не вниз, а вверх, в небо, в Космос, так наверное, летают только во сне, и набрав головокружительную высоту, плавно и нежно опустил тему на негромкий и лиричный перебор аккордов середины грифа. Играя эту мелодию, улетаешь куда-то в заоблачные выси в восторге и даже счастье. Чувствуешь, что любишь всех-всех. А потом... А потом подходит время самой песни, когда должен петь Колька, и вот тут - сломанные крылья, тоска. Сразу вспомнишь и все что было, и все, что произошло, и невольно подумаешь: «да как же все так могло случится?!» и так плохо станет, что лучше бы ты эту песню и не играл. И зачем я ее опять начал?...

Пришло время вступать голосу, а я продолжил соло на гитаре - не самому же мне хрипеть эту тему!... И вдруг услышал, как девчонка внизу поет. То есть пытается петь соло, естественно без слов, просто ведя тему песни. Я чуть не закричал на нее, даже соскочил с табурета. Ей-ей, окажись она рядом в этот момент, голову бы гитарой проломил не задумываясь! Петь правильно эту песню не мог никто кроме Кольки, хотя пытались и многие. А тут какая-то девчонка, приблудившаяся под балконом! Я готов был спрыгнуть с третьего этажа, чтобы собственноручно заткнуть ей рот, как вдруг замер. Только пальцы автоматически прижимали струны. Девчонка пела правильно! Совсем как Колька, когда был жив, и когда у нас была своя группа. Конечно, она пела по-своему, но чувствовала песню как нужно, как чувствовали ее мы с Колькой. Я стоял, словно оглушенный, и только по давней привычке перешел на ритм, аккомпанируя и помогая вести тему какому-то, совсем неизвестному мне человеку. Еще секунду назад я готов был ударить ее, лишь бы заставить прекратить петь н а ш у песню, теперь я готов был отдать полжизни, лишь бы она не споткнулась, не сфальшивила, допела до конца. Мы жили с ней в одной теме, мы сроднились с ней, одновременно перестав существовать по отдельности и слившись в одно целое. Такова была песня.

Она допела песню до конца ни разу не сфальшивив, и спев все как надо. На несколько секунд повисла тишина. Я молчал. Мне показалось, что мы снова с Колькой, стоим на освещенной сцене перед полным залом. Потом я вспомнил, где я. Не знаю, о чем думала девчонка, но она тоже молчала. Я спросил:

- Откуда ты знаешь эту песню?

- Первый раз слышу, - ответила она.

«Как же ты тогда сумела спеть все так правильно?» - хотел спросить я, но не спросил, потому что это было бы глупо.

- Тогда это для тебя, - сказал я.

И заиграл «Блюз для двоих». Я был благодарен ей, хотя до сих пор не мог понять как она смогла спеть «Непознанное». Я играл «Блюз для двоих». Она стояла некоторое время запрокинув голову и слушая, а потом начала танцевать, кружась под музыку. Я играл как можно лучше, пропуская музыку через себя. Я хотел, чтобы мои чувства звучали в этой музыке. Мне хотелось доставить ей приятное, поскольку ей удалось доставить приятное мне. Я взял последние аккорды, и она закончила танцевать, присев и сделав реверанс. И засмеялась. Я засмеялся тоже. Не знаю почему, но мне вдруг стало легко и хорошо.

- Кто ты? - спросил я, перегнувшись к ней через перила балкона, стараясь, чтобы капли дождя не попали на инструмент.

- Я? - она засмеялась. – Наверное, ночь. А ты?

- Ну, а я тогда, наверное, день, - улыбнулся я. - Ты классно поешь. Мне понравилось.

- А ты классно играешь. Сыграй еще что-нибудь.

- Сейчас. Тебе понравилась последняя вещь?

- Да, это было здорово. Но предпоследняя мне понравилась еще больше.

- Еще бы. Мы сочинили ее с другом. Вернее я сочинил музыку, а он - слова.

- У этой песни есть слова? Это же прекрасно! Но почему тогда ты не поешь ее?!

