Без вести

Сквозь закрытые глаза окружающий мир продолжал видеться настойчиво-приятным, даже розовым. Где-то впереди смачно чухал паровоз, и сознание рисовала милую для сердца картину, на которой паровозик посылает дымные поцелуи лазурному морю, открывшемуся из-за очередного поворота блестящих рельсов. Снизу доносился сердечный стук колес, который опять переносил меня в детство, и казалось, что открыв глаза я опять увижу своего добродушно - толстого отца, который вытирая салфеткой лысину допивает свой утренний чай из дребезжащего железнодорожного стакана. Рядом с ним будет сидеть мать и с кошачьей старательностью вылизывать свои безмерно длинные волосы, превращая их то в косу, то просто в огромную волосяную корону.
А, может, рядом со мной окажется она, в тот момент, когда мы с ней отправлялись в то незабываемое путешествие, и сейчас ее длинные пальчики прикоснуться к запястью моей правой руки. А глаза уже заполнены безбрежной теплой синевой, в которую мы погрузимся уже очень скоро Сквозь синие струи я впервые увижу ее обнаженное тело и в которой оно растворится вместе с моей плотью.
А потом поедем обратно, где все, как и было прежде. И снова мы увидим все тот же вокзал, с которого и отправились совсем недавно. А вокруг будут витать стаи городских голубей, и водопадно шуметь город. Этот мир явится нам таким знакомым, и вместе с тем столь непривычным для наших отвыкших ушей…
 Глаза сами собой раскрываются, и я злостно проклинаю за это злодеяние. Ведь через них в меня тут же вливается что-то засаленное и грязное, отвратительное. К несчастью, я не успеваю вовремя закрыть свои очи, из-за чего успеваю хорошо рассмотреть открывшуюся им картину. А открываются им внутренности товарного вагона, столь непохожего на привычные с детства вагоны купейные, моя засаленная гимнастерка, и еще множество лежащих и сидящих вокруг меня таких же унылых человеческих тел, моих товарищей по несчастью. Неподалеку стоит старое охотничье ружье, то есть оружие, которое мне выдали для того, чтобы я шел с ним воевать, ибо ничего лучшего уже не нашлось.
Я снова смыкаю свои веки, но удар внешнего мира оказался столь сильным, что мое сознание теперь упорно отказывается погружаться в какие-либо, пусть даже и самые радужные воспоминания. Покалывая рот выдернутой из-под собственной спины соломой (ею застелен вагонный пол), я всматриваюсь в лица своих невольных попутчиков. Никто из них ни о чем не разговаривает, все упорно всматриваются в собственные глубины, хотя многие из них и держат свои глаза широко раскрытыми. Кто знает, что сейчас плывет перед ними? Может, глухие полусгнившие деревеньки с их неизменным куриным кудахтаньем и коровьим мычанием, а возможно - утопающие в дымных заревах пыльные промышленные города, вокруг которых вместо гор высятся терриконы угольных шахт. Есть вероятность, что кому-то видится и мой родной широкий город, а еще кому-то - то самое ослепительное море, плавно утекающее в невероятные дальние страны. Как бы то ни было, сознание этих людей упорно цепляется за что-то очень далекое от этого поезда и упорно не хочет разжимать свои когти.
Правда, один паренек остается исключением из общей людской массы. Он внимательно прислушивается к колесному стуку и на поворотах, когда змея состава делает резкий изгиб, высовывается в приоткрытые вагонные ворота и с большим вниманием разглядывает паровоз, чадящий где-то впереди. Должно быть, в его краях поезда представляют из себя такую диковинку, что невероятное удивление ослабило мертвую хватку когтей тоски, и это, наверное, для него очень неплохо. Только, к несчастью, увидеть поезд ему, скорее всего, доведется в первый и последний раз за свою недолгую жизнь...
Состав старательно заработал тормозами, ибо из-за поворота выплыл закрытый семафор какого-то полустанка. Непонятная остановка произошла и в моем сознании, которое вдруг почему-то принялось осознавать причину моего появления здесь, в этом странном месте.
- Какая война, где она? - мысленно обратился я к самому себе, - Ведь там, где я был, ее не было...
