Детский Дом

Стены уютного двухэтажного здания окрашены в нежно-розовый цвет. Несколько маленьких скамеек стоят посередине небольшого дворика. Площадка для игр больше смахивает на площадь, для расстрела заключенных, приговоренных к смертной казни, нежели для игр. Здание изнутри нуждается в капитальном ремонте, хотя с виду оно выглядит значительно лучше. Можно здесь увидеть пару детей, уже не играющих в игры, а спокойно сидящих на скамеечках. Лишь подойдя ближе и разглядев детей, можно услышать их шепот и бессмысленный взгляд. Это и есть их место проведения свободного времени. Да, впрочем, и занятости у них особой нет.
Нет ни одной машины; не услышать ни звука, ни крика, ни даже вздоха и, если затаить дыхание, можно уловить нечто отталкивающее и ужасающее.
Четыре часа дня. Детский дом в пригороде Баку. Я с улыбкой на лице и пакетом сладостей уверенно шагаю внутрь. Ни души. Тишина. Мне показывают спальни. Перед глазами моя собственная спальня с огромной арабской кроватью, компьютером, радио телефоном, музыкальном центром, видом на город, моим детским портретом и кучей фотографий. Я сравниваю ее с сорока железными кроватями, приставленных тесно друг к другу в одной небольшой плохо проветриваемой комнате, окна которой выходят в пустой двор. По коже пробегают мурашки, и за сегодняшний день не последние. Я улыбаюсь, со мной дружелюбно здороваются и мне продолжают показывать здание. Вот их класс, мало чем отличающийся от моей институтской аудитории, правда, раза в 3 меньше по размерам.
Будят детей, их приблизительно шестьдесят. Дети возраста от пяти до пятнадцати – шестнадцати лет. Я раздаю им конфеты, на что все до единого меня благодарят, не понимая, что это такая малость из того, что я могу им дать. Воспитательница их просит встать в ряд, и они дружно начинают читать стихи, петь песенки, танцевать и играть, показывать свои рисунки. Один мальчик, с очень выразительными и полными грусти глазами, показывает мне свои рисунки, долго перебирает их, выбирает самые лучшие и протягивает мне свою самую любимую. Я удивленно смотрю на него. Господи, этот ребенок дарит мне свой рисунок?! Это был самый чистосердечный подарок, который я когда-либо получала.
Вот мальчик девяти лет. Его неделю назад привел в интернат пожилой человек, нашедший его возле мусорки. Привел и оставил, как в свое время там же оставила его собственная мать.
Вот немой мальчик чуть помладше, его дедушка лишь изредка его навещает, и, говорят, эти встречи становятся все реже и реже. Да, видимо, у него нет времени, он же майор и воспитательница говорит это с таким гордым видом, как будто ребенку важно, кем по званию является его дедушка, ведь он живет под одной крышей с сиротами, которые ничем в стенах этого здания не отличаются от него. Разве, что в их глазах можно прочитать едва уловимую зависть, когда малыша навещают члены семьи. А разве это семья?
Вот девочка лет девяти, прихрамывает на левую ногу. В грудном возрасте отец-пьяница швырнул ее об стенку, от чего у нее случился перелом. Мать, не сумевшая найти средств для лечения, отдала ее в интернат, спилась и вскоре умерла. А отец ни разу с тех пор ее не навещал.
Вот русский мальчик, которого мать оставила в приюте на следующий же день после родов, так и не появившаяся там ни разу после этого. У него небесно-голубого цвета большие глаза и светло-каштановые волосы. Я долго смотрю на ребенка и ловлю себя на мысли, что он не единственный здесь красивый ребенок.