- Слова еще лучше чем музыка. Но я не умею петь. Я умею только играть. Своим голосом я обычно порчу все песни.

- Глупости, - возразила она. - Ты просто не пробовал!

- Ты наверное замерзла? - спросил я.

- Вообще-то, да, - засмеялась она.

- Тогда поднимайся ко мне, чего тебе мокнуть под дождем?


 * * *

Я стоял на пороге и смотрел, как она поднимается по ступенькам, глядя на меня снизу вверх. Она была мне примерно по плечо, и кажется, неплохо сложена. На плечах у нее была мокрая кожаная куртка, а на ногах джинсы и кроссовки. Волосы были длинные, распущенные по плечам, и конечно же, тоже насквозь мокрые.

- Привет! - сказала она.

- Привет! - сказал я и пропустил ее внутрь. Она сняла кроссовки у порога, сбросила куртку, оставшись в светлой футболке. Сразу поежилась:

- Бр-р-р! Холодно.

- Сейчас согреем, - сказал я, сдернул с дивана плед, закутал ее. - Так лучше?

- Да, так лучше, - сказала она.

Повисла пауза.

- Пойдем на балкон, - сказала она. - Я хочу посмотреть как оттуда видно.

Гитару я оставил на балконе. Девушка, теперь я видел, что ей было лет девятнадцать, провела пальцем по струнам, и колонка в углу отозвалась послушным арпеджио. Моя гостья подошла к перилам. Света я по-прежнему не зажигал, и в размытой пелене дождя смутно угадывались далекие сопки, все так же бегали между домами веселые огоньки машин. Шумели от падающих капель стоящие рядом деревья.

Я взял гитару. Девушка села на табурет напротив. Она закуталась в плед, подобрав ноги, и я лишь видел как блестят в неверном свете фонарей ее большие глаза. Я начал играть вещь которую не играл еще ни разу в жизни. Я смотрел на девушку, в ее замечательные чудные глаза, и сама собой рождалась музыка. Музыка «Незнакомки», так бы я назвал эту новую песню. Я смотрел на девушку, и играл ее, и она понимала это. Порой музыка может сказать гораздо больше, чем слова. Я смотрел на нее. Я любовался ею, и это любование выливалось в тему, где прелесть тайны и неизвестности очаровывали не меньше, чем тоска по неизведанному в «Непознанном». Она смотрела и смотрела на меня, а я на нее, и музыка лилась и лилась. Я готов был играть ее всю ночь. В этой музыке была тайна и сама ночь шумела в ней влажной листвой намокших деревьев, она была мятежна, как и всякая ночь, и в этой ночи возник шорох плаща незнакомки, как часть ночи.

Ее тайна была похожа на глухой и страстный гул моря, недосказанный и терпеливый, со своей тайной, живущей в глубине, невыразимой, но явственной, с сотней, тысячей разных тварей живущих в нем, и с сотней, тысячей разных тайн, ушедших во мрак, и слившихся в конце-концов в одну огромную неделимую тайну, и тайна моря волновалась и перекатывалась неспокойной равниной столь же мощной, сколь и непонятной, и дикий стон-призыв чайки мечущейся над морем повис странным символом, ушедшим в пустоту плачем напряженной струны; в этой песне были неведомые страны лежащие впереди, и дивный, чужой напев их был подобен пьянящему хмелю, сладкому и обволакивающему как дурман, убаюкивающему как разноцветный сон в детстве, опасному как холод смерти на лезвии клинка и манящему как запретный плод; в этой песне был аромат тропических цветов растущих в буйных, полных неведомых знаний джунглях, первородных и первобытных, как сама природа, с океаном неясных звуков и тревожным гулом барабанов диких племен; была в ней и тайна тишины, рожденная туманом, повисшем в расселинах синих гор, тайна, рожденная в высоте снежных головокружительных пиков, ослепительно белых и прозрачно-звенящих, чистых, словно неземных, своим существованием уже шагнувших за порог реальности; эта тайна невидимыми потоками стекала вниз с гребней хребтов и повисала внизу всеобъемлющей пеленой магии молчания, сковывающей и завораживающей все вокруг. Это была сказка, рассказанная сразу вдруг, но придуманная не мной, а пришедшая ко мне вместе с моею гостьей и я просто сказал то что увидел.