Мне вспомнились казенные люди, которые каким-то обычным, вполне присущим для них тоном, поведали мне о начале войны и о том, что я должен на нее идти. Почему-то память упорно демонстрировала мне бородавку, красующуюся под глазом одного из тех людей, но ничего больше она от него не сохранила, даже имени. Уж не приснилось ли мне все это, не привиделось ли каким-то невероятным образом?! Ведь во снах и не такое привидеться может!
Но тут же, помимо моей воли, сознание сделало крутой поворот и отчетливо спросило, что, быть может, моя прошлая жизнь и была как раз таки сном, а катящийся в неизвестность вагон - это и есть самая, что ни на есть, плотная реальность?
Поглядывая на мух, потусторонне прогуливающихся по дощатому вагонному потолку, я снова задумался о былом и текущем. Интересное дело получается: прошлое можно представить как сон, да и нынешнее - тоже. Выходит, вся жизнь есть одно сплошное сновидение, и нет ничего удивительного в том, что среди недр ночных видений ароматный цветочек запросто мешается с отрубленными пальцами, а голая любимая девушка - с картиной пожара родного города. Всего лишь слабенькое, слабее ветерка, дуновение сердца - и вот уже все видимое меняется до самых своих глубин…
Снова прикрыв веки, я принялся размышлять об этом слабеньком дуновении и о том, почему же я сам над ним не властен. Постепенно я поймал себя на том, что в настоящий, очень печальный момент, вся моя сущность только и ожидает такого движения, слабенького и тотального одновременно.
Наверное, этот сердечный трепет все-таки произошел, и шаг был сделан, при этом я совсем не запомнил участия своей воли, как будто в тот момент она спала в глубинах большого и сухого колодца. Как бы то ни было, следующим моим ощущением было чувство твердой земли, столь отличное от трепета пола равнодушного вагона.
- Ты куда?! - крикнула мне растворяющаяся во тьме фигура одного из недавних попутчиков. Он сидел на краю вагона притормозившего поезда, и было ясно, что задал он этот вопрос вовсе не из каких-то высших соображений, а чтобы хоть как-то разогнать свой страх, сгустившийся под тяжестью ночной тьмы.
- Поссать! - по-змеиному прошипел я.
Человек пожал плечами, и его плечи растворились в ночной темноте вместе с набравшим ход поездом.
Местности, в которую я оказался заброшен столь нелепой случайностью, я, конечно же, не знал. Поэтому, выбирая направление своих странствий, я зашагал в сторону, прямо противоположную той, в которую меня увозил злосчастный эшелон.
Идти было тяжело: сказывалось значительное волнение и страх. Чтобы их разогнать, я начал представлять себя лежащим на родной кровати, и видящим эти темные края лишь под покрывалом собственных век. Вот взойдет солнышко, подует в раскрытую форточку шальной ветерок - и я снова окажусь там же, где и заснул, в родном доме, в двух шагах от клетки с попугаем и на расстоянии вытянутой руки от книжной полки. Еще в моих ногах будет мурлыкать тепленький серый котенок, а я, сдергивая с себя сонное покрывало, буду гладить его до тех пор, пока он не рассердится, и не укусит мой палец…
Потом я начал разглядывать свой штуцер. Наверное, в своей прошлой жизни он принадлежал какому-нибудь помещику, заядлому охотнику. Вот бы проснуться там, прямо перед началом охоты, на которой будет и пение охотничьих рожков, и звонкий лай борзых, и радость неожиданной добычи! Потом можно будет с гостями наливочек да настоечек попить, в преферанс сыграть, посудачить про высший свет, после чего с ними распрощаться, и отправиться в баньку с крепостными девками. Вот красота-то!
- Садись, подвезу! - услышал я голос прямо над своим ухом, и тут же вспомнил про свое нынешнее место и свою роль в нем. Так же я вспомнил и про наличие казенных людей, которые могут запросто поймать меня, потому, что я…
- Дезертир!
От испуга я поднял глаза, ибо мне показалось, что я услышал это слово прямо изо рта встреченного мной человека. Но тут же понял, что сказал его я сам себе, ибо передо мной на груженой и закрытой брезентом телеге сидел очень добрый дедушка, из числа таких стариков, которые спасают муху, случайно залетевшую в их стакан с чаем.
