Старуха
Вот. Голову подняла, смотрит. Верно, почуяла, что я о ней думаю. Иди-иди. Гуляй, старуха…
- Мама! – вцепляюсь в мамин рукав, и, прижавшись к нему носом, и из-под ее руки таращусь на живую сумку у чьих-то ног. – Смотри!.. Собачки! Пойдем, погладим…
Два теплых комка, зевающих и сонных, щурятся в августовском солнце, мигая не исчезнувшей еще до конца синевой детских глаз. Подставляю руки, и в них оказывается маленькая жизнь, податливая и вертлявая; комок радости и щенячьего восторга, облизывающий мне пальцы, сучащий толстенькими лапками, повизгивающий и горько пахнущий молоком.
- Мама… - умоляюще шепчу я, готовясь смертельно обидеться на всю жизнь, если… И радостно повизгиваю, прижимая к груди беспокойное маленькое создание, вверившееся мне без всяких сомнений.
С тех пор много времени прошло. Четырнадцать лет. Чего только мы с моей старухой не пережили!.. И рваные тапки, и жеваные полотенца и колготки, и оторванные от всевозможных сапог и ботинок стельки, и попорченные туфли…
И дворово-уличную гордость, когда я, сжимая в руках длиннющий поводок, змеей тянущийся к скучающему в траве моему личному зверю, на зависть и под восторженные попискивания девчонок рассказывала обо всех тонкостях ухода, кормежки и купания…
И справедливые возмездия за кучки или лужицы, незаконно наделанные в моей комнате на ковре.
И игры взахлеб, по-детски, с писком и рыком; и чуткий сон: чуть что – вскочить и ринуться на свои места, чтоб не узнал никто, что спали мы под одним одеялом…
И темные страшные вечера, когда мы вдвоем на пороге у коврика ждали припозднившуюся маму, я – растирающая слезы, а она – виновато поглядывающая на меня снизу вверх, и поднимающая уши на каждый лестничный шорох.
И чуть слышные проклятия, когда, в самый разгар лестничной тусовки я вспоминала, что привязана хуже собаки к дому, где я наскоро ссыпала сухой корм в глиняную миску, и, перешагнув через даже не шелохнувшийся хвост, исчезала за порогом, гулко хлопнув дверями, и прихватив выкраденную сигарету.
И злоба и обида утром, когда хочется поспать рядом с мальчишкой, загостившим у меня ночью, когда мамы нет дома, и когда надо идти на улицу, осеннюю и промозглую, чтоб избавиться, наконец, от укора честных и просящих глаз.
И мои бесконечные ночные излияния в мягкие уши, и припадания к пахучей собачьей шее, по которой ручьями текли мои горючие слезы, полные обид и разочарований в первой, оказывается, такой ужасной любви…
И мои дикие танцы и вопли, когда от радости я хватала ее тяжелую тушку, ставила на кровать, и рассказывала, рассказывала, перемежая нелепыми вспышками смеха, обо всем том замечательном и прекрасном, что случилось со мной, о своих мечтах, зависших прямо перед моим носом…
И мои лебезения, заискивания перед нею, такой гордой, обиженной навсегда-навсегда, воротящей от меня потускневшую и похудевшую морду, но готовой тут же сорваться и следовать за мною след в след, если я вдруг снова надумаю оставить ее в чужом доме так надолго ради иллюзий, застывших последней открыткой на новый год…
И ледяной ужас, на миг сковавший меня, и вдруг заставивший нестись наперекор черной машине, ударившей светом фар, чтобы выхватить из-под железного чрева в последний миг испуганно вздрогнувший и замерший родной пушистый силуэт…
И долгую жаркую температуру, и беспрестанный изнуряющий кашель, бессильный все же вытряхнуть из меня не то грипп, не то тяжелую простуду; я – вспотевшая, уставшая, уставившаяся в плывущий от жара потолок, она – недвижный сфинкс у моей кровати, лакающая из моей банки с водой, забывшая про еду, не бросившая меня ни на минуту…
И ночные часы на балконе, когда сигарета за сигаретой скуривала я всякие воспоминания, свивающиеся в тонкую ниточку и растворяющиеся в бездонной темноте, и, поеживаясь от ночной прохлады, прижимала к себе крепче единственного молчаливого собеседника, понимающего все без слов…
И завтраки, когда исчезнувший мой аппетит бродил по тарелке с остывшей яичницей вслед за моей ковыряющей вилкой, и только глаза на мохнатой морде, равнодушно но сосредоточенно следили за этой возней, как бы говоря: ничего, и такое бывает. И я верила, делила яичницу напополам, мимолетно улыбнувшись брызнувшему в тарелке солнцу раздавленного желтка, и мы продолжали завтрак, завтрак только для нас двоих, из одной тарелки, стараясь перечавкать друг друга и накрошить как можно больше на стол…
И ночные долгие разговоры: я с книжкой в руке, цитирующая что-то, что казалось мне ответом на все мои вопросы, и она – тихий слушатель, внимательный, вздыхающий, где надо, виляющий чуть заметно хвостом, и протяжно и показательно зевающий к утру…
И телефонные звонки, наполнившие мою душу тихой радостью, и взгляд из угла с подстилки, внимательный, добрый, спрашивающий: ну, как?..
И ночь не в своей постели, беспокойная, полная тревожных «а что, если?..», и короткие путешествия из постели из-под доброй и сонной руки на кухню за сигаретой, с вопросом к часам, подкрадывающимся к утру; и торопливое копошение в замочной скважине своей квартиры чуть свет, хлопок распахнувшейся двери, и – мигом, не разуваясь, в комнату – «старуха?..» И облегченный вздох, и мягкая морда в моих руках, заспанные, мигающие глаза, в полумраке утра будто снова отливающие синевой…
Сигарета дотлела в моих руках, и теплая искорка почти добралась до перчаток. Я мотнула головой, стряхивая множество мыслей, наплывших, верно, из той самой дали, в которую я уставилась.
- Ну, и что?
Вопрос понятен. По крайней мере, моей старухе. Она чуть кивает, и медленно, не спеша, как и положено людям… пардон, собакам в ее возрасте, шествует домой, где ждет ее теплая подстилка.
Еще минуту стою, глядя, как она скрылась в дверях подъезда, делаю последнюю горькую затяжку, отбрасываю сигарету и шепчу:
- Погоди! Я с тобой, Старуха…- и спешу за ней, сунув руки поглубже в карманы.
02 - 03.03.2006 2:06
©ZveZdoРadaль
Свидетельство о публикации №206080800151