Я играл и играл, но музыка моя была лишь частью ночи. Я вплетал в ее черный плащ разноцветные нити своей музыки и они сверкали в полумраке, то ослепительным изумрудом, струящим от корней к листьям дерев, то яростным и страстным рубином говорящих джунглей, то горьковато-приторно-сладким янтарем неведомых стран, то дымчатым и неясным топазом бесконечной глубины морских вод и несказанно чистым сапфиром синих молчаливых гор. Я играл и играл, и тайна очаровывала все вокруг. Тайной дышала ночь, тайна была она, сидящая напротив меня, и в синих сияющих глазах ее я видел тайну.

Я спросил ее: «Хочешь пить?» И она кивнула. Я отложил гитару, взял в руки пиалу и кувшин с напитком земли и неба. Налил пиалу и поднес к ее лицу. Она взяла ее в свои ладони, но я не отпустил, а сам поднес к ее рту сосуд, и влил глоток. Потом убрал пиалу и нашел губами ее губы. Они были прохладными, упругими и податливыми, мягкими и твердыми одновременно.

- Что это? - спросила она.

- Березовый сок, - сказал я.

- Ни разу в жизни не пробовала березовый сок, - сказала она и отпила еще глоток из пиалы.

А березовый сок в это время струил и струил вверх, к кронам по стволам берез, наливая спеющие почки и готовые распуститься зеленые листки. Дождь падал на землю и питал ее живительной влагой. Вода уходила вниз, чтобы подняться потом, собранной корнями деревьев вверх по стволу и распуститься зеленым чудным цветом листвы.

А потом я взял гитару и заиграл музыку. В этой музыке было все: и свет и темнота, и боль и радость. Колька опять улыбался, стоя рядом, и весенний читинский «Арбат» цвел душистой акацией и черемухой, пели птицы, и все было хорошо. И мы опять играли на музыкальном треке «Непознанное». Потом все смешалось, исчезло, и, сломанные крылья: тело Кольки, висящее на металлических штырях в полуметре над асфальтом. Неестественно подвернутые под себя руки страшно напоминали сломанные крылья. Они так и просились, чтобы их сыграть, но их я не играл никогда, я сидел и смотрел на то, что минуту назад было моим другом и не видел ничего кроме нелепо подвернутых рук. Сломанные крылья. Тогда они вошли в мою жизнь, чтобы остаться там навсегда. Были похороны. Мелькнула учеба в институте, короткой вспышкой грубое лицо Корня. Он ухмыльнулся: «Сочиняешь? Сочиняй, сочиняй, только в репертуар группы твои песни все равно не войдут, ты же знаешь». Корень не любит блюзы. Они кажутся ему слишком скучными. Его интересует только Хэви Мэтал. Мои песни ему не нравятся. Я его интересую только как гитарист - ему нужно хорошее гитарное соло, и он его имеет. Нужен кто-нибудь умеющий достаточно сносно «пилить» в хорошем темпе «соляки». И я вполне подхожу для этой цели… Еще я вспомнил черные беспробудные ночи отупения и зла, сладости алкогольного бреда и нудного больного похмелья утром - все это после смерти Кольки.

Потом я вдруг вспомнил детство. Оно было хорошим и солнечным. Я вспомнил своего лопоухого веселого щенка. Когда он вырос его сбила машина, и долго потом я носил в памяти номер этой машины, надеясь когда вырасту найти и поквитаться с обидчиком. Я вспомнил школьные годы - с невольной улыбкою свою первую мальчишескую драку и первую любовь; музыкальную школу, и опять - Кольку. Мы учились с ним на одном отделении по классу гитары. Там познакомились, там и подружились. Свою группу создали еще в школе, играли на акустических гитарах. Потом были «Огромный мир», «Непознанное», «Девчонки». А потом опять Колькина смерть и опять Корень. Так странно сплелись в один узел все события моей жизни.