Я сел, скорее автоматически, в ответ на сделанное мне предложение, чем сколько-нибудь сознательно. В ушах продолжало звенеть отвратительное слово "дезертир". Господи, кто его придумал, ведь оно, явно, не русское! Может, оно никак и не переводится, и смысл его как раз в самом звучании, очень похожем на тупую ножовку, аккуратно перепиливающую обреченную шею.
- Стало быть, сынок, к фронту продвигаешься? - спросил старик. Он закурил что-то очень дымное, явно деревенское, - А поезд, стало быть, твой того, разбомбили!
- Да… - пробормотал я, ведь не мог же я сказать "Нет, наоборот, от фронта", хотя бы потому, что в голосе деда содержалось какое-то тонкое приглашение к согласию.
- А я вот гробы туда везу… - пробормотал дедушка, - Хотя кому они там нужны?! Все равно хоронить некому и некогда, такая силища на нас прет, что только успевай отбиваться…
После этой фразы мне почему-то расхотелось ехать со стариком дальше. Я поблагодарил деда и соскочил с телеги, сказав, что дальше мне надо идти в другую сторону.
Прямо передо мной стояла черная, почти не видимая в темноте деревушка, на окраине которой одиноко возвышалась заколоченная, не живая изба. Наверное, в ней когда-то обитал местный колдун, вот люди и обходят ее стороной, даже не селятся рядом.
Насчет колдуна я отметил просто так, про себя, вспомнив слышанные в детстве сказки, на мои же дальнейшие действия эта мысль никоим образом не повлияла. Содрав с хлипкой двери удерживающие ее гнилые доски, я проник в это странное жилище и сразу же завалился на скрипучую лавку, стоящую в его сердцевине.
Когда я увидел самого себя в следующий раз, уже было нестерпимо светло. Белые лучи отчаянно прорывались сквозь щели досок, как будто они сами, своей силой раздвигали и разрезали их. Вся изба как будто плавала в оглушительном топоте ног и непрекращающемся голосовом гуле. Это странное обстоятельство само собой пригласило меня заглянуть в одну из щелей.
По дороге шла, нет, скорее неслась огромная людская лава. Пестрая, невообразимо одетая, неизвестно даже, с чем и сравнимая. На одном из людей, выхваченных моим оком из этой человеческой реки, были одеты знаменитые крестьянские валенки вместе с ватными штанами и солдатской гимнастеркой, такой же, какая была и на мне, зато его голову украшала новенькая каска. На другом ватник мешался с треухом и новенькими кирзовыми сапогами. Кто-то из них тащил на себе винтовку-трехлинейку, другой - старенькую берданку, третий - просто топор, или косу, или даже рогатину. И все они шагали в ту сторону, где должно было находиться то таинственное и ужасное, что в эти дни обозначалось пятью буквами - "фронт".
Мне бы было в пору посмеяться над этим нелепым воинством, но вместо этого я ощутил какой-то странный поток мыслей, как будто свирепый ураган влетел в незакрытую форточку моего сознания. Моя кожа почувствовала дух этих людей, острый, как стальная стрела, в которую наконец-то переплавились их когда-то разрозненные мысли, чувства, сны, и даже фантазии. Еще через мгновение я ощутил, будто пришпилен, пригвожден к этой железной стреле, что я для них - свой, русский!
И вот я уже теку вместе с этим немыслимым потоком, даже поддерживаю какого-то дряхлого деда, чтобы тот не растянулся прямо на грязной осенней дороге.
- А Вам, папаша, что дома на печи не сидится?! Куда уж воевать, в Вашем-то возрасте?! - будто бы говорил ему я, и он что-то шамкал в ответ, но продолжал со всем своим крестьянским упорством брести все по той же дороге.
Навстречу нам попадались грязные, ободранные, часто окровавленные люди, бегущие назад, от фронта. Они то и дело мешались с нами, и иной раз поворачивали обратно, а другой раз кто-нибудь из наших поворачивал назад, и уходил вместе с ними, а, бывало, что они проходили сквозь наши ряды, как туман проходит через ледяную гору.