Вот два брата, с разницей в возрасте в четыре года, похожи друг на друга, как две капли воды; держатся всегда вместе. У старшего взгляд, от которого становится не по себе, вновь пробегают по телу мурашки, и хочется побыстрее отвести в сторону глаза. Да, с возрастом он все осознал, но не может смириться. Да и как? Ведь для этого сперва надо понять, простить родителей, а потом смирится…
Меня сажают в углу небольшого зала, где дети привыкли проводить вечера. Стоит небольшой телевизор, пару скамеек и жалкое подобие c годами стертого ковра, расстеленного посередине комнаты. Рядом со мной толпятся дети, радостно разворачивая обертки конфет и протягивая их мне. Я лишь молча качаю головой с таким страхом, как будто сама же отбираю у них то, что раздала пять минут назад. Они устраивают мне спектакль, я наблюдаю его с огромным интересом, не замечая, как на глаза сперва наворачиваются слезы, а затем медленно катятся по щекам. Я вздрагиваю от того, что воспитательница протягивает мне бумажный носовой платок. Боже, я умею плакать! Я резко беру себя в руки, но слезы продолжают катиться, я боюсь сделать больно этим никому не нужным детям и отхожу в сторону, не желая, чтобы они видели мои слезы сострадания. Возвращаюсь обратно, опять с улыбкой на лице. И так продолжается два раза. На третий раз я решаю постоять, но коленки подкашиваются, и я опускаюсь на стул, переводя свой полный жалости взгляд с одного сонного лица, полного радости и восторга, на другое.
Я поражаюсь, как эти дети умудряются смеяться, веселиться, улыбаться и радоваться любому гостю, посетившего их в этом отдаленном районе. Эти не наигранные улыбки поражают до удивления и почти ужаса. Они не замечают ни моих слез, ни этого разваливающегося на глазах здания, ставшего для них родным домом, ни всего ужаса жизни, не задумываются над тем, с какими проблемами они столкнутся, когда уже в восемнадцать лет выйдут отсюда. Они улыбаются самой беззаботной и искренней улыбкой, на которую только способна человеческая душа…
Воспитатели и учителя – единственные для них близкие люди, с которыми они большой дружной семьей живут уже много лет под одной крышей. Все они братья и сестры между собой, любят друг друга, делятся всем, что имеют, ухаживают и заботятся друг о друге.
Стою в дверях, все еще не пришедшая в себя, в надежде разрыдаться уже в машине, чтобы не травмировать детей, как чувствую, что маленькая ручка берет меня за руку. Светящиеся добрые глаза смотрят вопросительно на меня снизу вверх. Худенький мальчик с добрыми глазами спрашивает меня, домой ли я иду? Я, не задумываясь, отвечаю положительно. Он медленно опускает глаза, но все еще продолжает держать меня за руку. И лишь видя, как свет гаснет в его глазах, я понимаю, что совершила только что ужасную ошибку. У него ведь нет дома, он не знает, что это такое… Я не знаю, как поступить и что сказать и в надежде смотрю на воспитательницу, которая стоит рядом. И вдруг он поднимает вновь засветившиеся глаза и желает мне доброго пути, с просьбой приходить еще и привести ему шоколадку… Из глаз моих, как брызги их фонтана, вырываются слезы, которые я уже не в силах сдержать…
Я поворачиваюсь, смотрю еще раз на здание, казавшееся столь суровым издалека, с покрасневшими от слез глазами, прощаюсь с детьми, сажусь в свою иномарку, кладу в сумку телефон последний модели, открываю бутылку уже теплой от палящего солнца кока-колы, подправляю тушь, слегка размазавшуюся по краям глаз, и завожу мотор. И понимаю, что мир до грани безумия несправедлив, и никто не может это изменить…
Я даю себе слово, что приеду в этот интернат уже в следующем же месяце с кучей сладостей, одеждой для детей, ставших мне такими родными за какие-то два часа, какими не стали для своих родителей за всю жизнь. Пусть это все, что я могу дать им, но все же…
Тот пейзаж рассвета маленького художника, который не пожалел дать мне свой самый любимый рисунок, по сей день висит у меня дома на стене, так и прикрепленной туда в то время скотчем дрожащими руками, как только я зашла домой. И каждый раз, смотря на него, я улыбаюсь, ведь в нем столько радости, ярких цветов, ни капли злости и ни грамма агрессии. Одна простота и любовь. И, самое главное, душа…



14 сентября 2005