Я вздрогнул и посмотрел на нее. Она положила руку мне на плечо и сказала своим мягким мелодичным голосом:

- Тебе нужно создать свою группу.

Я посмотрел ей в глаза. Такое вряд ли было возможно. Это мог сделать Колька. Это сделали мы с Колькой. Но одному мне это было бы не под силу. Где еще найти такого солиста как Колька?!

Однако она продолжала смотреть мне в лицо, и я чувствовал себя с ней хорошо. Какой у нее прекрасный мягкий голос. Немного грудной, но оттого особенно бархатистый и нежный. Я поцеловал ее в губы, а потом рванул со струн в небо рок-н-ролл! Про рок-н-ролл ничего не нужно говорить, эта музыка говорит сама за себя, я лишь увидел, как загорелись у нее глаза, и запрыгали в них веселые искорки.

А может и в самом деле стоит мне попытаться создать свою собственную группу?! Я ведь даже не пробовал. Колька бы так дела не оставил! Я заглянул ей в глаза, и она согласно кивнула головой: стоит. И музыка рванулась в стремительном вихре и закружила в танце и ночь, и небо, и дождь, и город, и нас…

Неожиданно она поднялась и сказала улыбаясь, что ей пора идти.

Я опешил. Потом вспомнил, что мы еще в городе, среди людей.

- Оставайся на ночь, - нерешительно предложил я. - Я тебе постелю на диване... Мне так хорошо с тобой, - вырвалось невольно. - а сегодня... ночь.

- Что?

- Ночь. Какая ночь! Ведь ты и сама - ночь! Оставайся, не бойся!

- Тебя-то я как раз и не боюсь, - она улыбнулась и коснулась пальцем моих губ. Она подумала. - Хорошо, я вернусь, но я должна предупредить родственников. Мама будет беспокоиться.

- Я провожу тебя.

- Нет, не стоит, - воспротивилась она. - Я должна сама.

- Но почему?

- Я ведь ночь! - улыбнулась она. - А люди не должны знать, где живет ночь. Ты должен остаться, так надо.

И я понял, что спорить с нею бесполезно.

- Тогда оставь хоть телефон! - я знал, что означают подобные уходы. Приличный повод, чтобы благонамеренно смыться, если не хочется оставаться дальше. В принципе я ее не винил, все девчонки таковы. Послушать красивую музыку, провести романтический вечерок с музыкантом, а когда подойдет время, выскочить замуж за лейтенанта милиции. Я прикусил губу, и понял, что думаю всякую ерунду. Но я не хотел ее терять!

- Оставь телефон или адрес, я найду тебя завтра! - сказал я, решительно беря ее за руку.

- Я вернусь, я же сказала. Ты что, мне не веришь?! - она поцеловала меня в щеку.

 Захлопнулась входная дверь, и я опять остался с нею один на один. Я хотел рвануться за ней, но потом понял что не нужно. Если после сегодняшнего вечера, после всего что было, после «Непознанного», она решила, что должна уйти, значит так тому и быть. Она имела право на это. Я опустился опять на пол перед этой проклятой дверью.

Что теперь делать? Идти на балкон и играть «Эта проклятая дверь-2»? Я засмеялся, коротко, зло и ударил кулаком наотмашь в стенку прихожей. Стенка загудела, а кулаку стало больно, тогда я ударил еще два раза, а потом пошел на балкон. Если честно, то хотелось напиться, но я решил себя перебороть. Я просто попытался забыть ту девчонку, выкинуть ее из головы. Я пошел на балкон и взял в руки гитару. Однако, забыть девчонку оказалось не так-то просто. Очень остро она напомнила мне о Кольке и как-то сразу вошла в мою жизнь. Я закрыл глаза и увидел чудный блеск ее глубоких глаз. Почувствовал, что никогда теперь уже не забуду их, и мне стало больно, тоскливо и горько. Я опять засмеялся и взял на гитаре септаккорд от «си». Этот аккорд не хуже удара кулаком прочищает мозги. Я взял аккорд и несколько раз сильно ударил медиатором по струнам. Поменял аккорд и дал серию септаккордов чего-то больного, неустойчивого, мяукающего. Крылья! Сломанные крылья! Вот они, - я глянул мельком через плечо - острыми осколками костей торчали в месте перелома. Интересно, что чувствует человек, когда падает с пятого этажа? Что чувствовал Колька, оступившись в пустоту? Я посмотрел вниз. Три этажа это конечно не пять, и торчащих прутьев арматуры, вывороченных из раскрошившейся бетонной плиты нет внизу, но может повезет? Гитара вибрировала в руках от неистово воющих струн. Звуки резали по нервам как бритва. Но я не сделал этого. Колька бы мне не простил.

