Собрание сентиментальных анекдотов из записок Жюльена. Мальчик

Записка №9.
Вот Сказочница моя, я, как и обещал тебе, решил описать убиение того мальчика, который был похоронен на церковном кладбище. Я не узнавал, как и что, только знаю, что избили его и утопили его же одноклассники. Так что, описываю я только то, что мне виделось и не пытаюсь сказать, что все оно так и была. Лишь хочу сказать, что, может быть, оно все могло быть так. И вот мой рассказ, вот мое виденье.
Это был не большой мальчик для своего возраста, для своих четырнадцати лет и выглядел он намного юнее, чем он был на самом деле. Лицо его было приятное, чистое, спокойное, доброе и казалось, что он ученик не девятого класса, а седьмого, более восьмого. Был он худ и носил обычные серые вещи, те серые вещи, которые обычно покупаются родителями. Но он не смотрел на свою одежду и даже не видел особого смысла в этом, а если и видел немного, то задавал вопрос: почему оно все так? А было у него много вопросов, поэтому он не серчал, не становился злым. Так же был он мало общителен и не потому, что ему нечего было сказать, а потому что он боялся своих вопросов, таких не похожих и не задаваемыми старшими. И все ему казалось чужим, таким большим, гудящим, лишь дома он расцветал, лишь дома он радовался, ведь там, только там его любили, прижимали, обнимали. И не было там столько людей, куда-то торопящихся, о чем-то своем думавших и не обращающих ни на что внимание, а особенно на него. Была у него старшая сестричка и младший братик. Это была христианская семья, не нищенствующая, но не живущая в достатке, хватало, чтобы жить, вот и жили просто. Мать его очень сильно верила в Бога, а отец так, ничего не говорил. И вот мать отдала его в церковный хор, был у нее знакомый батюшка, а мальчик молодец. Ходил, молился, пел и креп в вопросах.
И вот весной, когда особенно молодая кровь начинает бурлить, его товарищи по школьному классу, дразнившие его, пугавшие и бившие, после очередной своей шутки, решили еще пуще посмеяться. Решили они забить ему стрелу, ведь точно знали, что не прейдет, испугается, а потом они еще пуще буду над ним смеяться и называть его трусом. А прейдет, так побьют и посмеются, но никто не думал, что прейдет. И они ему назначили место, время и все это смеясь. И никто, никто не вставал за этого мальчика, никто не говорил, что это плохо, а только так, отворачивали голову. Знали, что плохо это и отворачивали голову. Первые девочки в классе всегда смотрели на него с призреньем, а мальчишки били, все остальные молчали и от сжимающего этого молчанья, некоторые тоже его призирали или отворачивали голову. И никто не сказал ему, чтобы он туда не ходил, а весь класс знал, все для смеху рассказали, все смеялись и никто не думал, что прейдет.
А он пошел, после того, как пришел домой; после того, как пообедал, собрался и пошел, пошел погулять. Никому ничего не сказал он дома, просто был более задумчив и более молчалив, чем обычно. Шел он по улицам к окраинам деревенских домов, не смотря ни на кого, пряча свои глаза и, может, если бы спросили у прохожих, видели ли они этого мальчика, то никто не смог бы ответить точно. А некоторые, может, и сказали, что нет, не видели. Вот он вышел на тропинку, спускающуюся от последних домов к реке. Тогда он только поднял взор и увидел неподалеку речку, небольшой луг, на котором трава начинала только зеленеть, а за не широкой речкой, метров так десять ширенной, был все тот же начинающий зеленеть луг, за которым шли все те же дома. Он вдохнул воздух и почувствовал запах дыма – это трава сухая горела, которую возможно подожгли те мальчишки, которые его ждали или подобные им. Тут он увидел впереди себя женщину с мужчиной, идущих по той же тропинке, по которой и он шел. Он сошел с тропинки и, попав одной ногой в невысохшую грязь, пробежал немного, чтобы быстренько обогнать встретившихся ему взрослых. Про себя как бы говоря: «Вы не беспокойтесь, я тут только так. Не надо обращать внимания, я вас сам обойду». Он обогнал мужчину с женщиной и вышел опять на тропинку, впереди он увидел своих одноклассников ждавших его. Их было четверо, не больше и вряд ли меньше. Они о чем-то разговаривались, смеялись и пошучивали в основном друг над другом. Тут они увидели мальчика, перестали смеяться, и немного придя в изумленья, начали располагаться по своим местам. Как всегда: затейник впереди, по бокам него поддерживающего этого затейника, но не умеющие так же говорить, как он, а за затейником и немного подальше от поддерживающих, желающий походить на этих «первых мальчишек». Начались злые смешки, злые и как бы немного надломленные, надломленные из переживания, из-за страха, неведомости и предчувствия будущих потрясений, будущих преступных действий, которыми они докажут, что они сильные. А мальчик что? Мальчик шел уже робче, смотрел на них украдкой, в голове повторяя: «Так надо, они звали. Им это надо».