Все время над нашими рядами звенели разные разговоры, ибо так уж человек устроен, что, встретившись с себе подобным, он просто не в силах сдержать поток собственных мыслей в глубине собственных мясных недр. Трепетали вопросы, выскакивали ответы, у меня тоже что-то спрашивали, и я отвечал. Слова смешивались с шумом осеннего ветра, биением дождевых капель, звоном осенних ручьев, и лишь одно мощное слово непоколебимо висело над нами, как будто все мы, бредущие сквозь эту осень, были самыми, что ни на есть, родными его детьми. Слово это - "фронт", и оно виделось мне этакой дверью, открывшейся в небесах и окруженной со всех сторон огненным облаком. Попасть в такую калиточку дано не всякому, иных она гонит прочь, отбрасывает восвояси, ибо их вера слаба, как осенняя муха.
Право, не помню, откуда я взял это сравнение? Наверное, кто-то сказал мне про него, сам я до такой премудрости вряд ли когда-нибудь бы додумался. А, может, эту мысль сложило сразу много людей, каждый внес какую-то ее часть, и она сложилась как будто из кирпичиков.
На следующем повороте хмурой осенней дороги я огляделся по сторонам, и с удивлением отметил, что бреду уже совсем один. Только что кругом были люди, и теперь их уже нет. Быть может, они растаяли в сине-желтой осенней дымке, а, может, просто разошлись разными дорогами. Как бы то ни было, своим глазам я не поверил, ибо упорно чувствовал близкое присутствие той людской волны, на гребне которой я только что катился и продолжаю катиться и в это мгновение. Мои уши уже дрожали от близкого грохота, и я отчаянно понимал, что уже близок к заветной калитке, и каждый громовой раскат - это хлопок таинственной двери после того, как она пропускает за себя очередного избранного.
Когда цепкий осенний мрак вобрал в себя землю, по небесам стали бегать юркие вспышки, и я сообразил, что это - тот небесный свет, который прорывается в наш мир при раскрытии таинственной двери, которая и именуется фронтом. Забыв о самом себе, я отчаянно бежал в ту сторону, напевая про себя нечто радостное.
Внезапно моя правая нога ощутила под собой пустоту, и мне пришлось невольно отпрянуть назад. Из-за беспросветных осенних туч выглянул острый, как и сама наша жизнь, месяц. Его лучик скользнул по желтой от опавших листьев земле и неожиданно высветил аккуратную квадратную яму. В ту же секунду в ее темной глубине кто-то зашевелился и глубоко, со стоном, вздохнул. Потом послышался тихий, очень слабый голос, едва слышный сквозь шуршание осенней листвы.
- Ты кто? - спросил незнакомец.
- Я… Человек! - сконфуженно промолвил я.
- Как здесь оказался?
- Сам пришел…
- Тогда лезь сюда…
Повинуясь приказу, я погрузился в яму и тут же почувствовал на своих руках что-то липкое, теплое. Оглянувшись, я заметил, что здесь лежит завернутый в грязную плащ-палатку солдат, лицо которого представляло собой лишенную глаз кровавую лепешку.
- Что с тобой? - невольно спросил я.
- Да, б…, осколками зацепило, - процедил он, и было заметно, что каждое слово доставляет ему невероятные страдания, - Рожу разодрало, и, похоже, хребет перебило.
О своих повреждениях он говорил без всяких эмоций и какой-либо жалости к своему телу, как тракторист рассказывает о трещине в цилиндре своего трактора.
- Спаси меня, - была следующая фраза, сказанная без всякой мольбы и жутких придыханий.
Реагируя на просьбу, я схватился за край плащ-палатки, и постарался вытащить раненого на поверхность. Боец оказался невероятно тяжелым, и едва только я приподнял его плечи над краем ямы, как они тут же выскользнули из моих рук, и тело незнакомца с глухим шлепком съехало обратно.
- Ты чего, о…ел, что ли? - очнувшись, спросил солдат, и в его словах было больше удивления, чем боли или скорби.
- Так ты же сам просил… - не понял я.
- О чем?
- Ну, спасти тебя?!
- Эх, ты! Сразу видно, что первый день на фронте. Не ты меня спасть будешь, а я – тебя, а если точнее, то мы с тобой спасем друг друга. Оружие есть?