Потом я решил успокоиться и взять себя в руки. А для разрядки сыграл хард-роковый «соляк» из репертуара «Черный кофе». Музыка рвала небо пополам, а вместе с ним и ночь, и дождь, швыряя в небо гневный злой вызов. Я кричал во всю глотку стоя на балконе, а гитара ревела и рычала у меня в руках как сумасшедший слон. Я кричал что-то неистовое и бешеное, швыряя тяжелые звуки пригоршнями в лицо ночи. Я резал небо на огромные ломти вспышками молний, ударами грома я стряхивал с него на землю россыпи звезд, я плющил своей музыкой как огромным молотом тучи над моей головой в крохотный стальной кубик из которого уже никогда бы не смог пойти дождь и запрещал, запрещал свежему ночному ветру когда-либо касаться моего балкона и моих щек, отпугивая его хрипящим визгом перегруженных от вибрации струн.

Но ночь безропотно поглощала акустические разряды, летящие ей в лицо и гасила их где-то в складках своего темного плаща. Они бесследно гасли там и уже не возвращались обратно. Порванные и растерзанные куски неба тут же стягивались обратно в ровное темное полотно, и даже шрамов не оставалось на только что горевшем огненными ранами небе. Тучи никак не хотели сжиматься, пока я не вспомнил, что тучи - это вода, а вода абсолютно не поддается сжатию. Гитара, как-то странно всхлипнув, умолкла в моих руках, а свежий ветерок налетев из темноты ночи растрепал волосы на голове и приятно охладил разгоряченное лицо. Я замолчал, и в тишине опять услышал тихую музыку дождя. Она была гораздо мудрее и справедливее, чем то, что я играл только что. Я прислушивался несколько минут, а затем начал подыгрывать дождю. Я опять играл блюзы. Злость и агрессия прошли, остались печаль и тоска. И опять я играл свою жизнь в унисон партии дождя. Темы наши сливались, накладывались. Не знаю, сколько я играл так, когда снизу ко мне донесся знакомый уже голос:

- И опять ты плачешь? Не плачь.

Я оборвал на середине музыкальную фразу и перегнулся вниз. Там стояла она. И улыбалась. Я почувствовал это.

- Ты вернулась?! - голос опять охрип, и я еле выдавил эти слова, так я не верил в это.

- Я же обещала, - сказала она. - Запустишь меня? - голос ее внезапно стал усталым.

И опять мы сидели на балконе и играли, и пили березовый сок. Она пела, задумчиво глядя вдаль своими большими глазами, а я смотрел на нее, и все никак не мог поверить, что она рядом со мной.

А потом я начал играть блюз. Совсем неизвестный мне блюз, а она пела. И мир исчез куда-то прочь, и мы понеслись вверх и вверх, а вокруг распускались цветы, необычные, чудные цветы с волшебным ароматом, и влажные бархатистые бутоны их щекотали босые ноги, а мы неслись, поднимаясь все выше и выше. Мы взялись за руки и звезды посыпались вдруг золотым дождем. И она опять сказала, что я должен создать свою группу. И я сказал, что да, я попробую. Вдруг вспыхнула золотая зарница и рассыпалась миллионами огненных искр.