Вот он подошел к ним, они смотрели злобно и стали потешаться над его робостью. А он молчал, ничего не отвечал, боялся посмотреть в глаза. Его обступили со сторон и все более злясь на его невинные обрывки слов, которых он и сам не особо понимал, а так подбирал слова подобрее, чтобы не разозлить их и все более сам корил себя, что злит их. Старший, разозлившись и ища продолжения, толкнул мальчика. Эти юноши всегда бояться бить первыми, всегда бояться начинать драку и всегда начинают драку с того, что оскорбляют друг друга, толкают и ждут первого удара. Мальчик не ответил на толчок, а только отлетел на другого пацаненка, а тот толкнул его на другого. Так они начали потешаться над ним, смеясь и пихая его друг на друга, а мальчик молчал, пытался как-то удержаться. Тут первый ударил в живот, боясь ударить по лицу, другой по спине ногой, третий, кто-то ударил уже по лицу. Мальчик не отвечал, только закрывался, но не выдержал ударов, опустился на коленки, закрывая лицо руками, сжатыми ножками прикрывая живот, а спиной ища привычный угол. Но не было угла, со всех сторон полетели удары башмаков и из губы разбитой вдруг, пошла кровь. Школьники, увидав эту первую кровь, озверели еще сильней и стали колошматить его из всей прыти, куда попало. Первая кровь всегда горячит, человек становится безумен, ему хочется ее все больше и останавливается только, когда устает. Тут он приходит в ужас от увиденного, понимает, но чаще не помогает, а хочет скрыть, стереть существо до конца. Они все колошматили и колошматили, их никто не останавливал, они были одни, а мальчик уже перестал закрываться, а уже лежал неподвижно. Только тут старший остановился, за ним и все, а подражатель, увидав, что все остальные остановились, посмотрел на мальчика, ударил еще раз и отошел. Все стали приходить в себя, пришли в ужас от содеянного, на них сразу взвалилось представление, что будет, когда мальчик приползет домой.
Невольно, дрожа от страха, решили они скрыть свое преступленье, пережив уже это преступленье, не задумываясь о следующем, еще более безумном и более сильном. Они схватили его за руки, за ноги и потащили к речке, которая была в пару шагах. Подошли к речке, раскачали и кинули его в воду, безмолвно смотря, как тело мальчика медленного погрузилось в темно-синюю воду, рядом с камышом, с всякими пивными бутылками, пластиковыми баклажками, и другой нечестью. Мальчик пошел ко дну, речка была не глубокая и можно было разглядеть немного в мути его лицо, а ручки его две, еще почти высовывались из воды и не погрузились к телу, когда пошли пузыри. Школьники, поняв, что все кончено, побежали с берега в город, пробираясь окольными путями. Они уже ни о чем не думали, почти не говорили, только старший на них навел страх и сказал, чтоб они молчали. Так они и разошлись домой и дома, думаю, не ими мало было сказано слов.
Наутро все пришли в школу. Молчали, ни о чем ничего не говорили и даже мало смеялись. Пришла испуганная мать с милицией, в которую заявила вечером, придя в ужас от пропажи сына. Все сразу все поняли, выставили этих четверых, а они не долго молчали, от боли, от страха и ужаса скрываемого ими все рассказали. Что было с этими мальчиками дальше не трудно представить – колония несколько лет, там открытие, что этот страх, ужас, который они с убийством испытали, может стать могуществом. Что могут они сеять ужас, а не сами бояться, что могут их бояться, выйдя из колонии, что они увидели? Что им больше нет жизни, что призирают их, что за людей их больше не считают, не видят в нравственности в них и уделяют им только рабские места. Но они знают уже, чего бояться эти люди, они знают зло и только сильнее начинают смеяться.
А мальчик лежит в могилке, а душа его где-то кружиться в небесах и плачет над участью мальчиков, над их судьбой и все задает вопросы: зачем с ними так поступили, зачем страх их перед злом превратили в них в их могущество? Ведь можно было их безумие вылечить добром, пока не стали бесами они, не попав к бесам?