- Вот, - я показал ему свой штуцер.
- И чего показываешь? Забыл, что у меня теперь глаз нету?! - недовольно проворчал он.
- Охотничье ружье прошлого века, - как бы извиняясь, пробормотал я.
- Возьми лучше мою винтовку, она там, у бруствера.
Я пошарил вокруг себя руками, и тут же обжегся холодной сталью.
- Обращаться умеешь?
- Нет…
- Это не страшно. Я тебе сейчас объясню, поймешь.
И он в несколько минут, при помощи одних только слов, научил меня обращаться с этим инструментом, ставшим в последствии главным средством нашей победы.
- Теперь слушай меня, - прохрипел солдат, - Тебе быть моими руками, глазами, ногами, и всем прочим. А я буду твоим сердцем, твоей волей. Ну, помнишь пословицу про ноль и единицу, которые вместе стали десяткой?!
Я кивнул головой, и тут же сообразил, что боец моего кивка, очевидно, так и не увидел.
Больше времени на разговоры не было, ибо предрассветный сумрак был пронзен не нашей речью, и почти перед нами показалось несколько темных, как будто лишенных лиц фигур. Они шли в полный рост, по-видимому, считая эту землю уже своей, до конца отмытой собственной кровью, и потому уже совершенно безопасной.
Какого же было их удивление, когда внешне тихая и безобидная осенняя трава огрызнулась смертоносными свинцовыми стрелами! Вопль их ужаса был необычно громок и тяжел, от него разом зазвенело в ушах и сердце. Враги бросились наутек, но спины двоих из них тут же были пронзены моим огненным кинжалом.
- Молодец, - пошевелил губами солдат. Его, наверное, оставляли последние силы.
Сквозь наступившее затишье перед моими глазами поплыло что-то, чего я никогда в жизни не видел. Показалась далекая, утонувшая в сугробах деревня. Потом мне в лицо глянула здоровенная русская печь, и жар ее сердцевины не замедлил лизнуть мои щеки. Возле печки копошилось множество детей, играющих в грубые деревянные игрушки, и я почему-то осознал, что они - мои дети, после чего сердце затрепетало от их тоски по навсегда исчезнувшему отцу.
В какое-то мгновение я понял, что эти воспоминания принадлежали умирающему солдату, но они настолько плотно переплелись с видами моего города и голубями, живущими на моем чердаке, что стали неотделимы друг от друга. Временами этот мир прерывался очередными черными фигурами, вырисовывающимися на фоне серого неба, у которых то и дело вырастали то рога, то хвост, то и то и другое сразу. Потом следовали мои огненные плевки, фигуры исчезали, и сознание опять уносилось то в деревушку с русской печкой, то на голубиный чердак...
- Вот так, - прошептал солдат, который за несколько часов превратился из незнакомца в моего кровного брата, ибо из моей правой руки теперь капала парящая на осеннем холоде кровь, и на дне нашей ямы она смешивалась с кровью бойца.
Я чувствовал, что в простой и короткой фразе сокрыто еще многое, что нельзя упаковать в короткое звучание слов, но что легко проникает в глубины моего бытия.
Раздался оглушительный грохот, и небеса из серых стали, наконец, красными. Множество ударов слились в однообразный гул, и огромные синие ворота, наконец, отворились. Мой товарищ неожиданно легко поднялся на ноги, разом обретя былую легкость и прыть. Мое тело тоже не заставило себя долго ждать, обретя неожиданную легкость и воздушность, готовность к вхождению в небесную дверь…
Так и пропал мой двоюродный дед без вести, не оставив после себя на этом свете даже и тела, не материализовав свою смерть в одинокую могилу, раз в году окружаемую плачущими родственниками. Не стал он и вечным огнем, одиноко пылающим в пространстве казенных речей и постных рож разнообразных "официальных лиц". Не обратился он и в пожелтевшую газетную статью, уже давно наклеенную на какую-нибудь стенку, и покрытую сверху десятью слоями обоев.
 Все вести о себе он унес вместе с собой, и все мои старания пережить его жизнь неизбежно будут суть домыслами, сквозь которые, тем не менее, неотвратимо проглядывает блестящее око правды.

Товарищ Хальген
2006 год