 * * *


Ночь взорвалась напряженным ревом двигателя. Асфальт твердый и шершавый несется под нами. Я наклонил мотоцикл на бок, вводя его в крутой вираж, стрелка спидометра застыла, словно впаялась в цифру девяносто. И вдруг, сзади - испуганное восклицание, движение корпуса в сторону, и мотоцикл потеряв сцепление с поверхностью, соскальзывает с траектории, и волчком вертясь на дугах безопасности, сыпя снопами искр, уходит в темноту. Мы отрываемся от него и кубарем катимся следом. Я успеваю схватить ее руки, и мы летим вместе, со скоростью девянлсто километров в час. Когда же инерция гаснет, я приподнимаюсь на локте; трясу ее:

- Как ты?!

Она морщится, пытается улыбнуться.

- Ничего. Не тряси меня, коленку больно.

Я успокаиваюсь, хоть и перепугался за нее. Я кричу:

- Дура! Никогда! Никогда, слышишь, не болтайся сидя сзади, иначе угробишь нас обоих! Ведь это ты положила мотоцикл на бок!

Она опускает голову и я вижу, что она плачет. Мне стыдно, и я жалею, что накричал на нее. Я обнимаю ее, успокаиваю, прошу прощения. Она молчит. Потом говорит:

- Никогда не называй меня так. Даже в шутку.

Я смотрю на нее. Я целую ее в глаза.


 * * *

Музыка кружит дальше, и у меня вдруг сильно вспухает губа, становиться больно. Она притрагивается пальцами к моему лицу и говорит укоряюще:

- Ты же обещал не иметь дел с Корнем. Развяжись с ним.

- Уже, - киваю я. Она целует меня в распухшую губу, и та заживает. Так я ушел из группы Корня. Я вспоминаю, что все это уже было. Или будет?

- Вечность, - шепчет она. - Вечность. Навсегда.

- Что?

- Навсегда. Навсегда вместе.

Я целую ее. И вдруг я пугаюсь:

- Знаешь, я ведь ничего не умею делать в этой жизни!

- Но ведь ты умеешь играть!

- Это не считается за дело. Мне все вокруг говорят - музыка - это ерунда. Чем ты собираешься заняться, когда повзрослеешь?! И еще... Знаешь... Однажды мне сказали, что за музыкантов никто не выходит замуж. С музыкантами крутят романы, а замуж выходят за людей надежных.

 - Вот глупости! - фыркнула она. - Ты - самый надежный в мире человек!

 - Это ты так говоришь. А я не хочу, чтобы когда-нибудь ты пожалела, что связалась со мной. Ведь я ничего не умею делать в жизни...

Она подняла пиалу, которую держала в руке на уровень глаз:

- Кто собирал этот березовый сок?

- Я.

- Вот видишь, ты умеешь собирать березовый сок!

- Но только сумасшедший может всю жизнь...

- Вот именно, - спокойно заключила она. - Мы и будем с тобою двое сумасшедших. Мы будем играть блюзы и собирать березовый сок. Ты ведь хочешь этого, правда?

Я хочу этого, она права, и мы несемся, стремительно, стремительно.


 * * *

И я вдруг вспоминаю синий металлический свет и острым сверлом точит изнутри непреодолимая ревность. Синим светом горят огни под зеркальным потолком в баре, и все синее, металлическое. Даже кожа на руках. Она отмечала в этот вечер со своими однокурсниками выпускной вечер, я почти никого не знал и сидел как сыч в углу, оживляясь только тогда, когда танцевал с ней. Она же танцевала со всеми, особенно мило беседуя с симпатичным пай-мальчиком, который закончил институт с красным дипломом. Ревность рвала меня на куски изнутри, и я сидел окаменев. Она несколько раз пыталась заговорить со мной, но, видимо, черная кошка пробежала между нами в тот вечер. Она веселилась, забыв про меня, а я со злобной тоской смотрел на нее и пил. Я упился в тот вечер до зеленых чертиков. И когда она подошла, и поняв мое состояние осторожно предложила пойти домой, я сказал ей, что она вольна делать все, что угодно, и вообще, пусть она убирается отсюда к чертям собачьим. Может идти к своему пижону, или к кому-либо другому, мне это безразлично. Пижон оказался рядом и встрял в наш разговор на свою голову. Я все же успел подсинить ему краснодипломное настроение фингалом под глазом, прежде чем нас растащили.

Я посмотрел на нее. Она видимо тоже вспомнила об этом случае. Она улыбнулась и положила свою ладонь на мою руку. Я обнял ее за плечи и ткнувшись лбом ей в шею, шепнул, вдохнув чудесный запах ее волос:

- Прости меня, я вел себя как последний болван.

Она улыбнулась еще больше и прижалась ко мне:

- Не ревнуй меня больше никогда, ладно?

Я кивнул, хотя и знал, что это невозможно. Потом мы вспомнили наш первый дом, первый концерт нашей собственной группы, запись первого альбома, ее болезнь. Когда ее оперировали, я думал, что сойду с ума, однако не сошел. А на следующий день я принес врачам огромный букет роз, но букет намного больше того уже стоял возле ее кровати.

Я вспомнил еще одну, уже последнюю нашу стычку с Корнем. Ломило скулу, мешал видеть заплывающий глаз, а она отирала носовым платком стекающую со лба кровь, но все это была ерунда: рядом люди поднимали с земли слабо шевелящегося, залитого кровью Корня. Это была его последняя попытка вернуть меня в свою группу. Он никак не мог смириться с потерей хорошего гитариста, и его приводила в бешенство растущая как на дрожжах популярность нашей группы.

 * * *

Зазвенел звонок у входной двери. Я повернул голову. Дождь капал звонко и мелодично.

- Кто это? - спросил я.

- Они, - сказала они загадочно улыбаясь. Ее глаза влажно блестели под светом далеких фонарей, рассеянном струями дождя.

- Кто они?

- Наши дети.

Звонок зазвонил еще раз, требовательно, весело, и мы пошли открывать.

Они влетели как вихрь: «Привет, пап! Привет, мам!» - двое веселых, насквозь промокших сорванцов лет шести-восьми. Чмокнули нас в щеки и стали быстро раздеваться.

Она смеялась глядя на меня, и я тонул в этих огромных, сияющих, непознанных глазах. Я смотрел на нее, на них, и дивился.

Но нужно было что-то делать. Она вспомнила об этом первая:

- Ну как, нагулялись? - она начала помогать снимать им одежду. - А промокли-то! А увазюкались! Ну-ка, шагом марш в ванну! Одежду здесь оставьте, я потом вычищу.

Малыши, а теперь я разглядел, что это были мальчик и девочка, побросали куртки у порога и побежали в ванную.

- Я первый!

- Нет, я первая!

Никто не хотел уступать первенство, и мы загрузили их в ванну вместе, обоих. Они резвились как морские котики, не стесняясь ни друг друга, ни нас, родителей, и я вспомнил, что опять же когда-то в молодости решил, что буду воспитывать своих детей именно так.

Веселая суета захлестнула всех, и мне уже было не до воспоминаний и размышлений. После мытья мы накормили детей ужином, напоили березовым соком и постелив на диване в маленькой комнате начали укладывать спать. Когда выключили свет, Иришка приподнялась на локте, и я увидел, как сияют в них, таких же глубоких и светлых, как у матери знакомые искорки:

- Папа, а ты нам разве не сыграешь на ночь?!

Пришлось брать в руки гитару, хоть это и было приятно, надо признаться. Никогда в жизни не играл я с таким старанием и радостью. Но что сыграть им? Я попытался припомнить что-нибудь похожее на колыбельную и не мог ничего придумать. Но они уже все решили за меня:

- Сыграй сказку! - попросил Антошка.

- Про девочку! - встряла Иринка.

- Нет, про мальчика! - возразил Антон.

Они заспорили. Я провел медиатором по струнам, и они умолкли. Я сыграл им сказку про девочку и про мальчика, и про их родителей. Они все вместе жили в лесу, и голубой ручей бежал через полянку возле их дома. Большие бабочки кружились над цветами, и пели веселые птицы. У них было много друзей: и смешной косолапый мишка, и хвастливый трусоватый заяц, веселая белочка и трудолюбивый енот. Они построили корабль, и все вместе отправились путешествовать, и по дороге с ними случались разные приключения.

Я улетел неизвестно куда. Я гонялся за цветными бабочками, кувыркался вместе с детьми и смешным косолапым медвежонком по земле. Мы придумывали с детьми и хвастунишкой зайцем веселые проказы и смеялись как дети. Мы купались в голубом искристом ручье, и небо звенело серебристым переливом птичьих голосов. Так далеко я не улетал в своих грезах, даже когда играл «Неведомое». Очнулся я от легкого прикосновения:

- Оставь на следующий раз, доиграешь потом. Они уже спят. - шепнула она, и подняв глаза я увидел ее тихую улыбку и сияющие глаза.

Ребята спали обнявшись, и только их сонное дыхание нарушало тишину. Мы осторожно вышли из комнаты и плотно притворили за собой дверь.

Я посмотрел на нее. Она смотрела на меня, и немой вопрос был в ее сияющих восторгом глазах: «Ну как?» - спрашивали эти глаза. Я молча обнял ее и поцеловал горячо-горячо, как мог.

Мы вышли на балкон, и вдруг, я почувствовал, что снова могу летать.

- Что? - спросила она.

- Сейчас, - ответил я и осторожно расправил когда-то сломанные бурей и бедой крылья. Они развернулись легко и свободно, широкие и могучие. В вольном колыхании их чувствовалась сила. Крылья срослись, и на месте перелома теперь была зажившая рана. Я сделал первый пробный взмах и почувствовал, как поднимает меня вверх прежняя чудесная сила. Я протянул ей руку и сжал в ладони ее тонкие прохладные пальцы. Вскочил на перила и помог взобраться ей.

- А ты не боишься? - спросила она.

Нет, сейчас я не боялся. А было время, когда вот так вот, стоя у края, гадал, что будет дальше: полет или падение в бездну? - После того как оступился Колька. И я боялся и отступал, не решаясь сделать шаг. Сейчас было не так. Была радость свободы и песня полета, и звездное небо манило в свою обитель.

- Летим? - спросил я.

- Летим! - ответила она. И мы одновременно шагнули в бескрайнее небо.

 * * *

Желтое утро улыбалось ранним солнышком сквозь ветви деревьев. Дверь балкона осталась открытой всю ночь, и свежий утренний воздух, уже подогретый теплыми лучами струился от подушки по постели, разостланной прямо на полу, как раз перед дверью балкона. Весело щебетали перекликиваясь птицы. Я посмотрел на пустое место возле себя. Я так и не понял, была ли вчерашняя ночь и моя гостья реальностью, или это был просто чудесный, несбыточный сон.

Нет не сон. Приоткрылась дверь на кухню, и на пороге появилась она:

- Уже проснулся?

Я молча смотрел на нее, ничего не говоря. Но в моих глазах она прочла все что было необходимо. Она подошла, присела рядом и поцеловала меня в губы:

- Я сварила кофе, пойдем?

На ней была моя клетчатая рубашка, мягкая и уютная. Мы вышли в коридор.

- А как же дети? - сказал я. - Их же надо кормить завтраком.

И я ощутил чувство радости от предстоящего общения. Но когда мы прошли в маленькую комнату, оказалось, что постель на диване аккуратно застелена, и детей нигде нет.

- Где же дети? - спросил я.

Она посмотрела на меня снизу вверх.

- Они ушли, - сказала она. - Но они вернутся.

Мы пошли на кухню, и пили горячий кофе.

- По крайней мере ты никуда не уйдешь, - сказал я. - Ведь так?

- Не уйду, - сказала она.

- И чем мы теперь займемся? - спросил я, когда мы закончили завтракать.

- Пойдем собирать березовый сок, - сказала она.


И мы пошли собирать березовый сок.